Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2012
Виталий ГРУШКО
Зазубренные души
Яранцев В. Н. Зазубрин. Человек, который написал “Щепку”. Повесть-исследование из времен, не столь отдаленных. — Новосибирск: РИЦ НПО Союза писателей России, 2012. — 752 с.
Глядя на год смерти советского писателя Владимира Зазубрина (1895–1937), невозможно отделаться от мысли, что все те люди, на чьих могилах выбиты такие же цифры, ушли из жизни одинаково, то есть получив пулю в затылок. Другой смерти в тот год быть попросту не могло, хотя и звучит это абсурдно. Удивительно, но оглядываясь назад, в то страшное время, понимаешь, что с самого рождения великое множество талантливых и прекрасных людей было обречено потонуть в роковом тридцать седьмом. Стоило ли ради этого вообще жить? И не ждет ли нас, сегодняшних радостных и беспечных, в обозримом будущем нечто подобное? Впрочем, задумываться об этом бессмысленно, ибо никто не убедит нас в том, что может быть что-либо важнее насущных проблем.
Так же когда-то думал и Владимир Зазубрин (настоящая фамилия Зубцов). Он запросто отмахивался от грозных предчувствий, предпочитая заниматься тем, для чего был создан, — литературой. И поступал совершенно правильно, ибо, возможно, только искусство способно оправдать человека перед лицом Вечности.
Зазубрин вошел в литературу громко — романом “Два мира” (1921) и сразу же обозначил главную тему своих штудий, которая красной нитью прошла через всю его жизнь. Тему чудовищной ломки, проникающей абсолютно во все аспекты тогдашнего бытия. Война подходила к концу. Память о человеческой жестокости, доходящей на войне до своего апогея, была не то что свежа — она кровоточила и агонизировала. На этом фоне история о рефлектирующем белом офицере не могла не впиваться в воображение читателей. Догадывались ли они о том, что ломка старого уклада и старого сознания присутствует отнюдь не только в романе, но и в душе его автора?
Все душевные зазубрины создателя первого советского романа отлично просматриваются при чтении книги В. Н. Яранцева, который для ее написания перелопатил столько материала, что (при более скупом подходе к его организации) этого с лихвой хватило бы и на дюжину книг. Книга Яранцева поражает своим объемом и дотошностью — в хорошем смысле слова. Трудно представить, что на голом энтузиазме (об этом говорит мизерный тираж книги и отсутствие необходимой редактуры) можно создать такой впечатляющий труд. При этом биографические пассажи в книге почти отсутствуют, не считая основных дат жизни и творчества, помещенных в конце. Почти весь текст посвящен разбору литературных произведений (и не только Зазубрина). Его многочисленные коллеги, в основном по журналу “Сибирские огни”, также стали героями книги. Взаимосвязь их публикаций, их публицистики и беллетристики, показана здесь именно в той мере, которая была необходима автору, чтобы отразить уже упомянутую ломку миров в перенасыщенном сюжетами тексте. Многие фамилии соратников Зазубрина сегодня уже забыты, но тем интереснее читать об этих людях. Правдухин, Сейфуллина, Итин, Герасимов, Скуратов, Коптелов, Дубняк, Караваева, Каргополов, Пильняк — список может быть сколь угодно долгим. И за каждым именем своя небольшая история, пусть и обозначенная только пунктиром.
Яранцев рассказывает не столько о людях, сколько об их литературном труде. Более всего его интересует становление сибирской литературы. С упорством школяра он сравнивает те или иные повести, рассказы, романы. В каждой анализируемой им странице видны человеческая боль и та самая ломка — иначе и быть не может, учитывая время и место создания этих произведений.
Как документ эпохи книга Яранцева весьма познавательна. Ее вполне можно было бы назвать энциклопедией литературной Сибири 20-х. Тому есть причины. Например, анализируя тексты Зазубрина, Яранцев всегда приводит вымаранные советской цензурой куски. В другом месте он пытается реконструировать мысли своего героя, то есть с некоторой долей самоуверенности превращает Зазубрина из объекта исследования в подвластного его воле персонажа. Выглядит это так: “Обо всем этом думал, наверное, вспоминая текущие литературные дела, Зазубрин ранним утром апреля, спеша на работу в редакцию. Литературные дела, главным образом, произведения и тексты, конечно, занимали все его сознание. Он ведь к этому стремился, для этого жил. Для этого перенес месяцы и годы сызранской тюрьмы, опыт двойной жизни в жандармской охранке — разве не для этого, не для литературы? Пусть попробует кто-нибудь сказать, что это не так! Так скажут только те в Питере, кто дал такой скверный подзаголовок местному переизданию “Двух миров” — “Исповедь белого офицера”. Да не исповедь это и не белого офицера, которым внутренне (выделено автором. — В. Г.) никогда не был. Для литературы, для будущих поколений — был. И только! Канская жизнь — семья, партработа, газетные заработ-
ки — все это как-то отяжелило, приземлило. Но здесь, в Новониколаевске, все это легло на обе чаши весов: семья, заработок, жилье — на одной, и литература на другой, главной”.
Под занавес Яранцев приводит коротенький рассказ Зазубрина, датированный 1926 годом, который, возможно, является наброском для ненаписанного романа. Рассказ называется “Черная молния”. Здесь тоже присутствует ломка, но уже на другом уровне. Позднее на эту тему напишут многие писатели, и не только отечественные, — от Хемингуэя до Чингиза Айтматова. Рассказ о чернобородом охотнике, который нарушает гармонию природы, похож на эстафетную палочку, передаваемую Зазубриным следующим поколениям литераторов. Рассказ очень поэтичен. Натурализма, которым отличались “Два мира” и “Щепка”, нет. Но тень чего-то неминуемо печального лишает рассказ и оптимизма.
Лучше всего читать книгу Яранцева, прочтя перед этим что-то из Зазубрина. Свою интерпретацию произведений бескомпромиссного сибиряка наверняка будет любопытно сравнить с выводами автора книги. Как бы там ни было, бесценная информация Яранцевым зафиксирована, остается только ее переварить. “Зазубрин” не самая легкая пища, даже для интеллектуалов, и тем не менее он стоит того, чтобы его имя и судьба никогда не стирались из нашей памяти.