Рассказы
Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2011
Виктор Петерсон
Виктор Александрович Петерсон родился в 1930 году в Ленинграде. Окончил юрфак ЛГУ в 1953 году. С 1959-го по 1963 год работал в ленинградском комсомоле и в ЦК ВЛКСМ. С 1964-го по 1978 год возглавлял культурный центр СССР в Югославии. С 1978-го по 1992 год работал в аппарате Госкино СССР.
невыдуманные истории из жизни лененградского подростка
Откуда берутся подростки?
Многие считают, что подросток — понятие исключительно возрастное. Конечно: кому пять лет, тот еще ребенок, а кому тринадцать — подросток… Но грань, граница и время перехода в новое качество очень относительны и индивидуальны и зависят не только от количества прожитых лет. Маленький человечек постепенно формирует свое мнение о людях и событиях, начинает проявлять самостоятельность, принимает решения по вопросам большим и не очень… Он потихоньку расстается с детством… И тут огромное значение имеют нормальная атмосфера в семье и школе, книги, фильмы и телепередачи, доступные для него, событийный мир, в котором он развивается.
В 1941 году мне исполнилось одиннадцать. Детство моего поколения, как и жизнь всего нашего народа, было исковеркано войной и блокадой. 22 июня все наши детские заботы и забавы, дворовые игры в “казаки-разбойники” и в “Чапаева” сразу остались в прошлом. Пришла настоящая война…
Конечно, мы, мальчишки, в первые дни после начала войны не могли еще осознать всю трагедийность событий. Воспитанные в патриотическом духе, мы были уверены, что война продлится недолго, что через пару недель враг будет разгромлен, что наша славная Красная армия под руководством маршалов Ворошилова, Буденного и Тимошенко, назначенных в эти первые дни командующими фронтами, быстро разобьет фашистов.
А пока это не произошло, мы с мальчишками ездили на Старо-Невский проспект смотреть на семиэтажный дом — одно из первых зданий в Ленинграде бомбой, как ножом, разрезанное от крыши до фундамента. Толпы ленинградцев смотрели на развалины, на кровать и шкаф, стоявшие у отрезанной стены на одном из последних этажей. Потом мы ездили к Нарвским воротам, где на площади у Кировского райсовета лежал, распластавшись на асфальте, сбитый немецкий “юнкерс”. Милиционеры не подпускали близко к нему хмурых горожан, на лицах которых было написано: “Вот так бы каждого, кто бомбить нас захочет…” Через три года, летом 1944-го, мы, мальчишки, отыгрались на выставке трофейного оружия, открытой в Соляном переулке, на Фонтанке, за Летним садом. Мы облазили все танки, бронемашины и орудия, которыми были заставлены все ближайшие улицы.
После одной из сильных бомбежек мы с мальчишками пробрались до Обводного канала, где горели Бадаевские склады. Близко нас, конечно, не подпустили, но мы видели, как пылали складские здания, в которых хранились продуктовые запасы для всего Ленинграда. Когда началась первая, самая голодная зима, некоторые смельчаки пробирались через посты военных, охранявших оставшиеся после пожара складские корпуса, откалывали комья замерзшей земли, в которую “утекали” расплавленные сахар, масло и другие продукты, и продавали их на рынках. Встречая Новый 1942 год, мы прокипятили на буржуйке такой кусок “бадаевской” земли, купленный мамой на Сенной площади, дали этому “вареву” отстояться и потом пили крепкий и сладкий чай с необычным “горелым ароматом”.
Война и блокада ускорили наше взросление и возмужание. Мы изо всех сил помогали взрослым разбирать накопившийся на чердаках домов различный хлам, таскать туда ведра с песком для тушения “зажигалок”, которые фашисты во время бомбежек сотнями сбрасывали на городские кварталы. Мы выезжали с родителями в окрестности города собирать на полях оставшиеся после уборки капусты зеленые листья, из которых дома квасилась знаменитая целебная “хряпа”, спасшая жизнь многим блокадникам. Когда наступили холода, вместе с мамами и бабушками распиливали мебель, чтобы хоть в одной из промерзших комнат поддерживать тепло или согреть чашку чая. Первая блокадная зима была особенно морозной, фанера, заменившая выбитые во время бомбежек стекла, не держала тепло, как и наши истощенные организмы. Мы много времени проводили в очередях, сменяя взрослых, чтобы выкупить продукты, ходили, спотыкаясь по обледеневшим мостовым, чтобы принести в чайнике и бидоне воду из Фонтанки, прятались в подъездах во время артобстрелов, проводили ночи в бомбоубежищах. И все это, пока были силы… А потом долгое забытье от голода и холода под грудой пальто и одеял… Я был спасен от этого забытья волею судьбы: мой папа был тяжело ранен на Невском пятачке, попал в госпиталь на Съездовской линии Васильевского острова. Будучи некурящим человеком, он отдавал маме свою солдатскую порцию махорки, которую она на Сенной площади обменивала у красноармейцев на солдатские сухари…
Конечно, наше прерванное детство по сравнению с военным, блокадным лихолетием было безмятежным и солнечным. Но нужно сказать, что в предвоенные школьные годы (я окончил летом 1941 года четвертый класс) жизнь младшеклассников была очень насыщенной, общественно-активной. Как сейчас бы сказали: “политизированной”. Мы с гордостью носили октябрятские звездочки и пионерские галстуки. Слова “честное пионерское” звучали очень серьезно. Вспоминаю, с каким уважением мы все тогда относились к заслуженным людям: военным командирам, стахановцам, артистам… В те годы мы еще не знали званий “лауреат”, “народный артист”, но огромным уважением пользовалось в народе звание “орденоносец”. Это слово даже произносилось с особым уважением. А мы, мальчишки, встретив на улице человека с орденом на груди, провожали его целый квартал, забегая вперед, чтобы лучше рассмотреть его награды. Мы уже знали, что в мире идет война с фашизмом, переживали за испанцев, первыми вступившими в эту борьбу. Даже детские журналы тех лет “Чиж” и “еж”, выпускавшиеся для дошкольников, призывали читателей собирать деньги в помощь испанским ребятам, родители которых воевали за свою республику. И мы выпрашивали у своих родителей полтинники и рубли и просили их отправить по указанному адресу. Мы радовались, когда наша страна предоставила сотням испанских детей убежище от страшной войны. Тогда у нас в моду вошли испанские шапочки в виде “пилоток” с обязательной кисточкой.
Стало тревожней, когда война приблизилась к нашим границам, особенно когда развернулись события на востоке, у озера Хасан. В то время у нас, у мальчишек, особой славой пользовался пограничник Николай Карацюпа, который со своей овчаркой Индус отличился в задержании нарушителей нашей границы.
В царившей тогда атмосфере явно чувствовалась угроза войны, и даже нам, мальчишкам, было уже понятно, что “если завтра война, если завтра в поход”, то воевать придется с фашистами…
Помню, как с родителями смотрел в кино фильмы, связанные с событиями в Германии, “Профессор Мамлок” и “Семья Оппенгейм”, не все понимал, но появлялось чувство какой-то тревоги.
В детских журналах печатались рассказы о похождениях в Берлине немецкого парня-антифашиста Карла Бруннера, за которым гонялась полиция.
Одним словом, в те предвоенные годы мы, школьники, жили тем, чем жила вся наша страна. Помню, как в первом классе, открыв рот, мы слушали учительницу, рассказывавшую нам про эпопею раздавленного льдами “Челюскина”, которая произошла, когда мы были еще малышами. Мы наизусть знали фамилии всех летчиков, спасавших челюскинцев и ставших первыми Героями Советского Союза. Мы мечтали вырасти такими же смелыми и отважными, как Леваневский, Ляпидевский, Молоков и другие герои, сажавшие свои самолеты прямо на льдины. Мы завидовали девочке, которая появилась на свет не в каком-то городе, а в Северном Ледовитом океане и которую назвали Кариной, поскольку она родилась на “Челюскине”, когда он находился еще в Карском море.
Мы узнавали в газетах фотографии героев труда, таких, как Александр Стаханов, который “давал стране угля”, или ткачихи-многостаночницы сестры Виноградовы. Мы внимательно следили за полетом Валерия Чкалова через Северный полюс в Америку на краснокрылом самолете АНТ–25. Мы страшно переживали за судьбу папанинцев: льдина, на которой работала научная станция “Северный полюс”, начала дрейфовать в сторону теплого течения Гольфстрим. До сих пор помню, что спасали их наши ледоколы “Красин” и “Малыгин”.
Мы гордились подвигами наших героев, достижениями нашей страны. Кстати, сейчас в нашем обществе горячо обсуждаются вопросы воспитания патриотизма у российских граждан. Проблема эта сложная и многоплановая. Ясно одно: чувство патриотизма может появиться тогда, когда люди гордятся тем, что происходит в жизни страны, ее славными свершениями. Сегодня, к большому сожалению, мы можем гордиться только нашей историей, в которой было много славных и героических страниц. Все попытки разработать новую идеологию остаются пока пустыми словами, процветает только культ денег. Везет нашей стране на “культы”…
Вспоминаются и более сложные события из довоенного детства. Я пошел в школу 1 сентября 1937 года. Много лет спустя мы узнаем страшные подробности о том времени. Но и тогда, хотя миллионы наших граждан жили нормальной жизнью: учились, работали, отдыхали, влюблялись, женились, рожали детей, атмосфера в некоторых слоях общества была очень сложной. Конечно, мы — дети — были далеки от тех событий, которые вполголоса часто обсуждались взрослыми. Я рос в этом отношении в благополучной семье: никто из моих родственников, их друзей или знакомых не был репрессирован. Но с той поры, когда я был еще семилетним мальчишкой, остались тогда не совсем понятные слова: “энкавэдэ”, “репрессии”, “враг народа”, незнакомые фамилии “Ежов” и “Ягода”, которые взрослыми произносились шепотом… Запомнилось как однажды на третьем этаже, под нашей квартирой, всю ночь лаяла собака, раздавались какой-то шум, громкие голоса. Утром я услышал, как взрослые, обсуждая эти события, говорили, что соседа куда-то “увезли”… В школе на одном из уроков во втором классе учительница (безусловно по указанию свыше) велела нам вырвать из одного учебника страницу с фотографиями каких-то военных, как она сказала, объявленных “изменниками нашей Родины”. Мы, конечно, выполнили ее указание, а наиболее шустрые ученики пририсовывали на этих фотографиях усы, бороды и даже рога. Вероятно, это были фотографии Блюхера и Тухачевского.
Особенно запомнилась мне еще одна школьная история, связанная с этими же процессами. Вспоминая ее, я всегда улыбаюсь, но улыбка эта довольно горькая, и вот почему. В том же году, когда я и мои сверстники стали первоклассниками, в стране широко отмечалось 100-летие со дня смерти А. С. Пушкина. Нам, школьникам, каждый день напоминали об этом тетради (в первом классе тогда еще в косую линеечку), выпущенные специально к этому юбилею: на обложках были напечатаны рисунки к сказкам поэта о царе Салтане, Золотом петушке, Рыбаке и Рыбке, мертвой царевне. Не помню, кто принес в тот день в класс необычную идею (безусловно, подслушанную из взрослых разговоров), связанную с тетрадью, на которой была напечатана иллюстрация к стихотворению “Песнь о Вещем Олеге”. Дело в том, что в те годы в детских журналах в качестве “головоломок”, помимо модных тогда ребусов и шарад, печатались “загадочные картинки”. Читатель должен был, поворачивая картинку, на которой был изображен какой-либо пейзаж или сценка, рассматривая ее со всех сторон, найти в рисунке “замаскированного” пограничника с собакой, часового, пулеметчика, самолет или танк… И вот на одной из перемен мы — человек восемь или десять — окружили учительницу Анастасию Андреевну и взволнованно убеждали ее, что вот в этой картинке, где Вещий Олег прощается со своим любимым конем, держа его под уздцы, зашифрованы (ни мало ни много) “лозунги врагов народа”. “Вот рукоятка меча, — говорили мы, — это — буква Т. А щит — буква О… Стремя у коня — Д…” И так далее… Как сейчас, вижу нашу “группу разоблачителей” — девчонки с косичками, в которые вплетены бантики, тонконогие мальчишки, еще в коротких штанишках с лямками “крест-накрест”, с покрасневшими лицами возбужденно размахивают тетрадками… Спокойные слова мудрой учительницы и звонок на следующий урок “потушили” нашу дискуссию… Так что сложные и страшные процессы, происходившие тогда в обществе, косвенно затрагивали и нас — еще несмышленых первоклассников.
Вот так, переживая свои радости и горести, учась на своих ошибках, мы расставались с детством и становились подростками…
Зеркало жизни
“Дневник — зеркало жизни” — этот афоризм, явно вычитанный у кого-то из классиков, любил повторять Ромка — мой друг и сосед по парте, когда мы учились в старших классах в послеблокадном Ленинграде. При этом он доставал из портфеля толстую тетрадь в коленкоровой обложке и что-то записывал в нее, задерживаясь в классе даже на переменках.
Мы познакомились 1 сентября 1944 года в школе на углу проспекта Майорова и улицы Римского-Корсакова. Время было еще трудное, хотя война уже отодвинулась далеко от Ленинграда. Мы не “отошли” еще от кошмаров блокады, было голодно и холодно: продуктовые карточки отменили только в конце 1947 года. Худущие и бледные, мы ходили в школу в том, что перешивали наши мамы из отцовских одежд. Многие носили гимнастерки, кителя, пальто, перешитые из военных шинелей, русские сапоги. Кто, кроме нас, помнит, что во время войны не только продукты, но и необходимые промтовары продавались тоже по карточкам. Школьнику, например, полагалась одна пара ботинок на год, но и те было трудно достать…
Но все равно, для нас — ленинградцев — это было уже радостное, мирное время. Каждый день, в отличие от блокадных лет, приносил что-то новое, хорошее, радостное, будь то вести с фронтов, жизнь города или наше мироощущение…
В свои четырнадцать-пятнадцать лет мы прощались с детством и взрослели быстрее, чем наши сверстники в мирное время. Новые, незнакомые еще нам юношеские устремления и ощущения требовали осмысления того, что происходило с нами и вокруг нас. Дома у мам и бабушек мы уже не находили ответов на многие новые вопросы, да и у них были свои заботы и хлопоты. Отцы еще не вернулись с войны. В школе — школьная программа. Единственное развлечение в те годы – кино, но новых кинокартин выходило еще мало, трофейные фильмы хлынут на экраны несколько лет спустя. Выручали книги…
Я уверен, что ни одно поколение молодежи так не любило книгу, так не читало и так не впитывало все то, что давала нам литература, как наше послевоенное поколение. Но нам уже мало было героики Гайдара, книг о военных подвигах, научной фантастики и приключенческой литературы. Наши души уже требовали любовной романтики, а такой литературы было крайне мало. Еще до войны были прочитаны замечательная книга Фраермана “Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви” и роман Каверина “Два капитана”. Переживания тургеневских барышень еще не находили отзвука в наших душах. Другие истории о любви еще только зарождались в творческих лабораториях писателей.
Тут необходимо напомнить, что по необъяснимым решениям чиновников от просвещения и образования в эти годы в школах было введено раздельное обучение мальчиков и девочек. Не знаю, какие задачи должна была решить эта реформа, но уверен, что успеваемость в школах от этого не повысилась, а дисциплина не улучшилась. Ничего похожего на Пажеский корпус и Институт благородных девиц не получилось, но последние четыре года мы учились в школах, разделенных “по половым признакам”.
Правда, это привело (по крайней мере, у нас — мальчишек) к определенному положительному психологическому сдвигу по отношению к девчонкам. Эти отношения покрылись неким романтическим флером: одно дело — “Зинка с последней парты”, а другое — “Зинаида из соседней женской школы, приглашенная с подругами на наш танцевальный вечер”.
Одним словом, у многих из нас появилась определенная потребность в некоторой исповедальности, в самоосмыслении новых явлений и ощущений. Это, видимо, и привело к тому, что в Ленинграде в те годы среди школьников появилась мода на ведение дневников. Девчонки, помимо описания событий дня, переписывали в свои дневники понравившиеся стихи, хвастались друг перед другом своими “летописями”, вклеивали фотографии любимых артистов. Их кумирами в то время были Лемешев, Самойлов, Кадочников…
У парней все было значительно серьезней. Предполагалось, что дневник будет содержать хронику событий личной жизни, мнения и оценки по разным проблемам и, конечно, умные и интересные мысли. Не всегда получалось именно так, но важно, что все же предполагалось… Но самое главное заключалось в том, что это был разговор с самим собой, дневник не предназначался для чужих глаз. Некоторые самые главные секреты мы на всякий случай пытались записывать в зашифрованном виде с помощью цифр или выдуманных знаков, но потом сами мучались, забывая эти шифры…
Хочется отметить, что наше взросление происходило в среде, которая отличалась целомудрием и высокой нравственностью. Я, например, будучи в разные годы школьником, курсантом военного училища, студентом, участником студенческих стройотрядов, ни разу не слышал, чтобы парни нецензурно выражались в присутствии девушек или рассказывали скабрезные анекдоты. Никогда, даже в узком кругу, в компании самых близких друзей, не обсуждались любовные похождения, интимные подробности отношений. И это не было результатом каких-то запретов… Так воспитывали нас семья, школа, книги, фильмы, комсомол. Таковы были народные, семейные, религиозные традиции.
Но теперь пора вернуться к моему другу, который первым в нашем восьмом классе начал вести дневник. Он был романтик, этот Ромка, немного наивный и очень влюбчивый. Часто на уроках он, размечтавшись, подолгу смотрел в окно, и приходилось под партой толкать его ногами, когда учительница вызывала его к доске. Мы еще шутили над ним: “Смотри, не положи на стол преподавательницы свой дневник вместо школьного…” Но больше чем учителя ему досаждал старший брат Борька — бесшабашный студент. Он вечно подсмеивался и дразнил младшего брата за его мечтательность и влюбчивость. Узнав, что тот ведет свой личный дневник, старший брат повадился засовывать свой любопытный нос в Ромкину тетрадь в коленкоровом переплете.
Куда только ни прятал бедный Ромка свой дневник — в книжный шкаф, в ящик комода со своим бельем, за картины, висевшие в столовой, — старший брат находил его и за ужином цитировал дневник, информируя всю семью, что на деньги, которые родители дают Ромке на школьные завтраки, тот водит девчонок в кино, или зачитывал Ромкин рассказ, как на школьном вечере тот объяснился в любви сразу трем девчонкам. На этой почве между братьями происходили ссоры, скандалы, дело доходило даже до драк.
В девятом классе перед самыми экзаменами Ромка целый месяц ходил грустный, он стал редко улыбаться и совсем перестал мурлыкать свои любимые арии, что “любви все возрасты покорны”, а “без женщин жить нельзя на свете, нет!..”
После наших настойчивых расспросов он рассказал, что бесследно пропал его секретный дневник и что он подозревает брата, уехавшего на преддипломную практику. Тот, вероятно, выкрал его и увез с собой, чтобы развлекать по вечерам друзей рассказами о любовных похождениях младшего брата… Мы посочувствовали Ромке… Но тут начались экзамены, потом каникулы, учеба в выпускном десятом классе, споры, в какой институт идти учиться… Многое ушло на второй план, забылось…
Пролетели годы… Прошли десятилетия… В Ромкиной семье выросли два замечательных сына, потом появилась внучка. Социологи заметили, что бабушки и дедушки часто уделяют воспитанию внуков больше внимания и душевного тепла, чем удавалось во время воспитания собственных детей. Это и понятно: под старость у них просто больше жизненного опыта и свободного времени… После длительных семейных споров, чем занять Внучку, кроме обычной школьной учебы, победила точка зрения Бабушки: она будет заниматься музыкой!.. Тем более что в большой комнате стояло доставшееся дедушке Роме в наследство от родителей старое-старое пианино… И зазвучала в квартире музыка…
Однажды Внучка заболела, и ее пришла навестить преподавательница из музыкальной школы, обеспокоенная, что девочка отстанет от класса по сольфеджио. Увидев, что ее ученица уже почти поправилась, она предложила вспомнить последний урок и села за пианино. После нескольких аккордов она строгим педагогическим голосом спросила: “Когда последний раз настраивали инструмент?” Дедушка Рома испуганно наморщил лоб, делая вид, что вспоминает… Не дождавшись ответа, строгая учительница промолвила: “С таким инструментом вы вконец испортите ребенка!” На этом занятие и закончилось…
На следующий день, обзвонив всех своих знакомых, дедушка Рома достал нужный телефон и вызвал настройщика. Вечером в квартире появился тихий старичок в плаще “болонья”, велюровой шляпе, с небольшим чемоданчиком в руках. Проводя его в большую комнату, дедушка Рома почему-то вспомнил, что у классиков такой чемоданчик назывался давно уже забытым словом “саквояж”… “Ну-с! Посмотрим, чем хворает ваш инструмент?” — сказал настройщик, доставая из саквояжа камертон, какие-то молоточки, ключики и другие инструменты.
Все домочадцы, включая выздоравливающую Внучку, конечно, с интересом столпились вокруг пианино и его доктора. Пройдясь по клавишам и нажимая на педали, настройщик сверял извлеченные из инструмента звуки со звучанием камертона и что-то недовольно бормотал себе под нос. Чем дальше, тем более сердитым становилось его ворчание. “Давайте заглянем в его нутро!” — сказал он и попросил помочь ему отодвинуть пианино от стенки и отвинтить заднюю панель. Сняв пиджак и засучив рукава, он, заглядывая внутрь инструмента, стал маленькими ключиками подтягивать струны. Возился долго, подсвечивал даже себе специальным маленьким фонариком… “Ага!” — вдруг как-то торжественно воскликнул он и чуть ли не по пояс “нырнул” внутрь пианино. “Вот оно что!” — сердито пробурчал он, вытаскивая оттуда нечто, покрытое пылью и паутиной… “Даже если это ноты самого Моцарта, здесь им не место!” — продолжал сердиться настройщик…
Все домочадцы замерли в молчании, не понимая, что происходит… И только дедушка Рома зажмурился — лишь он один понял, что именно извлек настройщик из музыкального инструмента… Понял, увидев, коричневый коленкоровый переплет… “Так вот куда я его запрятал!..” — мысленно простонал он.
Пока он приходил в себя, Внучка подскочила к настройщику со словами: “Дайте, дайте мне посмотреть, что это?” Получив от него находку, она сдула пыль, несколько раз чихнула и стала перелистывать страницы…
Настройщик вытер руки специальной тряпочкой, еще раз прошелся по клавишам и торжественно изрек: “Вот теперь, сударыня, можете играть на своем инструменте даже ноктюрны Шопена!..” Он собрал свой саквояж, получил гонорар и, приподняв шляпу, удалился со словами: “Честь имею!”
Когда, проводив настройщика, дедушка Рома вернулся в большую комнату, вся семья, расположившись в креслах и на диване, слушала, улыбаясь, то, что читала им Внучка. Она встретила его со словами: “Дедушка! А бабушка говорит, что это твой дневник! Это правда? Вот послушай:
“Вче-ра целый ве-чер це-ло-вался в подъезде с Эльвиркой из со-седнего дома”. Или вот еще: “Ура! Сегодня услышал классный афоризм! Записываю: всех дев-чо-нок на свете не пере-це-луешь, но к этому нужно стре-миться!” Ну и почерк у тебя, дедушка!..”
“Ну-ка, ну-ка дай сюда, я сам почитаю! — сказал дедушка Рома, немного покраснев, и отобрал у нее тетрадь в коричневом коленкоровом переплете…
За ужином Бабушка, наливая дедушке Роме чай, тихо и задумчиво произнесла: “Интересно… Какая она была… та самая… Эльвирка?..”
Когда Ромка поведал мне о финале этой затянувшейся истории, я сказал: “Беги, Рома, к телефону, срочно звони брату Борьке, валяйся у него в ногах, рыдай и вымаливай прощение за свои полувековые подозрения!..”
Моряк—с печки бряк!
Когда мне исполнилось пятнадцать лет, я решил стать моряком. До этого, будучи еще дошкольником, я мечтал стать пожарным. Надо сказать, что в далеком ленинградском довоенном детстве я в этом желании был не одинок…
Почти все малыши в то время горели желанием влиться в ряды этих отважных людей. Интерес этот поддерживался не только книжками про Кошкин дом и про дядю Степу-Каланчу, но и потрясающей картиной, которую они часто видели во время прогулок с родителями: по улицам города неслись ярко-красные автомобили, в которых сидели отважные пожарные в золотых касках, а один из них громко звонил в небольшой колокол, чтобы другие машины уступали им дорогу, так как они спешили на борьбу с пожаром… Более яркую картину на улице в те годы представить себе невозможно. Потом среди кумиров появятся летчики, полярники, пограничники. До космонавтов нужно будет прожить еще четверть века…
А что касается моей детской любви к пожарным, мне казалось, что я имел на это особые права… Дело в том, что первые двадцать пять лет своей жизни я прожил с родителями в комнате “с видом” на пожарную каланчу, которая и сегодня возвышается на углу Садовой и Большой Подьяческой. Уйму времени я проводил в детстве у окна, наблюдая за их тренировками по раскатыванию пожарных шлангов и соревнованиями на скорость по проникновению на верхние этажи зданий по выдвижным лестницам. Я даже опасался, что кто-нибудь из них залезет к нам в гости
Но вот через десяток лет появилась более взрослая мечта: стать моряком. Не то чтобы меня очень манили морские просторы: я и море-то видел всего один раз, когда перед самой войной родители сняли дачу на лето в Сестрорецке… Эта мечта пришла, конечно, из книг. Перед войной я успел окончить четыре класса в школе на Крюковом канале. Надо сказать, что довоенное поколение моих сверстников читало много и жадно. Помимо духовного климата в семьях и образовательного влияния школы, этому способствовало еще одно обстоятельство: у нашего поколения тогда выбор развлечений был невелик — гуляли и играли во дворе, пару раз в неделю ходили на детские сеансы в кино, а остальное время — книжки, книжки, книжки…
Оглядываясь назад, я даже рад, как это ни парадоксально звучит, что в то время у нас еще не было радио, телефона, телевидения, магнитофонов, мобильной связи, компьютеров и Интернета. Эти гениальные изобретения пришли к нам значительно позже и обогатили нашу жизнь. Но то время мы прожили с КНИГОЙ…
Расставаясь со сказками, мы уходили в мир приключений, путешествий и открытий. Увлекшись морской тематикой, я прочитал массу книг — от похождений “Пятнадцатилетнего капитана” Жюля Верна до романа Каверина “Два капитана” и, конечно, о великих мореплавателях. Колумб, Магеллан, Васко да Гама, Нансен, Беринг, Крузенштерн – их жизнеописания рассказывали о мужестве первопроходцев, их смелости и отваге, суровой романтике их морских путешествий… Перед самой войной я и мои сверстники зачитывались упомянутым романом Вениамина Каверина, который печатался с продолжением в журнале “Пионер”. Нам очень нравился жизненный девиз главного героя – Саньки Григорьева: “Бороться и искать! Найти и не сдаваться!” Казалось, что этот девиз пришел к нам из глубины веков от великих мореплавателей.
Мое решение стать моряком зародилось в нелегкое время. Послеблокадный Ленинград, вторая половина 1944 года, война еще не закончилась, отец на фронте, мама работает библиотекарем. Победные успехи нашей армии не снимали еще тягот холодной и голодной жизни. По продуктовым карточкам — скудные пайки. Маминой скромной зарплаты не хватало на жизнь, а нужно было еще одевать, обувать и кормить меня. Растущий организм все время хотел есть!..
Но планы стать моряком не переросли бы, вероятно, в конкретные решения, если бы я однажды не встретил в нашем дворе Пашку Стрельникова — парня, который учился в нашей школе на класс старше меня… Я давно не видел его и, вероятно, не узнал бы, если бы он меня не окликнул. Я оглянулся… и остолбенел: на нем была шикарная морская форма: брюки-клеш, черная форменка, в вырезе которой виднелась полосатая тельняшка, синий воротничок-гюйс и белоснежная бескозырка… Ветер раздувал ленточки, на которых сверкали золотые якоря…От него-то я и узнал про училище, которое открывало путь в морские просторы. Оказывается, около Балтийского вокзала размещалось Военно-морское подготовительное училище. Трехлетнее обучение в нем включало школьную программу, предметы, связанные с морской профессией, и давало возможность поступить в высшие училища — Дзержинку и Училище имени Фрунзе. Все это рассказал мне Пашка Стрельников, и на мой последний вопрос он ответил: “Кормят не очень… Но сытно!..”
Мама поддержала мои планы относительно училища, и я, окончив седьмой класс, подал заявление и начал готовиться к поступлению. Вступительные экзамены не представляли для меня труда, но была одна проблема, доставившая много волнений и переживаний. Дело в том, что во время блокады у меня серьезно ослабло зрение. Очки я еще не носил, но в классе садился на первые парты, а в кино старался покупать билеты поближе к экрану. Поговорив со знающими людьми, мы с мамой поняли, что это обстоятельство может нарушить все наши планы, и, чтобы я смог пройти медицинскую комиссию, мы решились на определенную авантюру. С помощью одной из подруг, работавшей в поликлинике, мама достала таблицу с буквами разных размеров, по которой врачи-окулисты проверяли зрение пациентов. Сталкивался я с этой таблицей впервые, но понял, что предстоит мне выучить ее назубок. Зубрил я ее целую неделю, пока не смог по памяти называть буквы в любом ряду от самых больших — Ш, Б, М, Н, К — до самых мелких, причем в любом порядке — сверху вниз и наоборот. Одним словом, через неделю я знал ее лучше, чем таблицу умножения.
В назначенный день я не без волнения шел в училище на медкомиссию, но мои страхи прошли, когда я оказался в приемной медчасти. Там уже толпилось около полусотни раздетых до трусов, тщедушных, бледных пацанов, из которых позже должны были вырасти офицеры, штурманы, капитаны, а может быть, и флотоводцы… Атмосфера царила веселая, как на школьной переменке. Так что когда подошла моя очередь и я оказался в кабинете окулиста, я бодро сел в кресло и отбарабанил по памяти все буквы, которые доктор показывал мне на таблице с помощью указки. У меня даже хватило хитрости, называя самые мелкие буквы, немного напрягаться, показывая, что это не так и просто. Доктор сказал: “Следующий!” А я, радостный, пулей выскочил из кабинета.
После сдачи экзаменов нас в торжественной обстановке ознакомили с приказом о зачислении в училище. Ура!.. Я принят!.. Теперь я уже не простой ученик восьмого “а” класса, а курсант первого взвода первой роты ЛВМПУ!
Сдав свою гражданскую одежду, мы, к нашему большому разочарованию, получили не элегантную морскую форму, а так называемую “робу” из плотной ткани вроде брезента. В большой комнате, которую нужно было называть уже “кубриком” и которая была заставлена двухъярусными железными койками, нам указали наши “спальные места”, и началась совсем уже другая, курсантская жизнь…
Занятия начались только в октябре, а до этого мы несли караульную службу, охраняя разные объекты на территории училища. Нам даже выдавали винтовки со штыком, но без патронов. Много времени уделялось строевой подготовке для того, чтобы мы стали похожи на бравых матросов и смогли участвовать 7 ноября в военном параде на Дворцовой площади, которая тогда официально называлась площадь Урицкого. С парадом у нас были связаны большие волнения и ожидания. Во-первых, это было первое государственное торжество, в котором мы, по существу, еще мальчишки, принимали участие как военные курсанты. Тем более что, пока мы сдавали экзамены и поступали в училище, наша страна отпраздновала Великий День Победы. Во-вторых, к параду нам должны были выдать настоящую морскую форму. И, в-третьих, я знал, что наш путь на Дворцовую площадь пройдет по проспекту Майорова мимо моей школы, и я надеялся, что мои одноклассники смогут увидеть меня, бравого матроса в воинской колонне, марширующей на торжественный парад. Забегая вперед, скажу, что “пофорсить” мне не удалось, никто мной не любовался: я забыл, что это государственный праздник и школа будет закрыта… Может, это было и хорошо, так как, когда мы проходили мимо моей школы, пошел дождь, командир остановил колонну и приказал нам засучить брюки до колен: по Дворцовой площади мы должны были пройти чистыми и красивыми. Что мы с честью и сделали…
Когда начались занятия, кроме обычных школьных предметов, мы изучали такие, как “Связь и сигналы на флоте”, осваивая знаменитую “морзянку” и “флажковый семафор”, “История флота”, “Основы кораблестроения”. Это давало мне возможность, когда нас отпускали на выходные дни в увольнение, щеголять перед моими двоюродными братьями и сестрами такими словами, как “шпангоут”, “форштевень”, “бушприт”, “ватерлиния”. У нас были даже уроки танцев — ведь многих из нас в будущем ожидали не только суровые морские будни, но и офицерские балы… Со стороны эти уроки, вероятно, выглядели довольно комично: три десятка парней в брезентовых “робах” и тяжелых рабочих ботинках, разбившись на пары, под звучание радиолы разучивали не только вальсы, танго и фокстроты, но и полонез, мазурку и даже какой-то падекатр…
Раз в месяц взвод дежурил по училищу, выполняя различные хозяйственные задания, и том числе и работу на кухне, которая, конечно, уже называлась “камбузом”. Тяжело было выскабливать огромные чугунные котлы, в которых варились щи да каши, а также всю ночь чистить картошку на весь батальон. Но зато это компенсировалось дополнительным питанием… Вообще, Пашка Стрельников был прав: кормили нас “не очень”, но сытно… На всю жизнь запомнились гороховый суп и овсяная каша… Но чистили на ночных дежурствах мы котлы и картошку дружно и весело, с песнями и анекдотами.
Вообще, вспоминая свою школьную, курсантскую и студенческую жизнь в Ленинграде в эти трудные послевоенные годы, хорошо помню ощущение братства, которое окружало нас, атмосферу добросердечности и поддержки. В нашей молодежной среде не было ни социальных, ни национальных различий и проблем. Читая сегодня страшные истории о “дедовщине” в современной армии, должен сказать, что на нашем первом курсе военного училища среди сотни пацанов, окончивших семь классов в школах Ленинграда и других городов, было человек десять ребят немного постарше нас, направленных на учебу с Северного и Балтийского флотов. Очень гордо в те годы звучало звание “сын полка”. Наши старшие по возрасту курсанты говорили про себя: “Мы — флотские…” Изображая из себя бывалых матросов, они любили “травить” корабельные байки, каким-то образом умудрялись уходить в самоволки. Нарушая порядок и устав, они переделывали выданную им форму, чтобы сразу было видно, что они пришли с флота: мятая, как блин, бескозырка, синий воротничок-гюйс вытравливался хлором, словно он просолен морскими ветрами, и обязательно брюки, расклешенные так, чтобы не было видно ботинок. На Невском проспекте военные патрули бритвами распарывали такие “клеша”, и бедные курсанты не знали, что делать… Но каких-то скандалов, драк, издевательств, насилия никогда не было. Единственное, что они себе позволяли, — это называть нас “салажатами” по названию мелкой рыбешки — салаки. Но нас это нисколько не обижало…
Время летело быстро, подошли экзамены, началась подготовка к летней практике, на парусном корабле где-то на Финском заливе. И вдруг… Вдруг объявили, что после экзаменов предстоит новое медицинское обследование. Я не придал этому большого значения: за плечами у меня был прошлогодний опыт общения с медициной. Пришлось накануне медкомиссии перед сном несколько раз повторить мысленно ту самую заученную таблицу.
В день медкомиссии, все-таки немного робея, я вошел в кабинет окулиста и уселся в кресло.
— Ну-с, батенька! — сказал старичок в белом халате. — Давайте проверимся…
Он подошел к противоположной стене и указкой раздвинул занавесочку, закрывавшую таблицу.
“О, ужас!.. — чуть не закричал я. — Где мои знакомые, мои любимые буквы Ш, Б, М, Н, К, Ы?..”
На таблице вообще не было никаких букв, на ней были напечатаны какие-то кружочки или колечки, большие, поменьше и совсем маленькие. Доктор пояснил мне, что каждое “кольцо” имеет одно отверстие, как бы дверцу для выхода. Они, эти отверстия, расположены в верхней, нижней, правой и левой частях окружностей. Доктор стал указкой показывать на разные колечки, ожидая от меня ответов. Я же был в панике: какие тут отверстия, какие дверцы?.. Даже если бы там были целые ворота, я их не видел!..
Помнится, я совершенно случайно угадал расположение этих отверстий в двух или трех кольцах…
— Да, батенька, — сказал доктор. — Плохи наши дела… В блокаду в Ленинграде был?
Больше он ничего не спрашивал, только что-то долго писал в моей карточке.
Через несколько дней меня вызвал командир роты, очень по-хорошему долго разъяснял мне, что на флоте служить, быть моряком с таким зрением нельзя, что в жизни есть много других дорог… А еще через несколько дней я вышел в город через КПП опять гражданским человеком, правда, в морской форме, которую мне оставили, но уже без погон…
Так обрушилась моя мечта стать бравым матросом. Не смог я обмануть Военно-морской флот и Министерство здравоохранения. Сам виноват: знал ведь, что обманывать нехорошо, что обман — это большой грех!..
Теперь, оглядываясь на те далекие годы, вспоминая с улыбкой о той авантюре и моей “борьбе” с медициной, должен признаться, что переживал я эти повороты своей судьбы не очень долго, быстро окунувшись уже в мирные времена. Жизнь продолжалась…
Год, проведенный в училище, помог мне в будущем ценить порядок, уважать дисциплину, уметь жить и работать в большом коллективе. И еще я рад, что благодаря пребыванию в училище я познакомился с замечательным человеком — Виктором Конецким, тогда еще Витькой Штейнбергом. Я не могу назвать себя его другом, но мы как-то симпатизировали друг другу и, оказавшись потом “на гражданке” (его военная карьера тоже прервалась по причине здоровья), часто встречались в различных молодежных компаниях. Уже тогда он отличался незаурядным мышлением и жаждой странствий. Я вообще считаю его одним из наиболее интересных и талантливых наших писателей второй половины ХХ века. Все его произведения содержат массу интереснейших наблюдений и размышлений. К сожалению, наше знакомство прервалось, когда я переехал жить в Москву, а он уплыл в северные моря. Но через полвека неожиданно вдруг судьба устроила необычную встречу: под одной обложкой журнала “Нева” были опубликованы его повесть и мои мальчишеские воспоминания о войне и блокаде Ленинграда. Жаль, что он так рано ушел из жизни — он мог рассказать нам еще так много интересного…
А о своей несостоявшейся морской карьере я в последующие годы не очень горевал. И это понятно: в пятнадцать лет выбирать свой путь на всю оставшуюся жизнь — слишком рано!.. Тем более что с годами я осознал: на море лучше иногда отдыхать, чем служить всю жизнь… Но это — мои ощущения…
Когда внук увидел меня на фотографии в форме курсанта, в белой бескозырке с золотыми якорями на ленточках, он воскликнул: “Дедушка, ты был моряком?.. И на военных кораблях плавал?..” И я рассказал ему эту историю, ожидая сочувствия к моей неудачной морской судьбе… Но внук неожиданно сказал: “Дедушка, тебя в нашем садике называли бы └Моряк — с печки бряк”!..
Вот так!..
Ярмарка невест
То, что девушки взрослеют раньше и быстрее юношей, нам стало понятно уже во время первого семестра наших занятий на юрфаке Ленгосуниверситета, куда мы с моим школьным другом Игорем поступили учиться осенью 1948 года.
Выходя после лекций на перерыв в знаменитый, самый длинный в Европе коридор исторического здания Двенадцати коллегий, мы все чаще видели у дверей нашей аудитории старшекурсников и даже дипломников, которые “вылавливали” из нашей толпы самых симпатичных студенток и долго прогуливались с ними по коридору.
“Опять свататься пожаловали… Прямо ярмарка невест какая-то!” — говорили мы с оттенком ревности, догадываясь, что многие из этих прогулок могут закончиться в загсе…
Вообще-то в послевоенном Ленинграде долгое время “ярмаркой невест” считался Мраморный зал во Дворце культуры им. Кирова на Васильевском острове, куда на танцевальные вечера со всего города съезжались тысячи человек молодежи. Особенно популярен Мраморный зал был у девушек, которые в июне сорок первого еще заплетали косички и которых война и блокада лишили многих жизненных радостей. В Мраморном зале они отводили душу, веселясь и танцуя под джаз-оркестр. Многие из них проводили там вечера и с более серьезными намерениями, учитывая, что частыми гостями на танцах были потенциальные женихи — курсанты высших военно-морских училищ имени Фрунзе и Дзержинского.
Но надо сказать, что в университете “девушки-невесты” тоже были очень хороши. Особенно на филологическом, юридическом и историческом факультетах. Мы же — юноши-первокурсники — были еще начисто лишены каких-либо “матримониальных планов” и заняты освоением нового для нас статуса — студент… Мы учились слушать лекции, конспектировать их, вычленяя при этом самое главное и существенное. Погружались в новые области знаний, такие, как “Теория государства и права”, “Диалектический и исторический материализм”, “Уголовное и гражданское право”, “Латынь”, “Психология”, “Логика” и многие другие. И еще приходилось бороться с соблазнами…
Мы — первокурсники — одной ногой стояли еще в недоигранном детстве, которое было исковеркано войной. В нас еще было много мальчишеского, сумасбродного. А мирная жизнь вокруг каждый день была полна неожиданностей. Война окончилась всего три года назад. Город, как и вся страна, залечивал боевые раны. Городская жизнь входила в свое обычное русло, возвращались из эвакуации заводы, фабрики, театральные коллективы. В конце 1947 года отменили карточную систему на продукты питания и промтовары. Снабжение было еще слабое, но даже то, что можно было в магазине просто за деньги что-то купить, казалось нам невероятным… Во дворах и садах зазвучали детские голоса, звонкие удары по мячу.
Кстати, несколько лет после войны у молодежи был очень популярен волейбол: во многих дворах, садах и парках были волейбольные площадки, привлекавшие не только массу игравших ребят, но и толпы болельщиков. А где не было площадок, молодежь просто в кружок распасовывала мяч.
Горожане тянулись к природе. Парки и дворцы в пригородах Ленинграда еще восстанавливались после войны, и поэтому небывалым успехом у ленинградцев в то время пользовались Кировские острова. Помню, трамваи в выходные дни привозили туда столько горожан, что было удивительно, как они на этих островах все помещались. Молодежь играла там в волейбол, каталась на лодках, даже купалась в теплую погоду: на Невской протоке был маленький пляж от деревянного входного моста до Стрелки. Более почтенная публика чинно прогуливалась по аллеям, демонстрируя свои наряды и обсуждая новости, наслаждалась на Стрелке солнечными закатами.
Нужно сказать, что после черно-белой войны и блокады мы очень радостно воспринимали многоцветие природы и вообще мирной жизни. По-другому виделись нам голубизна неба, зелень садов и парков, цветы, высаженные на клумбах в сквере около “Астории” и Исаакиевского собора, где в блокаду выращивали капусту, заново покрашенные трамваи и автобусы. Помню, какой праздник для ленинградцев устроил Театр музкомедии, который и в блокаду умудрялся давать бесплатные спектакли для тех, кто еще имел силы прийти и высидеть в промерзшем зале, а в августе 1944 года организовал на летней площадке сада “Буфф” на Фонтанке показ лучших классических оперетт. Тысячи ленинградцев наслаждались замечательной музыкой, мастерством любимых артистов, красочностью костюмов и декораций. Еще не закончилась война, а на экраны кинотеатров были выпущены два замечательных западных сказочных фильма — “Багдадский вор” и “Джунгли”. Хотя советский кинематограф тоже в конце войны порадовал зрителей музыкальными и веселыми фильмами: “В шесть часов вечера после войны”, “Близнецы”, “Сердца четырех”, — но цветного кино у нас еще не было. А тут такое пиршество красок!.. Поэтому даже такая бесхитростная австрийская картина, как “Девушка моей мечты”, тоже вызвала огромный интерес у зрителей.
Замечательную инициативу проявил Главкинопрокат, который осенью 1948 года организовал своеобразный “фестиваль трофейного кино”, выпустив на экраны одновременно десяток трофейных, снятых на Западе еще до войны художественных фильмов с субтитрами на русском языке. Зритель толпами шел в кино, выстаивая длиннущие очереди за билетами, чтобы посмотреть эти, в основном сказочные и приключенческие, фильмы. Огромным успехом, помню, пользовались такие картины, как “Индийская гробница”, “Путешествие будет опасным” и, конечно, “Тарзан”.
Вдохновленный этим необычным для нас в то время фильмом, я даже сочинил на мелодию одного из фильмов Чаплина шуточную песенку, которую вдруг запели в городе. В памяти осталось всего несколько строк:
Мы жили — не тужили,
Но вскоре на экран,
На горе всем мужчинам,
Был выпущен Тарзан…
И в темном кинозале,
И в грезах, и в мечте
Все женщины страдали
По дикой красоте.
Ну разве мы, студенты, могли устоять перед соблазном посмотреть все эти фильмы? Приходилось договариваться со старостами групп и по очереди “мотать” лекции, чтобы не пропустить интересные картины. Фильмы демонстрировались с утра до вечера не только в кинотеатрах, но и в других больших залах, срочно приспособленных для кинопоказа. Для нас, студентов юрфака, наиболее удобными были зал консерватории и Госнардом (около зоопарка). Этот своеобразный кинофестиваль наверняка пополнил бюджет страны и одновременно позволил зрителям расслабиться и отдохнуть от военной тематики.
Вот так город залечивал блокадные раны, а ленинградцы отогревали свои души…
Но пора вернуться к нашей “ярмарке невест” в университете, на которой со мной произошла одна забавная история.
Конечно, мы тоже подпадали под чары однокурсниц, но наше поведение по отношению к ним отличалось некоторой робостью. Причина этого заключалась в том, что последние три школьных года перед поступлением в университет в Ленинграде проводился эксперимент по раздельному обучению. И, естественно, за три года, проведенные в мужской школе без облагораживающего женского влияния, мы немного одичали. Кроме того, от “амурных похождений” нас отвлекали первые зачеты и экзамены, “хвосты” и их пересдача, а летом 1949 года после сессии студенчество Ленинграда участвовало в электрификации Ленинградской области, и мы уехали в Ефимовский район строить сельскую ГЭС. Это движение студенчества было предвестником студенческих отрядов, но основано оно было на энтузиазме и комсомольской дисциплине, а не на погоне за заработками. Бесплатная еда и проживание в палатках — вот все, что мы получали. А кроме этого — работа, работа, работа…
Осенью мы пришли на занятия загоревшие, возмужавшие, закаленные рытьем котлованов, заготовкой столбов и прокладыванием просек для линий электропередач, летним зноем и несносными комарами…
Утром 1 сентября в ожидании начала занятий я сидел на банкетке около нашей 85-й аудитории и созерцал картину, которая занимала всю торцевую стену исторического коридора в той его части, которая ближе к Неве. На картине — юный Владимир Ульянов сдавал экстерном экзамен, выступая перед ученым советом университета. И тут мне вспомнилось, как год назад, утром, тоже 1 сентября 1948 года, мы, только что зачисленные на первый курс юрфака, не сразу попали на первую лекцию: нас, студентов нескольких факультетов, до начала занятий собрали на Менделеев-
ской линии на траурный митинг.
Дело было в том, что накануне ушел из жизни один из партийных вождей — А. А. Жданов, который долгое время руководил парторганизацией Ленинграда, а последние годы был одним из секретарей ЦК. Утро было пасмурным, накрапывал дождик, не очень хорошо было слышно выступавших на митинге. За моей спиной стояла пара студентов, как я понял — старшекурсников, которые перешептывались, комментируя происходящее событие. В конце траурного митинга представитель ректората сообщил, что нашему университету присвоено имя А. А. Жданова.
— Во дают!.. — послышался за моей спиной шепот одного из старшекурсников. — Он ведь здесь даже не учился!
— Ты чего? Он же за весь город отвечал, — шепнул другой.
— Ну, так-то можно было и Эрмитаж переназвать! — снова высказался первый.
Я оглянулся, чтобы увидеть этого смельчака, но митинг уже закрыли, и все стали расходиться…
И сейчас, когда я пишу эти строки, вспоминая те уже далекие годы, невольно думается, как сложна жизнь, какие она делает неожиданные повороты: учился и сдавал экзамены один вождь, потом университету присвоили имя другого вождя…
Картину эту наверняка уже сняли, университет опять переназвали… Того и гляди, когда доведется снова посетить альма-матер, увидишь на месте той картины какую-нибудь бронзовую композицию, изваянную самым плодовитым скульптором современности и изображающую двух недавних, очень известных теперь выпускников университета…
Но вернемся снова в нашу 85-ю аудиторию.
Перед первой лекцией состоялось небольшое организационное собрание, на котором был выбран староста и нас ознакомили с расписанием лекций первого семестра. Кто-то пошутил, что нам надо ознакомиться и с расписанием свадеб. Оказывается, пока мы строили сельскую электростанцию, кто-то успел построить свое семейное счастье…
Как мы и предполагали, прогулки по университетскому коридору некоторых наших однокурсниц привели к загсу. Отбросив чувство ревности, мы радовались за них, собирали деньги на коллективные подарки. Особенно торжественно, конечно, игралась первая свадьба на курсе. Первая наша невеста, связавшая свою судьбу с дипломником, оказалась настоящей “первопроходицей”, порадовала всех нас, родив в положенные сроки замечательного крепыша — первенца на нашем курсе. В связи с этим мы сразу стали называть ее в шутку — “мать-кормилица”.
Однажды, опоздав на лекцию и ожидая в коридоре перерыва, я увидел ее, тоже опоздавшую, взволнованную, в расстроенных чувствах. Выяснилось, что ее “наследник” оказался в трудном положении: куда-то запропастилась обыкновенная соска-пустышка, к которой так привык, что дальнейшая жизнь без нее не представлялась возможной: не спит, не ест, плачет, пускает пузыри…
Мать-кормилица вместе с отцом-кормильцем и другими родичами обегали в районе все аптеки, но нигде не нашли необходимой пустышки. Соски на бутылочки — пожалуйста! Но он выплевывал их, как ракеты запускал. А вот соски-пустышки, которые можно сосать даже во сне, аппетитно причмокивая, в продаже отсутствовали.
Я рассказал об этом своему другу Игорю, и мы вместе жутко возмутились таким отношением родного города к жизненным потребностям новорожденных ленинградцев. Нас объял студенческий гнев: ребенка же надо спасать!..
Воспылав журналистским и правовым азартом, мы всю ночь писали разгромный фельетон. Мы негодовали, обличали и требовали… Мы метали громы и молнии, мы источали иронию и извергали сарказм, мы чувствовали себя одновременно братьями Гонкур, Салтыковым-Щедриным, Ильфом и Петровым… Мы предупреждали общество о вредных последствиях для грудных младенцев, лишенных элементарных пустышек, и связанным с этим снижением у них “сосательного рефлекса”. Мы били в набат, утверждая, что сложившаяся ситуация чревата демографическими провалами в стране!.. Одним словом, мы грудью встали на защиту интересов и потребностей “грудничков”. Запечатали конверт и отправили свою гневную статью в “Ленинградскую правду”. По утрам мы покупали очередной номер газеты и лихорадочно искали свое произведение. Но его все не было и не было, как и не было сосок-пустышек в аптеках города. Мы даже об этом начали забывать…
Но однажды, придя вечером домой, я увидел тревожную картину: мама сидела бледная-бледная на диване, держась рукой за сердце, а бабушка капала в стакан валерианку.
— Витя, что это? — спросила мама, протянув мне распечатанный конверт.
На официальном бланке я прочитал: “В связи с вашим обращением в “Ленинградскую правду” Главное аптечное управление г. Ленинграда подтверждает, что действительно по вине планирующих органов в аптеках города сложился дефицит сосок-пустышек. ГлавАпу принимает необходимые меры по исправлению этого ненормального положения. Вместе с тем, учитывая вашу насущную потребность в указанном изделии, нами дано указание Центральной городской аптеке продать вам по предъявлению настоящего письма 2 (две) соски-пустышки за наличный расчет”.
— Признайся, у тебя что, есть уже ребенок? — спросила мама и заплакала…
Умудренная жизненным опытом бабушка спросила:
— Кто у тебя — мальчик или девочка?
Маму и бабушку я успокоил, объяснив ситуацию и заверив, что внука и правнука у них еще нет, но что он обязательно будет, и через десять лет я выполнил свое обещание… А тогда мы с Игорем ходили смущенные и вместе с тем немного гордые: все-таки мы помогли конкретному человечку и, возможно, подтолкнули кого-то к решению небольшого, но очень насущного вопроса. А наследник получил от нас в подарок две соски-пустышки. Правда, кажется, он к этому времени уже “из них вырос”…
Сейчас, вспоминая эту забавную историю, я каждый раз повторяю слова барона Мюнхгаузена: “Улыбайтесь, господа!.. Чаще улыбайтесь!..”