Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2011
Ирина Булаевская
Ирина Дмитриевна Булаевская родилась в 1945 году в поселке Усть-Нера Оймяконского района Якутской АССР. Окончила физико-механический факультет Ленинградского политехнического института. Работает в области разработки информационных технологий в геологии. Живет в Киеве.
Колыма — ты и свобода, и тюрьма
Предисловие
Не могу сказать, что вполне добровольно я приступаю к этим запискам. Друзья уже много лет настаивают, чтобы я написала о своем детстве, которое прошло в местах, не столь отдаленных: в Оймяконье, на Алдане – в годы, когда эти районы были крупнейшими островами ГУЛАГа. Но как писать о своем детстве, которое вспоминаешь только с добрыми чувствами, чтобы это не было предательством памяти тех десятков тысяч безвинных людей, которые в это же время погибали рядом от непосильного рабского труда в холоде и голоде?
По прошествии многих лет спрашиваю себя: почему, уезжая на полгода с родителями в отпуск, мы не могли дождаться возвращения домой, в затерянный в якутской тайге, плохо обустроенный поселок, где зимой очень холодно, а летом гнус не дает жить? Какой природы эта гравитация, что способна была противодействовать радостям теплой, вкусной, комфортной в сравнении с севером жизни на “материке”? Я думаю, что это была сила того нравственного климата, который существовал на совсем маленьких островах архипелага ГУЛАГ. Создавался он и ссыльными поселенцами, и расконвоированными заключенными, и молодыми специалистами разных профессий. Условия жизни диктовались строчкой Б. Пастернака: “И тут кончается искусство, и дышат почва и судьба”. Здесь должно было быть все настоящее: отношения между людьми, отношение к профессии, – иначе север отторгал от себя.
Я могу писать только о геологической среде, я выросла внутри нее. Но были еще легендарные колымские водители, работавшие так, как и каскадерам не под силу, врачи, учителя и много других достойных людей разных профессий.
Свои воспоминания я назвала строчкой из авторской песни Сергея Шинкарева – уроженца Хандыги. Мне кажется, в ней сфокусированы трагедия и гордость колымского края.
Я рискну затронуть тему, на которую не принято было писать в последние два десятилетия. Нас пытаются убедить, что с начала 90-х годов мы наконец только и начали жить свободно и достойно, сбросив прошлое с “корабля современности”. Мы дожили до тех лет, когда о ГУЛАГе можно говорить, вести исследовательские работы, когда составлены мартирологи и в этих скорбных списках находишь родные имена. Но почему-то сознательно или неосознанно обходят вопрос, кто были те люди, которые в считанные годы, буквально за 10 —15 лет, открыли на Колыме, в Оймяконье, на Яне столько месторождений полезных ископаемых, что для их добычи потребовалось огромное количество рабской силы, а разведанного ими золота хватило на оплату по ленд-лизу, и это был их золотой вклад в Победу. Кто они, геологи-первопроходцы, как жили, чем жили? В наше время политкорректности одно только то, что на территории ГУЛАГа они были свободными людьми, бросает тень на их судьбы.
Геологи той эпохи воспоминаний оставили мало. В моей библиотеке есть, наверно, почти все, когда-либо написанное геологами северо-востока, и это всего-то несколько книг с дарственными надписями от авторов моим родителям. И написаны эти книги так, как геологи пишут отчеты о проведенных полевых работах: скупо, сдержанно, только факты. А то, что фактом является сама жизнь в суровом климате при отсутствии каких-либо приемлемых бытовых условий, – об этом меньше всего.
В начале 2010 года в Томске издана книга Леонида Николаевича Попова “Золотая страда Оймяконья” – история освоения самого холодного места Северного полушария. Леонид Николаевич приехал в Усть-Неру, центр “золотой Индигирки”, молодым специалистом и покинул эти места маститым геологом, кандидатом наук в конце 80-х годов. Книга его писалась долго, и, как мне кажется, это наиболее полное, наиболее достоверное изложение истории освоения того района нашей Земли, который принято называть самым суровым местом на Земле из обжитых человеком. Эта очень интересная книга издана тиражом 1000 экземпляров и вряд ли станет широко известной.
Читая книгу Л. Н. Попова, вспоминая далекие годы детства, я спрашиваю себя, не идеализирую ли я ту обстановку настоящего товарищества, искренности, самоотверженности, интеллигентности, в которой мы, дети колымских геологов, росли и которой нам так не хватало в нашей взрослой жизни. Но вот в небольшой книге
С. В. Левченко и Д. М. Мозенсона “Золотая Колыма”, выпущенной в 1963 году издательством “Академия наук СССР” в серии научно-популярной литературы, я нахожу такие строчки: “Много незаметных, но поистине героических дел совершали геологи в своей сложной и трудной работе. Гостеприимство и взаимопомощь были обыденными и повседневными среди них. Каждого геолога встречал радушный прием в любом поселке разведчиков – от центрального стана горнопромышленного управления до одинокого барака в глубине заросшего тальником ключа, где жила небольшая группа разведчиков”.
Находясь на “краю света”, мы были лишены возможности общения со своими бабушками и дедушками, кузинами и кузенами, тетями и дядями, для нас семьей стали друзья родителей. И эти связи оказались зачастую прочнее родственных. Они не оборвались даже с уходом старшего поколения и поддерживаются их уже очень немолодыми детьми.
Мои родители приехали на Колыму по направлению после окончания геологического факультета Киевского университета в 1940 году. 8 августа 1940 года они сыграли свадьбу, а 16-го отправились поездом из Киева до Владивостока, оттуда пароходом на Магадан. Вообще-то моего отца ждала научная карьера: в семейном архиве сохранилось письмо от преподавателя Новосибирского университета, в котором он пишет, что ждет отца в аспирантуру. Отец был на геологической практике на Алтае и там познакомился с ученым из Новосибирска. Но моя мама, тогда еще его невеста, была из семьи “врагов народа”: в лагере в Воркуте отбывал срок ее брат, в лагерях на Колыме были мужья двух ее старших сестер. Ее направление на Колыму было предопределено заранее. Вообще непонятно, как ей дали возможность закончить университет: ее исключали из комсомола, студенты объявляли ей бойкот. Поддерживал с ней общение только ее будущий муж. Но моя мама, проработав до университета электриком-высотником на судостроительном заводе, была неробкого десятка, требуя восстановления в комсомоле, она дошла до Сталина и добилась своего. Но под неусыпным наблюдением властей была долгие годы. Так в нашей семье папе досталась роль жены декабриста.
Переписка с “вождем и учителем” у мамы на этом не закончилась. Она обращалась к нему еще раз, когда у ее сестры, высланной в Кустанай, заболел младший сын. Ему необходима была операция. Тетя просила, чтобы ей на время разрешили вернуться в Киев. Ей этого не позволили. Мама опять пишет Сталину, и сестра получает разрешение. До каких чиновников доходили эти письма, и что ими руководило, – теперь уже не узнать. Хотя в последнем случае, может быть, сыграло роль то, что органы-то уже знали, что муж тети к тому времени был давно расстрелян. Семья об этом узнала через два десятилетия.
Выпуск 1940 года был вторым в истории геологического факультета Киевского университета, на Колыму в этот год поехало больше 10 человек, мне кажется, 13, но я боюсь ошибиться. Их встречали выпускники 1939 года. В 1941 году Киевский и Харьковский университеты досрочно выпустили своих студентов-геологов, многие из которых тоже получили направление на Колыму. Приезжали выпускники и других вузов страны, но в меньшем количестве. Им, совсем еще молодым людям, приехавшим из благодатных мест Украины и России, не представлявшим себе не только, что такое вечная мерзлота, но и не испытавшим в своей жизни сильных морозов, судьбой было уготовано раскрыть клады Золотой Колымы, Золотой Индигирки и далее всего северо-востока страны.
Магнетическая сила золота во все времена и на всех континентах была настолько притягательной, что, несмотря на опасность этого подчас гибельного пути, лихие люди шли, и шли, и гибли за металл. И только колымское золото оказалось не по силам ни старателям, ни просто жаждущим легкой добычи. О том, что золото там должно быть, знали давно, но добраться до него удавалось немногим. Здесь уже нужны были не фарт, а знания. Ученые ленинградской геологической школы
С. В. Обручев, Ю. А. Билибин были первыми, кто заложил научные основы геологии северо-востока. Это были легендарные личности, к счастью, тогда они еще были живой легендой, так же как С. Д. Раковский, В. А. Цареградский – организаторы первых колымских экспедиций 1928 —1931 годов.
Что такое жизнь на колымском прииске, теперь разве что мог бы рассказать мой старший брат, если бы, как великий Лев Николаевич Толстой, помнил себя с первого года жизни. К сожалению, он не обладает этим даром. Но сохранилось несколько писем, отправленных мамой во время войны своей старшей сестре, сначала в Кустанай, куда моя тетя была сослана с детьми как жена врага народа, потом в Курган, где она жила позже.
Первое письмо датировано июнем 1942 года. Вот выдержки из него:
“…На этот прииск мы переехали в сентябре 1941 года. Митя на 2 мес. раньше меня, а я только в сентябре уже с сыночком прямо из больницы. С 23 мая Митя перешел работать в полевую партию, о чем мечтал все два года, ибо эта работа дает значительно больше и для души, и для ума. …Митя обещал в конце июня заглянуть к нам на день в связи с тем, что партия будет недалеко от нашего прииска. Кстати, начальником партии работает Лисовский – наш сокурсник, вот он и собрал трех киевлян с приисков и поехал в поле.
…Знаешь, Надя, в 41 году снова приехало 12 человек на Колыму. Они выехали из Киева 3 июля 41 г.
…Сын у нас похож на папу, глаза, говорят, мамины. Митя мечтал о сыне Игоре, таким образом, заказ был выполнен добросовестно.
…Сегодня 13 июня, но согреться на солнце еще нельзя. Перед окном лежит снег в распадках сопок и местами внизу. Сын гуляет в голубом пальто и голубом капоре (из Митиных теплых кальсон).
Светло у нас бывает до часу ночи. С двух снова светло. Вчера, например, я читала газету до 12 часов в комнате без света. Живем мы в особнячке из одной комнаты и тамбура. Комната очень светлая и теплая. После работы, в выходные или с обеда ходим на ударники. Сегодня, например, все женщины с обеда пойдут сажать капусту. Ходим добывать (мыть) нашу продукцию…” (Я долго не могла понять эту фразу, потом догадалась: продукция – это золото.)
Родители мало рассказывали о своей жизни, а мы мало спрашивали. Может, если бы больше расспрашивали, и знали бы больше. Но в молодости некогда интересоваться прошлым, тут бы поспеть за настоящим. А горесть невосполнимого осознаешь гораздо позже. Но историю, связанную с рождением брата, я знала. Было в ней что-то такое, что осталось непонятным до конца даже родителям. Когда оставалось совсем немного времени до маминых родов, отца в срочном порядке переводят на другой прииск. Ему не дают времени, чтобы собрать вещи, не говоря о том, что кто-то должен позаботиться о жене, отвезти ее в больницу, когда придет срок. И отец просит заключенных, которые работали на его участке, помочь. Они обещали и выполнили свое обещание: все вещи были собраны, уложены и отправлены, при этом не пропало ни единой мелочи, и маму вовремя доставили в больницу.
И вот спустя почти 70 лет, кажется, нашлось объяснение этому эпизоду. В статье И. А. Благих, профессора кафедры истории экономики и экономической мысли Санкт-Петербургского университета, доктора экономических наук, “Ленд-лиз – оружие победы?”, опубликованной в Интернете, излагается сложная история переговоров по ленд-лизу. Благих ссылается на книгу заместителя председателя Правительственной закупочной комиссии К. И. Лукашева “Основные вопросы военной и послевоенной внешнеторговой политики США” (М., 1947), которая, вплоть до 1990 года имела гриф “Для внутреннего пользования”, и ее материалы все еще не введены в научный оборот.
“США, как писал Лукашев, не хотели рисковать в торговых отношениях с СССР. Он вспоминал, что госсекретарь США лично приезжал в июле 1941 г. осматривать прииски Верхней Колымы (Дальстроя), чтобы убедиться, что там действительно добывается 80 тонн россыпного золота в год и существует возможность его транспортировки в США через Аляску”, пишет Благих.
Я посмотрела трудовую книжку отца. Он переведен с прииска Среднекан на прииск Золотистый 5 июля 1941 года. Золотистый расположен вблизи поселка Оротукан – тогда административного центра золотодобычи Верхней Колымы. Похоже, что его срочный перевод как-то связан с приездом высокого гостя, и, вероятно, отец знал настоящую причину своего срочного отъезда, но должен был молчать. А может, это и мои фантазии.
О том, как начинал свою работу на Колыме молодым геологом, написал в своих кратких воспоминаниях “Трудный маршрут” А. И. Бородянский. Книга издана в Якутске в 1988 году. А. И. Бородянский окончил Киевский университет год спустя после моих родителей и получил назначение в ту же колымскую экспедицию. Он пишет: “…сведения о геологическом строении северо-востока, полученные нами в первые же дни, были для нас полным откровением. Дело в том, что в университетском курсе геологии СССР об этом громадном крае упоминалось весьма бегло и к тому же по материалам экспедиции С. В. Обручева 1926 года, которая получила лишь первые, очень схематичные данные. Эти данные были принципиально верными, но совершенно недостаточными для практической работы”.
Эти еще не оперившиеся геологи, практически молодые специалисты, за время войны открыли и передали горнодобывающим управлениям столько золотоносных россыпей, что позволяло расплачиваться за поставляемое союзниками вооружение и другие товары. Колыма жила на американских посылках. Гаолян, которым были заполнены продуктовые посылки, родители запомнили на всю жизнь.
Одной из серьезнейших проблем геологов-разведчиков было отсутствие правильных топографических карт. Карты в большинстве случаев были глазомерными, геологам приходилось корректировать положение объектов и наносить те, что еще не были закартированы. Пользуясь данным им правом, первопроходцы давали названия рекам, озерам, горным вершинам и прочим объектам согласно своему сиюминутному настроению, образованию, чувству юмора. Но когда пришло время создавать сводную геологическую карту, выяснилось, что не все имена объектов достаточно благозвучны. По рассказам мамы, они должны были переименовать все, что не пропустит цензура, да так, чтобы совпадало количество букв старого и нового имени и по возможности с заменой минимума букв. Маме запомнились лингвистические страдания при переименовании ручья Сопливый. Но появились на карте и озера Джека Лондона, Танцующих Хариусов, Мечты, реки Сольвейг, Белая Ночь.
Носителями культуры, не позволившими законам зоны разрушить человеческие отношения по другую сторону колючей проволоки, были люди старшего поколения, попавшие на Колыму в 30-е годы. Как выяснили магаданские краеведы, кроме Ю. А. Билибина, С. Д. Раковского и В. А. Цареградского, все остальные геологи генерации 30-х годов не по своей воле оказались в тех местах. Власти невыгодно было держать их в лагерях, они были относительно свободны, но в колымских пределах. Вот что вспоминал в одном из последних писем ко мне М. Д. Эльянов.
М. Д. Эльянов. 02.04.2001, Днепропетровск.
“… Вспоминаю счастливое время проживания на Индигирке. В убогой обстановке, в бедной одежде, при скудных харчах, но до чего радостно и весело жили. У нас была прекрасная компания геологов. В нее входили также ветврач З. С. Газарх, гл. бухгалтер Л. А. Киренский и др. Не забыть концерты нашей самодеятельности. Главный “герой” был Д. С. Харкевич – у него был прекрасный баритон. Д. Е. Патенко – тенор; А. П. Раковская – сопрано, и Клава Камальян – колоратурное сопрано. В нашем убогом клубе было настоящее представление.
Потом стали разъезжаться. Ваша семья на Алдан, Киренские – на материк, Газарх – в Магадан, Саша Бородянский – в Верхоянск, затем в Якутск, Скорина – в Берелехское РайГРУ. Через несколько лет и мы переехали в Магадан.
До последних лет я общался с твоими предками, вспоминаю об этом с большой радостью. Может быть, при встречах мы не всегда должным образом оценивали их благотворное влияние, принимая все за должное.
К великому сожалению, все мною перечисленные (забыл на минутку Филиппа Апельцина, который переехал в Магадан) ушли из жизни, и только мы с Идочкой можем о них вспоминать”.
Все геологи, о которых вспоминает М. Д. в книге Л. Н.Попова “Золотая страда Оймяконья”, фигурируют как разведчики, на счету которых к тому времени было уже не по одному открытому месторождению или рудопроявлению.
М. Д. Эльянов приехал на Колыму в 1941 году в числе выпускников Харьковского университета. Было ему 22 года. Его невеста заканчивала медицинский институт и сразу же ушла на фронт. В 1947 году она приехала к нему в Усть-Неру, и больше они уже не расставались.
Я возьму на себя смелость не согласиться с В. Шаламовым, когда в “Колымских рассказах” он пишет: “Инженеры, геологи, врачи, прибывшие на Колыму по договорам с Дальстроем, развращаются быстро: “длинный рубль”, закон – “тайга”, рабский труд, которым так легко и выгодно пользоваться, сужение интересов культурных – все это развращает, растлевает; человек, долго проработавший в лагере, не едет на “материк” – там ему грош цена, а он привык к “богатой”, обеспеченной жизни. Вот эта развращенность и называется в литературе └зовом Севера“”.
В те страшные годы рождалась наука – геология северо-востока, и как любая наука, она не могла создаваться людьми, для которых закон – “тайга”, принцип жизни – выживание за счет ближнего: “Умри ты сегодня, а я завтра”. Вооруженные, развращенные люди, по полгода проводящие в тайге в экстремальных, как теперь принято говорить, условиях, просто поубивали бы друг друга. Не надо даже читать Джека Лондона, а только обратиться к реалиям сегодняшней жизни, когда мы становимся свидетелями постоянных нападений сомалийских пиратов на торговые суда. Казалось бы, если вооружить команду, она сама сможет себя защитить и не надо платить миллионные выкупы бандитам, организовывать караваны сопровождения из военных судов. Но международные правила морских торговых перевозок запрещают иметь на борту вооружение. Объясняется это тем, что длительная изоляция небольшого коллектива всегда сопряжена с риском конфронтации, скандалов и даже физического насилия одной его части над другой. Именно поэтому экипажи космических кораблей и полярные экспедиции при формировании проходят цикл тестов, связанных с оценкой способностей их участников ужиться друг с другом.
Полевая геологическая партия – это небольшой коллектив, состоящий из нескольких специалистов-геологов, проводника (каюра) из местного населения и рабочих. Рабочие набирались из расконвоированных заключенных. Ни о каких психологических тестах в те времена не думали, тем не менее конфликты случались редко, о них упоминает Л. Н. Попов в своей книге.
В статье А. П. Чехова, написанной в связи со смертью Н. М. Пржевальского, есть проникновенные слова об исследователях неведомых земель: “Их идейность, благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины и науки, их упорство, никакими лишениями, опасностями и искушениями личного счастья непобедимое стремление к раз намеченной цели, богатство их знаний и трудолюбие, привычка к зною, к голоду, к тоске по родине, к изнурительным лихорадкам, их фанатическая вера в христианскую цивилизацию и в науку делают их в глазах народа подвижниками, олицетворяющими высшую нравственную силу. А где эта сила, перестав быть отвлеченным понятием, олицетворяется одним или десятком живых людей, там и могучая школа”.
И такая могучая геологическая школа была создана на северо-востоке СССР в годы, когда почти каждый прииск, поселок, разведрайон были островами ГУЛАГа.
У многих из первопроходцев, если не у каждого, была своя тайна, своя боль, которая осталась на материке. По какому-то неявному кодексу, выработавшемуся на Колыме, в отношениях между людьми была граница, которую не переступали: какими судьбами человека занесло в эти места, если он сам не говорил, не спрашивали. Человека ценили по его поведению здесь и сейчас.
В начале 1945 года сворачивались геологоразведочные работы на Верхней Колыме, но расширялись на Верхней Индигирке, и родителей перевели в Усть-Неру, где тогда уже было организовано геологоразведочное управление. В это время мама пишет родным в Курган:
“…Право, не знаю, что вам писать, новостей у нас нет, за исключением того, что Дальстрою также разрешили отпуска с 1-го июля с. г. Дают 1 мес., за год и 50 дней на дорогу, т. е. 80 дней. Деньги на дорогу оплачивают раз в три года. Денег пока у нас нет. Но основное – пора выбираться отсюда, пора начать жить по-человечески и растить ребенка, а не дикаря. Яблоко он знает, что это игрушка. Митя ему говорит: ”Это, сыночек, груша” (у него деревянные яблоко и груша), – а он отвечает: “Нет, папочка, эта игрушка называется яблоко”. Ребенок не видит фруктов, овощей и очень многого другого, необходимого для организма. Но куда ехать и когда это может свершиться, очень трудно предсказать. Митюня в поле, получила на днях от него письмо. В этом году погода нехорошая, что очень отражается на работе.
Я работаю, детплощадки пока нет, работаю частично дома, частично в конторе. Но это сплошное мучение, ибо Гарик за мной бегает, шумит, в конторе люди обижаются. Мальчик он замечательный. Все лето едет в полевую партию, и если он на меня злится, говорит: ” Я тебе привезу волка с поля”. А если в хорошем настроении, обещает привезти подарки”.
“Лева, рискни написать. Нам писать абсолютно нечего, тебе это должно быть более понятно, чем всем другим”, – это мама обращается к брату, который освободился из воркутинского лагеря. Письмо датировано июлем 1945 года.
Семья наша первый раз поехала в отпуск в 1948 году, к тому времени я успела появиться на свет. Мы с братом действительно были дикарями: от свежих овощей и фруктов все тело у нас покрывалось волдырями, которые совершенно безуспешно пытались лечить разные медицинские светила.
После окончания войны начался отток кадров с Колымы. Это естественно, надо было восстанавливать разоренную войной жизнь. Но кто-то должен был продолжать геологические работы на севере. И власть, как всегда, поступила радикально: часть мужчин из запаса были призваны на срочную службу в войска НКВД (Дальстрой входил в систему НКВД), другим – присвоены горнцяцкие звания. В отпуске родители получили сообщение, что отец стал старшим лейтенантом, а мама – горным инженером I ранга. Так что если и были у них мысли остаться на материке, они все равно оказались неосуществимыми. Маме очень шла форма, чего не скажешь о папе. У него даже никогда не было шинели, в поселке все сходило, но в командировках — в Магадане, Якутске – его часто останавливал патруль за несоблюдение формы. В 1955 году звания горных инженеров отменили, а военные были демобилизованы.
Индигирское детство запомнилось мне очень фрагментарно. Помню наш дом напротив геологического управления. А управление – на самом берегу Индигирки, противоположный берег – сопки. Да и за поселком сразу сопки. Усть-Нера расположена в долине горной Индигирки.
В поселке детский садик появился не скоро. В основном в полных семьях жены не работали. Быт был тяжелый: длинной зимой топить надо практически целый день – никакой дом не способен сохранить тепло при минус 50 с хвостиком. Мама работала, а на хозяйстве у нас были дневальные из заключенных. Существовала такая практика, когда заключенные уже были доведены до такого состояния, что не могли тяжело работать, их актировали – да, именно такая бытовала терминология. Некоторых из этих актированных заключенных можно было брать в семьи, а в лагерь платить причитающуюся им зарплату. Так получилось, что воспитывали нас с братом осужденные по 58-й статье с разными ее пунктами и подпунктами “враги народа”.
Я не помню своего первого “гувернера”, но родители часто о нем рассказывали. Звали его Прокопий, он был из раскулаченных крестьян Кемеровской области. В семье было семь братьев, было у них крепкое хозяйство, за что и пострадали. Прокопий был уже не молод, наверно, он для моих родителей воплощал старшее и отсутствующее на Колыме среди свободных людей поколение и создавал уют и тепло в доме. Меня он очень любил, когда приходил с прогулки, говорил маме: “Краще нашей девочки нет в поселке”, но воспитывал в строгости. Когда я без причины ревела, сам не подходил и никого не подпускал, приговаривая: “Устанет, перестанет”.
В 1948 году родители поехали в свой первый отпуск. У Прокопия кончился лагерный срок, и все вместе мы уезжали. По дороге в аэропорт, который был далеко от поселка, не ожидая ничего хорошего от частых проверок документов на дороге, Прокопия спрятали среди багажа.
Хорошо я помню Ивана Гавриловича, но это было уже на Алдане, в Хандыге. Он попал на Колыму после немецкого плена. Нас с братом оставили с ним на все лето: мама уехала на лечение в Одессу, у нее обнаружилось серьезное заболевание глаз, а папа – в тайге.
Это был очень добрый и очень преданный человек, заботился он о нас, как о родных детях. Когда началась амнистия, родители его насилу уговорили начать разыскивать свою семью. После плена он с родными не поддерживал отношений: боялся им навредить. Я помню, как все мы ждали ответы на разосланные по разным адресам письма, и наконец в Макеевке нашлась его семья. У него была уже взрослая дочь, она прислала свою фотографию. Вскоре Иван Гаврилович уехал и еще некоторое время нам писал.
У нас было небольшое хозяйcтво: куры и поросенок. Зимой куры жили в кухне, и рядом с ними горела настольная лампа. Куры не могут переносить круглосуточную ночь. Правда, в Усть-Нере не было абсолютной полярной ночи – не та широта, но и солнце не светило, запомнились зимние сумерки, а 23 февраля показывалось солнце. Поросенка Борьку пришлось переименовать, когда к нам должен был приехать жить сын родительских приятелей Боря, чтобы продолжить учебу. У них в разведрайоне была только начальная школа.
Летом, чтоб не докучали комары, я носила костюмы из тюля: шароварчики, кофточка с длинными рукавами и накомарник. Ну прямо наряд восточной женщины. Костюмов было два: белый и черный. На черном гладью вышит сиреневый орнамент. Когда наряд стал маловат, мне очень жаль было с ним расставаться. Детей в поселке было мало, их старались оставить на материке с родственниками. И чтоб с нами погулять, выстраивалась очередь из маминых подруг, скучающих по своим детям. Однажды нас с братом насмешил доктор, которого пригласили к маме. У мамы был очередной приступ хронического аппендицита, и каждый раз решался вопрос: оперировать или подождать, пока приступ пройдет. Пришел доктор, заключенный из лагеря, о нем отзывались как об очень квалифицированном хирурге. Я даже помню, что в его фамилии было что-то “белое”, но запомнилось все это потому, что он посчитал, что с операцией можно подождать, надо соблюдать диету. И когда перечислял продукты, от которых надо воздержаться, упомянул свежую картошку. У нас с братом это вызвало просто приступ смеха: мы свежую картошку никогда не видели, только сухую, как, впрочем, и морковь, и лук.
Конечно, самое яркое воспоминание об Усть-Нере – это наводнение 1951 года. До сих пор перед глазами стоит картина: яркий, солнечный день, сопки покрыты свежей зеленью, низко-низко летит двукрылый “кукурузник”, и из него сыплются маленькие шоколадки, и наш восторг, когда мы наперегонки собираем их в траве.
На самом деле события были достаточно драматичными: вода в Индигирке поднялась на восемь метров и разрушила большую часть поселка.
А начиналось все с сильнейшего дождя, который шел несколько дней. Когда я читала “Сто лет одиночества”, мне почему-то представлялся именно такой дождь. Наш дом – на берегу Индигирки, вернее, на противоположной стороне улицы, что шла вдоль реки. Мы с братом сидим запертые дома, прилипли к окну и стараемся понять, что происходит: сквозь пелену дождя видны суетящиеся на берегу люди, которые что-то бросают в реку. Потом мы уже узнали, что мешками с песком пытались заградить путь воде. Индигирка в верховье – река горная, для нее такие меры просто смешны. Геологи предупреждали местных партийных чиновников о возможном наводнении – их обвинили в распространении паники.
К обеду пришла мама с незнакомым мужчиной, сказала, что мы уходим к Валентине Петровне Масальской, маминой подруге: ее семья жила ближе к сопкам. Мама подняла вещи на стол, почему-то сняла тюлевую накидку с подушек на кровати и повесила на металлическую спинку. На спинке были блестящие шарики. Мне это запомнилось, потому что накидка была еще долго у нас, и каждый шарик на ней остался ржавым пятном. Папину фуражку мама положила на шкаф. Из вещей взяла только документы и чужой чемодан, который оставили на хранение люди, уехавшие в отпуск. Все были уверены, что мы поживем день-два у знакомых и вернемся.
Наутро вода залила уже почти весь поселок, нас погрузили в машины и повезли в сопки. Провели мы там больше недели. Папу все это время практически не видели, мужчины на катере плавали по улицам и снимали людей с крыш, благо ночи белые, и можно было работать круглосуточно. Потом уже отец рассказывал, что ни лагерное начальство (а надо было ведь эвакуировать лагерь), ни партийное ничего не сделали для организации спасения людей, всем занимались геологи. В результате обошлось без жертв.
Я специально упомянула В. П. Масальскую, с ней и ее двумя дочерьми мы жили в одной палатке. А недавно на сайте, разместившем воспоминания геологов, читаю, что Масальская плавала на лодке среди домов и грозила расстрелять мародеров. Она хоть и была женщина с характером, в течение четверти века занималась снабжением в управлении, но пистолет ей бы никто не доверил. В поселке было достаточно мужчин, и они дейcтвительно стреляли, но не в мародеров (откуда бы им взяться?), а в домашнюю живность, которую жители пытались спасти. Но надо было спасать людей, река бушевала и унесла с собой более 40 домов.
Когда вода ушла, поселок оказался не пригоден для жилья, у нас в квартире осталась одна сухая вещь – папина фуражка на шкафу: шкаф плавал по квартире. Перед домом вымыло яму двухметровой глубины, в этом было даже некоторое удобство: там полоскали вещи, потом приезжала пожарная машина выкачивать из нее воду. А пристроенную кухню вообще на полметра отнесло от дома. Всех детей – и маленьких, и больших – отправили в пионерский лагерь, расположенный на другом берегу реки. Я, никогда не посещавшая детский сад и не привыкшая к детскому коллективу, не отходила от брата ни на шаг, скучала и капризничала. Мамина сотрудница, молоденькая девушка, которую послали воспитательницей в лагерь, меня пожалела и решила отвезти домой. Нас взяли в лодку какие-то рисковые парни. Индигирка – река практически не судоходная, плавали по ней на больших баркасах, на противоположный берег переправлялись на пароме, сплавляться на лодках решались только самые отчаянные. Наше путешествие, к счастью, закончилось благополучно, но ужас в глазах мамы, когда она меня увидела, я вижу по сей день.
Помню свое первое ощущение беды. На Яне, в полевой партии, умер Давид Кац. Я не знала, кто это, но понимала, что случилось что-то страшное. Уже потом я узнала, что Давид был папиным другом еще по ФЗО, вместе они поступили в университет, что в 1947 году Давид открыл крупнейшее по мировым меркам месторождение олова, которое известно как Депутатское, что папина сестра была женой старшего брата Давида, Михаила, и что Михаил погиб в начале войны. Сохранилась замечательная фотография: мама, папа и Давид в студенческие годы в Киеве.
Помню, как папа пришел и сказал маме, что умер Ю. А. Билибин. Так как вокруг были в основном только молодые люди, слава Богу, были они здоровыми и жизнерадостными, то смерть представлялась чем-то из страшной сказки. Наверно, поэтому так и запомнились эти моменты.
Привет из далекой колымской жизни папа неожиданно получил, кажется, в начале 80-х годов. Наша родственница отдыхала в санатории в Прибалтике и там познакомилась с геологом, ученым из Института морской геологии в Риге. В разговоре выяснилось, что этот человек работал на Колыме рабочим в полевой партии отца. Отец заметил молодого, способного расконвоированного заключенного, отбывавшего срок за то, что был в плену, и несколько сезонов брал его в свою партию. После реабилитации парень поступил в университет, пошел по научной стезе и к тому времени, когда его встретила наша родственница, кажется, был доктором наук.
В конце 1952 года наша семья приехала в Хандыгу, родители получили назначение на работу в Алданское геологоразведочное управление. Хандыга тогда была меньше Усть-Неры, зато там росли картошка, редиска, морковь и даже помидоры, правда, только до зеленой зрелости. В Хандыге прошло детство, которое вспоминается временем беззаботным и счастливым. У нас была замечательная школа, уровень подготовки, который мы получили в нашей школе, позволял без труда поступать в ведущие вузы страны. Повзрослев, понимаешь, как много вкладывали в нас учителя, чтобы выросли мы культурными и образованными. И хотя тут же был лагерь заключенных, но никогда ни в быту, ни в школе, ни на улице мы не слышали нецензурной брани. Я, не вполне доверяя своей памяти, попросила моих одноклассников высказаться по этому вопросу. И все были единодушны: никто в общении не переступал границы нормативной лексики.
Не был популярен и лагерный фольклор, я с ним познакомилась только в студенческие годы в Ленинграде, хотя в поселке было много молодежи. В середине 50-х годов приехали молодые специалисты – геологи из разных университетов Союза. Это была замечательная плеяда шестидесятников: увлеченные, раскованные, стремящиеся к совершенству в своей деятельности. В поселке появились настоящие стиляги. Самым ярким был Дима Дорофеев, на нем были все атрибуты тогдашней моды: пиджак с широкими плечами, брюки дудочкой и ботинки на толстой подошве. Но это не помешало ему стать одним из ярчайших геологов.
В своих воспоминаниях, приуроченных к 55-й годовщине экспедиции, Владимир Александрович Ян Жиншин, много лет проработавший в Хандыге, пишет об этом времени (
www.khandyga. ucoz.ru):“…Дмитрий Соломонович Булаевский сыграл выдающуюся роль в формировании хандыгской (аллахюньской) школы геологов, отличительными чертами которой были: уважение к факту и максимально возможное объективное отражение геологической ситуации, комплексный подход к изучению объектов, взаимная требовательность (иногда доходящая до людоедства) в оценке результатов работ.
Период работы Булаевского начальником геолотдела и главным геологом был временем резкого омоложения геологического персонала и началом формирования основного костяка хандыгских (аллахюньских) геологов, продержавшегося несколько десятилетий. О творческом росте каждого специалиста думал и заботился Дмитрий Соломонович.
Как я уже говорил, для нашей производственной жизни были характерны несколько напряженные отношения при оценке чисто производственных результатов. Полемика на заседаниях научно-технического совета достигала иногда очень высокой температуры. Такой запал для всех нас был задан Булаевским и Домохотовым. Конечно, каждый при этом оставался самим собой и являл свой собственный стиль. Замечательный наш геолог Т. С. Кирусенко была очень увлекающимся всеми новыми идеями специалистом. Поэтому критиков своих она, естественно, обвинила в консерватизме и ретроградстве. Наиболее положительным результатом этих словесных баталий было то, что, остыв после них, все оставались добрыми товарищами.
Однажды, когда Д.С. Булаевский заставил А.Горбунова – тогда еще молодого специалиста – седьмой раз переделать главу “Геоморфология” в нашем отчете, то Саша написал ее в стихах, да так складно и по делу, что надо было бы ее в таком виде и поместить в отчете”.
Владимир Александрович запамятовал. В бумагах я нашла поздравление, которое прислали геологи экспедиции папе ко дню рождения. Автор его – Саша Горбунов:
…Пожалуй, вспомнить здесь уместно
Факт, превратившийся в молву,
Как Лев Толстой роман известный,
Я переделывал главу.
Да, 9 раз. Пиит несчастный.
Но мудрый Бул был терпелив.
Воспоминания прекрасны,
Как сон, как творческий порыв.
После папиной смерти Т. С. Кирусенко прислала нам письмо, которое она получила от отца в Москве в 1954 году и хранила долгие годы.
Замечательный геолог Татьяна Сергеевна Кирусенко достойна самых высоких слов. Она прошла всю войну связисткой и встретила Победу в Праге. После войны окончила Московский геологоразведочный институт и приехала молодым специалистом в Хандыгу. Когда у нее родился сын, она решила остаться в Москве. И тогда папа отправил ей письмо, он пишет:
“…На днях прибыло разрешение на Ваше увольнение. Продумайте все до конца. Если придете к выводу, что лучше вернуться, сообщите, постараемся отменить решение…”, а дальше на нескольких страницах описывается, как прошел полевой сезон, как идет приемка полевых материалов, о том, что работают сотрудники уже в новом помещении, сдается дом для геологов и прочие новости, устоять против которых настоящему геологу тяжело. Татьяна Сергеевна вернулась, много лет работала начальником партии, и вершиной ее геологической деятельности было открытие Нежданинского золоторудного месторождения, на данный момент по запасам это третье месторождение России”.
Владимир Александрович Ян Жиншин в своих воспоминаниях пишет о встречах с папой на материке:
“..Всегда во время наших нечастых встреч Д. С. вспоминал с любовью свою жизнь в Хандыге, справедливо считая нас своими учениками”.
Владимир Александрович Ян Жиншин в этом году ушел на пенсию и покинул Якутию последним из славной плеяды хандыгских геологов, начавших свой путь в 50-е годы.
Кроме научно-технических советов, о которых вспоминает Владимир Александрович, геологи обсуждали свои проблемы на геологическом кружке, заседания которого начинались после рабочего дня, а заканчивались за полночь. Одно из них могло обернуться большой бедой для нашей семьи. Но начну издалека.
Некоторые дома в поселке, которые были ближе к зданию управления, уже были подключены к паровому отоплению. Наш дом стоял далеко, на самом берегу Алдана, к нему не стали вести теплотрассу. В доме жили две семьи: наша и в другой половине – главный инженер управления Солдаткин с женой (к сожалению, не помню их имен). Солдаткин – мужчина богатырского сложения, был инженером от бога. Он решил сделать в своей половине водяное отопление и нам предложил. За лето всё успели осуществить: в кухне соорудили огромную плиту, в ней, как полагается, змеевик, под потолком бак с водой, и главная роскошь – ванна. И все было бы прекрасно, если бы не одна особенность новой плиты: разжечь ее можно было с большим трудом, и если не уследишь и она погаснет, начинались мучительные манипуляции, чтоб вдохнуть в нее жизнь. Поэтому мы хранили огонь в печи, как древние люди в своих пещерах.
В один из вечеров, уходя из дому, родители, конечно, велели следить за печкой, но мы о ней вспомнили, когда уже было поздно: она погасла и, похоже, навсегда. Все попытки реанимации ни к чему не привели, и тогда брат в отчаянии плеснул в топку керосин. Печь топилась углем, и скопившийся газ огненным шаром вырвался наружу и начал кружиться по полу. Очень яркая картина, если иметь в виду, что в ту зиму мы жили без электрического света, при керосиновых лампах. Что-то сгорело на электростанции, ни починить, ни быстро доставить новые установки не получалось. В классе на каждой парте стояла свеча, и только у учителя керосиновая лампа. Как мы школу не сожгли? Вот почему керосин был всегда под рукой, и мы так безграмотно им воспользовались. Только когда мы загасили все очаги пламени, брат почувствовал сильную боль: у него были обожжены лицо и руки. Я позвонила приятелю брата, который жил рядом с нами, он сразу же пришел и остался у нас. А я побежала за врачом, за нашим ангелом-хранителем – Лидией Петровной, которая только этим летом спасла папу. Мы вернулись, с братом были уже двое его приятелей, Лидия Петровна послала мальчиков с запиской в больницу. Ребята принесли спирт, бинты и мазь Вишневского. Лидия Петровна прикладывала к ожогам бинты, смоченные в спирте, эта процедура длилась очень долго. И все время присутствовал страх, что вот придут родители, а папе после инфаркта нельзя волноваться. Но когда родители вернулись, все уже было закончено, с перебинтованными руками и обмазанным мазью лицом брата уложили, квартиру проветрили, и только утром они узнали о происшедшем. Надо сказать, что ни единого шрама у брата не осталось. Мне в жизни несколько раз приходилось пользоваться таким способом лечения ожогов.
В начале мая я гостила у Лидии Петровны в Пятигорске. Хотелось отметить юбилей Победы в кругу близких людей, среди которых особое место занимает Лидия Петровна Делюрман. С семьей Делюрман мои родители познакомились в Хандыге в начале 50-х годов. Лидия Петровна была тогда молодым врачом в районной больнице, ее муж Анатолий Иосифович сначала работал в редакции местной районной газеты, потом в школе вел уроки труда.
Свела наши семьи большая беда. У отца, который в то время исполнял обязанности начальника Алданского геологического управления (прежний начальник, Павел Тимофеевич Усков, уехал работать в Магадан, а назначение нового затянулось почти на год), ночью случился сердечный приступ. Сердце у него шалило уже давно, он даже за год до этого бросил курить. Но на сей раз все было серьезней, мама разбудила меня и оставила сидеть около папы, а сама побежала за Лидией Петровной. Лидия Петровна оценила ситуацию как критическую и начала борьбу за жизнь отца. Первый месяц она практически не отходила от него. Она шла на прием в поликлинику и возвращалась к нам домой, часто оставаясь ночевать. Прилетал санитарный самолет из Якутска, сделали кардиограмму, тогда, в 1957 году, это было в диковинку, но забрать не решились, предположив инфаркт.
Спустя три месяца папа вышел на работу. Лидия Петровна сделала невозможное, сохранив ему жизнь, вернув здоровье, способность работать с полной самоотдачей. Папа ушел на пенсию в 74 года и умер спустя два месяца: без работы он себя не мыслил.
Лидия Петровна, Анатолий Иосифович и их дочь Наташа стали для нас дорогими людьми. Они приезжали к нам в Киев, я не только сама приезжала к ним в Пятигорск, но и привозила своих друзей, я была уверена, что в этом гостеприимном доме всем найдется место. Однажды, когда шли в горы через Большой Кавказский хребет, мы всей группой, а это было 12 человек, жили в их крошечном доме пару дней. Как мы там все размещались, сейчас даже трудно представить.
Когда случился Чернобыль и надо было эвакуировать родителей, у меня даже сомнений не возникло, что поедут они в Пятигорск, хотя многие друзья и родственники предлагали пожить у них.
С тех пор прошло много времени, уже нет моих родителей, 15 лет как ушел из жизни Анатолий Иосифович. Я нечасто приезжаю в Пятигорск, но каждый приезд – это праздник встречи с дорогими и искренне любящими тебя людьми. И всегда воспоминания.
– Ты знаешь, отчего папа получил инфаркт? – спрашивает Лидия Петровна, когда мы очередной раз предаемся воспоминаниям. – Накануне его вызывали в райком партии и делали разнос. Вот это и была его реакция.
Не знаю, тогда ли или в другой раз, когда должны были в Государственной комиссии по запасам в Москве защищаться запасы полезных ископаемых одного крупного месторождения, райком не согласился с представленными документами и требовал увеличения цифр запасов, подсчитанных специалистами, обвинив отца, что он не верит в советские недра. Это он мне сам рассказывал. Хорошо, что годы уже были вегетарианские. В лихие времена можно было оказаться в зоне, благо она рядом, в поселке за высоким забором с колючей проволокой.
О том, как ей пришлось столкнуться с законами зоны, Лидия Петровна рассказывала мне в мой последний приезд. Ее рассказ был настолько яркий, образный, она не упускала деталей, которые давали возможность представить себе события давно минувших дней, что хотелось немедленно все записать. Сознавая, что писатель из меня никудышный, я все-таки по свежей памяти попытаюсь изложить услышанное.
Лидия Петровна и Анатолий Иосифович завербовались на север в 1953 году. К тому времени она уже четыре года как окончила медицинский институт в Орджоникидзе и работала невропатологом в Грозном. Анатолий Иосифович ушел на фронт после десятого класса, продолжать учебу ему пришлось уже после войны. Он окончил железнодорожный техникум и был машинистом – водил составы на линии Грозный – Астрахань. В начале 50-х годов проходила активная вербовка специалистов разного профиля на север, Делюрманы тоже решили деньги заработать и посмотреть другие края.
Осенью 1953 года они прилетели в Магадан, там получили направление в Хандыгу и автобусом по колымской трассе отправились к месту назначения. Самое начало пути было омрачено трагическим происшествием: из окна автобуса они увидели, как стремительно к земле приближается самолет. Он упал в нескольких десятках метров от автобуса и зарылся носом в землю. В живых остался один человек, который в этот момент находился в туалете, в хвосте самолета. Пассажиры автобуса помогли ему выбраться. Разбросанные тела, вещи – это была ужасная картина. Такое получилось зловещее начало новой жизни.
Они поехали дальше, остановились около обжитого дома, стоявшего на колымской трассе. Таких стоянок на трассе было несколько, там можно было отдохнуть, иногда заночевать, поесть. Все пошли в дом, а Лидия Петровна, потрясенная случившимся на ее глазах, не могла идти, сказала, что останется стеречь вещи. Спустя немного времени из дома выбежал мужчина и пригласил ее зайти.
– Ваши все уже едят. У меня борщ сварен. Пойдемте, покушаете, – сказал он.
– Не могу. Я вещи стерегу, – ответила Лидия Петровна.
– От кого? Здесь на тысячу километров ни одной живой души.
Но она все-таки осталась при чемоданах. Потом они продолжили путь и уже без приключений добрались до поселка.
Через несколько месяцев работы в Хандыге Лидию Петровну направили в Тополиное: заменить уехавшего в отпуск доктора. Однажды ей надо было освидетельствовать заключенного в лагере, расположенном в поселке. Заключенный был не простой, а известный авторитет Михаил Шадрин. Он симулировал паралич и отказывался выходить на работу. А так как в лагерях закон правили авторитеты и лагерное начальство зачастую было бессильно, то пока лежал “парализованный” Шадрин, лагерь не работал.
Лидия Петровна должна была дать заключение о состоянии его здоровья. Она пришла к больному. Он лежал в отдельной комнате медпункта на белоснежных простынях. И одна деталь особенно запомнилась: голубые банты по углам пододеяльника. Они познакомились. Шадрин предложил ей открыть тумбочку и угоститься, а в тумбочке лежали яства и не снившиеся в то время северянам свежие фрукты. Кто, когда и как доставлял это все “больному”, одному богу известно. Отказавшись от угощения, она приступила к осмотру больного и, конечно, очень быстро поняла, что он абсолютно здоров. Но все-таки нужно было время, чтобы разобраться, как себя вести. Поэтому она высказала предположение, что у больного реакция на стресс и нужно лечение. Приходила к нему, делала какие-то уколы, но приближалось время “выздоровления”, это почувствовал и сам “больной”. Однажды утром Анатолий Иосифович нашел под дверью записку, в ней сказано, что, если Шадрину будет поставлен диагноз, который его не устроит, доктор будет повешен на территории зоны. А на крылечке стояли очень красивые меховые сапожки.
Днем, когда Лидия Петровна вела прием в амбулатории, убиравший в это время помещение расконвоированный заключенный тихо спросил ее, понравились ли ей сапожки.
– Спасибо. Понравились.
– Почему же вы их не надели? – спросил дневальный.
В конечном итоге заключение было дано, и оно всех устроило. Делюрманы невредимыми вернулись в Хандыгу. Спустя некоторое время, уже в Хандыге, Лидия Петровна от больного заразилась гепатитом и лежала в больнице. Как врачу ей выделили отдельную палату. Стояло лето, много комаров, кровать была под черным тюлевым пологом. Когда Анатолий Иосифович ее навещал, он не мог смотреть на этот черный балдахин. И вот в очередной раз, когда он собирался уже уходить, Лидия Петровна попросила его посмотреть, закрыта ли форточка, чтоб к ней никто не залез. В палате дневальный мыл пол. Услышав этот разговор, он заметил:
– Лида Петровна, не бойтесь, вас здесь никто никогда не тронет. Вы – лепила в законе.
И действительно, за все время их жизни в Хандыге, в многочисленных поездках по району с ней никогда ничего не приключалось.
А было и по-другому. В больнице работала хирургом Ольга Николаевна Чаус. Одесситка, с неизменной папиросой во рту, с хриплым голосом, по признанию коллег и пациентов, она была высококлассным специалистом. Однажды, когда ее муж по льду Алдана возвращался в санях из командировки, на него напали заключенные, раздели, избили. Возница все-таки успел его живым доставить домой. Разъяренная Чаус явилась в лагерь:
– Я вам жизни спасаю! Все, теперь всех порежу! – кричала она.
Ее с трудом привели в чувство. Зэки извинялись, мол, ошиблись, не знали, кого грабили. Вещи вернули.
Главврачом районной больницы был доктор Явсин. Но он занял эту должность после амнистии. В лагерь он был заключен как военнопленный. На фронте был хирургом, попал в плен, был освобожден англичанами, а потом ими же и выдан нашим властям. Я была ребенком, но помню, каким авторитетом пользовался Явсин в поселке. Однажды Лидию Петровну вызвали на срочную операцию в качестве анестезиолога. Привезли истекающего кровью порезанного заключенного. Им оказался уже знакомый Шадрин. В лагерях все еще продолжалась “сучья война” между заключенными, прошедшими фронт, и невоевавшими. Шадрин был вор-медвежатник, порезали его “суки”. Операция прошла успешно. Отойдя от наркоза, он сказал Лидии Петровне, что, когда его несли в операционную, видел: в коридоре лежат двое “сук”. Если их не уберут, с ними расправятся. Чтобы сохранить им жизнь, их пришлось разместить в кабинете главврача.
Как-то, когда у Лидии Петровны уже заканчивался прием, зашла регистратор и сказала, что к ней просится еще один пациент.
– Пусть заходит, – сказала Лидия Петровна.
Зашел мужчина.
– Садитесь, – пригласила доктор.
– Спасибо, я уже десять лет отсидел.
– Извините, присаживайтесь. На что жалуетесь?
Жаловался он на боли в спине, и когда уже были выписаны лекарства, он спросил:
– Доктор, вы меня не узнаете?
– Нет.
– Помните, я вас звал борщ кушать, а вы остались вещи охранять среди тайги. Пришел на вас посмотреть. Я освободился, жду парохода.
Как вскоре выяснилось, в ожидании парохода он украл ковры из квартиры большого хандыгского чиновника и получил новый срок.
Делюрманы жили в Хандыге шесть лет, это были яркие, запоминающиеся годы. Вернувшись на Кавказ, Лидия Петровна много лет преподавала в Пятигорском медицинском училище и более 30 лет была детским психиатром.
На сайте
www.khandyga.ucoz.ru в рубрике “старые фотографии” я разместила много фотографий из домашнего альбома. Постепенно под ними стали появляться комментарии, начали восстанавливаться давно утраченные связи. Под несколькими фотографиями оставила свои комментарии некто “Татьяна” – больше о себе она ничего не сообщает. Мне хочется процитировать одну ее запись: “Счастливые люди. У нас такого счастья не будет никогда”. Я желаю анонимной Татьяне, чтобы ее жизнь в новых условиях тоже была интересной. А мы действительно были счастливы, Татьяна. Вы абсолютно правы.
Мне повезло знать представителей трех поколений геологов северо-востока, чьими трудами, талантом, беззаветной (не побоюсь высоких слов) преданностью профессии было стерто белое пятно с карты СССР: я помню С. Д. Раковского – участника первой колымской экспедиции 1928 года, я хорошо знала поколение геологов, к которому принадлежали мои родители, и я имею удовольствие хоть изредка, но общаться с представителями следующего поколения, уже тоже, к сожалению, значительно поредевшего. Я уверена, что преемственность поколений сыграла решающую роль в успешном развитии геологической науки. Когда в стране шла борьба со шпионами всех мастей, безродными космополитами, с “продажными девками империализма” – генетикой и кибернетикой, а по сути, под прикрытием идеологической риторики борьба за теплые места, когда действительно в жизни правили бал законы зоны: предательство и стукачество, – был небольшой оазис, где рядом успешно сотрудничали и “шпионы”, и “безродные космополиты”, и прочая “нечисть” и делали большое дело. Но располагался этот оазис в районе, где температура зимой достигает минус 70 градусов, а летом плюс 35, где лагеря, в которых страдали и умирали десятки тысяч заключенных, занимали большую часть территории, где встреча в тайге с беглецом была опаснее встречи с самым страшным зверем. Как это объяснить?
Этим же вопросом задается и М. Д. Эльянов в одном из последних писем ко мне.
Письмо от 13.10.99, Днепропетровск:
“…С большой благодарностью приняли твое приветствие и добрые пожелания к моему юбилею – большое тебе спасибо (М. Д. исполнилось 80 лет.— И. Б.).
Меня гложет один вопрос. Послал тебе очерк “Блатсовет”, просил сказать свое мнение, но ты мою просьбу проигнорировала, не знаю почему. Единственное, что могу удостоверить на все 100 – изложенное совершенно достоверно; и я, и многие свидетели, которые слушали рассказ Мити, полностью ему доверяли (речь идет об эпизоде времен “сучьей войны”, когда в лагеря стали попадать заключенные, прошедшие фронт. Завязалась страшная, кровавая война между ними и невоевавшими лагерными “авторитетами”. М. Д. записал рассказ, услышанный когда-то от моего отца, об одном из эпизодов этой войны, он посылал свои записи в Магадан, в сборник, издававшийся по случаю юбилея Колымской экспедиции, но там к ним не проявили интерес. Я эту запись передала Л. Н. Попову, он опубликовал ее в своей книге. К сожалению, М. Д. этого не дождался. — И. Б.).
У меня, кстати, есть книга Гинзбург “Крутой маршрут”. Хочу тебе сказать, что все эти романы и повести о жуткой жизни в лагерях Колымы, о гибели многих тысяч невинных людей, о зверствах начальников-холуев и т. п. производят на меня тяжелое и вместе с тем двойственное впечатление. Не сомневаюсь в достоверности изложенного и горюю о загубленных душах, но все это одна сторона дела. А вторая заключается в том, что в Дальстрое осуществлялось огромное строительство и Колыма давала в годы войны огромное количество золота, что несомненно способствовало Победе.
Колымская история – это огромная эпопея, в которой переплетаются ужас, кошмар, злодейство, убийства и вместе с тем героизм, самоотверженность, изобретательность, организованность и т. д. К сожалению, еще не нашелся писатель, который мог бы всю эту эпопею достойно описать, создать правдивую историю Дальстроя и его людей.
Вот такие мысли приходят в голову. Может, это тоже односторонний взгляд, сугубо субъективное мнение”.
А дальше следует приписка Иды Яковлевны – жены М. Д.
“…Дядя Моисей тебе обо всем написал. В отношении вольнонаемных колымчан и др. я не согласна, т. к. за металл гибли ни в чем не повинные, благородные, чудесные люди. Они теряли свои семьи, умирали тысячами, и некоторых из них мы хорошо знали, они были искренними нашими друзьями. Например, Зиновий Сергеевич Газарх, Нина Ивановна и Иван Осипович Богомольцы и многие другие. Но то все позади, а, вспоминая, все душа болит”.
Если два родных человека, проживших вместе душу в душу более 50 лет, не свидетели – участники происходивших событий, не сходятся в их оценке, может быть, и всем прочим, кто касается этой страницы нашей истории, не следует рассматривать ее только в черно-белом варианте. Жизнь так сложна, наши представления о ней – только одна из возможных проекций этого многомерного пространства.
Георгий Александрович Жженов – артист, любимый несколькими поколениями, в уже очень преклонном возрасте нашел в себе силы, душевные и физические, вернуться в места своего заточения, своих страданий, своего унижения. Об этом снят фильм Сергея Мирошниченко “Георгий Жженов. Русский крест”. Часть второй серии фильма снята на Колыме, где Жженов отбывал свой срок. И хотя о многом уже знаешь и как никто другой можешь себе представить суровый климат планеты Колыма, – только он один может сгубить человека, а если условия, в которые помещены заключенные, направлены только на то, чтобы воспользоваться физической силой этой человеческой массы, а потом за ненадобностью ее “актировать”, – все это вне человеческого понимания. Простить – невозможно, знать и помнить – необходимо.
Но что нужно сделать, чтобы сохранилась память о тех первопроходцах, исходивших пешком, на оленях, лошадях планету Колыма, открывших такие ее кладовые, что они еще не одно столетие будут служить благополучию государства, чтобы вспоминали о них по их заслугам, а не как о “вольняшках”? Это слово часто звучит в фильме. Уже практически не осталось участников тех событий, уходят люди, уходит память. Остается одна замечательная книга Олега Куваева – “Территория”, изданная в 1978 году, только одна книга…