Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2011
Павел Рогозный
Павел Геннадиевич Рогозный родился в 1973 году. Историк, кандидат исторических наук, научный сотрудник Санкт-Петербургского института истории РАН. Автор книг “Церковная революция 1917 года”. СПб., 2008; “Православие: конфессии, институты, религиозность”. СПб., 2009. Живет в Санкт-Петербурге.
Российская церковь и «красная смута»
В ноябре 1917 года священник петроградской Спасо-Колтовской церкви Михаил Галкин обратился с письмом в Совет Народных Комиссаров, в котором предлагал свои услуги новой власти в деле отделения Церкви от государства. К письму была приложена статья с проектом такого отделения. 28 ноября на заседании правительства предложение Галкина было принято, проект было решено опубликовать в “Правде”.
Михаил Галкин по своему происхождению принадлежал к духовному сословию и до Октябрьской революции открыто причислял себя к церковным “демократам”, издавая в Петрограде газету “Свободная Церковь”, отличавшуюся радикализмом в вопросах проведения церковных реформ.
Таким образом, по крайней мере в начале своей “многогранной” деятельности, священник, а впоследствии один из главных атеистических деятелей первого десятилетия советской власти был вполне искренен в своих творчески-законодательных порывах. Таких деятелей, как Галкин, будут называть “церковными большевиками”. Данный термин, появившийся еще в апреле 1917 года, первоначально обозначал просто неподчинение высшей церковной власти, однако после Октября начинал наполняться новым содержанием и, очевидно, если бы его основательно не забыли, мог бы дожить на нашего времени.
От “церковной революции” к Поместному собору
Февральская революция резко изменила жизнь Российской православной церкви, когда казалось бы, самая консервативная организация старой России пережила процесс, названный современниками “церковной революцией”.
Со времени петровской церковной реформы к началу XX века взаимоотношения Церкви и государства в России окончательно оформились и приняли вполне законченный и стройный вид. Петровская коллегиальная система, скопированная со шведской, не прижилась в стране, как, впрочем, и вообще в Европе. Переход на министерскую систему, при которой один человек руководил и он же брал ответственность на себя за руководство, сделало аппарат управления более эффективным. Но общие реформы организационного устройства коллегий, ставших министерствами, которые были проведены в царствование Александра I, не коснулись Церкви. Вместе с тем резко возросло влияние обер-прокурора Синода, который из простого чиновника-наблюдателя превратился фактически в министра, хотя де-факто все церковные проблемы по-прежнему должны были решаться коллегиально, то есть Синодом, состоящим из наиболее авторитетных архиереев и, как правило, двух протопресвитеров, представлявших белое, женатое духовенство. В соответствии с законодательством Российской империи со времени Павла I император являлся главой Церкви. Все это, вместе взятое, позволило многим и церковным, и светским деятелям говорить о Православной церкви в России как о “ведомстве православного исповедания” и о пленении Церкви, которая стала “служанкой государства”. Однако многочисленные конфликты между светскими и церковными властями свидетельствуют о том, что ситуация была гораздо сложней и явно не вписывалась в привычную со школьных учебников схему. В последние годы самодержавия взаимоотношения между Церковью и государством резко обострилась. Уже перед революцией многие даже консервативные церковные деятели встали в оппозицию “неканоническому”, как они выражались, церковному строю. Основной причиной этому было частое и совершенно беззаконное вмешательство светских властей в церковную жизнь.
Согласно петровскому “Церковному регламенту”, Синод, то есть высший церковный орган, должен был обсуждать назначения архиереев и лишь после того предлагать их на утверждение императору, однако в последние годы царствования Николая II и этого не было. На важнейшие кафедры, Петербургскую и Московскую, получили назначения лица, кандидатуры которых Синод вообще не обсуждал. В Российском государственном историческом архиве хранится справка директора канцелярии Синода Гурьева, составленная уже после Февральской революции и получившая наименование “о распутинских назначениях высших иерархов”.
Хотя упоминаний самого “старца” в тексте нет, но там содержатся факты назначения на высшие церковные должности людей, кандидатуры которых Синод не рассматривал, а просто подчинился воле императора. Именно так получили назначения в столицу митрополит Питирим (Окнов), а в Москву митрополит Макарий
(Невский).
Сейчас распутинская тема, кажется, настолько исписана, что сказать что-либо новое уже трудно. Иногда даже в среде профессиональных историков бытует мнение, что все распутинское влияние не более чем миф, и действительно нет таких документов, в которых бы говорилось, что, “согласно мнению благословенного старца Григория, Мы, император и самодержец Всероссийский, сочли за благо назначить премьер-министром действительного тайного советника Штюрмера”. Вероятно, данную проблему следует перевести в другую плоскость: верили ли современники во всесильное влияние Распутина и какую это играло роль в предреволюционных настроениях? Мы полагаем, что такая вера существовала и играла огромную роль, причем независимо от реальной или мифической деятельности Распутина. Порой любое перемещение или назначение в Церкви связывали с личностью “ненавистного старца”. Как показывает изучение материалов перлюстрации, тезис о том, что “хлыст управляет всем”, часто разделял и простой обыватель, и профессор Духовной академии.
Большинство населения империи совершенно искренне приветствовало Февральскую революцию. Это впоследствии, в эмиграции, многие представители интеллигенции в своих воспоминаниях и подвергшихся идеологической редакции дневникам (как, скажем, у Зинаиды Гиппиус) будут сообщать о своей прозорливости и дальновидности. А в марте 1917 года все говорили и писали иначе.
Даже будущий идеолог самодержавия и “белой идеи” профессор Иван Ильин, утверждал тогда, что “старое правительство, отчасти по неумению, отчасти по злой воле, водворило в России всюду, где только могло, беспорядок, расстройство и дезорганизацию”. По мнению Ильина, Германия действовала через Сухомлинова, Мясоедова, Штюрмера “и ловко эксплуатировала разложившиеся правосознание верхов”. Вспоминал ли потом эмигрантский апологет России, “которую мы потеряли”, об этих своих статьях, написанных в постфевральский период?
Неудивительно, что и высшее, и низшее духовенство активно приветствовало падение “ненавистного режима”. Двухсотлетнее детище, Петрово-синодальный строй, рухнул вместе с самодержавием. Церковная революция копировала революцию политическую. По всем епархиям Российской церкви состоялись съезды духовенства, носившие самый радикальный характер, были изгнаны наиболее неугодные епископы, взамен консисторий (орган управления епархий) повсеместно были образованы церковно-епархиальные Советы, получившие реальную власть. Синод узаконил этот процесс. Повсеместно снизу доверху было введено, как тогда говорили, “выборное начало”, избирали не только епископов, но и священников, дьяконов, псаломщиков.
Прецедентом для такого решения были правила Древней церкви, в которой все церковные должности были выборными. Разработчики правил избрания ссылались и на мнение самого авторитетного специалиста по церковным проблемам к тому времени, уже покойного петербургского историка профессора Василия Болотова, который писал, что демократические выборы в Древней церкви являлись данностью, не допускающей даже малейшего сомнения.
Наиболее известные выборы архиереев прошли в Петрограде и Москве, где на две столичные кафедры были избраны Вениамин (Казанский) и Тихон (Беллавин). Гораздо менее известны выборы, которые прошли в провинциальных епархиях. Там избирательные кампании, часто благодаря различным махинациям, или, как бы сейчас сказали, “черному пиару”, вполне могли напомнить отмененные выборы губернаторов или совсем недавние выборы патриарха Кирилла.
Согласно правилам, выработанным Синодом, баллотироваться на пост епархиального епископа мог и мирянин, что не противоречило каноническим правилам Церкви. Однако Синод трижды признавал недействительными выборы в Екатеринбурге и дважды в Рязани, где уже праздновали победу люди, не имевшие епископ-ского сана. В Москве в первом туре два основных кандидата – архиепископ Тихон (Беллавин) и мирянин, бывший обер-прокурор Синода Александр Самарин – набрали одинаковое количество голосов. Только во втором туре голосования победил будущий патриарх. Своей победой он был обязан не духовенству, которое в большей степени голосовало за Самарина, а голосам простых горожан и крестьян.
Правый деятель и известный филолог академик Алексей Соболевский, присутствовавший на выборах, писал в частном письме, что многих выборщиков смутил вопрос крестьянина: “Ну, выберем Самарина, приеду к себе, меня спросят, кого вы-брали? Что скажу: барина в пиджаке?”
Интересно, что в правилах избрания стоял запрет на “отрицательную критику” кандидата в епископы, но он повсеместно нарушался. Наоборот, всяческая дискредитация оппонента служила весомым фактором в борьбе за власть. Следует отметить, что ни на Тихона, ни на Вениамина не было найдено вообще никакого компромата. Сразу после своего избрания в Петрограде Вениамин дал интервью одной из столичных газет, где заявил: “Церковь должна стоять в стороне от политики, ибо в прошлом от нее немало пострадала”.
Можно констатировать, что опасения относительно выборов высшего духовенства не оправдались. К власти и в столичных, и в провинциальных епархиях пришли люди, определившие весь ход развития православия в XX веке и способствовавшие так или иначе выживанию его в условиях атеистического государства.
Гораздо более скандальными были выборы среднего и низшего духовенства: тут предвыборные собрания могли кончиться настоящей потасовкой, причем иногда побеждал кандидат совершенно неподходящий и малограмотный, не имевший никаких священнических навыков, но зато благообразно выглядевший, что имело немаловажное значение в крестьянской среде.
Вообще, церковная революция носила радикальный характер, и тут дело было даже не во введении выборного начала, хотя и оно имело революционный характер. Восстание против церковных властей порой приобретало комический вид, таким, например, был бунт монахов московского Данилова монастыря, о котором благодаря прессе узнала вся читающая Россия. Вскоре после революции насельники монастыря изгнали настоятеля и устроили в монастыре “демократию” с самогоноварением и девицами легкого поведения. Корреспондент московской газеты “Утро России” побывал в сбунтовавшемся монастыре. По его словам, “повсюду в кельях валяются окурки, на столах бутылки с вином и ханжою”. Взять интервью у главного бунтаря и идеолога восстания корреспондент не смог: иеродиакон Софроний в момент посещения монастыря оказался пьяным, и его, как утверждал сторож, “до сих пор еще не могут вытрезвить”. Управляющий Московской епархией епископ Иоасаф заявил корреспонденту газеты, что ему известно о ситуации в Даниловом монастыре. “Нет слов выразить возмущение по этому поводу… Я назначил ревизию… архимандрит Иоаким не на своем месте, хорошо, что его уволили. Придется разогнать и монахов”.
Направленный в монастырь член Синода протопресвитер Николай Любимов признал газетное сообщение как “вполне соответствующие действительности”. Дело, однако, осложнялось тем, что взамен неугодного архимандрита Синод назначил настоятелем монастыря уволенного ректора Духовной академии епископа Феодора. Протопресвитер сообщал обер-прокурору, что приезд в монастырь епископа Феодора “не внесет мира в среду бунтующих монахов, но вызовет по отношению к нему такие эксцессы, какие… имели место и по отношению к архимандриту Иоакиму, вплоть до поножовщины”. Любимов сообщал также, что, по его мнению, к которому присоединился и управляющий епархией епископ Иоасав, “сам Феодор будет рад, если Синод… отменит свое постановление о его назначении в Данилов монастырь, ибо этот последний доведен до такой степени разрухи, что быть настоятелем этого монастыря равносильно каторге”.
Епархиальная ревизия, отчет о которой поступил в Синод только в конце 1917 года, странным образом признала основным виновником конфликта бывшего настоятеля монастыря, “доброта которого, по их словам, была хуже воровства”. Бунт монахов Данилова монастыря не был исключением, просто благодаря прессе и важному положению монастыря он стал широко известен.
Отношение Церкви к Временному правительству менялось на протяжении всего 1917 года, от безусловной поддержки в марте до открытого конфликта осенью. Временное правительство решило секуляризировать начальное образование, отменить обязательное преподавание Закона Божьего и передать церковноприходские школы из церковного ведомства в Министерство просвещения. Многим церковным деятелям это не понравилось, и на открывшемся в августе 1917 года Поместном соборе кто-то уже именовал правительство “Ордой”. Поэтому и к смене власти в октябре многие отнеслись равнодушно.
“Да и по правде сказать, не все ли равно— Керенский или Ленин”,— писал в частном письме 28 октября 1917 года будущий сталинский патриарх Алексий (Симанский), в то время викарий Новгородской епархии. Разницы как будто и не чувствовалось. Многим казалось, что хуже уже не будет. А кто-то, как, например, специалист по церковному праву, член Поместного собора профессор Николай Кузнецов, считал, что с большевиками будет договориться даже легче, чем “с печальной памятью Временным правительством”.
Октябрьская революция совпала с другим важнейшим событием в жизни Церкви избранием патриарха. Выборы происходили в Москве в ноябре под свист пуль и гром артиллеристской канонады на Поместном соборе. В Москве, в отличие от Петрограда, где смену власти многие попросту не заметили, первые бои Гражданской войны носили кровавый характер, причем попытки миротворческого урегулирования конфликта, предпринятые Церковью, так же, как в октябре 1993 года, ни к чему не привели.
С избранием патриарха закончился синодальный период в истории Русской церкви, когда место патриарха занимал коллегиальный орган— Святейший Синод, а официальным главой Церкви являлся сам император.
Анафема и декрет “о свободе совести”
Именно так первоначально назывался знаменитый декрет, вошедший в историю под названием Декрет об отделении церкви от государства. Данный акт, опубликованный в январе 1918 года, был плодом совместного творчества действующего православного священника Галкина, которого мы упоминали в начале статьи, и главы советского правительства Ленина, собственноручно вписавшего в документ первый пункт: “Церковь отделяется от государства”. Ни Галкин, ни большевики не придумали ничего нового, декрет поразительно напоминал французский закон об отделении церкви от государства, принятый под влиянием социалистов в 1905 году.
Еще до публикации этого документа большевики попытались реквизировать помещения Александро-Невской лавры. Однако после ареста настоятеля монастыря монахи ударили в набат, сбежался народ, который и разогнал вооруженных красногвардейцев. Не обошлось и без жертв: первым погиб протоиерей Скипетров, попытавшийся вступить в переговоры с захватчиками. Крестный ход прошений в Петро-граде после этих событий собрал только на Невском проспекте до 300 тысяч жителей столицы и, вероятно, может рассматриваться как самая крупная единовременная акция гражданского протеста за всю историю России. Большевики отступили, становилось понятно, что революционным наскоком с религией не покончить.
Через несколько дней, 19 января патриарх выпустил знаменитое послание с анафемой; хотя в тексте слово “большевики” не использовалось, однако всем было ясно, что оно непосредственно направлено против существующей власти. Для такого беспрецедентного случая в отечественной истории анафематствования была выработана особая формула, которая и должна была провозглашаться по всем храмам бывшей Российской империи.
Впоследствии мнения историков разделились: была ли это анафема именно большевикам или вообще всем “творящим беззакония”? Но спорить об этом стали уже значительно позже: всем современникам было ясно, против кого было направлено послание патриарха Тихона. Да и сам патриарх совершенно недвусмысленно именовал свое послание анафемой советской власти.
Данный акт не сильно повлиял на общую ситуацию: у Церкви не было в России большого политического авторитета, он был растрачен за долгое время союза с монархическим государством. Многие даже в среде верующей интеллигенции, как, например, выдающийся отечественный историк Сергей Платонов, считали, что Церковь уже давно “гроб повапленный” и выполнять роль общенационального и надпартийного лидера она не способна.
Ответ властей не заставил себя ждать, и 23 января в прессе появился вышеупомянутый декрет “О свободе совести”. Декрет еще нес в себе немало демократических положений, однако по одному из его разделов Церковь лишалась прав юридического лица – такого пункта не было во французском законе. “Декрет об отделении церкви от государства может иметь силу только в зависимости от того, как его будут осуществлять”,— записал в свой дневник профессор Юрий Готье, добавив, “что нашу церковь и попов, утолстевших и забывших Бога, может вернуть к их обязанностям и вообще поднять церковь только некоторое гонение”. И уж, конечно, не следует говорить о том, что данный декрет был актом злостного подавления Церкви, как это делают некоторые современные историки; утверждать такое можно, только не прочитав сам текст декрета.
Многие положения данного декрета долго оставались на бумаге, например, введение гражданского брака (в данном случае имеется в виду первоначальное, не современное значение этого термина). Брак по-прежнему в основном регистрировали в церкви, а развод осуществляла консистория по тем же принципам, что и до революции. Тогда, чтобы развестись, требовалось наличие свидетелей факта прелюбодеяния “виновной” стороны. Естественно, что удостоверить факт “совокупления” проблематично, хотя при наличии денег и связей всегда находились нужные свидетели. Синодские чиновники, занимавшиеся бракоразводными процессами, быстро сколачивали целые состояния.
Занимавшийся этой проблемой современный американский историк Грегори Фриз иронизирует относительно той легкости, с которой находились свидетели супружеской измены: “можно подумать, что двери домов в России вообще не запирались”. Видимо, и после декретов советской власти ситуация не сильно изменилась.
Так, известный советский инженер-кораблестроитель Гирс вспоминал, как он во время Гражданской войны выступал “лжесвидетелем” в Петроградской консистории по делу о разводе приятеля. За данное действо он получил от друга пуд тыквы – характерный пример бартера эпохи “военного коммунизма”.
Естественно, что после революции не все желали использовать столь сложный способ развода. Комиссар Самарской губернии в 1918 году требовал от духовенства “немедленно приступить к исполнению воли народа, т. е. совершать обряды венчания граждан, разведенных гражданским судом по декрету Народных Комиссаров, причем уклоняющиеся от этого будут увольняемы от должности и преданы суду”. Значит, священника, не желавшего венчать “сомнительный” брак, могли уволить как государственного чиновника? Коммунисты и комсомольцы уходили на Гражданскую войну и спешили на всякий случай церковно “узаконить” свои отношения церковным браком, возможно, по настойчивому требованию слабого пола.
Большевики грамотно разъясняли народу положение нового декрета. Почему граждане могут обучаться религии частным образом? “Потому что в школах обучаются дети и православных, и католиков, магометанских и еврейских родителей… поэтому,— гласила листовка Петроградского комитета РКП(б),— нельзя в общих школах на общегосударственный счет обучать религии. А если родители хотят, они могут за свой собственный счет обучать своих детей какой угодно религии”. Листовка напоминает порой аргументы нынешних противников введения в школьном образовании “основ православной культуры”. Впрочем, на крестьянскую массу такая агитация не действовала. Призывы сохранить преподавание Закона Божьего в школе звучали даже на вполне советских крестьянских съездах эпохи Гражданской войны, И не только у крестьян, но и у рабочих.
Так, реагируя на требование рабочих в августе 1918 года проводить молебны на заводах, Петроградский комитет большевиков советовал людям, которые еще “идут на поводу у попов, во-первых, не смешивать поповскую веру с христианством и, во-вторых, не забывать о роли государственной церкви в истории борьбы угнетенных против угнетателей… и не идти за попами, торгующими именем Христа”.
А в Кинешемском уезде после крестного хода, организованного в знак протеста против декрета об отделении Церкви от государства, рабочие местных фабрик под влиянием большевиков вынесли резолюцию: “…попы, вместо того чтобы учить народ, как жить по правде, вместо того чтобы в православных храмах воспламенять искру любви к своим ближним, вместо того чтобы точно уяснить перед христианами, чего требует от нас бог и что он нам заповедовал, это духовенство церковь нашу превратило в политический трибунал для борьбы с нами же, обездоленными рабочими и крестьянами, не останавливаясь в этой борьбе перед кощунством над православной религией”. Далее отмечалось, что кощунственно петь “Христос воскресе” до самого праздника. По поводу самого же декрета говорилось, что “попы умышленно извращают декрет народной власти… а он не только не посягает на церковь и религию, но предоставляет, наоборот, по совести каждому гражданину, как он хочет верить в бога и православную церковь”.
И если в первом случае показательна замечательная аргументация в стиле Белинского и русской радикальной интеллигенции, разделявших Христа и саму Церковь, то в Кинешме составитель воззвания пошел еще дальше, уличая духовенство в кощунстве над самой верой и “нашей” Церковью, по сути, переадресовывая такие же обвинения, которые звучали в адрес самих большевиков.
Важным являлось и то, что по-прежнему все главные церковные праздники являлись фактически государственными и были выходными днями. Иногда, особенно в провинции, и праздновали их вместе.
Так, на заседании Устюжского исполкома рассматривали празднование Первомая и Пасхи и постановили в дни последней на неделю прекратить занятия в школах, а на “устройство товарищами красноармейцами праздника Св. Пасхи купить по три яйца на человека, один фунт колбасы на четырех и одно ведро на сорок человек водки”.
Такое трогательное классовое единение без всякой дискредитации по вероисповедным вопросам. Одинаково едим и пьем и на Первое мая, и на Пасху.
“Церковный большевизм”
11 марта 1918 года Всероссийский Поместный собор Российской православной церкви на закрытом заседании начал обсуждать вопрос о “церковном большевизме”. По инициативе группы участников Собора была создана комиссия для расследования сотрудничества ряда священнослужителей, епископата и мирян с революционными властями. “К великому горю и позору нашему, многое бы не могло быть совершено мирянами под влиянием революционного угара, если бы в Церкви среди пастырей и священников не произошло раскола, не проявилась бы пагубная измена”.
До раскола было еще далеко, и под “церковным большевизмом” тогда часто понимали просто неподчинение высшей церковной власти, однако многие церковные деятели понимали, что у священника Галкина, кстати, совершенно спокойно продолжавшего служить в Спасо-Колтовской церкви в Петрограде, найдется немало последователей. “Еще большой вопрос, — писал Галкин в большевистской “Правде”,— кто настоящий христианин: тот ли, кто раньше мирился с золотым тельцом, поставленным посреди православных храмов… или тот, кто высоко поднял в своей революционной борьбе пылающий факел братства, равенства и свободы и при его свете освободил скованную железными цепями, брошенную в тьму конфессиональных предрассудков, убиваемую, но неубитую совесть человека”.
Сам термин “церковный большевизм” и сходный с ним по значению термин “церковное ленинство” появился в начале 1917 года, после известных “апрельских тезисов”, когда Ленин, о существовании которого до этого большинство церковных деятелей и не догадывалось, получил всероссийскую известность. В 1917 году в “церковном большевизме” обвиняли друг друга люди разной церковно-полити-
ческой ориентации. Ко времени начала работы комиссии ситуация изменилась: большевики, некогда считавшиеся маргиналами, пришли к власти.
В материалах комиссии отмечалось, что деятельность многих церковных лиц повергла епархии Русской церкви в настоящий хаос и Собор “со всей откровенностью должен коснуться и повинных в большевизме лиц епископского сана”.
Однако когда определение о церковном большевизме было уже готово, комиссию решено было переименовать, как и вообще отказаться от термина “большевизм”, дабы “не рекламировать и не популяризировать среди народа гнусного лжеучения”. Опубликованное определение звучало вполне по церковному “О мероприятиях к прекращению нестроений в церковной жизни” и не резало слух.
Конечно, отказ от использования термина “церковный большевизм” произошел не по той наивной причине, о которой писали члены Собора, ведь публичная декларация этого термина уже сама по себе свидетельствовала о тяжелой болезни Церкви в целом.
В неопубликованных материалах комиссии есть и отсылки к болезненному еврейскому вопросу; не для кого не было секретом, что значительная часть лидеров большевиков и их временных союзников левых эсеров по своему происхождению были евреями.
Однако тезис, что в гонениях на Церковь “участвуют главным образом евреи”, не получил развития ни в материалах комиссии, ни на самом Поместном соборе. Видимо, тогда уже было понятно, что евреи-большевики, как и евреи-левые эсеры, люди абсолютно секулярные и к иудаизму не имеют никакого отношения. Широко изве-стно, возможно, апокрифическое, но по сути характерное высказывание Троцкого: “я не еврей, я интернационалист”. Показательно, что и главный советский атеист Емельян Ярославский (Губельман) впоследствии в равной степени издевался над священными книгами и иудеев, и христиан.
Малоизвестно другое: “Еврейский национальный совет” в Москве так же резко выступил против секуляризации начального образования и фактически одновременно с Православной церковью предал анафеме (херему) евреев, поддерживающих советскую власть.
“Церковными большевиками” тогда называли и многих деятелей национально-церковных движений, которые после падения самодержавия обрели второе дыхание, требуя или церковной автономии, или полного отделения от Российской церкви. Так, например, грузинские епархии заявили об автокефалии сразу после Февральской революции, при этом Временное правительство признало де-факто самостоятельность – автокефалию – Грузинской церкви, а Синод Российской церкви – нет. Более того, высший церковный орган занял абсолютно непримиримую позицию относительно “грузинских раскольников”, “схизматиков”, как они именовались в посланиях патриарха в годы Гражданской войны. Однако грузинские епархии все же стали независимыми от центральных властей, а уволенный Синодом по “состоянию здоровья” Полоцкий епископ Кирион, грузин по национальности, был избран католикосом Грузии (страдавший острой формой душевного расстройства, летом 1918 года Кирион покончил жизнь самоубийством). Только в 1943 году автокефалия Грузинской церкви была признана Московской патриархией.
Сложная ситуация сложилась и на Украине. Тут полностью русифицированная церковная элита, в отличие от некоторых “украинизированных” политиков, активно выступала против какого-либо “сепаратизма”. Киевская духовная академия даже опубликовала протест против “насильственной украинизации”. Академия заявляла, что “украинцы не являются отдельной народностью, это часть русского народа, жившего отдельно и поэтому выработавшая некоторые особенности своего быта и говора. В Малороссии всегда было сильное течение, отстаивающее особенности местного языка и быта. В это чистое по себе течение, овеянное поэзией Шевченко и своеобразной красотой местной природы, вносится струя, готовая замутить его и сообщить ему характер сепаратистского движения”. Отражением русофильских настроений на Украине, уже после отделения ее от Советской России, служит и избрание Киевским митрополитом в 1918 году известного правого деятеля, монархиста и черносотенца Антония (Храповицкого). Таким же вполне демократическим образом Киев избрал своего представителя в украинское Учредительное собрание, им стал известный русский националист Василий Шульгин.
Часть рядового духовенства и некоторые из иерархов Церкви на Украине понимали, что после того, как националисты из Центральной рады пришли к власти, “стать украинцем” становилось иногда политически выгодно. Так, Екатеринославский епископ Агапит (Вишневский), который до революции даже умеренного председателя Государственной думы, своего земляка Василия Родзянко именовал “христопродавцем”, после падения монархии, по его же словам, встал на позицию “общественности” и слал “Божье благословение на высокополезную деятельность Совета рабочих и солдатских депутатов”. Когда власть на Украине поменялась, бывший русский националист и черносотенец Агапит приветствовал Петлюру. Впрочем, у архиепископа и Петлюры действительно были общие идеологические ориентиры. Антисемитские проповеди владыки даже до революции вызывали неудовольствие церковных властей. А после прихода Петлюры, по мысли Агапита, к древним врагам “инородцам” прибавились еще и ненавистные “москали”.
Схожую эволюцию проделал и бывший Владимирский архиепископ Алексий (Дородницын), известный до революции своими связями с Распутиным. Архиепископ был один из немногих в среде высшего духовенства, чьи связи с “благословенным старцем”, именно так именовал его сам Алексий, были документально доказаны. Брошюры владыки с трогательными подписями Распутину до сих пор хранятся в фонде следственной комиссии Временного правительства, в Государственном архиве Российской Федерации.
Уволенный из Владимира и уехавший в Киев архиепископ решил стать “украинцем”, чем шокировал даже свое ближайшее окружение. На Поместном соборе в Москве “многогранная” и “незаурядная” деятельность вышеуказанных епископов рассматривалась как факт “церковного большевизма”.
Важно отметить, что многие члены Поместного собора, который до осени 1918 года продолжал работать в Москве, не верили, что большевики – “это всерьез и надолго”. На Соборе продолжали обсуждать такие далекие от реальности вещи, как реформа прихода, проблемы церковного брака и развода, положение православных монастырей.
Между тем летом 1918 года в Москве было тревожно. Соседство Собора с переехавшей властью не сулило ничего доброго, начался массовый захват церковной собственности, участились случаи прямого насилия над церковными лицами, многие члены Собора покидали его заседания засветло, чтобы беспрепятственно до-браться до места ночевки. Власти грозились отобрать и само здание, в котором заседал Собор, переговоры вроде бы ни к чему не приводили.
“Опричники расстреливают нас, как куропаток”
Именно такую фразу использовал в личном письме осенью 1918 года митрополиту Антонию (Храповицкому) патриарх Тихон. Красный террор был в разгаре, и множество священнослужителей стали его жертвами. Часто они наряду с так называемыми “буржуазными элементами” становились обычными заложниками, и их расстрел не следует рассматривать как факт гонения на религию.
Первой жертвой революции среди иерархов оказался Киевский митрополит Владимир (Богоявленский), убитый неизвестными лицами; летом 1918 года был зверски замучен один из наиболее популярных иерархов Церкви Пермский архиепископ Андроник (Никольский). Комиссия Поместного собора, направленная в Пермь для расследования его убийства, на обратном пути в Москву пропала без вести, по некоторым данным, она была изрублена пьяными красноармейцами или просто бандитами. Вакханалия жестокости буквально залила города и деревни бывшей империи.
Священник провинциального городка Тверской губернии Бежецка Иван Постников начал вести свой дневник за несколько дней до Октябрьской революции. Бежецк был спокойным городом, последний раз убийство было совершено там в середине XIX века. Однако еще до октября ситуация поменялась. Вечером стало опасно выходить на улицы, одну гимназистку изнасиловали и убили прямо в городском парке. Большевиков в городе не было, но скоро некоторые городские криминальные элементы назвали себя “большевиками” и захватили власть. День за днем фиксировал в своем дневнике священник апокалипсис в масштабах уездного города: убийства, грабежи, разбой. Убивали и грабили и местные самозваные “большевики”, и обычные преступники. “Как же дешево стала цениться человеческая жизнь”, —гру-стно констатировал Иван Постников.
В сельской местности ситуация была иная, тут попытки захвата церковной собственности часто оканчивались поражением новых властей. Так, при попытке занять один из монастырей Тверской губернии вооруженный отряд красноармейцев был встречен пулеметным огнем. Понятно, что это надолго отбивало желание реквизиции.
В годы Гражданской войны большевики, особенно в деревне, использовали скорее антиклерикальную риторику, чем антирелигиозную. И это помогало, ведь буржуи, кулаки “из Христа, друга всех нищих, сделали наперсника грабителей, живо-глотов и прочих мирских захребетников”, — писала большевистская “Правда”.
Часто взаимоотношение новых властей и Церкви определяли не директивы центральной власти, а ситуация на местах. В Петрограде церковные и светские власти порой находили такой сложный в годы Гражданской войны компромисс. Столичный адвокат Иван Ковшаров до революции специализировался на защите политических обвиняемых. Получивший блестящее образование, этот “язвительный скептик” по своим идеологическим взглядам причислял себя к “марксистам”. Человек вряд ли религиозный, он, наверное, и представить не мог, что когда-то станет не только святым, но первым юристом, канонизированным Русской церковью в 1992 году как раз за свою профессиональною деятельность.
Весной 1918 года на епархиальном съезде Ковшаров был избран “комиссаром по общеепархиальным делам”, главной задачей которого была “защита материальных интересов церкви”. Будучи ближайшим помощником Петроградского митрополита Вениамина, он сопровождал владыку при встречах со светской властью. И если митрополит находил доступные слова для церковного народа в своих проповедях, то с новыми властями он говорил устами Ковшарова.
В Петрограде первое, на что покусились большевики, были не только церкви придворного ведомства, но и значительная недвижимость, которая ранее принадлежала Церкви, а теперь объявлялась общенародным достоянием. Что-то удалось сделать: придворные и дворцовые церкви переводили в приходские.
Главный защитник церковного достояния в Петрограде Ковшаров разговаривал с большевиками на их же языке. Адвокат, видимо, знал новые законы лучше самих большевиков, поэтому и вызывал своей деятельностью такую лютую ненависть новых властей.
Закрытие Петропавловского собора, писал он главе петроградских большевиков Зиновьеву, “оскорбляет религиозные чувства большой массы народа… во имя интересов народа народная власть, казалось бы, не должна ставить народу препятствие в этом отношении”. Собор разрешили открыть. Несмотря на многочисленные эксцессы, обусловленные в том числе и “красным террором”, в число жертв которого попадали и духовные лица, в целом в Петрограде взаимоотношения Церкви и новой власти были относительно спокойными. Архиерей (митрополит Вениамин) и “комиссар” (адвокат Ковшаров), как могли, защищали церковное достояние вплоть до их совместного расстрела в 1922 году по полностью сфабрикованному властями делу о сопротивлении изъятию церковных ценностей.
Заметим, что митрополит Вениамин был церковным идеалистом — праведником; лучше всего его характеризуют письма, написанные в тюрьме уже после вынесенного ему расстрельного приговора. А в адвокате Ковшарове соединились все лучшие черты русской интеллигенции: отсутствие пресмыкательства в отношении к власть предержащим, сочувствие к гонимым и преследуемым.
В Москве же к осени 1918 года начали сгущаться тучи и над самим патриархом. Опасаясь за его жизнь, прихожане установили круглосуточное дежурство в его покоях. Обострило ситуацию и резкое послание Тихона в годовщину революции. В конце ноября власти провели на квартире патриарха обыск и заключили его под домашний арест.
Лучше всего характеризует Тихона перечень предметов, изъятых при обыске: “Иностранных манет ( так! – П. Р.) – 1 шт., золотых крестиков – 3 шт., запонки – 1 пара, салфеточное кольцо – 3 шт., рюмочки – 2 шт., солонка – 1 шт…”, всего 13 предметов, нет ни часов “Breguet”, ни яиц “Фаберже”, скромно жили тогда “князья Церкви”.
Осень 1918 года – период наиболее острого противостояния между властью и Церковью, когда ни одна из сторон не признавала другую. Уже в следующем году патриарх стал говорить о “лояльности”. Это не сильно помогло: большевики не забыли анафемы и проклятий 1918 года.
А тогда и сама церковная власть часто просто не знала, что происходит на землях, неподвластных большевикам. Иногда даже патриарх не ведал, кто управляет епархиями Церкви на территории, где велись боевые действия. В целом церковные деятели сочувствовали Белому движению, однако Гражданская война не всегда может быть рассматриваема через призму противостояния красных и белых. Порой почувствовав на себе все прелести перемены властей, а по сути, когда одни бандиты сменяли других, и Красную армию встречали крестным ходом, о чем писал в своих воспоминаниях один из руководителей штурма Зимнего дворца Владимир Антонов-Овсеенко.
Орловский епископ Серафим (Остроумов), после того как город захватили войска Деникина, отказался служить благодарственный молебен в честь этого события. Вспоминавший об этом эпизоде митрополит Вениамин (Федченков) полагал, что, видимо, орловский епископ не верил в прочность белых: “А отслужи он молебен, пришлось бы и ему испить длинную чашу беженства по чужим странам”. Не знал архиерей о судьбе орловского епископа, который к моменту написания мемуаров Вениамина был уже расстрелян, пополнив длинный мартиролог духовенства, уничтоженного в годы правления Сталина.
Святые мощи
Знаменитая кампания советской власти по вскрытию мощей началась официально в 1919 году. Поводом для нее послужил случай в Александро-Свирском монастыре, когда осенью 1918 года, после освобождения территории от финских войск, при приеме на государственный учет имущества монастыря в раке Александра Свирского вместо мощей была обнаружена кукла, по другой, церковной версии— просто кости, в любом случае во властных верхах, видимо, поняли, что такой выгодный для них момент стоит использовать.
Ни одна антицерковная акция не освещалась так масштабно в прессе. Казалась бы, зачем в разгар Гражданской войны, когда чаша весов колебалась то в одну, то в другую сторону, большевикам надо было создавать себе проблемы, наживать недоброжелателей среди сотен тысяч и даже миллионов простых людей, лояльно относившихся к новой власти, но продолжавших ходить в церковь?
Бытует мнение, что это грубая, кощунственная акция, и ее можно рассматривать как карнавальные глумления над религией эпохи Емельяна Ярославского и всяких “безбожных пятилеток”. В действительности все было гораздо сложней, более того, акция по вскрытию мощей стала самым удачным антиклерикальным и антицерковным проектом за весь период существования советской власти. Итоги ее использовались в атеистической работе вплоть до начала “перестройки”.
В широких слоях населения и тогда, и сейчас бытует мнение, что мощи – это нетленные тела святых подвижников, причем именно нетленностью можно определить святость или греховность церковного человека. Вспомним знаменитый эпизод смерти старца Зосимы из романа Достоевского “Братья Карамазовы”: именно потому, что тело старца стало разлагаться и “пахнуть”, это было воспринято как показатель греховной жизни Зосимы. Долгое время даже среди образованной церковной паствы нетление было почти символом святости.
Однако еще в конце XIX века известный церковный историк Евгений Голубинский убедительно показал, что это не так и в древности почитали как тленные, так и нетленные остатки подвижников; писал историк и о многочисленных подделках православных мощей в Греции. Писать то же о России, естественно, было невозможно в условиях духовной цензуры, которая и так испортила творческую жизнь этого ученого, работы которого не устарели до нашего времени. Церковные деятели вспомнили о книге Голубинского, когда кампания по вскрытию мощей была в разгаре, однако было уже поздно, да и что значило мнение какого-то академика в сравнении со столетними народными представлениями о святости.
И до революции церковные власти в России понимали, к какому “соблазну” могут привести “неправильные” мощи. Именно поэтому Синод запретил перенос мощей Стефана Пермского из Москвы в Пермь, несмотря на многочисленные просьбы местных жителей. (Внушительный фолиант подписей с просьбой перевезти мощи хранится в архиве Синода.) Но мощей не оказалось; были только разрозненные кости, идентифицировать которые не было никакой возможности, и поэтому церковные и светские власти поспешили спустить дело на тормозах. У большевиков же после их прихода к власти были другие задачи.
Вскрытие мощей производилось, как правило, самим духовенством, в присутствии представителей власти, медицинских работников, приглашаемых для освидетельствования состояния останков, представителей прессы и т. п. Данные документировались, производилась фото-, а иногда и киносъемка. Уже первые вскрытия дали в буквальном смысле шокирующие результаты, получить которые, видимо, не ожидали церковные деятели и которых так ждали убежденные атеисты. В гробницах святых часто находили все что угодно: разрозненные кости, в лучшем случае — полусгнившие скелеты в худшем – восковые куклы, тряпки, вату, гвозди, сапоги, даже женские чулки, но только не нетленные мощи.
Узнав о первых результатах вскрытия, патриарх Тихон конфиденциально разо-слал по епархиям свой указ “об устранении поводов к глумлению и соблазну в отношении св. мощей”, в нем он требовал изъять из гробниц святых все не имеющие к останкам святых предметы. Однако даже если распоряжение патриарха можно было бы выполнить, это не меняло сути дела: действительно нетленных мощей было мало, а если они обнаруживались, это объяснилось действием природной среды, где первоначально было захоронено тело праведника. После вскрытия останки, как правило, там же, в церкви. выставлялись на всеобщее обозрение, дабы показать народу тот “обман”, которым пользовалась Церковь на протяжении “сотен лет”. Ажиотаж, поднятый вокруг вскрытия, был огромен, посмотреть на реальные “мощи” выстраивались очереди. Удовлетворить свое любопытство желали люди совершенно различных социальных слоев.
Профессор Юрий Готье, посетивший Троицкую лавру и после службы приложившийся к “обнаженному скелету” Сергия Радонежского, посчитал, что инициатива не прятать останки под покровами принадлежит Церкви. “Даже врачи признали скелет лежавшим 500 лет, а найденные волосы седыми, но пожелтевшими от времени. Таким образом, наши попы взялись за ум и оставили мощи незакрытыми, правильно хотят показать; глядите – мы не скрываем того, что было и что есть, и этим, конечно, усилят религиозное чувство”,— писал он в своем дневнике. Для верующего историка главное – подлинность, кости старые, может быть, это и правда Сергий Радонежский. Для большинства народа это обман, обыкновенные гнилые кости, а никакие не мощи. Рафинированный интеллектуал Готье, всю жизнь посвятивший изучению прошлого, хуже разбирался в народной психологии, чем полуграмотные по сравнению с ним организаторы кампании по вскрытию мощей. В противоположность этому многие представители духовенства хорошо разбирались в том, что впоследствии исследователи назовут “народным православием”, понимали весь “соблазн” открытия останков святых и, как могли, протестовали против этого. Понимал это и Ленин, отдавший распоряжение о показе фильма о вскрытии мощей Сергия Радонежского: “надо проследить и проверить, чтобы поскорее показали это кино по всей России”.
Конечно, сами по себе “поддельные мощи” не могли в корне подорвать народную веру в Бога, но сильно дискредитировать Церковь и духовенство были способны, и власти умело этим воспользовались. Вот, например, что писал председатель Вологодского губисполкома по поводу вскрытия мощей Феодосия Тотемского. Он обличал духовенство, обвиняя его в сознательном подлоге и лжи. “Это ли проповедовал миру великий революционер. Сын плотника из Назарета? Что бы сказал он, пламенный защитник бедноты, униженных и обиженных, жизнь отдавший за други своя, если бы он узнал, какой великий обман именем его будет твориться на земле? А что сделала церковь из его учения? Она обратила революционное учение наивно-мудрого плотника на службу богатым и сытым мира сего, она сделала его предметом беззастенчивой эксплуатации народных масс и средством для обмана их”. В писании вологодского большевика виден чистый антиклерикализм без всякой примеси антирелигиозности, наоборот, он умело использует народную религиозность в пропагандистских целях.
Видимо, именно такая пропаганда была наиболее действенна в то время. Что могли ответить на него “служители культа” народу, когда вместо нетленных мощей находили в лучшем случае гнилые кости? Ссылкой на давние ученые труды профессора Голубинского?
Вначале антиклерикализм, потом антирелигиозность!
Еще до Октябрьского переворота, осенью 1917 года, солдаты Гвардейского стрелкового корпуса, расквартированные в Ново-Почаеве, устроили настоящий погром Почаевской лавры. Начальник штаба Сибирского стрелкового корпуса сообщал, что солдаты не только разгромили и разграбили монастырь, но и, “переодевшись в священнические ризы, начали кощунственное богослужение”, пока не были остановлены, “видимо, верующими товарищами”. Этот случай не был исключением, хотя по массовости действа превосходил другие погромы, начавшиеся в стране еще до прихода к власти большевиков.
В Пермской епархии крестьяне учинили грабеж одного из монастырей, уносили не только ценные вещи, выдирали даже рамы с монастырских корпусов, пока, по сообщению местных “епархиальных ведомостей”, не были остановлены мусульманином, вставшим на пути озверевшей толпы и пристыдившим “православных”, грабивших свои же святыни. Примеров такого поведения крестьян можно привести много, и узаконенный большевиками грабеж монастырей, и захват монастыр-ской собственности вызывали трогательное сочувствие в их среде. Некоторые, подобно “христолюбивому воинству” Гвардейского корпуса, шли дальше. Случай, описанный в воспоминаниях Деникина, когда солдаты на месте ими же обустроенного православного храма после революции устроили отхожее место, не является исключением.
Сейчас православное благочестие русских крестьян часто идеализируется, причем иногда во вполне, казалось бы, академических изданиях. Благочестивые селяне исправно ходили на исповедь и причастия, трогательно обустраивали местные церкви. Что же случилось после революции? Почему, как вспоминал митрополит Евлогий (Георгиевский), население ходило в церковь, а после богослужения шло грабить соседние усадьбы? Можно все списать на действия “мировой закулисы”, масонов, евреев, большевиков. Хотя, кажется, даже самые рьяные адепты теорий всяческих заговоров не очень верят в это. И почему главным объектом насилия в деревне часто становился местный священник?
И до революции поп в деревне рассматривался чуть ли не главным мироедом – достаточно ознакомиться с русским народным фольклором. Культурная дистанция между ним и крестьянами была огромна. Мой прадед, протоиерей и благочинный одного из округов Тверской епархии, по воспоминаниям моей бабушки, вообще за-прещал ей ходить в местную деревню. “Чему ты там научишься, матюгам?” – говорил прадед, хотя и не препятствовал тому, чтобы подружки – ровесницы бабушки— приходили к ней в гости. Деревню и погост, где жил священник, разделял овраг. Бабушка стояла на одном конце оврага, перекликаясь с ровесниками-крестьянами на другом. “Надюха, задери подол”, — кричали с деревенской стороны: наличие панталон у дочки священника вызывало гомерических хохот у крестьянских сверстников. Неудивительно, что при первой возможности главным объектом насилия в деревне становился “другой” — вначале помещик, а потом поп.
Большевики удивительно тонко чувствовали крестьянскую психологию, натравливая одну часть народа на другую. Большое влияние в деревне имело и новое молодое пролетарское поколение крестьян, приехавшее после революции в деревню из города и зараженное лозунгами большевизма и атеизма. От веры в Бога до неверия в крестьянской среде, как это ни странно, один шаг. Вспомним дьякона Ахиллу, героя романа Лескова “Соборяне”. Вернувшись из города в деревню, персонаж Лескова, наслушавшийся агитации народников, свою наивную веру сменил на столь же наивный атеизм.
Многие, даже среди видных большевиков, были “левацки” настроены, считая, что с религией можно будет разделаться “кавалерийским наскоком”. Таких среди видных большевиков было немало – Коллонтай, Красиков, Бухарин, Ярославский; часто именно такие убежденные атеисты и инициировали некоторые кампании, которые закончились повсеместно провалом. Они только обозлили население, даже лояльное к советской власти.
Некоторые крестьянские восстания эпохи “военного коммунизма” проходили в том числе и под лозунгами защиты Церкви и религии. Пятимиллионная Красная армия, одержавшая победу в Гражданской войне, была крестьянская, основная масса которой оставалась верующей. Она могла простить насилие над мироедами – попами, но не могла простить насилие над самой верой! Насилие над верой не прощали не только крестьяне, но и, казалось бы, оплот партии коммунистов – пролетарии.
Так, когда на шуйской фабрике по инициативе местных большевиков в 1919 году в цеху были сняты иконы, это вызвало настоящие волнения среди рабочих, которые прекратили работу и потребовали “повесить таковые на прежние места”. Коммунисту Языкову, исполнявшему эту акцию, пришлось каяться в том, что он приступил к исполнению “неумело и без разрешения Исполкома и партии, а действовал лично от себя, а потому он один во всем и повинен и просит о наказании его, если он заслуживает”. Если уж самый “сознательный” класс так реагировал на антирелигиозные акции, что тогда говорить о крестьянстве!
Это понимали лидеры большевиков Ленин и Троцкий, понимали и то, что “сознательный” атеизм – это долгий процесс, предполагающий, так сказать, активную работу в массах. Даже после окончательной победы в Гражданской войне подход к религиозным вопросам требовал определенной тонкости. “Против моего окна церковь,— писал Троцкий в Политбюро, — из десяти прохожих (считая всех, в том числе и детей), по крайней мере, семь, если не восемь, крестятся, проходя мимо. А проходит много красноармейцев, много молодежи”. И кажется, что вожди большевиков были совершенно искренними, когда писали и говорили о недопустимости оскорблений верующих.
Вот именно этого тонкого подхода к религиозным проблемам Ленина и Троцкого не понимают многие современные историки, объясняя победу в Гражданской войне тем, что одна, плохая часть страны победила другую, хорошую. А церковные историки пишут о насилии и терроре над Церковью и религией, который большевики учинили сразу с установлением своей диктатуры. В действительности Красная армия была такой же православной, как и Белая, и в этом противники ничем друг от друга не отличались. Вера была одна, но были “плохие” попы и “хорошие”. Одни столетиями обманывали народ, другие учили тому, что Иисус Христос первым провозгласил идеи “равенства, братства и свободы”. Большевики, казалось, боролись не с христианством, а со “слугами самодержавия”, и, очевидно, народные массы это понимали.
Хотя, конечно, некоторые творческие люди, впоследствии изображая Граждан-скую войну в книгах и кинофильмах, чувствовали это. Удивительно, что даже в годы так называемого “брежневского застоя” в комедийном блокбастере “Неуловимые мстители”, посвященном Гражданской войне, который помнит каждый советский школьник, фигурируют хороший священник и плохой поп-бандит, а все “красные дьяволята” носят нательные крестики!
И только после победы в Гражданской войне, никак не раньше, лидеры большевиков, которые, конечно, совершенно искренне считали религию пережитком прошлого, “опиумом для народа” и даже “труположеством” (Ленин), задумали план разложения Церкви изнутри, по которому одну часть духовенства следовало натравить на другую. И нужно сказать, что красные попы, или церковные большевики, сильно помогли им в этом. Наверное, без церковных большевиков, без монахов московского Данилова монастыря, без тех солдат, что после революции в алтаре церкви создали отхожее место, невозможно было глумление над самой религией и верой, которое развернулось в 30-е годы, замолкло в годы войны и вновь возродилось в годы правления Хрущева, обещавшего показать в 1980 году последнего попа. Сами церковные деятели своей недостойной жизнью сильно помогли им в этом. Вот этого, к сожалению, и не понимают многие современные церковные деятели. Но вместе с тем оставались и церковные идеалисты, которые прошли и тюрьмы, и ссылки, но не изменли своей вере. Недаром летописцы ГУЛАГа Шаламов и Солженицын отмечали, что в лагерях несломленными оставались только православные священники и так называемые “сектанты”!
Таким образом, после своей победы в войне задача большевиков внести раскол в стан своих главных идеологических противников была вполне логичным и продуманным шагом.
Еще в годы первой российской революции всплыли наружу коренные противоречия в самой духовной среде, в основном между черным (монашествующим) и белым (женатым) священством. Сделать успешную карьеру в ведомстве православного исповедания можно было только с принятием монашеского сана. Белое священство часто влачило буквально нищенское существование по сравнению с епископатом. “Епископ – магнат, по сравнению с ним священник – пролетарий”,— писал протопресвитер Георгий Шавельский.
И в среде высшего, и в среде низшего духовенства существовали свои противоречия. В епископате – борьба за самые доходные и престижные кафедры, в среде рядового духовенства – борьба за распределение приходских доходов. При этом распределении священник считался за единицу, дьякон — за половину, а псаломщик— за четверть. Естественно, что низшие церковнослужители не желали быть “четвертью” или “получеловеками”. Таким образом, работа по разложению Церкви большевикам была максимально облегчена самими служителями Церкви и той общественно-политической ситуацией, которая сложилось еще до революции.
Это отлично понимали и Ленин, и, особенно, Троцкий, который предложил в 1922 году развернутый план разложения Церкви изнутри. Достаточно поддержать так называемых “советских попов” в войне против “реакционного” епископата. “Нет более бешеного ругателя как оппозиционный поп”, — писал Троцкий в своей записке в Политбюро. А после победы над “реакционерами” можно было разделаться и со “сменовеховским духовенством”, то есть с просоветскими священниками.
В этом случае лидеры большевиков ошиблись. И даже первоначальный успех обновленцев, узурпировавших церковную власть при активной поддержке власти светской, ничего не значил. Ни нового календаря, ни церковного богослужения на русском языке, ни женатого епископата верующие массы не приняли. Храмы, перешедшие к обновленцам, пустовали, а оставшиеся за так называемыми “староцерковниками” были переполнены. Даже когда патриарх Тихон своим указом попытался перевести Церковь на новый календарь, в результате сопротивления значительной массы верующих он отказался от данной реформы.
И никакие аналитические доводы здесь не помогали. “Природу не обманешь”, — говорила моя бабушка, всю свою жизнь продолжавшая жить по юлианскому календарю. Оппозиционный поп, о котором писал Троцкий, был замечательным ругателем, он мог даже стать “церковным большевиком”, как священник Галкин, а впо-следствии даже “научным” атеистом, как профессор Ленинградской духовной академии Осипов. Однако тысячелетнее “народное православие” оказалось сильным и, как ни странно, более независимым фактором, чем даже колебание всей церковной элиты.
Конечно, атеистический “проект” советской власти был отчасти успешен, что бы ни говорили церковные исследователи. Ведь взамен одной веры предложили другую. Очевидно, что к концу советской эпохи большинство населения не верило ни в Бога, ни в черта. Миф о так называемом религиозном возрождении в брежневские времена не состоятелен. В Православную церковь, за редким исключением, ходили только бабушки. Гораздо больше молодежи притягивал так называемый русский протестантизм, а именно баптисты. Однако когда коммунистическая религия потерпела крах, многие поспешили сменить “ориентацию”, став православными.
Ведь и принимая веру тысячелетие назад, народ Древней Руси не очень представлял, что есть христианство, но в большинстве послушно шел за князем. Но и прижилась же вера, давшая не только грамотность, но и искусство и литературу. Вот только симфонии религии и власти не получилось. Не вышло это ни в Древней Руси, ни в имперской, ни в советской – не получится и в современной. Великих подвижников православия, таких, как митрополит Филипп (Колычев), митрополит Арсений (Мацеевич) и митрополит Вениамин (Казанский), Русская церковь получила, когда возвышала свой голос против светской власти, в защиту униженных и оскорбленных.
В разгар “красной смуты” церковные деятели на Поместном соборе, не веря в долгую жизнь новой власти, занимались далекими от жизни проектами церковного устройства. Их враги большевики считали, что Церковь, как и религия, при новом строе отомрет сама собой.
Ошибались и те и другие.