Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2011
Владислав Федотов
Владислав Сергеевич Федотов родился в 1940 году в Ленинграде. Окончил Высшие операторские курсы (Москва). Работал на Ленинградском телевидении. Публиковался в газетах и литературно-художественном журнале “Изящная словесность”. Живет в Санкт-Петербурге.
Тысяча
Здание городского онкологического диспансера располагалось вдали от проезжей части улицы. На фоне окруживших его гаражей оно выглядело одиноким небоскребом. Подковообразное строение, облицованное белой плиткой, привлекало внимание и пешеходов, и проезжающих. Красивое, светлое, широко рас-
пахнутое на окраине города — оно радовало незнакомый глаз. Те же, кто знал о назначении этого здания, проходили, как бы не замечая его, не глядя в ту сторону. “Не дай Бог попасть в эту обитель скорби”.
Выйдя из приемного отделения, оставив там верхнюю одежду и обувь, Юрий Петрович едва поспевал за дежурным санитаром, разводящим больных по этажам.
Юрий Петрович вошел в палату, зажав под мышкой полученное от дежурной сестры постельное белье и, оглядевшись, поздоровался. Удушливый воздух поразил запахами нечистых человеческих тел и дешевой столовской пищи.
Для находящихся в палате его приход не вызвал особых эмоций.
Один больной спал, повернувшись к стене лицом, и только плечо с сине-красной татуировкой замысловатого орнамента мерно вздымалось над одеялом, другой читал книгу, лежа поверх одеяла.
У тумбочки суетился еще один пациент, — как догадался Юрий Петрович, — собирал свой нехитрый скарб, готовясь на выписку. Он и отозвался на приветствие вновь прибывшего.
— Заходи — гостем будешь.
— Все мы гости в этом мире, — поправил сдавленным шепотом сосед по койке, оторвавшись от чтения. На его шее из-под бинта выглядывал никелированный круг трубки, вставленной в горло.
— Проходи, проходи. Сейчас мне подорожную оформят, и занимай свое законное, — пригласил немного оробевшего новенького выписывающийся.
Юрий Петрович постоял в дверях, решая, куда бы положить белье, и направился к столу у окна, с раскиданными в беспорядке газетами.
— Почитай пока прессу… мои сборы не долги.
— Что-то ты, Михалыч, не торопишься, — громко прошипел пациент с перебинтованной шеей. Голос его напоминал сипение человека, которого держали за горло.
— И рад бы… канцелярия задерживает. У нас ведь больше пишут, чем лечат.
Юрий Петрович положил постельное белье на свободный стул, сел и взял первую попавшуюся газету. Взгляд пробегал по строчкам, и мысли никак не могли сосредоточиться на прочитанном.
Свое нахождение здесь Юрий Петрович считал недоразумением и сравнивал себя с заключенным под стражу по подозрению, без предъявления обвинений до выяснения обстоятельств. Не верилось, что страшная болезнь, название которой не хотелось произносить вслух, обнаружится именно у него. И все-таки что-то неприятное поселилось внутри и чувством тошноты, поднимающейся снизу, вызывало беспокойство.
С полчаса он машинально перелистывал старые газеты, пока в палату не вошла сестра:
— Желонкин, что вы тут сидите? — обратилась она к выписывающемуся пациенту. — Вот ваша справка. Самому трудно сходить?! — в голосе сестры чувствовалось возмущение.
— Дак я не знал… — оправдывался Желонкин. — Мне сказали подождать. Ждем-с.
Он суетливо взял из рук сестры справку, прихватил с кровати свои пакеты и с порога радостно, как школьник, которого одного отпустили с урока, а остальных оставили на дополнительные занятия, выкрикнул:
— Пока, мужики! Выздоравливайте — и на лыжи!
— Давай-давай проваливай, — напутствовал его проснувшийся татуированный и перевернулся на другой бок.
Желонкин исчез, оставив на тумбочке бутылку с водой “Аква вита” и начатую пачку рафинада — щедрый презент от всей души для вновь поступившего.
Через какое-то время после ухода Желонкина больной с перевязанным горлом поерзал на кровати и пробормотал:
— Везет же некоторым. Ишь, упорхнул, как птичка на волю. А ты… лежи тут…
Потом покосился на новичка. Но Юрий Петрович не отреагировал на реплику, занятый обустройством своей постели.
И вдруг случилось непредвиденное. Заправляя простынь между двумя матрацами, он подоткнул ее глубже, и пальцы ощутили что-то похожее на маленький и тонкий листок бумаги. “Неужели деньги?” — мелькнула мысль.
Осторожно приподняв край матраца, он убедился в том, что там лежала мятая тысячерублевая купюра. “Может быть, ее оставил выписавшийся пациент или кто-нибудь до него”, — предположил Юрий Петрович. И, на секунду задумавшись, оставил купюру на прежнем месте, не решив пока, что же с ней делать.
Застелив постель, Юрий Петрович вышел из палаты — ему было тоскливо и неуютно. Больничный коридор привел в просторный холл. Свет из окон загораживали разросшиеся растения в больших кадках, и поэтому холл выглядел мрачновато. За одним из столов сидели доминошники. Играли без азарта, обычно сопутствующего этой “плебейской” игре. Никто не стучал костяшками, действо происходило, словно в немом кино.
Юрий Петрович сел за свободный стол и раскрыл взятый из дома томик Чехова. Забытое собрание сочинений давно пылилось в книжном шкафу, прочитанное лишь однажды, в пору юности. Перечитывать было недосуг. А теперь свободного времени предостаточно. Сосредоточиться на рассказе мешала назойливая, словно комар, мысль о найденной случайно купюре — чеховские персонажи отступали на второй план.
“Отдать деньги на пост дежурной сестре? С какой радости? Я не миллионер — разбрасываться тысячами. А если этот Жилеев или Желейкин вспомнит про деньги и придет за ними? Ему и отдам. Но, может, деньги вовсе не его”, — рассеянно анализировал Юрий Петрович.
Он механически перевернул страницу, но затем вернулся к предыдущей. Теперь его внимание отвлекало все: бредущий куда-то больной, громко хлопающий спадающими с ног тапками, чинно шествующая группа интернов во главе с заведующим отделением, чья-то родственница, нагруженная пакетами, торопившаяся на свидание. Оставалось только закрыть книгу и отправиться в палату.
День клонился к вечеру. Биопсия, назначенная на утро, не слишком волновала Юрия Петровича. Результат будет известен только через три дня, и тогда станет ясно, что же с его голосовыми связками.
Он лег поверх одеяла и попытался заснуть под носовой свист татуированного. “Трубка” читал, лежа на койке. Юрий Петрович обладал дальнозоркостью и без труда рассмотрел название книги — “Новый завет”. На черной обложке, под названием бронзовел православный крест. “Серьезную книгу читает товарищ. Наверное, верующий или на пути к вере”, — подумал вяло. Себя он таковым не считал, но и к воинствующим атеистам не причислял. Когда-то он держал эту книженцию, но осилил только одно Евангелие из четырех — от Матфея. Не отзывались его советское сердце и разум на религиозные книги.
Отопительная батарея, чуть ли не во всю стену, щедро отдавала тепло. Нижняя часть окна запотела. То ли от духоты, то ли от всех треволнений дня немного болела голова.
— Жарковато топят. Может, проветрим помещение? — обратился Юрий Петрович к читающему.
— Открывайте форточку, — не сразу отозвался тот. Потом закрыл книгу и не торопясь подошел к постели соседа. — Денис, прикройся… проветривание. А мы пока прогуляемся.
Денис натянул одеяло до затылка, пробурчав что-то типа: “заколебали”.
— Чего это он все спит? — спросил Юрий Петрович, когда они вышли.
— Днем спит, а ночью будет мучиться, и никакое снотворное не поможет. Время нарушено, часы сбиты… А вас как зовут?
— Юрий, — Юрий Петрович решил не добавлять отчества. Похоже, они были в одних годах.
— Меня — Леонид, а в палате — Денис. Затемпературил парень, с утра тридцать восемь и пять.
— Давно здесь?
— Денис-то? Раньше меня поступил на неделю.
Юрий Петрович постепенно привыкал к голосу Леонида. Из-за горлового сипения не все слова звучали разборчиво, но общий смысл был понятен.
О Денисе он говорил охотно, но о себе предпочитал не распространяться. Казалось, что забота о здоровье однопалатника — по сути, чужого для него человека — была важнее, чем забота о своем здоровье.
— У парня сахар в крови зашкаливает. Колют по три раза в день, а результат нулевой. Пока в норму не приведут, операцию делать нельзя.
Юрия Петровича не слишком интересовало то, о чем поведал Леонид. Какое ему дело до “сахарных” проблем Дениса? В этом заведении, именуемым онкодиспансером, нет беспроблемных пациентов… Со своими разобраться бы. Но по долгу вежливости спросил:
— А приведут, в норму-то?
— Это одному Богу известно, — глухо вздохнул Леонид
Юрий Петрович сочувственно покивал, изображая озабоченность состоянием здоровья Дениса. Но думал он только о своем драгоценном, которое находилось пока в “подвешенном” состоянии.
Через три дня неопределенность, так томившая Юрия Петровича, превратилась в точный диагноз. Лечащий врач — хирург Зинаида Яковлевна — вызвала его в коридор и сообщила голосом, лишенным каких-либо эмоций:
— Гистологический анализ определил вашу опухоль как злокачественную. Не пугайтесь. Небольшой рачок. Удалим, и все будет хорошо.
Она смотрела не на Юрия Петровича, а поверх головы, и в первый момент ему показалась, что эти слова обращены не к нему. Но уже через секунду до него дошло: ряды онкобольных пополнились еще одним несчастным субъектом. И этот субъект не кто иной, как он.
Прикоснувшись рукой к холодной стене, Юрий Петровичи почувствовал, как озноб пробежал между лопаток до самого затылка.
— Когда операция? — тихо спросил он.
— Я сообщу вам, долго ждать не придется.
Вернувшись в палату, он застал своих соседей, даже не заметивших приход пришибленного известием Юрия Петровича, за жарким спором. Тихо раздевшись, он забрался под одеяло, и пружинящая сетка кровати жалобно проскрипела, принимая грузное тело. Теперь Юрий Петрович вполне обоснованно занимал койку в этой палате и считал себя таким же, как Леонид, Денис и все прочие пациенты на всех семи этажах клиники. Он — онкологический больной.
Басовитый голос Дениса и шипяще-сдавленный Леонида не давали сосредоточиться на важном сообщении врача и пожалеть себя, любимого. Принимать участие в споре, в суть которого он и не пытался вникнуть, не было ни малейшего желания.
Леонид расхаживал, жестикулируя, а Денис сидел на кровати, подложив под спину подушки, неотрывно следя за маячившей перед ним фигурой.
— Ты, Леонид, со мной, как с маленьким, разговариваешь. Ты пойми: я не боюсь костлявую. Жизнь одна, и смерть одна.
— Тебе сколько лет?
— Тридцать.
— А говоришь, как будто тебе в два раза больше, как будто ты сто лет прожил, все повидал и ничего тебе больше не надо.
— При чем здесь возраст? У каждого своя судьба.
— Ты называешь — судьба, а я говорю: на все Божья воля. Тело тленно… а душа? Пойми: душа вечна.
— Как бы эту душу пощупать. Что же это за неведомое такое? — горячился Денис.
— А ее не надо щупать. Она есть в каждом бренном теле, готовая для жизни вечной. Ты когда в церкви был?
Вопрос застал Дениса врасплох.
— Да сразу и не припомню. Наверное, пацаном еще, когда бабушку отпевали.
— Неверующий, значит.
— А с чего это ты решил? По-твоему, кто в церковь не ходит — тот и неверующий?
— Туда приходит тот, кто готов покаяться в грехах своих и открыть свою душу перед Господом Богом.
— Крещеный я, а вот до церкви ноги не доносили.
— Может, и не твоя в том вина… Поломана вера красным супостатом.
Леонид, продолжал ходить по палате, проповедуя, как священник.
— Душа твоя заблудшая. Кайся, Бог всемилостив… Он простит грехи, и душа твоя не будет метаться неприкаянно.
Денис хотел возразить, но Леонид останавливающим жестом руки не дал ему заговорить.
— Ты прав, что у земной жизни один конец. Человек смертен, а душа-то бес-
смертна, и позаботиться о ней надо сейчас.
— То-то я заметил, как ты заботился о своей душе: перед операцией не расставался с Новым Заветом, а сейчас перешел на детективы. Или на фантастику?
Под книгой с серебристым тисненым крестом лежала книга с яркой многоцветной обложкой.
— Я могу читать что угодно. Вера в душе моей, а не в книге.
— Святой человек… Только мне особо каяться не в чем — жил, как все, по-разному, — Денис поправил подушки, подтянул съехавшее одеяло и замолчал.
Умолк и Леонид, то ли не зная, как доказать Денису свою правоту, то ли решив, что не надо ничего доказывать. Человек должен сам решить: принять или не принять то, что на Руси существует более тысячелетия, — христианскую веру.
Юрию Петровичу показалось, что в палате повеяло ладаном. Как будто вошел священник, чтобы причастить больного и почитать отходную молитву без согласия последнего.
“О чем спорят? Тело, душа… Просто надо бороться с болезнью до победного конца, и все”, — размышлял Юрий Петрович. Но в состоянии оптимизма он пребывал недолго. Холодная мысль возникла ниоткуда: “В том-то и дело, что конец неизбежен, и он не может быть победным. Кому-то суждено прожить месяц, кому-то несколько лет, но эти несколько лет лишь отсрочка, за которой наступит небытие”.
Леонид прекратил маячить по палате и лег.
— Господи, — прошептал неверующий Юрий Петрович, — разве может быть прав кто-то из них, из двух земных мошек?
Треволнения последних минут неожиданно вызвали у него чувство голода. Он достал из пакета апельсин и начал чистить. Толстая кожа брызнула соком прямо в нос. Глаза Юрия Петровича стали слезиться, и он заплакал, не понимая, отчего текут слезы. Он опустил апельсин в пакет и отвернулся к стене, чтобы никто не заметил его слабости, его мокрых щек. Есть расхотелось.
Проснувшись ночью, Юрий Петрович увидел, что Денис сидит на кровати, охватив голову руками и раскачиваясь: его мучила головная боль.
— Денис, может, сестру позвать?
— Спасибо. Я сам позову, если надо будет.
Денис принял пару каких-то таблеток и лег. В темноте палаты — лишь слабый свет из коридора пробивался через неплотно прикрытую дверь — нельзя было рассмотреть его лица, только сдавленный стон изредка доносился до слуха Юрия Петровича. Леонид храпел беспрерывно; иногда его храп ослабевал, и тогда яснее слышались стоны Дениса. Но постепенно стоны Дениса звучали все глуше, и он уснул, а Юрий Петрович никак не мог заснуть. Не ко времени вспомнилась купюра под матрацем. “Жалко, что одна. Какой-то растяпа забыл. Пригодятся. Деньги лишними не бывают”.
Заснул уже под самое утро. И вскоре (показалось, чуть ли не тут же) разбудил громкий голос процедурной сестры, предлагающей измерить температуру.
На следующий день Юрию Петровичу была назначена операция.
Вечером он позвонил жене и предупредил, чтобы она пришла пораньше: после операции надо будет посидеть около него.
Утром события развивались стремительно. Еще до завтрака, который ему был в этот день не положен, в палату въехала каталка. Обнаженный до пояса Юрий Петрович неловко взобрался на высокое ложе, санитарка накинула простыню, и вдвоем с напарницей они быстро покатили каталку по коридору. Ранее ему доводилось видеть транспортировку больного к операционной. Всегда санитарки проходили путь до лифта с максимальной скоростью. Для чего нужна подобная спешка, было не совсем понятно. Вероятно, потому что вид неподвижно лежащего человека, накрытого белой простынею, вызывал невеселые мысли у больных, наблюдающих эту процессию. Юрия Петровича также катили по коридору “с ветерком”.
Он не испытывал не то что боязни, но даже малейшего волнения, запоминал подробности этих последних предоперационных минут, ощущая себя сторонним наблюдателем, и только.
Просторная кабина больничного лифта приняла каталку и через десяток секунд плавно остановилась у нужного этажа. Аморфное тело Юрия Петровича выкатили и доставили в операционную, где его поджидала бригада врачей. Санитарки оставили каталку в полутемном помещении, которое Юрий Петрович про себя назвал предбанником. Сюда доносились неясные голоса из операционной, и среди них угадывался командный голос Зинаиды Павловны.
И как только он услышал голос хирурга, его обуял неуправляемый страх. Захотелось спрыгнуть с каталки и убежать от стерильных халатов подальше. Кольнула мысль: сердце не выдержит наркоза, и этот давно не беленный потолок, может быть, то последнее, что он видит в жизни. Кто-то наклонился над ним и…
Найденная зеленая купюра с Ростовским кремлем, как символ его бедной никчемной жизни, проплыла перед глазами. Ярослав Мудрый был суров и походил на Ивана Грозного.
Все дальнейшее, вплоть до пробуждения, осталось вне сознания Юрия Петровича. Для больного операция под общим наркозом — всегда тайна за семью печатями.
Обратное путешествие на каталке не запомнилось. Только в палате до него дошло: нужно самому перебираться на кровать, что он и сделал при поддержке непонятно откуда взявшегося медбрата. Жена с беспокойством смотрела на Юрия Петровича, стараясь определить по виду его состояние. Опасаясь шевелить перевязанной шеей, он изобразил на лице подобие улыбки, что означало — с ним все в порядке. Юрий Петрович находился в легкой эйфории: он жив — это главное, дальше все будет замечательно, он — победитель.
Чтобы развеять беспокойство жены, Юрий Петрович жестом попросил ручку и бумагу. Наверное, он хотел сообщить, что с ним все нормально и чтобы она не волновалась зря. Но то, что появилось на бумаге, напоминало не буквы, а зубья пилы. Видя, как жена пытается прочитать его послание и не понимает, он попробовал написать еще раз, но результат получился таким же. Удивившись своим каракулям, он отложил авторучку в сторону, взял ее теплую ладонь и прошептал:
— У меня все хорошо.
Жена не расслышала его слабого шепота, но поняла по губам.
— Тебе нельзя говорить. Поспи, — и погладила его ладонь.
На душе стало спокойно. Он закрыл глаза и быстро погрузился в сон.
Спал долго, но чутко, просыпаясь от удушливого кашля и мокроты, которую приходилось сплевывать через установленную в горле трубку в приготовленные женой салфетки.
В тревожном состоянии сна привиделась такая картина: его койка пуста, жена сворачивает матрасы, и на пол летят долларовые банкноты. Денис с Леонидом подбирают и отдают их жене, а та отказывается брать. Где в это время находится сам Юрий Петрович — непонятно. В палате его нет, но он слышит свой голос. Он кричит жене: “Что ты делаешь? Забери немедленно деньги!”
Юрий Петрович проснулся и недоуменно посмотрел на жену, читающую книгу.
“Какая ерунда! Чудесное превращение российской купюры в американские доллары. Неплохо, если бы так случилось в реальности”. Он не забыл про банкноту, но эта находка, порадовавшая его поначалу, вдруг обесценилась. “Разве это деньги? Завтра же отдам на пост дежурной сестре. И зачем кричал на жену, пусть и во сне? Эта бессребреница пожертвует последнюю рубашку чужому… А он? Неужели всегда был алчен до денег? Да нет вроде бы”.
В молодости Юрий Петрович дарил Машеньке со своей нищенской лаборантской зарплаты цветы и дорогие духи и испытывал удовольствие, видя, какую радость доставляют ей эти подарки.
В первые годы после женитьбы они копили деньги на однокомнатную кооперативную квартиру (он уже был младшим научным сотрудником), потом на “запорожец”, потом “запорожец” нужно было поменять на “Жигули”. Денег все время не хватало — приходилось экономить на всем. “Машенька, ну зачем мы пойдем в кино на какой-то дурацкий фильм? Его покажут по телевизору, и не надо тратиться”, — говорил Юрий Петрович, и Машенька соглашалась.
Постепенно такая жизнь превращала Юрия Петровича в скаредного человека. Подарки уже давно отошли в прошлое. На день рождения жены он покупал недорогую открытку и упражнялся в витиеватости поздравительных изъявлений. В дополнение следовал поцелуй в щечку. Машенька не роптала. Он же старался экономить не для себя — для семьи.
Для новорожденного, пока жена лежала в больнице, он купил коляску в комиссионном магазине. Вполне хорошую коляску. Соседка по квартире (они жили тогда в коммуналке) говорила, что для новорожденного все вещи надо покупать новые, но его это замечание возмутило. Коляска была почти новая, а стоила в два раза дешевле. Где денег взять на все новое? Не вагоны же разгружать.
Мальчик рос, не обделенный вниманием родителей. У него, как и у других детей, были игрушки: две заводные машинки (одну, правда, подарил сослуживец, а вторая не заводилась. Но она хорошо ездила и без завода) и много недорогих игрушек. Дорогие игрушки только балуют детей, они ни к чему. Детские книги не покупались. Зачем тратить деньги, если можно любую книжку взять в библиотеке? Когда сын вырос и окончил институт, он женился и ушел из-под родительской опеки. Юрий Петрович с Машенькой остались одни и, как любящие родители, очень скучали. Виктор (так по иронии судьбы назвали сына) победителем не стал. Он пошел по стопам отца. Зарплата младшего научного сотрудника заставляла его обращаться за помощью к родителям: сын с женой снимали однокомнатную квартиру. Юрий Петрович поставил условие, что он будет давать им деньги на квартиру, но только в долг. Виктор согласился. Долг рос, и в конце концов Юрий Петрович, следивший за состоянием долга по своим записям, перестал давать сыну деньги.
Однажды он все ему высказал, объясняя отказ: “Я сам всего добивался в жизни, ни кому не кланялся, ни у кого никогда не брал в долг”, — говорил он Виктору. Тот смотрел на отца, как будто он видел перед собой незнакомого человека, лицо его постепенно бледнело (Юрий Петрович хорошо запомнил эту сцену), потом бросился из квартиры и побежал вниз по лестнице, выкрикивая на ходу: “Я никогда не буду унижаться перед тобой! Никогда!” Мать ездила к Виктору, пыталась их примирить, возила втайне от Юрия Петровича деньги, но сын их не брал. Много лет прошло с тех пор, но отец и сын так ни разу и не встретились, даже по телефону не разговаривали. Матери Виктор иногда звонил, с днем рождения поздравлял, и все…
На следующий день жена пришла рано.
Юрий Петрович сделал несколько глотков воды и проверил свои речевые возможности. Голос его походил на голос Леонида, так же хрипел и присвистывал, но был намного слабее.
— Ты Виктору говорила, что мне сделали операцию? — спросил он у жены.
— Говорила.
— Ну, и что он — придет?
— Он сейчас в командировке.
Юрий Петрович недоверчиво посмотрел на жену:
— Как же ты говорила, если он в командировке?
— Я Лизе говорила, жене, — не сразу нашлась, как ответить Марья Сергеевна.
— Значит, не придет, — вздохнул Юрий Петрович.
Неделя протянулась в нетерпеливом ожидании возвращения домой. Уколы, перевязки, капельницы — все, как обычно в послеоперационный период.
Вечером, накануне выписки, он позвонил домой и настоял на том, чтобы жена не приезжала — доберется до дома сам.
А утром, получив “выписной эпикриз” и устные наставления Зинаиды Павловны, Юрий Петрович так же, как неделю назад Желонкин, суетился у тумбочки, разгружая содержимое полок. Оставлять что-нибудь для вновь прибывшего пациента было нечего: остатки сахара он запихнул в сумку, а минералку, которую приносила жена, допил еще вчера.
Сворачивая постельное белье, он с ловкостью фокусника или вора-карманника вытащил из-под матраца купюру и переложил ее в брючный карман.
Почему он так мучился с этой злополучной тысячей? Ведь на эти деньги не разжиться, не разгуляться. Сумма даже для Юрия Петровича не значительная. Отдал бы деньги дежурной сестре и не испытывал бы мук совести, как будто кражу совершил. Но не мог он отдать эту тысячу, потому что всегда жил по принципу: “Копейка рубль бережет”.
И тут заговорила совесть. Она и раньше была, только помалкивала в нужные для Юрия Петровича моменты. А тут, непонятно почему, заговорила, вступая в противоречие с устоявшимися принципами. Вот тогда и началась сумятица в мозгах Юрия Петровича.
“Отдам деньги первой попавшейся санитарке, они не так много получают”, — решил он, разыскивая в больничном вестибюле Леонида, чтобы попрощаться с ним. Хотя сильных симпатий они друг к другу не испытывали, но совместное пребывание в больнице и болезнь как бы ставили их в один ряд. В последние дни они даже перешли на “ты”. Выписка Леонида задерживалась из-за не очень хороших анализов крови.
— Отчаливаю, отче, в родные пенаты. Желаю и тебе поскорее покинуть эти стены.
На ироничное “отче” Леонид отреагировал сразу и нравоучительно:
— Мы, Юра, с тобой почти годки, и я для тебя не отче. Я сорок лет “баранку” крутил и крестик нагрудный никогда с себя не снимал, потому из любой аварии без единой царапины выходил. Отче — тот, кто спасает нас.
— Ну-ну, не серчай, я ведь в шутку сказал, — они неожиданно для себя обня-
лись. — Я там тебе телефончик свой записал — звони, если что надо.
С Денисом Юрию Петровичу попрощаться не пришлось, Леонид сообщил, что тот ушел делать кардиограмму. И просипел на прощание:
— Ну, скатертью дорожка! Бог милостив. Поживем еще.
По пути в гардероб Юрию Петровичу не попалось ни одной санитарки. Благое намерение так и осталось намерением.
Дома за обедом, который показался особенно вкусным после больничной кухни, жена налила две рюмочки кагора, обеспокоенно поинтересовавшись, можно ли ему, не повредит ли.
— Кагор — церковное вино. Оно не может повредить, — уверил Юрий Петрович, но на всякий случай слегка разбавил его холодной кипяченой водой.
Сладкое вино теплой волной прокатилось по пищеводу. Даже небольшая доля алкоголя подействовала на ослабевший организм Юрия Петровича. Глазки его за-
блестели. Он с любовью поглядел на свою старенькую заботливую Машеньку и захотел сделать что-нибудь хорошее для нее — ну, например, отдать случайно найденную тысячу, пусть купит себе какую-нибудь нужную вещь. Но тут же подумал, что она обязательно спросит, откуда у него эти деньги, а узнав, будет укорять, почему не отдал их в больнице. И даже если она не будет укорять, то все равно не возьмет.
Картофельная запеканка, подрумяненная сверху, блестящая от масла, была так вкусна, что Юрий Петрович решил налить еще по рюмочке кагора и выпил его, уже не разбавляя водой. Марья Сергеевна только пригубила вино и отставила рюмку подальше от края стола.
— Машенька, я тут подумал, — начал он, — про деньги, что отложены у нас на черный день.
При упоминании черного дня губы его задрожали и глаза увлажнились.
— Надо бы половину отдать сыну, — он засопел, полез в карман за платком. — Чего уж там… трудно живут.
— Юрочка! — всплеснула руками Марья Сергеевна и заплакала.
Через несколько дней из больницы позвонил Леонид. Сначала расспросил о здоровье, сообщил, что и он на днях будет дома… Когда Юрий Петрович поинтересовался: “Как там Денис?” — в телефоне возникла тишина.
— Денис умер в тот день, когда ты выписался.
— Как это случилось? Так неожиданно.
Леонид не стал рассказывать подробно:
— Инсульт. И в реанимации не смогли спасти.
— Жалко парня. Молодой еще — жить бы да жить.
— На все воля Божья, — на этом разговор оборвался. Они замолчали, как будто виноватые в смерти Дениса.
Ночью Юрий Петрович долго не мог уснуть. Что он знал об этом парне? Только то, что жил он один (родители погибли в авиакатастрофе под Челябинском), занимался предпринимательством и, наверное, строил планы на будущее. Что он успел сделать за свои тридцать лет? Каким богам служил, кроме мамоны? Чужая душа — потемки.
Вспоминались затертые, известные каждому поговорки: “Все под Богом хо-
дим”, “Чему быть, того не миновать”, “Все там будем, кто раньше, кто позже”, — народная мудрость. А чего здесь мудрого?
И любимая присказка покойной матушки — “Тяни лямку, пока не выкопают ямку” — не добавляла оптимизма.
— Эх, Денис, Денис… Может, твои дни мне отданы, кто знает? — ворочался и вздыхал Юрий Петрович.
Утром он уже знал, что сделает с тысячей.
Деревянная церквушка, построенная на деньги, вероятно, много грешившего мецената, находилась в нескольких минутах ходьбы от дома. Очутившись внутри и осмотревшись, Юрий Петрович подошел к служке в черном одеянии и купил у нее двадцать самых больших свечей. Затем по наущению той же служки заказал сорокоуст за раба божьего Дионисия.
Оставшиеся от тысячи деньги Юрий Петрович опустил в церковную кружку, перекрестился — впервые за много лет — и, успокоенный, отправился домой.
Он не спешил. Стоял солнечный день конца февраля. До весны еще было неблизко, но ее невидимое приближение чувствовалось и в веселом чириканье оживших на солнышке городских воробьев, и в ворковании голубей, расположившихся на вытяжной трубе “подземки”.
Изменив своей привычке смотреть под ноги, Юрий Петрович поднял взгляд вверх — в небе серебристой черточкой пролетал самолет. Постепенно черточка превратилась в точку и наконец исчезла.
Над головой Юрия Петровича расстилался безбрежный, как жизнь всего сущего, воздушный океан. Но не космическое созерцание занимало его. Он просто радовался приближению весны и продолжению жизни. Дома ждал родной человек, Машенька, несмотря на все его грехи и грешки, прожившая с ним всю жизнь рядом и принимающая его таким, какой он есть.