Рассказы
Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2011
Владимир Владмели
Владимир Владмели родился в 1947 году. Окончил Московский энергетический институт. Живет в США, работает инженером. Печатался в СССР в периодической печати, в том числе в “Книжном обозрении”, в США — в журналах “Слово-Word”, “Зеркало”, газетах “Новое русское слово”, “В новом свете” и других. В 2003 году вышла в свет его книга “Приметы и религия в жизни А. С. Пушкина”.
Новая обстановка
рассказы
Случай на границе
Им осталось пройти последний таможенный досмотр. Все нервничали, но особенно волновался Григорий Львович. Хирург с большим опытом, он в последние годы занимался организацией труда в крупных клиниках. Это была золотая жила, и, пытаясь не пустить на нее других старателей, он без особых усилий намывал огромные деньги. Он читал лекции высшему звену медицинской бюрократии и всегда “брал аудиторию” с первой же минуты. Ему нравилось подавлять слушателей своей волей. Он заставлял их смеяться и негодовать, радоваться и возмущаться. Он предлагал им найти изъяны в собственной работе, а потом придумывать меры по их устранению. Его лекции почти всегда заканчивались овацией. В мире высокопоставленных аппаратчиков такое бывало нечасто. При желании он мог бы сменить национальность и открыть себе путь в доктора и академики. Но он предпочитал оставаться кандидатом медицинских наук и быть невыездным. Да ему и не нужна была заграница. Там он не смог бы применить свой артистический дар, а он не хотел покидать сцену даже на короткое время. В Советском Союзе он чувствовал себя как рыба в воде, а теперь судьба выбрасывала его на сушу.
На совершенно незнакомую сушу.
Как он приспособится к новой обстановке? И сможет ли он в ней функционировать? Сил и энергии у него еще достаточно, а вот времени в обрез. Ему шестьдесят один год, у него нет шансов выучить язык и устроиться, как в Союзе, а получать пенсию и забивать козла он не хотел. Поэтому он так и воевал со своей невесткой, когда она решила уезжать. Сказал ему об этом сын, но решила-то все она.
Григорий Львович посмотрел на Марину.
Сильная женщина, она сразу ему понравилась, хотя он и почувствовал в ней соперницу. До ее появления в доме все ходили по струнке, но она изменила привычный уклад, и он очень болезненно это переживал. Для собственного спокойствия он выхлопотал молодым квартиру, но обстановка разрядилась только на время. Когда они встречались, Марина говорила об отъезде. Она жаловалась, что в Советском Союзе для них все пути закрыты. Он и не спорил, пробиться здесь действительно тяжело, но если проявить характер, то можно. Он же добился своего, хотя у него не было ни влиятельных родственников, ни нужных связей. Он закончил институт, перебрался из заштатного Житомира в Москву, защитил диссертацию и в своей области стал авторитетной фигурой. Да и Витя с Мариной много успели для своего возраста. Оба — кандидаты наук, Марине даже предлагали заведовать отделением. Чего же им еще надо? Говорят, что не могут пережить, когда ими руководит неграмотное партийное ничтожество. Ну что ж, он их понимает. Он и сам все это испытал, но где же гарантия, что в другом месте будет лучше? Нет такой гарантии. Конечно, национальность усложняет их жизнь, но нельзя же из-за этого менять страну. Даже при самых благоприятных обстоятельствах неизвестно, сколько им придется затратить сил, чтобы стать на ноги. Там все придется начинать с нуля. Они не хотят, чтобы их сын, его внук, пережил то, что пережили они. Теоретически Григорий Львович соглашался, но, когда они перешли от слов к делу, он заболел. Конечно, его сын с невесткой могут на что-то рассчитывать, внук тем более, а вот он, Григорий Львович Кац, что он будет там делать? А его жена? Сидеть на завалинке и сплетничать с соседями? Нет. Пусть дети едут, если они так уж этого хотят, а он останется. По крайней мере, будет жить так, как привык, и заниматься тем, что любит. Только без сына и внука… И без Марины, которую он уже давно любит, как дочь. Строптивую, своевольную и непослушную, но дочь.
Марина, Марина, Маруся.
Она все время повторяла, что у них нет выхода, только выезд. Не могли ее остановить золотые горы, которые он обещал, не подействовал его талант убеждения. Он видел, что решение окончательное и обжалованию не подлежит. Он боролся до по-
следнего и сломался только, когда Марина напомнила ему его собственную молодость и спросила, думал ли он о своих родителях, когда уехал в столицу. Для них ведь тоже Москва была другим государством. Они всю жизнь прожили в Житомире и не представляли себе жизнь вне этого города. Ну, выучился он на врача, но после этого вполне мог и вернуться, ведь вокруг столько больных. Только их ближайшие друзья гарантировали бы ему медицинскую практику на всю жизнь, эти вечно на что-то жалующиеся еврейские женщины. Он прекрасно жил бы в Житомире, но этот занюханный провинциальный городишко стал для него тесен. Не те возможности, не тот ритм жизни. Теперь они, его дети, делают то же самое, и он должен их понять. Они не бросают его, они предлагают ему ехать вместе, так что у него, в отличии от его родителей, есть выбор.
Да уж, выбор! Разбойники тоже дают выбор, когда спрашивают: “Жизнь или кошелек?”
Перед Григорием Львовичем оставалась только румынская таможня. Все уже ждали его по ту сторону границы. Формально его семья была на территории Израиля, а он медлил. Нет, он не надеялся на чудо, но кто знает…
Он потянулся за визой. В боковом кармане ее не оказалось, он полез в другой, потом в брюки, потом стал перетряхивать все. Пограничники знаками попросили его отойти. Он отошел, обшарил себя с головы до ног и, не найдя визы, стал тереть лоб, вспоминая, куда мог ее деть. Все бюрократические процедуры при пересечении границы они репетировали несколько раз. Их предупреждали, что за малейшую оплошность румынские власти берут штраф, поэтому Марина все тщательно подготовила. На всякий случай она даже дала тестю портфель с французскими духами и русской водкой для мелких взяток.
—А-а-а! – закричал Григорий Львович. Он вспомнил, что положил визу в портфель, а потом, когда они без сучка без задоринки прошли все проверки, он на радостях сдал портфель в багаж. Теперь единственным документом, удостоверяющим его личность, были никому не нужные водительские права.
Он подошел к таможенникам и, размахивая руками, начал объяснять, что произошло. Они почувствовали, что пахнет жареным. Эмигранты из Советского Союза были для них хорошей статьей дохода. Румыны установили штрафы так, что любая ошибка бывших советских граждан стоила им всей имеющейся валюты. Не больше и не меньше, а количество долларов на каждого отъезжающего было им хорошо известно. Григорию Львовичу опять предложили отойти в сторону. Он стал объясняться жестами. Указывая на самолет и расправив руки в стороны, он размахивал ими, как птица крыльями, и тыкал себя в живот, ясно давая понять, что портфель в багаже, то есть в брюхе самолета. Затем он руками чертил в воздухе прямоугольник величиной с портфель, крепко хватал его за невидимую ручку и с важным видом шел к самолету, но в тот момент, когда он пытался пересечь таможню, его останавливали румынские пограничники.
Идиоты! Они даже глупее, чем руководители службы здравоохранения. Но ничего, если он мог обучать тех, то он справится и с этими, и, чтобы его лучше поняли, он повторял все сначала, однако при каждой следущей попытке его возвращали на место все грубее и грубее. И его прорвало. Он стал кричать, что они все это подстроили и теперь не хотят его пустить в самолет, чтобы он нашел свою визу. Он подаст на них в комиссию ООН по правам человека. Он им, подлецам, покажет, как заниматься вымогательством.
Крики и жестикуляция Григория Каца переполошили весь аэропорт, и на место происшествия пришел представитель Израиля. Основной задачей этого невысокого пожилого человека было улаживать конфликты. На бэйдже были его фотография и имя – Дэвид, напечатанное латинскими буквами. Марина, единственная в семье знавшая английский, объяснила ему, что произошло.
— Передайте вашему отцу, чтобы он успокоился, мы сейчас все уладим, — сказал Дэвид.
— Это мой тесть, — поправила Марина, — он душевно больной и за свои поступки не отвечает. Мы вообще хотели везти его в клетке, но потом решили, что это будет слишком привлекательной картиной для советской прессы.
Дэвид с укором посмотрел на нее и только спросил, нет ли у ее тестя какого-нибудь документа с фотографией.
Марина перевела вопрос Григорию Львовичу. Он был уже невменяем и с кулаками лез на таможенников, угрожая им международным трибуналом. Они не понимали, что он говорит, но на всякий случай держали руку на кобуре.
— Зачем тебе документ? — закричал Григорий Львович Марине, — пусть они пустят меня в багажное отделение, я найду им эту сраную визу.
— Затем, — ответила Марина, глядя ему в глаза, — чтобы вас не посадили в тюрьму.
Ее спокойный тон и твердый взгляд отрезвили тестя, он пошарил в карманах, нашел свои водительские права, на которых была фотография пятнадцатилетней давности, и протянул их невестке. Она взяла их и вместе с Дэвидом пошла в офис. По дороге Дэвид сказал, что на таможне работает его очень хорошая знакомая, с которой он бежал из Освенцима, она им поможет. Приятельница Дэвида Анна аккуратно отклеила фотографию и позвонила сыну в Министерство иностранных дел. Она попросила привезти бланк визы, и вскоре документ был готов. Когда Марина и Дэвид уже собрались уходить, в кабинет вошел таможенник. Он сказал, что какой-то сумасшедший угрозами заставил пограничников пустить его в багажное отделение самолета.
— Эмигранты уже устроили скандал несколько дней назад, — сказал Дэвид, — и румынские власти предупредили, что в случае рецидива они закроют свою страну для транзита. Мы должны успокоить твоего тестя любой ценой. А что, он действительно не в своем уме?
— Конечно, — не моргнув глазом, ответила она, — неужели вы думаете, что я стала бы на него наговаривать? Он был психиатром и от частого общения с сумасшедшими у него самого чердак поехал. Последние пару лет он вообще непредсказуем, и я не знаю, что он может выкинуть, когда увидит визу.
— Пойдем быстрее, — сказал Дэвид, направляясь к выходу.
Не доходя до таможни, они услышали площадную ругань и бешеные угрозы Григория Каца. Он бежал от самолета и кричал:
— Воры, они украли мой портфель. В нем был французский одеколон и две бутылки водки. Они всё выпили, а портфель с документами выбросили, падлы. Я на них в суд подам, они еще мне за это ответят, мерзавцы.
Григорий Львович не видел ни Дэвида, ни Марины. Он бежал к таможенникам, которые каким-то непостижимым образом полчаса назад поняли его пантомиму и, нарушив закон, пустили в багажное отделение самолета. Они уже не хотели никакого штрафа, лишь бы отвязаться от этого психа. Получив их разрешение, он подбежал к самолету, без лестницы забрался в багажное отделение и в ярости стал расшвыривать чемоданы. Портфель, конечно, он не нашел и, считая это происками таможенников, теперь бежал к ним со сжатыми кулаками. Его жена была в ужасе. Она давно уже смирилась с его буйной натурой. Иногда она могла остановить его, но сейчас ее вмешательство только ухудшило бы положение. Она готова была принять огонь на себя, лишь бы предотвратить скандал. Сердце ее бешено колотилось. Григорий Львович почувствовал это и резко остановился. Он посмотрел вокруг, увидел жену и, изменив направление атаки, заорал:
— Это все ты, все из-за тебя. Зачем ты дала мне этот портфель? Я тебе давно говорил, что взятки до добра не доведут. Кому их давать? Этим, что ли? — он махнул рукой в сторону румынских пограничников. — Никогда меня не слушаешь, вот и доигралась. Ну ничего, приедем в Израиль, я тебе покажу.
Дэвид не знал, что делать. Зинаида Яковлевна дрожала как осиновый лист, а Марина, глядя тестю в глаза, металлическим голосом сказала:
— Видите визу? — она повертела ею у Григория Львовича перед глазами.
Он вслед за визой водил головой из одной стороны в другую.
— Вы мне не ответили, вы видите визу?
— Да.
— Если вы сейчас же не извинитесь перед женой, я вашу визу порву, и вы поедете не в Израиль, а в румынскую тюрьму.
Марина глядела на него холодным, немигающим взглядом. Взглядом, который отрезвил его во второй раз. Его невестка, жена его сына.
Каким-то чудом она устроила ему визу, а теперь готова ее порвать. Что с ним происходит? Он никак не мог вспомнить. Он только видел, как она держала визу обеими руками. Она хочет, чтобы он извинился перед Зиной. Хорошо, он извинится. Он вдруг почувствовал ужасную усталость, голова у него закружилась, и он стал медленно опускаться. Дэвид успел поставить под него стул.
— Вы меня слышали, Григорий Львович? — повторила Марина.
— Да, — отозвался он глухим голосом.
— Я жду.
— Зина, прости меня, — сказал он тихо.
Зинаида Яковлевна, не в силах отвечать, заплакала и отвернулась. Марина протянула визу тестю.
— Спасибо, Мариночка, — сказал он.
Что-то в нем сломалось. Жизненная сила, блеск в глазах, стамина. Из вальяжного, самоуверенного мужчины он за несколько минут превратился в старика.
Представитель Израиля поблагодарил Марину и признался, что до последнего момента не мог ей поверить. Ведь у него самого есть невестка, и он знает, какие отношения бывают между родственниками. Но ее тестя действительно лучше было бы перевозить в клетке.
— Нет, — сказала Марина, глядя на Григория Львовича и с трудом сдерживая слезы, — лучше было оставить его в Союзе.
Одиннадцатое сентября
— Наконец-то ты объявился, Илья-не-пророк, а я уж стал подозревать, что это ты самолет угнал.
— Какой самолет?
— Который воткнулся в башню Международного торгового центра.
— Надоели мне твои дурацкие шутки, у меня дел по горло, а ты какую-то чушь мелешь.
— Это не я, а Си-эн-эн, сам послушай.
— Я бы целый день слушал, если бы шеф разрешил.
— Разрешит, даю тебе голову на отсечение, — сказал Майк Смит, — не свою, конечно.
По его физиономии нельзя было понять, врет он или нет. Илья несколько раз попадался на розыгрыши сотрудника и пропускал его болтовню мимо ушей, а сегодня ему и вовсе было не до того: он должен был закончить проект.
“Мистер Смит”, как его звали коллеги, играл в их отделе роль клоуна. Шутник и балагур он веселился по любому поводу и особенно заразительно хохотал, когда ему удавалось разыграть единственного “русского” в компании. Но с самолетом он явно перегнул. “Послушай, ври, да знай же меру”, — хотел было сказать Илья, а потом подумал, что в Нью-Йорке полно всяких чудиков, может, один из них и залетел в небоскреб. Слишком уж высоко поднялся этот город, и очень уж снисходительно он смотрит на весь остальной мир. Одно слово — столица. Возможно, она и на его сына наложила отпечаток, и теперь Максим считает Миннеаполис провинцией.
Илья вздрогнул. Он вспомнил, что центральный офис “Виттори & Паркер”, куда недавно устроился Максим, находится в Международном торговом центре. Он повернулся к Майку, но тот уже разговаривал по телефону. У четы Смит недавно родился сын, и пятидесятилетний папаша по нескольку раз в день звонил жене. Он расспрашивал ее о своем первенце, а потом с таким энтузиазмом совал фотографии малыша под нос сотрудникам, что они вынуждены были изображать восхищение. Только так можно было отвязаться от надоедливого родителя, не желавшего довольствоваться дежурными похвалами сотрудников. После рождения сына Майк почти беспрерывно разговаривал с женой, но, кроме Ильи, никто не догадывался об этом. Вот и сейчас трудно было предположить, что он болтает по телефону. Микроскопический наушник был почти незаметен, микрофон, размером с пуговицу, лежал в кармане рубахи, и если бы кто-нибудь зашел в их офис, то Майк, сосредоточенно глядевший в монитор, мог бы произвести впечатление образцового служащего. Как-то Илья даже сказал ему, что он должен был бы жить в Советском Союзе в период “застоя”. Там он мог бы работать полдня за полную зарплату.
— Как это? — удивился Майк.
— Там хозяином предприятий считался народ, бардак был еще хуже, чем у нас, и если бы ты уходил домой сразу после ланча, никто бы не заметил, – ответил Илья, — на всякий случай ты мог бы оставлять свой портфель на видном месте.
— Зачем?
— Если бы тебя начали искать, сослуживцы бы сказали, что ты вышел покурить и должен скоро вернуться, ведь портфель-то здесь. При этом они никого бы и не обманывали, ты же на самом деле вышел, а на следущий день вернулся бы с перекура.
Майк захохотал своим сытым басом, а потом всем говорил, что за русскими нужно следить в оба. Сам он делал это постоянно, особенно после того, как Илья незаметно подошел к нему и дернул за телефонный провод, прервав его разговор на самом интересном месте. С тех пор, говоря по телефону, Майк старался не выпускать Илью из поля зрения. Вот и теперь он смотрел на него и, догадавшись, о чем тот хочет его спросить, жестом указал на соседний офис. Там несколько человек слушали радио. Это само по себе было необычно, начальник запретил даже наушники, и до сих пор никто не нарушал его запрет. Илья подошел ближе. Диктор говорил, что несколько минут назад самолет врезался в один из небоскребов Международного торгового центра и теперь верхняя часть здания в огне.
Илья тут же набрал номер сына.
— Макс Окунь слушает.
— Где ты? — спросил Илья.
— Я на работе. Ты знаешь, что произошло?
— Да.
— Не беспокойся, это в соседнем здании, а нам сказали, что никакой опасности нет и мы можем оставаться на своих местах, но я пойду домой… а, черт!
— Что такое?
— Какой-то толчок, похоже на землетрясение, ладно, я тебе потом позвоню.
— Хорошо, беги, — сказал Илья и пошел к себе.
Всего несколько дней назад Максим гордо сообщил ему, что выходит на работу в “Виттори & Паркер”.
— Теперь весь Нью-Йорк будет у моих ног, — сказал он, — даже под ногами. Недаром Америку считают страной неограниченных возможностей. Талантливые люди здесь всего добьются. Я, например, скоро смогу плевать на Нью-Йоркскую биржу. А кто я такой? Сын ничем не примечательного эмигранта из России.
— Что же они тебя, такого безродного, взяли, неужели более достойных не
было? — спросил Илья.
— Наверно, решили, что на безрыбье и Окунь рыба.
— Наверно, — согласился отец.
Между тем Майк закончил разговор по телефону и сказал:
— Это террористическая атака, моя жена смотрела телевизор и видела, как второй самолет врезался в другое здание Международного торгового центра.
— Что?!
— Минуту назад еще один самолет воткнулся во второй небоскреб. Оба самоле-
та — большие пассажирские “боинги”.
Илья побледнел.
— Что с тобой? – спросил Майк, — у тебя там кто-нибудь из близких?
— Сын.
— Может, тебе воды принести?
Илья отрицательно покачал головой и посмотрел на часы. Это он делал всегда в минуты сильного волнения.
Кто-то принес портативный телевизор, и в комнате заседаний собрался почти весь отдел. В новостях снова и снова повторяли кадры столкновения самолета с небоскребом. Это было приблизительно на уровне восьмидесятых этажей. “Виттори & Паркер” находится на восемнадцатом, значит, Максим далеко, ему нужно только успеть уйти, и если он поедет на лифте, то через пять минут будет в безопасности. Впрочем, самолет прошил башню насквозь, все коммуникации перерезаны, а горючее могло пролиться в шахту лифта и превратить ее в пылающий факел. Нет, лифт отпадает, но лестниц там достаточно, чтобы все ушли из здания.
Илья не одобрял небоскребы. Здравый смысл и советское воспитание восставали против здания в сто десять этажей. Конечно, такое монументальное сооружение должно было предусматривать возможность разных аварий и наверняка рассчитано на все разумные перегрузки, но даже в самом кошмарном сне никто не мог предположить, что в него врежется огромный пассажирский лайнер с полным баком горючего. Реальность перешла пределы разумного. В центре пожара температура может быть тысяча градусов, а от этой жары расплавится не только металл, но и бетон. Стало быть, башни долго не простоят. Надо было объяснить это сыну, а он просто сказал “беги”.
Вскоре обрушился небоскреб, в который врезался второй самолет. Илья опять посмотрел на часы. Он разговаривал с сыном сорок минут назад. За это время Максим должен был уйти на безопасное расстояние. Илья набрал номер сына. Автомат вежливым голосом сказал, что все линии заняты, и посоветовал позвонить позже. Немудрено, теперь в Нью-Йорк звонит вся страна.
По телевизору показывали Манхэттэн со стороны Гудзона. Он был накрыт огромным серым облаком. Действительность оказалась гораздо страшнее любого фильма ужасов, и где-то внутри этого безумия был Максим.
— Это мусульманские террористы, — сказал Илья.
— Ты-то откуда знаешь? — спросил Майк.
— Это их почерк.
— Ты не можешь говорить объективно, у тебя там сын.
— Я могу говорить объективно, я живу в этой стране, и я вижу, какие вы, американцы, растяпы. Вы ничего не сделали против угона самолетов. В Европе сделали, в Израиле сделали, а здесь — ничего, и вы еще называете себя самой передовой нацией. Вы передовые только по производству всякого кинодерьма, сами подали террористам идею нападения, а мой сын это расхлебывает. Ваше ЦРУ хорошо работает только на экране, на деле же оно выеденного яйца не стоит. Такую атаку проворонили, бездельники.
— Успокойся, Илья. Мы же не виноваты, — сказал Майк, — а твой сын просто не может сюда дозвониться.
Илья окинул присутствующих мрачным взглядом и пошел к себе. Конечно, его сын цел и невредим. Ведь это все, что у него осталось в жизни, без Максима она вообще потеряла бы смысл.
После смерти жены Илья так изменился, что шеф даже предложил ему спальню в своем доме, а когда Илья отказался, начальник сам стал приезжать к нему в гости и всячески выражать свое участие. Насколько оно было искренним, Илья не знал, но Тим поддержал его в критический момент, и Илья был ему за это благодарен. Тим много раз повторял, что лучшим лекарством от депрессии является время, а чтобы оно быстрее текло, надо больше работать. Так Илья убьет двух зайцев: во-первых, скорее успокоится, а во-вторых, получит внеочередное повышение.
“Окунь убьет двух зайцев, — думал Илья, — это в мировой истории случится впервые”.
С тех пор Тим давал ему самые трудные проекты, и Илья работал гораздо больше положенных восьми часов в день. Домой он возвращался только ночевать, но без жены там было пусто, скучно и тоскливо. Конечно, если бы шеф был честным человеком, он бы сдержал свое слово и прибавил ему зарплату, но где же это видано, чтобы в начальники выбивались честные люди? Да и зачем Илье деньги, теперь он один, ему и так хватает…
Через некоторое время еще один самолет, похищенный террористами, упал на Пентагон, а потом обрушился и первый небоскреб Международного торгового центра. После этого все происходящее потеряло для Ильи связь с реальностью. Он работал над проектом, отвлекаясь лишь для того, чтобы набрать номер Максима. Прозвониться в Нью-Йорк не удавалось. Как сквозь сон, он слышал, что воздушное пространство Америки закрыто, всем пассажирским самолетам приказано приземлиться на ближайшие аэродромы, а важнейшие города страны охраняются ВВС. За несколько часов Америка перешла на военное положение. Была закрыта Нью-
Йоркская биржа, эвакуированы государственные учреждения, отменены спортивные соревнования, а президент срочно возвращался в Вашингтон.
Несколько раз к Илье подходил Майк и спрашивал, не нужна ли помощь. Нет, его помощь была не нужна. Илье Окуню мог помочь только звонок его сына, его Окунька.
Илья продолжал работать, но, глядя на экран монитора, он видел картины собственного прошлого. Он вспоминал, как его семья приехала в Америку, как он долго и безуспешно искал работу и волею обстоятельств вынужден был проводить с сыном очень много времени. Максим тогда был подростком, но Илья часто советовался с ним, понимая, что дети быстрее приспосабливаются к новым условиям. В результате родственные отношения перешли в дружеские, и каждый из них дорожил этим. Потом Максим уехал в университет, и когда он звонил домой, они с женой вырывали друг у друга трубку. Максим иногда приезжал к ним на каникулы и, заходя в свою комнату, каждый раз говорил:
— У вас дома ненатуральная чистота.
После его приезда в квартире устанавливался привычный беспорядок.
А теперь жены нет, она уже не ревнует его к сыну. Наверно, если бы она была жива, то плакала бы в три ручья. У нее всегда глаза были на мокром месте. Она считала, что слезы помогают пережить неприятность и любой человек должен выплакаться. По ее теории, мужчинам это так же необходимо, как и женщинам, и только идиоты утверждают, что отсутствие слез — это показатель силы. Отсутствие слез — это показатель глупости. Впрочем, сама она перестала плакать, как только поняла, что умирает. Совершенно спокойно она обсуждала с Ильей его дальнейшую жизнь и даже настаивала на том, чтобы он женился. Ей будет приятно сознавать, что ему хорошо.
Наверно, она была права, но так же, как и при ее жизни, он не послушал совета: жениться не захотел, а слезы выдавить из себя не мог. Он встречался с друзьями, обсуждал проекты с сотрудниками, иногда даже шутил, но всем его существом владело холодное безразличие. О своих переживаниях он ни с кем не говорил, и это тяжелым камнем давило на его душу. Он и рад был сбросить этот камень, но единственный человек, который мог ему помочь, был уже в другом мире.
Максим тоже сильно переживал смерть матери и после похорон звонил ему каждый день. Илью это и радовало, и огорчало. Он понимал, что сын так часто звонит, потому что сам недавно переехал в Нью-Йорк и еще не успел обзавестись друзьями, потому что ему было скучно и он просто хотел поговорить. Потом, когда звонки Максима стали реже, а разговоры короче, Илья понял, что жизнь у сына налаживается.
— Ты меня слышишь? — спросил Майк в третий раз.
— В чем дело?
— Террористы захватили еще один самолет, он разбился в сельской местности в Пенсильвании. Предполагают, что пассажиры уже знали о взрывах в Пентагоне и Нью-Йорке и оказали сопротивление бандитам. Только поэтому самолет и не врезался в Белый дом.
— Да?!
— Во всяком случае, это одна из гипотез.
— А сколько всего самолетов похищено?
— Точно не известно, пока предполагают, что четыре, но…
В этот момент зазвонил телефон, и Илья схватил трубку.
— Илья Окунь слушает.
— Привет, это Скот говорит, из цеха. Я сейчас начал собирать панель по твоему чертежу и уже нашел массу ошибок. Ты должен срочно сюда прийти.
— Срочно? – зло передразнил Илья.
— Да, очень срочно.
Скот не понимал насмешек, он не очень понимал даже и то, что делал, но если вдруг ему удавалось заметить малейшую неточность, он тут же сообщал об этом и инженеру, и дизайнеру. Ничего серьезного он найти не мог, но даже опечатки приносили ему удовлетворение. Он рассказывал о них каждому встречному, и многие коллеги были жертвами его бдительности. Выросший в небольшом поселке, Скот никогда не выезжал за пределы штата. Он бы и в Миннеаполис не выбрался, да город так быстро разрастался, что поглотил его деревушку. Большинство его соседей купили фермы и переехали на новое место. У Скота же никакого хозяйства не было, и не спился он только потому, что ему сделали экспериментальную операцию. Тогда еще процент успешных операций был ничтожным, но эта удалась, и Скот с гордостью повторял, что родился с серебряной ложкой во рту.
“Лучше бы ты ей подавился”, — думал Илья каждый раз, когда слышал эту историю.
Но Скот не подавился, он перестал пить и устроился подсобным рабочим на ремонтный завод, который вскоре купила большая компания с сильным профсоюзом. Так Скот Винди стал неуязвим. Выгнать его уже было невозможно, и он застрял, как постоянно нарывающая заноза, которая все время болит, но которую никак нельзя вытащить. Сотрудники старались его обходить, но темное невежество его души и не требовало общения, он существовал сам по себе.
Илья был уверен, что его собственное присутствие в цеху теперь не обязательно, но проект, который там заканчивали, предназначался новым клиентам. Тим несколько раз обсуждал с Ильей, как эффектнее начать с ними деловые отношения. В конце концов сошлись на том, что установку сразу же после сборки тщательно проверят, а на пуск Илья поедет на несколько дней раньше и внимательно проследит, чтобы контракторы все правильно подсоединили. Когда все будет готово, он придет на фабрику в выходном костюме, нажмет пару кнопок и запустит систему.
Таков был план, оставалось только его осуществить.
Илья надел защитные очки и пошел в цех.
— Ну, что у тебя? — спросил он Скота.
— Вот посмотри. Я считаю, что тебе следовало чертеж разбить на два листа. Так было бы легче его читать.
— Ты ради этого меня вызывал?
— Конечно, ведь мое предложение поможет сократить время сборки, увеличит производительность труда и в конечном итоге принесет доход предприятию.
— Ты знаешь, что случилось в Нью-Йорке? — перебил его Илья.
— Конечно, знаю, но где Нью-Йорк, а где мы.
По выражению тупой сосредоточенности Скота было ясно, что душевную боль у него вызвать невозможно. Он не мог даже изобразить сочувствие.
— Хорошо, я подумаю над твоим предложением.
— Только уж, пожалуйста, не забудь.
— Уж, пожалуйста, не забуду, — сказал Илья и пошел к электрикам, собиравшим другие панели. У них никаких замечаний не было, и он вернулся в офис. Там он увидел, что сигнальная лампочка на его телефоне мигает. Наверно, Скот не дождался, пока он дойдет до цеха, и позвонил еще раз. Это бывало и раньше. Однажды Скот позвонил даже ему домой. В тот день Илья не вышел на работу, потому что у него умирала жена. Скот — одно слово. Ну, если это опять он… Илья снял трубку, набрал код и прослушал запись.
Звонил сын.
Максим был рядом с обрушившимся небоскребом. По расчетам Ильи он должен был быть гораздо дальше. И он, наверно, был бы, но, выйдя на улицу, он вспомнил, что ключи от дома оставил в столе. Возвращаться в горящее здание ему не хотелось, но когда он увидел, что туда вбежали пожарные, он последовал за ними. Поднявшись в свой офис, он взял ключи и думал даже захватить переносной компьютер, однако жара и дым быстро выгнали его из помещения. На улице было очень мало людей, а навстречу ему шла только одна женщина. Он остановился от удивления.
— Вы куда? — спросил он, но она не обратила на него внимания. Он обернулся, чтобы повторить вопрос, и увидел, что небоскреб, в котором он работал, начал оседать. Он схватил женщину и бросился в ближайший подъезд. Ударная волна их не тронула, осколки не задели, но из-за дыма и пыли выходить на улицу было еще нельзя. Женщина, которую он спас, на вид вполне здорова, никаких ушибов и ожогов. Из ее невнятных объяснений он понял, что зовут ее Сюзан, ее муж работал выше того места, в которое врезался самолет. Он был ортодоксальный еврей и, когда увидел, что шансов на спасение нет, решил выброситься из окна. Тогда он не сгорит дотла, его тело предадут земле и Сюзан сможет выйти замуж1. Он позвонил Сюзан, объяс-
нил, куда именно выпрыгнет, и добавил, что его труп можно будет опознать по обручальному кольцу, которое она ему подарила. Затем он сказал, что любит ее, и попрощался. Сюзан в полной прострации пошла к мужу. Она все еще в шоке, но уже реагирует на внешний мир. Скорее всего, она не помнит, как попала в подъезд. Ведь ортодоксальные еврейские женщины не имеют права касаться посторонних мужчин. А мужчины во избежание соблазна не должны трогать чужих жен. У ортодоксов правила гораздо строже, чем в шахматах. Там тронул — ходи, здесь тронул — женись. Насколько Сюзан верующая, Максим не знает, но в любом случае ему придется отвезти ее в госпиталь, потому что сама она туда не дойдет. Он в полном порядке, и, если удастся, он позвонит вечером.
Илья прослушал запись несколько раз. Его сын находится рядом с разрушенными небоскребами, а после того, что произошло на этом пятачке, каждое из соседних зданий тоже может обрушиться в любой момент. Люди могут задохнуться в дыму, погибнуть под обломками, быть помяты и раздавлены бегущей в панике толпой. Да мало ли что…
Илья посмотрел вокруг. Его сотрудники вернулись к своим делам, только Майк делил свое время между телевизором, Интернетом и разговорами с женой. Он держал в курсе событий даже тех, кто не очень хотел его слушать. Увидев прямой репортаж из Иерусалима о том, как палестинцы радовались взрывам в Америке, он обратился к Илье:
— Я не понимаю, как ваши люди могут жить рядом с этими… — он замялся, пытаясь подобрать не очень оскорбительный эпитет, — с этими фанатиками.
Илья молчал. Им овладела апатия; артерии, по которым циркулировали человеческие эмоции, на секунду открывшись, вновь прочно закупорились. Он лишь периодически набирал номер Максима и, не дозвонившись, возвращался к проекту. Когда он услышал, что обрушилось еще одно здание, он посмотрел на часы. Максим звонил пять часов назад. Пожар, конечно, продолжается, но пыль и обломки осели, и его сын должен был уйти из опасной зоны.
Опасная зона в Нью-Йорке! Кто бы мог подумать, что центр деловой жизни страны превратится в развалины. За несколько часов все стало с ног на голову. Мир, существовавший до одиннадцатого сентября, стал казаться наивным и патриархальным. Его уже не вернешь. Обладание современным оружием совсем не гарантирует успеха. Дикари, приносящие Аллаху человеческие жертвы, могут уничтожить западную цивилизацию. И уничтожат, если их не остановить.
Телефонный звонок вернул Илью к действительности.
“Если это Скот, я набью ему морду”, — решил он.
— Илья Окунь слушает.
— Внимательно?
— Сынок, Макс, где ты?!
— Я иду домой. Метро не работает, я пока на Шестидесятой улице, но здесь уже можно нормально дышать. Кха-кха-кха.
— Ты кашляешь?
— Нет, это я смеюсь.
— А у тебя есть повод?
— Конечно, сегодня день моего рождения.
— Что ты говоришь?
— Я говорю, что буду отмечать одиннадцатое сентября как день рождения. Ты сам подумай, не успел я уйти из одного здания, оно разрушилось, ушел из другого, оно разрушилось, мне уже стало жалко дома, в которые я заходил. Они ведь обречены. Кха-кха.
— Значит, если ты останешься внутри, у здания еще будет шанс.
— Я не думал об этом.
— Подумай и, когда вернешься домой, никуда не выходи.
— Почему, Илья?
Каждый раз, когда сын называл его по имени, он начинал притворно возмущаться: “Какой я тебе Илья, я папочка, дорогой, горячо любимый и глубокоуважаемый”, но сегодня Окунь-старший нарушил традицию.
— Потому что в такой день на улицы выползает всякая нечисть. Мародеры и грабители.
— Не беспокойся, дорогой папочка. Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, а уж от мародеров тем более уйду. Да их здесь и нет, глубокоуважаемый. У нас хозяева обувных магазинов сами раздавали свой товар.
— Свежо предание…
— Я сам видел! Они под честное слово давали кроссовки женщинам, которые были в туфлях на высоком каблуке. Ходить в такой обуви неудобно, а покупать
— что-нибудь более подходящее — некогда.— А кто этих женщин заставлял так одеваться?
— Горячо любимый папочка, здесь ведь не Миннеаполис, здесь служащие работают в респектабельных фирмах и имеют дело с достойными людьми, поэтому и выглядеть они должны прилично. Кха-кха-кха.
— Позвони мне из дома.
— Не могу обещать, я и так с трудом прорвался, ведь все телефонные линии заняты.
— Постарайся.
— Постараюсь. Кха-кха-кха.
— Будь здоров и не кашляй.
— Буду и не буду…
Связь оборвалась, но главное Илья узнал. Его сын вне опасности. Илья закрыл лицо руками, сполз со стула и встал на колени. Хотя он и считал себя атеистом, он стал благодарить Бога и был уверен, что Всевышний простит его за неверие. Что он говорил и сколько времени продолжалась молитва, он не знал, а когда посмотрел на часы, увидел что было восемь вечера. Он собрал вещи и поехал домой.
В сумерках он с трудом разглядел на мосту человека, державшего американский флаг. Все автомобили, проезжая мимо, громко сигналили. Илья въехал на мост, остановился и вышел из машины. Около флага по стойке “смирно” стоял старик, в котором чувствовалась военная выправка. Илья подошел к нему и протянул руку. Тот ответил на рукопожатие и опять встал навытяжку. Он выбрал место, с которого его было хорошо видно, и пришел сюда, чтобы поддержать дух сограждан. Сам он воевать уже не мог, но он благословлял на борьбу своих детей и внуков.
Нервное напряжение, накопившееся у Ильи, прорвалось. Он обнял незнакомца и зарыдал. Слезы облегчали душу, освобождали ее от боли и горечи. Это были слезы радости за сына, слезы горя об умершей жене и тысячах людей, погибших в Международном торговом центре. Его организм, промытый слезами, стряхивал апатию и возвращался к жизни. Старик тоже плакал, а машины, проезжая под мостом, продолжали сигналить на разные голоса…
1 Ортодоксальные евреи считаются связанными браком до тех пор, пока тело супруга не предано земле.