Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2011
Брейгель в натуре — и на Руси
Эдуард Кочергин»Крещенные крестами»
Бронзовый век, деграданс и “ликующий ничевок” современного русского литературного процесса — понятия емкие, но, слава богу, недостаточные для его всеобъемлющего описания. Торжество долгожданного бесцензурного пространства на рубеже веков, открытый диалог культур и наполовину уже переваренные изголодавшимся читательским сознанием литературные возвращенцы делают свое дело, катализируя новый книжный поток. Со вселенной симулякров постмодерна соседствует интерес к жизни человека на фоне исторического времени. Ускорение течения этого времени повышает его ценность, провоцируя появление “мемуаров двадцатого века” в веке двадцать первом. И не только мемуаров, но документальных хроник, исторических романов и различных форм автобиографий.
2010 год маркировал этот факт, по крайней мере, двумя событиями. За достижения в области литературы премия присуждена актрисе и писательнице Тамаре Владиславовне Петкевич, автору автобиографических книг “Жизнь — сапожок непарный” и “На фоне звезд и страха”. А Эдуард Степанович Кочергин, главный художник Большого драматического театра имени Товстоногова, член Российской академии художеств, стал лауреатом премии “Национальный бестселлер” благодаря роману-мемуарам “Крещенные крестами”.
“Иные пишут свои мемуары потому, что в них много интересного в историческом отношении; другие потому, что им еще раз хочется пережить счастливые молодые годы; третьи затем, чтобы покляузничать и поклеветать на давно умерших людей и оправдаться перед давно забытыми обвинениями. Ни одной из этих причин у меня нет”, — эти слова принадлежат одному из героев В. М. Гаршина, но их вполне мог бы произнести и Эдуард Кочергин. Детство пацана, бежавшего из омского детприемника НКВД для детей “врагов народа” на родину в Ленинград в течение шести лет, с невообразимыми перипетиями и скитаниями по “эсэсэрии”, в раннем возрасте познавшего боль утраты близкого друга, вряд ли можно назвать счастливым. Большая история громыхала ему навстречу военными составами, едущими на войну с Японией, и откликалась эхом патриотических песен, которые принуждал разучивать полубезумный начальник “приемного дома хорового пения”. А клеветать и оправдываться автобиографическому герою романа и подавно незачем. Зато он обладает целым миром, пропущенным через призму личности, миром и внутренним, и историческим, с нанесенной на советские железнодорожные карты схемой расположения источников понимания жизни.
Художник, ставший писателем, обладает, как оказалось, одной необыкновенной особенностью. Владимир Набоков в “Других берегах” (кстати, тоже книге воспоминаний) признавался, что текстуализация даров Мнемозины отбирает их у сознания автора: “Я не раз замечал, что стоит мне подарить вымышленному герою живую мелочь из своего детства, и она уже начинает тускнеть и стираться в моей памяти”. Отношение Кочергина к художественному дискурсу иное. “Я рассказывал всякие истории, и они вызывали большой интерес. Мне говорили, что это жутко интересно, и это надо записать”; “Я никогда в жизни не почувствую себя писателем. Я художник, который случайно что-то написал”, — признается автор в одном из интервью. Герои “Крещенных крестами” были и остаются для автора людьми живыми и существуют независимо от временной реальности. Примерно об этом такое необычное изречение: “Не существует постсоветского пространства, а есть просто пространство”.
То, что подобная книга стала национальным бестселлером, явилось для многих фактом неожиданным. Идеолог премии, литературный критик Виктор Топоров прогнозировал иное развитие событий: “Я не думаю, что она станет бестселлером, она трудная, она о прошлом, и у нас читают другое. Я не вижу потенциальных читателей, разве что это книга для пожилого интеллигента, у которого нет ни сил, ни денег”. Довольно скоро ему пришлось изменить свое мнение: “Считается, что одну хорошую книгу может написать и не писатель. Если он человек талантливый, то ему хватает опыта его жизни”.
Эдуард Кочергин стал известен как писатель благодаря предыдущей книге, сборнику рассказов “Ангелова кукла”. Это название как бы затмевает и отменяет опубликованную столетием ранее “Чертову куклу” Зинаиды Гиппиус. Замысел писательницы был “собрать, сосредоточить черты душевной мертвости, вечно тянущей вниз, — в одном человеке, сделав его сознательным, то есть утверждающим и оправдывающим (насколько это возможно) свое миросозерцание”. Герои рассказов Кочергина — полная противоположность этому замыслу. По определению Евгении Леоновой, критика из журнала “Экран и сцена”, “на страницах └Ангеловой куклы“ оживут десятки русских типов: чудики, пьяницы, анахореты, нищие, блаженные, солдаты, художники, артисты, бабы и мужики, заключенные и вертухаи, воры в законе и малолетняя шпана”. Но души этих героев живые, мировоззрение позитивистское — что никак не вытекает логически из их судеб, а постигается только на чувственном уровне. “Его герои с незадавшейся судьбой и светлой душой — люди, которые, по глубокому убеждению автора, непременно спасутся”. Это свойство, а также колоритность изображения сделали из героев Кочергина готовых сценических персонажей. Рассказы, мини-пьесы, городские романсы в прозе легли в основу одноименного спектакля БДТ им. Г. А. Товстоногова.
“Униженные и оскорбленные” городского дна середины XX века вдыхают новую силу в петербургский текст. В ряды представительниц древнейшей профессии встают близ Сонечки Мармеладовой и гаршинской Надежды Николаевны замечательные Лидка Петроградская, Шурка Вечная Каурка и другие “петроградские девушки”; возле Смоленского кладбища поселяется ленинградский Квазимодо — Гоша Ноги Колесом. Насколько катартична сама мысль о биографической реальности этих персонажей!
Эдуард Кочергин — в первую очередь художник. И главное его занятие накладывает отпечаток на литературное творчество. В “Ангеловой кукле” есть автоаналогия с живописью: “У вокзала не было крыши, а сам вокзал был заполнен обрубками — безрукими, безногими, палеными, ослепшими. Эта жуть до сих у меня в глазах. Брейгель какой-то, в натуре — и на Руси”. Питер Брейгель Старший, или “Мужицкий”, — знаменитый нидерландский живописец и график, глубоко национальный художник. Его картины — это целые изоповести о жизни и быте. Они опираются на народные традиции и фольклор, переплетая мягкий юмор и злую сатиру, эпос и гротеск. Это определение созвучно и прозе Кочергина.
Находкой автора является визуальное подкрепление текста: на обложке сборника — фотография работы Ивана Костыля, василеостровского уличного светописца, одного из героев “Ангеловой куклы”, а в качестве иллюстраций в книге — картины Бориса Заборова, одного из известнейших современных художников, чьи работы хранятся в крупнейших музейных коллекциях мира.
Мир живописи подсказывает еще один пример — творчество польского сюрреалиста второй половины XX века Здзислава Бексиньского. Постапокалиптические картины сцен смерти, распада, пейзажи со множеством скелетов, искаженных тел, пустынь были написаны им с особым вниманием к мельчайшим деталям. Среди его фоторабот можно встретить различные тяжелые образы: изуродованная кукла с разодранным лицом, портреты людей без лиц или с полностью забинтованными лицами. Известно, что, несмотря на мрачное исполнение, Бексиньский считал, что многие его работы недопоняты, так как они достаточно оптимистичны и даже забавны. Произведения родившегося на десять лет позже Кочергина, вопреки описанным в них страшным реалиям (произвол персонала детприемников; нищие-богодуи, готовые ради заработка отрезать руку слепому сироте — в “Крещенных крестами”), обладают изящным литературным стилем, а сам автор предстает в своих записках человеком удивительно жизнелюбивым.
Эдуарду Кочергину не требуется оживлять воспоминания — они и так живые. Как будто на современный Петербург накладывается параллельная реальность блатного, инвалидного, но жизнерадостного Ленинграда 1940–1960-х годов и сосуществует с ним, бесконечно умножая культурное пространство города. Отсюда — трогательный отзыв молодой петербургской читательницы: “Прочитав └Ангелову куклу“, я еще больше захотела жить в городе”.
Местный колорит в книгах Кочергина таков, что повествователь приобретает в читательском сознании демиургические черты. По словам критика Николая Александрова, “и память, и стиль, и мастерство рассказчика Кочергина — удивительны. Он настолько свободно чувствует себя в языковой стихии, он настолько пластичен и ярок, что порой даже с трудом верится в документальный характер повествования”. Аналогичное мнение высказывает и критик Дмитрий Орехов: “Написано так ярко, а материал настолько необычен, что с трудом верится в документальный характер этих записок”.
“Крещенных крестами” можно поставить в один ряд с романом “Архипелаг ГУЛАГ” Солженицына и “Колымскими рассказами” Шаламова. К этому располагает и язык книги, включающий разные речевые стихии. В нем выделяют “детский (сиротский) фольклор, детский полутюремный сленг (кстати, очень образный). Капутка — медчасть в детприемнике, шкеты, козявы, колупы (колупашки) — дети разного возраста, └лыска в саду“ — гипсовый бюст В. И. Ленина среди горшков с цветами. Много блатной лексики, но каждое слово поясняется. Автор обошелся без нецензурных слов. Создавая колорит и речевые портреты героев, ненормативные слова не замутняют литературного языка повести”.
“Много зрительных образов. Наблюдал будущий художник, писал художник состоявшийся”, — констатирует критик Сергей Беляков. Эдуард Кочергин так поясняет связь речевой и визуальной сторон восприятия в контексте романа: “Я не ощущаю себя писателем. Я рисую. Память моя зрительная, потом я нахватался всяких слов, пройдя через толщу людей, слова у меня складываются в рисунок… А сейчас эта случайность мучает меня — с одной стороны, хочу рисовать, но и бросить писать не могу”.
Кочергин пишет не просто словесно оформленные мемуары, а картинную галерею эпохи, увиденную глазами личности. Здесь можно встретить, например, “Победную картину” Жабы, художницы-“сталинописки”, руководителя омского детприемника, для которой позировал маленький Степаныч: “Войдя в кабинет, я узнал себя, изображенного на холсте. Очень похожего, но только упитанного, розовощекого, с умильным личиком, протягивающего вождю букетик цветов. На фоне цветущих яблонь среди радостной свиты детворы в белом маршальском кителе с орденом Победы стоял вождь и учитель. Я, самый маленький, с поднятой головкой взирал преданными зенками на белого генералиссимусного Бога — победителя фашистов”.
Есть и пронзительный натюрморт с детдомовским “мороженым” из хлеба, масла и сахара, накопленных в течение многих недель: “Ни до, ни после, никогда в жизни никто из нас больше не ел такого вкусного ржаного мороженого — при свете огромной луны в белом морозном ореоле за окном”. Затем — побег с зашитой в лацкане бушлата фотографией и двумя мотками медной проволоки, “один для профиля Сталина, другой для профиля Ленина”.
Следующее полотно: живая картина, Томас Карлович Японамать, с головы до ног в японских татуировках — цена выкупа из плена: “На его теле сражались мечами друг с другом какие-то потусторонние воины в незнакомых одеждах. Между ними торчали огнедышащие змеи-драконы. На груди восседал на троне, сложив руки, большой лысый дядька, а перед ним на карачках торчало множество людишек, тоже со сложенными ручками. Все группы наколок отделены были друг от друга канителью облаков. Передать словами, что я увидел на теле старика, было невозможно. Впечатление запредельное”. А вот — икона, “Матерь Божья!”, как вопила бабка-побирушка, глядя на солдатку, дождавшуюся мужа, которого война превратила в инвалида: “…она, красивая, черноглазая, появилась в дверном проеме вагона, держа на руках, как ребенка, совсем безногого, однорукого обрубка в тельнике”.
Последняя картина — сюрреалистический сон, явившийся измученному детскому сознанию по возвращении домой: “Помню, что снова очутился на площади Урицкого, в Главном штабе, откуда нас с маткой Броней выкидывают прямо в сугроб из фараоновой парадной два амбала-близнеца. Мы поднимаемся и бежим по замороженной площади к трамваям, в сторону крепости со шпилем и корабликом на нем. …За нами погоня. Целая армия великанов-мусоров — в древних военных доспехах, с красными звездами на тульях фуражек, вооруженная щитами, мечами, копьями, топорами со стен арки Главного штаба… Впереди на гигантском гранитном столбе летит дежурный капитан с огромными черными крыльями за спиной и черным мечом в руке. Он громко кричит матке: └Ты с ним по фене, по фене!..“”
Залогом этой будущей картинной галереи является самое начало романа: “Первое осознанное воспоминание в моей жизни связано с потолком… Мне нравилось лежать в кровати и путешествовать, глядя на тройной фигурный карниз, который украшал высокий потолок в моей комнате. Я мог часами рассматривать фантастические изгибы его странных стеблей и листьев, мысленно путешествовать по извилистым пустотам между ними, как по лабиринту, и в случае ненастья за окном укрываться за самыми крупными из них”. Позже эта фантазия получает развитие, выдавая особый образ мыслей запечатлевающего действительность человека, образ мыслей художника: “узоры моей житухи”, “картинки давних лет”, “память глаз”. Как и первая книга Кочергина, мир “Крещенных крестами” подсвечен изнутри приведенными в приложении картами, текстами песен и фотодокументами 1940–1950-х годов.
Все художественные особенности романа: максимальная визуализация текста; динамика и “адвентюрность” повествования (работа помощником вагонных “скачков”, побег от лагаша-кондуктора и спасение “кента” Митяя, уроки лесных волков-контрабандистов), как ни странно, нисколько не беллетризирующая и не опрощающая текст; речевой колорит; чувства, пронесенные через года в их подлинном состоянии, — все это производит огромное впечатление по одной простой причине. Это все — правда.
Елена Нестеренко