Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2010
Дмитрий Михель
Дмитрий Викторович Михель родился в 1966 году, историк науки, профессор исторического факультета Саратовского государственного университета.
ДУНОВЕНИЯ ЧУМЫ
Чума и Россия
В истории России на протяжении многих веков чума была столь же серьезной проблемой, как и на Западе. Но если западноевропейские страны уже к началу XVIII в. совершенно освободились от угрозы чумы, то в России дело выглядело совершенно иначе. Вспышки чумы на подвижной южной границе империи вынуждали верховную власть связывать это с происками внешних врагов, в частности крымских татар, о которых Екатерина II писала Вольтеру, что они “ежегодно заносили в Россию чуму и голод и забирали в плен по 20 000 человек в год”1 .
Эпидемия бубонной чумы 1770–1771 гг., начавшаяся в Северном Причерноморье и докатившаяся до Москвы, вызвала настоящий политический кризис в Российской империи, апогеем которого стал знаменитый чумной бунт в Москве в сентябре 1771 г. Для разрешения этого кризиса властям пришлось принять экстренные меры: административные, финансовые, военные, и только благодаря этому удалось подчеркнуть свою “европейскость” и просвещенность2 .
Первая половина XIX в. была отмечена еще целой серией эпидемий, из которых наиболее значительными стали чума в Одессе и Феодосии 1812 г., чума периода русско-турецкой войны 1828–1830 гг., больно ударившая по армиям, сражавшимся на дунайском и кавказском направлениях, одесская чума 1837 г., а также чума на русско-турецкой границе 1838–1843 гг., несколько раз затронувшая территории Грузии и Армении. По идущей со времен Екатерины II традиции было принято винить во всем турок-осман, чья страна виделась просвещенному российскому обществу настоящим источником чумы и иных бедствий. Государственные комиссии, которые расследовали эти события, раз за разом обращали внимание на занесение чумы на территорию империи нарушителями границ и незадачливыми торговцами и требовали от карантинных служб более строго исполнять свои непосредственные обязанности3 .
К середине XIX в. эпидемии чумы в России, как и по всему миру, совсем прекратились или, по крайней мере, их совершенно не регистрировали. Во всяком случае, вплоть до событий в Ветлянке образованная часть российского общества о чуме совершенно забыла, а медики постепенно утратили навыки распознавания чумы как особенного заболевания. Неудивительно поэтому, что ветлянская чума 1878–1879 гг. разразилась как гром среди ясного неба. Столичные власти, как и местная администрация, спохватились довольно поздно, когда в самой деревне на берегу Волги вымерла уже значительная часть людей. Оцепив Ветлянку войсками и направив туда группу врачей, правительство в итоге было вынуждено признать, что масштаб ущерба от эпидемии весьма значительный. Ветлянская эпидемия унесла жизни 434 человек и дорого обошлась государственному бюджету. Кроме того, она нанесла серьезный удар международной репутации Российской империи, особенно ее отношениям с Германией, получившей возможность указать России на недостаток цивилизованности, причем в тот самый момент, когда речь шла о реконфигурации большой европейской политики и выстраивании новых торговых и политических союзов между странами4 .
В январе 1879 г. для приостановления эпидемии и ликвидации ее последствий правительство направило в Ветлянку комиссию во главе с графом М. Т. Лорис-Меликовым, чья успешная карьера и гибкая политическая линия вызывали определенное сочувствие у современников5 . Одновременно с этим на место эпидемии выехала целая группа авторитетных медиков, в числе которых было одиннадцать представителей из разных европейских стран. Международную группу врачей возглавил германский гигиенист Август Гирш. Меры, предпринятые русскими властями, призваны были удовлетворить международную делегацию и доказать эффективность российской системы государственного управления. Однако приходится констатировать, что в свете резко испортившихся российско-германских отношений это едва ли произошло в полной мере. При этом специалистам предстояло ответить на главный вопрос: что было причиной ветлянской чумы? Ответ на него был дан в духе все той же старой теории, уходящей корнями в XVIII в.: чуму в Ветлянку занесли с Востока. Разногласия касались лишь того, откуда именно – из Турции, с которой только что закончилась очередная война, или из Персии, с которой с давних пор велась торговля через Каспийское море6 .
История ветлянской чумы, меры по ее обузданию и возможные причины эпидемии широко освещались прессой, как российской, так и европейской. Регулярные публикации в “Московских ведомостях” были призваны информировать российское общество о том, что делается для ликвидации ее последствий7 . По окончании ветлянских событий специалисты еще не раз возвращались к этой эпидемии, чтобы понять, что еще можно было сделать, чтобы оградить население от проникновения заразы на территорию империи8 .
Последующие за ветлянской эпидемией двадцать лет в истории России были вновь свободны от чумы. Но они не были свободны от других эпидемий, в частности великой холеры 1892–1893 гг., которая в очередной раз выявила недостатки российской системы государственного управления и слабость ее противоэпидемической организации9 . Все же холера в эти годы продолжала оставаться общеевропейским бедствием, и она дала о себе знать, например, в Гамбурге, что в известном смысле указывало на то, что от холеры страдала не только российская репутация. К тому же холерные эпидемии в XIX в., как правило, охватывали обширные территории, а вспышки чумы обычно локализовывались на небольших пространствах, что оставляло надежду на то, что контроль над чумой можно установить, предотвратив ее проникновение на территорию России. Поэтому когда к январю 1897 г. российские власти узнали о вспышке бубонной чумы в Бомбее и задумались о возможности ее распространения морским путем или через территории сопредельных Афганистана и Персии, в очередной раз было принято решение о перекрытии границ с южными мусульманскими странами и ужесточении работы портовых карантинных служб. 11 января указом Николая II была учреждена “Комиссия о мерах предупреждения и борьбы с чумной заразой” (Комочум), которую возглавил принц А. П. Ольденбургский. В ее состав вошла целая группа министров правительства и другие сановники государства10 .
В том же году в Петербургском институте экспериментальной медицины приступили к изготовлению противочумной сыворотки для крупного рогатого скота. Продолжая готовиться к приходу чумы, царское правительство организовало три отряда по изучению санитарной обстановки в южных регионах империи, которые возглавили влиятельные правительственные чиновники. С инспекторской миссией по городам Нижней Волги был направлен отряд сенатора В. И. Лихачева, который представил основательный отчет о санитарном состоянии этого региона. В частности, он отмечал: “Есть все основания утверждать, что… г. Астрахань с рыбными промыслами представляет собой открытую дверь, а сама Волга с ее прибрежными поселениями — широкий путь для вторжения из Азии в Россию, а через Россию и в Западную Европу всякого рода эпидемий”11 .
Наряду с разведыванием обстановки на территории собственной страны правительство решилось на значимый в международном плане шаг — послать в Индию специальную научную экспедицию для изучения чумы непосредственно на месте, где вспыхнула эпидемия. Эта мера весьма соответствовала духу времени, поскольку и другие великие державы отправляли своих ученых в страны, где давала о себе знать чума. Кроме того, представляется, что это был некий психологический реванш за то унижение, которое испытала Россия в Ветлянке, когда европейские государства отрядили своих наблюдателей исследовать случай русской чумы. Об этом ясно свидетельствует признание М. Н. Каткова, который в феврале 1879 г. заметил, что до Ветлянки “слово “больной” применялось только к Турции. …Теперь же мы видим международную комиссию в русском Царицыне”12 . Отправка русских ученых за границу была призвана подчеркнуть высокую международную репутацию государства, поскольку медико-биологическая наука, в частности “тропическая медицина” в этот период, безусловно, была “инструментом империй”, занятых утверждением своего присутствия в удаленных уголках земного шара13 .
Чума с Востока
На протяжении многих десятилетий было принято считать, что очередной, третий этап всемирной летописи чумы (“третья пандемия”) начался на исходе XIX в., когда эпидемии в Гонконге (1894) и Бомбее (1896) дали старт целой серии вспышек этой болезни, оставившей самый трагический след в истории человечества. Именно в этот период в силу целого ряда не всегда понятных причин – геологических, климатических, экологических – вновь активизировался возбудитель давно забытой на Западе болезни, и в сознании образованной части общества воскресли ужасы времен “черной смерти” и эпидемий Нового времени.
Между тем с середины 1970-х гг. исследователи вскрыли новые факты. В частности, история эпидемий в Китае свидетельствует о том, что вспышки “повальных болезней” регистрировались там практические ежегодно, начиная с 243 г. до н. э. и до первых десятилетий ХХ в.14 Что же касается случая бубонной чумы в Гонконге в 1894 г., то он стал всего лишь очередным эпизодом в истории этой болезни, которая на протяжении многих лет уже опустошала различные провинции Цинской империи. Как показывает Кэрол Бенедикт, еще в 1792 г. чума была зарегистрирована на территории провинции Юнъань, в районах, граничащих с Индокитаем. Ввиду роста численности городского населения и развития торговли между Юго-Западным и Юго-Восточным Китаем, чума постепенно проникла на побережье Южно-Китайского моря. Непосредственными распространителями чумы стали черные крысы, которые путешествовали на джонках торговцев, перевозивших на восток страны такие товары, как олово и опиум. В 1855 г., когда в Юго-Западном Китае вспыхнуло мусульманское восстание (1855–1873), чума нанесла сильнейший удар по населению Юнъани, а уже в 1867 г. она вспыхнула в порту Бэйхай, положив начало ежегодным эпидемиям в провинции Гуандун15 .
Таким образом, в историографии эпидемий чумы происходят серьезные изменения. После того, как были достигнуты серьезные успехи в области медицинской истории эпидемий16 , а затем в середине 1970-х гг. был дан старт исследованиям в области экологической истории17 , наступил черед социальной истории эпидемий, представители которой18 обратили внимание на роль многочисленных культурно-политических и социальных факторов, стимулировавших развитие медико-биологического знания, в особенности в его “героическую эпоху”.
Традиция вести отсчет третьей пандемии чумы с событий конца XIX в. в Гонконге и Бомбее, безусловно, проистекала из того обстоятельства, что именно в этих местах представители западной цивилизации впервые столкнулись с чумой Востока, которая ввиду бурного развития пароходных сообщений в 1880–1890-е гг. стала представляться как серьезная угроза их собственному благополучию. Однако морские сообщения между Западом и Востоком существовали и раньше, и санитарные власти великих держав уже несколько десятилетий предпринимали активные меры по организации карантинов в своих портах и предупреждению “карантинных болезней”19 . Более важным, по-видимому, было то, что пароходные сообщения интенсифицировали контакты Запада и Востока. При этом перед Западом открылась возможность более широкого колониального проникновения во внутренние районы восточных стран, в первую очередь Китая. Однако и Восток по той же причине стал казаться источником новых угроз, которые прежде были менее вероятны. Тем самым история третьей пандемии чумы в значительной мере связана с историей империализма, где чума выступает своего рода симптомом проблем, которые вскрылись на этой стадии колониальной политики великих держав.
Начало третьей пандемии чумы совпало также с бурным развитием новых областей медико-биологического знания – медицинской бактериологии и эпидемиологии, где тон, безусловно, задавала бактериология. При этом, хотя ее родиной были лаборатории Парижа, Берлина и Одессы, основным местом ее приложения и последующего совершенствования стали в первую очередь страны с тропическим климатом, где в конце XIX в. “охотники за микробами”20 начали свой поиск возбудителей чумы, холеры, желтой лихорадки, малярии и других “карантинных болезней”. Интерес к изучению чумы в далеких от Европы и Америки регионах, следовательно, был частью процесса изучения других заразных болезней, но развитие самой “микробной теории” было частью процесса колониальной экспансии Запада.
Есть смысл полагать, что интерес “охотников за микробами” к китайскому очагу чумы в 1894 г. был частью более широкого интереса западного мира к Китаю, который в последнее десятилетие XIX в. стал зоной коммерческих интересов великих держав. Уже не первый десяток лет продолжающееся британское и отчасти французское проникновение в Китай было дополнено появлением там новых империалистических хищников, таких, как Германия, Соединенные Штаты Америки, Россия, Япония, Бельгия и Италия.
Гонконг, отделенный небольшим проливом от континентального Китая, в этот период находился в фактическом управлении британских колониальных властей, а его население состояло из 200 000 человек, большей частью которых были приезжавшие с материка китайцы, работавшие в доках, на сахарных заводах и в качестве рикш. Подавляющее большинство этих сезонных рабочих жило в грязном квартале Тайпиншань, в отношении которого британский губернатор сэр Уильям Робинсон давно уже вынашивал планы радикального очищения и реконструкции. Его позицию поддерживали британские чиновники из Министерства по делам колоний С.- П. Лукас и Эдвард Фейерфилд, а также доктор Джеймс Лоусон, бывший суперинтендантом государственного гражданского госпиталя в Гонконге. В сущности, все они придерживались традиционной для медиков миазматической теории, согласно которой источником заразных болезней являются загрязненные почвы, неочищенная вода, смрадный воздух и человеческие экскременты. Когда в середине марта 1894 г. в гонконгских больницах были отмечены первые смертельные случаи среди китайцев, а вслед за этим газеты стали публиковать все новые сообщения о распространении в Гонконге и соседних с ним городах опасной болезни, никто из представителей британской колониальной администрации уже не сомневался, что речь идет об эпидемии чумы. Решением губернатора в Гонконге был создан Постоянный комитет Санитарного совета, который был призван выявлять случаи опасной болезни среди населения и давать правительству рекомендации по ее обузданию. Регулярные публикации в британской и китайской печати, а также статьи в ведущих британских медицинских журналах о событиях в Гонконге приковали внимание широкой мировой общественности к этим событиям. По официальным британским данным, к 14 июня 1894 г. от болезни в Гонконге скончались 1500 человек. “Ланцет” и “Британский медицинский журнал” сравнивали эпидемию в Гонконге с Великой чумой XVII века в Лондоне21 .
Информация из Гонконга о вспышке чумы стремительно распространялась по телеграфу, в результате чего самые последние новости в кратчайшее время стали достоянием заинтересованных кругов в столицах всего мира. Находившийся в Лондоне доктор Г. Роско из Британского института профилактической медицины, который был заинтересован в развитии новой для Великобритании бактериологической науки, предпринимал решительные шаги, чтобы направить в Гонконг кого-либо из специалистов для проведения там микроскопических исследований и выявления микробного возбудителя болезни. Однако его усилия в самом Лондоне так и не были поддержаны. Вместо этого при поддержке члена Постоянного комитета Санитарного совета в Гонконге доктора Лоусона туда в середине июня приехала группа японских специалистов во главе с Шибасабуро Китасато, на протяжении 10 лет с успехом работавшего в Берлине у Роберта Коха и, таким образом, представлявшего в Гонконге один из ведущих центров мировой бактериологии. Уже через два дня работы с тканями, выделенными из трупов умерших, Китасато сделал заявление о найденной им чумной бацилле. 20 июня 1894 г. газета “Чайна мэйл” опубликовала сообщение об открытии японского бактериолога, а затем информация была растиражирована в ведущих научных изданиях всего мира. Покровительство этой работе со стороны британских колониальных властей на некоторое время сделало незаметным открытие другого специалиста — швейцарца Александра Йерсена, представлявшего в Гонконге бактериологическую школу Луи Пастера и также выявившего чумную бациллу22 . Таким образом, открытие возбудителя чумы в британской колонии стало делом двух небританских научных школ – французской и германо-японской, и этим было продемонстрировано превосходство их научной культуры.
Впрочем, открытие, сделанное учеными, еще не давало всей полноты понимания того, как распространяется инфекция. Новая микробная теория чумы, в сущности, вполне согласовывалась с традиционными, миазматическими представлениями, разделяемыми медиками, такими, как доктор Джеймс Кантли, и колониальной администрацией в Гонконге. Мало кого удивляло, что бациллы, являющиеся возбудителями болезни, были найдены в трупах мертвых китайцев, поскольку все, с чем были связаны эти люди при жизни – и земля, и вода, и воздух, – мыслилось как место средоточия “грязных микробов”. Когда в конце июня 1894 г. чума в Гонконге стала ослабевать, губернатор Робинсон принял решение сжечь китайские лачуги в Тайпиншане. По его плану следовало ликвидировать 384 строения, выплачивая китайцам компенсацию за сожжение их жилищ. Однако с учетом того, что многие владельцы домов сбежали на материк, процесс выплаты компенсаций растянулся на долгое время23 .
Сожжение лачуг Тайпиншаня стало моделью действий западных администраций там, где они встречались с чумой и китайцами. В известном смысле в сознании западного колониального разума образы чумы и китайского мира слились в одно целое. Подтверждением этого стал случай с чумой в Сан-Франциско, которую американские власти, как и американское общественное мнение, связало с появлением китайских мигрантов.
Прелюдией к этому случаю стало появление в июне 1899 г. в порту Сан-Франциско пассажирского лайнера “Ниппон Мару”, принадлежавшего компании “Пасифик мэйл”, которая незадолго до этого открыла первые трансокеанские сообщения между Дальним Востоком и Америкой. Когда “Ниппон Мару” в третий раз за свою историю прибыл в американский порт, в Сан-Франциско была объявлена тревога. В прибрежных водах были найдены трупы двух японских пассажиров-безбилетников, которых вскоре посчитали умершими от чумы. Характерно, что мнения представителей федеральных и местных санитарных служб по этому поводу разделились, однако местные газеты подняли шумиху, приведя весь город в состояние ужаса из-за того, что чума с Востока наконец достигла благополучного американского берега. Хотя мертвые были японцами, а директор федерального карантина доктор Джозеф Киньюн даже не допускал, что они вообще были заразны, вскоре санитарные службы Сан-Франциско и местное белое население стали во всем обвинять китайцев, видя в них источник и всех остальных неприятностей в городе. Были приняты жесткие меры, пассажиры направлены в карантин, а судно и груз подвергнуты тщательной дезинфекции и окуриванию. Примечательно, что японская община, которая была менее многочисленной и сосредоточилась в основном в сельской местности, так и не вызвала никаких подозрений24 .
Июньские события 1899 г. в Сан-Франциско закончились для города благополучно, и угроза чумы была ненадолго забыта. Но уже в начале 1900 г. эпидемия все же вспыхнула в городе и повлекла за собой смерть 112 обитателей местного Чайна-тауна. Как и всегда, общественное мнение без тени сомнения связало источник чумы с присутствием в городе китайских рабочих и с антисанитарным состоянием китайских кварталов25 .
Аналогичным образом мыслили и гавайские санитарные власти в Гонолулу, когда в том же самом месяце – январе 1900 г. – приняли решение о наведении порядка в местном Чайна-тауне. Опасаясь распространения чумы из китайских кварталов, 20 января власти начали сжигать принадлежавшие китайцам лачуги, но огонь перекинулся на гораздо большее число кварталов, чем было запланировано изначально. В результате этой санитарной акции без жилищ осталось почти 4000 человек, но именно эта мера привела к тому, что 30 апреля 1900 г. член Санитарного совета Гонолулу доктор Клиффорд Вуд объявил город свободным от чумы26 .
Столь же жестко по отношению к китайцам американские власти вели себя и на Филиппинах, которые стали одним из важнейших регионов их колониальной экспансии на Тихом океане. Используя китайцев в основном в качестве домашней прислуги, американские колонизаторы, как и американские военные медики, воспринимали их тела в качестве резервуаров различных микробных инфекций, угрожающих “расовому иммунитету” белых. Столь же подозрительно они относились и к малайскому населению, от которого стремились защитить себя всеми возможными способами, включая принудительную дезинфекцию публичных пространств, снос ветхих хижин и строительство на их месте бетонных сооружений. Культура и гигиенические традиции народов Азии и Океании мыслились американскими медиками и колониальными властями как реальная угроза здоровью западного человека27 .
Вспышка чумы в Бомбее, начавшаяся в августе 1896 г., стала вторым эпизодом в истории распространения болезни в портовых городах Азии. Колониальные власти поспешили связать этот случай со вспышкой в Гонконге, хотя высказывались мнения и о возможности “заноса” чумы в Бомбей со склонов Гималаев и из других районов Южной Азии28 .
Последующие исследования показали, что бубонная чума является эндемичной для ряда областей Северной, Центральной и Южной Индии, но для того, чтобы болезнь достигла приморских районов и больших городов, потребовалось серьезное изменение экологических и социальных условий, в частности, рост численности городского населения и интенсификация сообщений между различными регионами страны. В большинстве случаев от чумы страдали наиболее бедные группы, однако если взять случай Пенджаба, то там чума совершенно не делала различий между высшими и низшими кастами. Болезнь, распространяемая крысами, сильнее всего затрагивала те группы населения, которые были занятые хранением и торговлей зерном29 .
Как показывают историко-демографические данные по Индии, население именно этой страны стало главной жертвой третьей пандемии. За период с 1898-го по 1908 г. от нее скончалось около 6 миллионов жителей30 , а к 1938 г. число жертв этой болезни составило 12,5 миллионов человек, что многократно превысило показатели смертности для всех остальных стран31 .
Чума в Бомбее, связанном прямым пароходным сообщением с портами Европы, вызвала настоящую панику на Западе. Предпринимались решительные меры по недопущению распространения чумы морским путем, были введены карантины для всех прибывающих с Востока судов. Вслед за Гонконгом Бомбей стал очередным центром паломничества “охотников за микробами”: помимо британских медиков, там работали научные экспедиции из шести стран: Австро-Венгрии, Италии, Франции, России, Египта и Германии32 . В результате этого область медико-биологического знания о чуме была расширена. В 1896 г. Владимир Хавкин изготовил первую противочумную вакцину (“лимфа Хавкина”) из убитых микробов33 , а в 1898 г. Поль Луи Симон обнаружил, что переносчиком чумной бациллы является блоха черной крысы Xenopsylla cheopis. Впрочем, открытие Симона, вносящее вклад в развитие микробной теории, не было воспринято представителями Британской медицинской службы, которые еще в течение почти целого десятилетия продолжали руководствоваться старыми миазматическими представлениями34 .
В самом деле, новые данные о причинах возникновения чумы, полученные в лабораториях Гонконга и Индии, не могли слишком быстро изменить старых предрассудков, разделяемых медиками и другими представителями общественности на Западе. Со времен, по крайней мере, середины XVIII в. для западного разума именно Восток – будь то Оттоманская Турция или другие страны – был местом, воплощавшим собой средоточие варварства, невежества и болезней35 . Выделенные из тканей умерших и рассматриваемые в микроскоп микробы столь же успешно служили подтверждением этого мнения, как и высокая смертность бедного китайского и индийского населения, убогость жилищ, повсеместная антисанитария и непрекращающийся голод.
Эпидемиологическая революция в России
К моменту, когда в Петербурге было получено известие о вспышке чумы в Бомбее, в России уже появилось новое поколение исследователей, способных вести работу в области медицинской бактериологии и эпидемиологии. В своем большинстве это были наследники идей И. И. Мечникова, профессионально близкие к Одесской бактериологической лаборатории и Петербургскому институту экспериментальной медицины. До 1885 г. как в России, так и в Европе развитие бактериологии не было тесно связано с медициной, поскольку основным объектом ее приложения было сельское хозяйство, однако после судьбоносных опытов Луи Пастера с антирабической вакциной летом 1885 г. начался поворот нового знания в сторону нужд медицины36.
Вместе с тем сближение “микробной теории” с практической медициной в России было противоречивым процессом. Институциональная связь бактериологии с царским правительством и патронаж ученым-бактериологам со стороны принца Ольденбургского породили известное напряжение во взаимоотношениях с представителями врачебного сообщества, ядро которого составляла группа гигиенистов во главе с Ф. Ф. Эрисманом, критически настроенная по отношению к правящему режиму. Во время II Пироговского съезда врачей в Москве в январе 1887 г. между Эрисманом и Мечниковым, представлявших два разных подхода к решению проблемы заразных болезней, вспыхнул конфликт, приведший к тому, что врачи заняли скептическую позицию по отношению к методам, предлагаемым бактериологией: диагностике, вакцинациям и дезинфекциям. Они были склонны видеть главным источником эпидемий в России неэффективность правительства, его неготовность к проведению реформ в области охраны общественного здоровья, а бактериология в их глазах была скорее паллиативным средством, нежели инструментом, помогающим в принципе справиться с эпидемиями37 .
Как показал Джон Хатчинсон, процесс сближения бактериологии и медицины активизировался в период первой русской революции. Именно тогда обнаружилось, что многие российские бактериологи в политическом плане занимают демократические и даже радикальные позиции, а сама наука вполне эффективна, например, в деле профилактики и лечения дифтерии. Эта стремительная трансформация взаимоотношений бактериологической науки и медицинской практики в контексте происходящих в стране событий получила название “бактериологической революции”38 .
Представляется, что не менее значимые события в этот же период проходили и в области эпидемиологии, где, по сути дела, тоже случилась своя “эпидемиологическая революция”. Ниже нам предстоит проследить, в чем она выражалась.
Следует обратить внимание на то, что изменение взглядов на причины возникновения эпидемий чумы происходило не одновременно с переменами в области бактериологического знания. Когда Китасато и Йерсен в 1894 г. выявили микробного возбудителя этого заболевания, представители врачебного сообщества не могли еще получить себе ясного представления о том, как микробы связаны с механизмами распространения эпидемий в пространстве и времени. Поэтому еще некоторое время медики были склонны связывать причины эпидемий исключительно с плохими условиями жизни и культурной отсталостью народов, имея в виду прежде всего население колониальных стран.
Отправка царским правительством научной экспедиции в Индию для изучения там чумы в 1897 г. стала первым эпизодом в цепи событий, приведших позднее к эпидемиологической революции в России. Научную группу из трех человек возглавил профессор Киевского университета В. К. Высокович. Вслед за первой экспедицией последовали и другие39 .
Менее чем за месяц добравшись до Бомбея, экспедиция Высоковича уже в последний день февраля начала свою работу. Передавая свои впечатления от обстановки в Бомбее, один из ее участников – в будущем наиболее титулованный отечественный специалист по чуме Д. К. Заболотный — сообщал о том, что атмосфера для исследований была довольно удачная. Местные власти предоставили в распоряжение русской группы два госпиталя, где они имели возможность наблюдать больных и применять любые средства для их лечения, а на территории французского консульства была организована лаборатория, где можно было проводить микроскопические и бактериологические исследования. Руководитель Противочумного комитета в Бомбее генерал Гэтакри [Gatacre] оказал русским, как и другим иностранным ученым, широкое содействие, поэтому у Заболотного появился прекрасный шанс завязать знакомство с ведущими специалистами своего времени: Йерсеном, Кохом, Хавкиным и другими. Вместе с Йерсеном Заболотный совершил недолгую экспедицию на север Индии, в район Карачи, где участвовал в организации врачебной помощи пациентам местного госпиталя и испытывал сыворотку Йерсена при их лечении40 .
Обмен информацией между учеными различных стран в Индии способствовал формированию более-менее общих для всех научных представлений. Регулярно обсуждались вопросы о путях распространения чумы и способах заражения чумными бациллами. Отмечалось, что заражение происходит обычно через мелкие раны на ногах и дыхательные пути. Представители германской экспедиции обратили внимание на то, что ни вода, ни воздух не способствуют распространению чумы, но для этого обязательно общение между людьми41 .
Все же неясность путей распространения инфекции заставляла подозревать ее где угодно. Вместе с тем, как и прежде, основным источником ее считались наиболее бедные кварталы с их плохой системой водоснабжения и канализации. Изображая картины повседневной жизни в Бомбее, Заболотный неоднократно отмечал, что для чумы имеются самые подходящие условия: скученность, грязь, незнакомство населения с нормами гигиены42 .
В июне 1897 г. экспедиция Высоковича завершила свою работу в Бомбее, но Заболотному было предписано отправляться в Аравию, чтобы оценить возможность занесения заразы в Европу. Прибыв в Джидду, которая являлась морскими воротами в Мекку, Заболотный почти сразу склонился к мысли, что толпы паломников-мусульман, стекающиеся сюда со всех частей света, являются прекрасным каналом для распространения инфекции на свою родину. Скученность на пароходах, нищета и грязная обстановка повсюду, по его мысли, оказываются “удобной почвой для развития всяких эпидемий”43 .
Последующий переезд Заболотного в Париж и работа в Пастеровском институте при протекции Мечникова и Эмиля Ру позволили ему продолжить свои бактериологические опыты с обезьянами. Крещение чумой в Индии и Аравии и установление прямых контактов с пастеровской школой выдвинули Заболотного в ряды ведущих специалистов по чуме своего времени44 .
К моменту, когда летом 1898 г. Заболотный по заданию Комочум отправился в Восточную Монголию, в эпидемиологии уже произошли важные перемены. За год до этого один из главных “охотников за микробами” Роберт Кох, работая в Центральной Африке, обнаружил, что существует тесная связь между эпидемиями чумы у людей и эпизоотиями у крыс, которые являются природными резервуарами для чумных блох и микробов. Тем самым было положено начало представлениям о существовании “природных”, или, как тогда говорили, эндемических, очагов чумы45 .
Работа небольшой группы исследователей под руководством Заболотного в Монголии привела его к мысли о том, что местные сурки-тарбаганы, подобно африканским крысам Коха, тоже могли бы сыграть роль природных носителей чумной инфекции. Однако хотя многие факты говорили в пользу этого предположения, прямого подтверждения этой идеи в 1898 г. не нашлось, и пришлось ждать до 1911 г., пока студент Л. М. Исаев, ученик Заболотного и в будущем крупный ученый, не поймал собственными руками больного тарбагана. При этом, по словам Заболотного, сам он никогда не упускал из виду монгольский очаг чумы и в своей последующей работе указывал на то, что именно в Монголии пришел к выводу о роли полевых грызунов в сохранении чумного микроба и передаче его людям46 .
После возвращения из Монголии Заболотный начал делать научную карьеру в Петербурге, но его регулярные выезды за рубеж и в пределах империи для изучения очередных эпидемий позднее все же сказались на том, что некоторые авторитетные специалисты, такие, как И. П. Павлов, были склонны отказывать ему в научном профессионализме и считали его скорее практиком, чем ученым47 . Можно предположить, что позиция Павлова в отношении Заболотного была продиктована двумя причинами: во-первых, характерной для рубежа веков тенденцией, когда представители лабораторной науки были склонны видеть в полевых исследователях всего лишь любителей-натуралистов48 , во-вторых, политическими разногласиями, выявившимися после октября 1917 г., когда Заболотный, в отличие от Павлова, резко принял сторону большевиков, которым прикладная наука была гораздо важнее, чем чистая академическая теория.
Многочисленные поездки Заболотного по заданию царского правительства совпали с новым витком эпидемий чумы на юго-востоке Европейской России. Относительное спокойствие, достигнутое после окончания ветлянских событий, в июле 1899 г. было вновь нарушено вспышкой чумы в Колобовке, которая унесла жизни 23 человек. Вслед за ней последовала целая серия ежегодных эпидемий, различающихся между собой лишь по масштабу потерь и конкретным местам нахождения.
Колобовская эпидемия 1899 г. поставила вопрос о том, что является источником чумы на границах Европейской России. При этом мысль о том, что чума может быть “эндемичной” для Нижней Волги и Северного Каспия никому не пришла в голову. Прибывший из столицы заведующий лабораторией по заготовлению противочумных препаратов Института экспериментальной медицины М. Г. Тартаковский взялся проверить гипотезу Заболотного о роли полевых грызунов в распространении чумной бациллы. Своими руками он вскрыл более 4000 сусликов, мышей и тушканчиков, но не нашел зараженных49 .
Правительственная комиссия во главе с принцем Ольденбургским и другими представителями Комочум по прибытии в Колобовку склонилась к мнению, что эпидемия была “заносной”. Это мнение приняли и российские медики, в частности Н. Я. Шмидт, который писал: “Астраханская губерния и ранее всегда была передаточной ступенью для чумы и холеры между Азией и Европейской Россией”50 .
Последующие вспышки в прикаспийских степях заставили организаторов противочумной работы обратиться еще к одной типичной концепции, согласно которой носителями чумы могли выступить местные жители, так называемые “киргизы”, чьи культурные и гигиенические представления в известной мере позволяли сравнивать их с “варварами” Востока. В 1901 г. принц Ольденбургский поручил группе доктора В. И. Исаева провести поголовный осмотр населения района Северного Каспия, между Волгой и киргизскими землями. Было осмотрено 380 000 человек. В среднем на каждого врача пришелся район в 2800 квадратных верст с населением 8000 человек. Ежедневно каждый врач осматривал около 230 человек, преодолевая в сутки от 30 до 40 верст. Нередко осмотр велся прямо из седла, поэтому у докторов не было времени проводить тщательные наблюдения. В результате этой масштабной акции не удалось выявить ни одного случая бубонного заболевания51 .
Тем самым в первые годы ХХ в. российская эпидемиология явно была на распутье. С одной стороны, было известно, что чума, вызываемая микробами, является верной спутницей бедности и культурной отсталости, повсеместно наблюдаемых в незападных обществах, с другой — не давала покоя мысль, связанная с открытием авторитетнейшего Роберта Коха и развиваемая на свой лад Заболотным относительно роли грызунов в сохранении чумной бациллы в природе. Между тем даже эта идея соотносилась в основном с неевропейским Востоком – Монголией и Китаем.
Однако продолжающиеся после Колобовки ежегодные эпидемии чумы в междуречье Урала и Волги могли, например, натолкнуть специалистов на вопрос о том, где в России проходит граница между Востоком и Западом, иначе говоря, между варварством и цивилизацией. В отличие от западных стран, для которых Восток был чем-то отделенным морскими просторами, для евразийской России ситуация выглядела иначе. Российская граница с Востоком в XIX в. все еще продолжала оставаться подвижной, но к этому времени административно-политическая колонизация сменилась хозяйственной колонизацией52 . Земли за Волгой, как и территории в Северо-Восточном Китае, еще только начали входить в орбиту экономической экспансии государства. Тем самым даже заволжские степи, которых еще не коснулся плуг русского крестьянина, продолжали с точки зрения российского общественного сознания конца XIX в. оставаться спорными между Востоком и Западом53 .
Подвижность границы с Востоком на исходе XIX в. рождала среди русской образованной общественности мысли о “панмонголизме” и неизбежной “желтой опасности”54 , которая будет ответом на российское продвижение в Азию. Но вместе с этим сохранялась уверенность в том, что Россия продолжает оставаться частью западной цивилизации, а ее культурное предназначение состоит в том, чтобы нести на Восток свет христианской любви, равно присущий как власти, так и ее народу.
Очевидно, что события, вызванные русско-японской войной и революцией 1905 г., вызвали серьезные нравственные и психологические потрясения среди русского общества. Среди его образованной части возникло сильное разочарование двумя вещами – правящей властью и ее народом. Царский режим, как об этом и предупреждали демократы и радикалы, оказался слишком неповоротливым, чтобы победить в войне с азиатской Японией, и слишком недальновидным, чтобы предупредить революцию в собственной стране. Народ же оказался в действительности слишком грубым и крайне неряшливым, а его гигиенические навыки требовали серьезного исправления55 . На новый лад повторилась история с ветлянской чумой, когда Запад уличил Россию в недостатке цивилизованности. На этот раз такой вывод вынуждены были сделать русские “охотники за микробами”.
В 1907 г. доктор И. В. Страхович, которого советская историография представляла как принципиального противника взглядов Заболотного56 , остроумнее многих других высказал это разочарование: “Нам положительно думается, что в данном случае мы встречаемся с одним из парадоксов в истории медицины, мы легко создаем эндемические очаги вдали от нас и ждем оттуда опасности и в то же время с упорством, не отвечающим научной объективности, отрицаем возможность того же самого у нас самих. Так, например, на основании наблюдений профессора Заболотного, обнаружившего в 1898 г. бактериологически чуму в Восточной Монголии, мы легко признали этот очаг. И тем не менее в следующем 1899 г., когда чума появилась в русском селе Колобовка, мы делаем предположение о заносе к нам этой чумы из Восточной Монголии, находящейся на расстоянии почти 6 тысяч верст сухим путем, калмыками, живущими по другую сторону Волги, потому что калмыки иногда ходят на поклонение к буддийским святыням в Монголию”57 .
Еще более настойчиво в пользу идеи об эндемичности чумы в Астраханской губернии с этого времени стал высказываться другой видный исследователь в области медицинской бактериологии и эпидемиологии — Н. Н. Клодницкий. Европейски образованный специалист, ученик Мечникова и Пауля Эрлиха, Клодницкий, подобно Заболотному, был склонен к тому, чтобы проводить аналогию между чумой юго-востока Европейской России и Северо-Восточного Китая. С 1907-го по 1914 г. он заведовал противочумной лабораторией Министерства внутренних дел в Астрахани, на базе которой начал собирать факты о способности сусликов, верблюдов и некоторых насекомых передавать чуму. В 1910 г. после того, как разразилась очередная эпидемия чумы в Одессе, правительство вновь обратило самое серьезное внимание на чуму в астраханских степях. Главный санитарный инспектор Л. Н. Малиновский собрал в Астрахани I противочумный съезд, на котором Клодницкий сделал три доклада, в которых широко развернул тему эндемичности чумы на юго-востоке Европейской России58 .
Что касается Заболотного, то еще в 1906 г. он явно колебался между двумя подходами к проблеме возникновения чумы – “заносом” и “эндемичностью”. Одесская эпидемия 1901 г., по его мнению, явно была занесена пароходом из Турции, а множественные случаи эпидемий в Астраханской области могли быть вызваны как заносом из Персии, так и местными факторами (населением), на чем настаивали В. И. Исаев и Н. М. Берестнев из Чумного форта59 .
Все же теория заноса чумы, по-видимому, становилась все менее востребованной в кругах русских ученых. Она в большей мере соответствовала взглядам государственной бюрократии, мыслившей Россию как страну, изначально защищенную от заразы и беспорядков. Однако упорство, с которым власти в лице Комочум держались за эту идею даже после революции 1905 г., все более вынуждало ученых вроде Заболотного и Клодницкого относиться к ней с подозрением. Тем понятнее звучит мысль Заболотного, высказанная в 1906 г. о том, что “только при правильной постоянной санитарной организации в данной местности можно будет решить, какое из двух предположений соответствует истине, и избавить население от постоянных эпидемий, от которых не гарантируют кратковременные, дорогостоящие и плохо осведомленные о местных условиях экспедиции, а тем более командировки отдельных лиц”60 .
Для Заболотного, начавшего собственную эпидемиологическую революцию в России, “постоянная санитарная организация” была и воплощением надежд на решение проблемы чумных эпидемий, и гарантией удовлетворения профессиональных интересов. Царский режим в силу его отсталости и неповоротливости не мог по-настоящему обеспечить ни того, ни другого. Неудивительно поэтому, что после октября 1917 г. Заболотный, как и другие “охотники за микробами”, именно в большевиках увидел силу, способную осуществить все свои планы и пожелания.
Конфликт между Заболотным и Высоковичем с одной стороны и градоначальником Одессы генералом Толмачевым с другой во время одесской эпидемии 1910 г. стал прекрасной иллюстрацией разногласий между профессионалами и невежественным представителем власти. Игнорируя мнения ученых, предлагавших недорогие и эффективные средства борьбы с крысами, разносившими чуму на одесском Привозе, генерал Толмачев был готов сжечь все лачуги Привоза, что, по его мнению, было единственным подходящим средством для уничтожения чумной заразы. Привоз был сожжен, но итоги этой акции не привели к скорому прекращению эпидемии. Тем самым в глазах ученых власть была не способна противодействовать чуме и сама сеяла беспорядки61.
В какой-то степени переход от учения о заносе к теории эндемических очагов совершился уже после 1907 г., хотя у творцов нового эпидемиологического знания еще недоставало фактов для окончательного подтверждения их догадок. Эти факты были найдены сначала студентом Л. М. Исаевым в июне 1911 г., обнаружившим больного тарбагана в забайкальских степях, затем А. И. Бердников и И. А. Деминским в Рахинке Астраханской губернии. Смерть доктора Деминского, заразившегося от суслика в лабораторных условиях, стала символическим подтверждением правоты русских “охотников за микробами”. Хронология последующих событий – от Астраханского совещания по изучению чумы в декабре 1911 г. до Самарского съезда по борьбе с чумой и сусликами в марте 1914 г. — давно уже и подробно изложена в нашей литературе62 . Однако вряд ли можно считать, что простое перечисление сделанных в этот период открытий в полной мере позволяет объяснить, почему еще до наступления Первой мировой войны русские ученые изменили свои взгляды на происхождение чумных эпидемий.
Представляется, что для этого перехода был нужен внешний толчок. Исследователям, до сих пор изучавшим этот вопрос, возникновение новой российской эпидемиологии представлялось то как результат давнего внутреннего прозрения ее основоположников, то как следствие постепенного накопления фактов, позволивших подтвердить изначально верные догадки. Нам этот процесс видится как еще одна научная революция, сопровождающаяся разочарованием специалистов в господствующих имперских стереотипах и самом социальном порядке, низводящем работу ученых до обслуживания интересов правящей бюрократии.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Россия XVIII в. глазами иностранцев / Сост. Ю. А. Лимонов. Л
2 Alexander J. T. Bubonic Plague in Early Modern Russia: Public Health and Urban Disaster.
Oxford: Oxford University Press, 2003.3 Васильев К. Г., Сегал А. Е. История эпидемий в России (Материалы и очерки). М.: Гос. изд-во мед. лит-ры, 1960. С.226–246; Супотницкий М. В., Супотницкая Н. С. Очерки истории чумы: В 2 кн. Кн. 1. Чума добактериологического периода. М.: Вузовская книга, 2006. С.349–385.
4 Heilbronner H. The Russian Plague of 1878-79 // Slavic Review. 1962. Vol.21 (1). P.89–112.
5 См.: Кони А. Ф. Граф М.Т. Лорис-Меликов // Кони А.Ф. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 5. М.: Юридическая лит-ра, 1968. С. 184–216.
6 Минх Г. Н. Чума в России (Ветлянская эпидемия 1878–79 г.) Ч. 1. Киев, 1898. С. 269.
7 Катков М. Н. Собрание передовых статей “Московских ведомостей”. 1879 г. М., 1898.
8 Архангельский Г. Ф. Амбулантные формы чумы (Pestis ambulans) и ее значение в эпидемиологии // Сборник сочинений по судебной медицине, судебной психиатрии, медицинской полиции, общественной гигиене, эпидемиологии, медицинской географии и медицинской статистике. 1879. Т. 1. С. 132–193; Галанин М. И. Бубонная чума, ее историко-географическое распространение, этиология, симптоматология и профилактика. СПб., 1897; Доброславин А. Чума Ветлянки и наш карантинный устав с медико-полицейской точки зрения. СПб., 1887; Минх Г.Н. Чума в России (Ветлянская эпидемия 1878–79 г.) Ч. 1. Киев, 1898; Подъяпольский П. Чума в России. Саратов, 1898; Щепотьев Н.К. Чумные эпидемии в России. СПб
., 1897 и др.9 Frieden N. M. Russian Physicians in an Era of Reform and Revolution, 1856–1905.
Princeton: Princeton University Press, 1981. P. 135–160.10 Метелкин А. И. Противочумная организация дореволюционной России // Васильев К. Г., Сегал А. Е. История эпидемий в России. М.: Гос. изд-во мед. лит-ры, 1960. С. 389–390.
11 Лихачев В. И. Всеподданнейший отчет и санитарное описание населенных мест Поволжья. СПб., 1898. С. 27.
12 Катков М. Н. Собрание передовых статей “Московских ведомостей”.
1879 г. М., 1898. С. 85.13 Watts S. Epidemics and History: Disease, Power and Imperialism. New Haven: Yale University Press, 1999. P.xiii.
14 Cha J. H. Epidemics in China // McNeill W. H. Plagues and Peoples. New York: Doubleday, 1998. P. 297–306.
15 Benedict C. Bubonic Plague in Nineteenth-Century China // Modern China.
1988. Vol. 14 (2). P. 107–155.16 Бароян О. В. Итоги полувековой борьбы с инфекциями в СССР и некоторые актуальные вопросы современной эпидемиологии. М., 1968; Лотова Е. И., Идельчик Х. И. Борьба с инфекционными болезнями в СССР 1917–1967: Очерки истории. М
., 1967; Hirst L. F. The Conquest of Plague. A Study of Evolution of Epidemiology. Oxford: Clarendon Press, 1953 и др.17 Appleby A. B. The Disappearance of Plague: A Continuing Puzzle // The Economic History Review. New Series. 1980. Vol. 33 (2). P. 161–173; Crosby A. W. Germs, Seeds, and Animals: Studies in Ecological History. Armonk, NY: M. E. Sharpe, 1994; McNeill W. H. Plagues and Peoples. New York: Doubleday, 1998 (1-
е изд. 1976) и др.18 Carmichael A. G. Plague and the Poor in Renaissance Florence. Cambridge: Cambridge University Press, 1986; Slack P. The Impact of Plague in Tudor and Stuart England. London: Routledge & Kegan Paul, 1985; Watts S. J. Epidemics and History: Disease, Power, and Imperialism. New Haven; London: Yale University Press, 1999
и др.19 Maglen K. ▒The First Line of Defense”: British Quarantine and the Port Sanitary Authorities in the Nineteenth Century // Social History of Medicine.
2002. Vol.15 (3). P. 413–428.20 Термин Поля де Крюи. См.: Крюи де П. Охотники за микробами. Борьба
за жизнь. М.: Наука, 1982.21 Sutphen M. P. Not What, but Where: Bubonic Plague and the Reception of Germ Theories in Hong Kong and Calcutta, 1894–1897 // Journal of the History Medicine and Allied Sciences. 1997. Vol. 52 (1). P.81–113.
22 Sutphen M. P. Not What, but Where: Bubonic Plague and the Reception of Germ Theories in Hong Kong and Calcutta, 1894–1897 // Journal of the History Medicine and Allied Sciences. 1997. Vol. 52 (1). P. 94–97.
23 Sutphen M. P. Not What, but Where: Bubonic Plague and the Reception of Germ Theories in Hong Kong and Calcutta, 1894–1897 // Journal of the History Medicine and Allied Sciences. 1997. Vol. 52 (1). P. 101–103.
24 Barde R. Prelude to the Plague: Health and Politics at America’s Pacific Gateway, 1899 // Journal of the History Medicine and Allied Sciences. 2003. Vol. 58 (1). P. 153–186.
25 Shah N. Contagious Divides: Epidemics and Race in San Francisco’s Chinatown. Berkeley: University of California Press, 2001. P. 120–157.
26 Mohr J. C. Plague and Fire: Battling Black Death and the 1900 Burning of Honolulu’s Chinatown. New York: Oxford University Press, 2005. P. 83–97, 125–141, 171–187.
27 Anderson W. Immunities of Empire: Race, Disease, and the New Tropical Medicine, 1900–1920 // Bulletin for the History of Medicine.
1996. Vol. 70 (1). P. 94–118.28 Заболотный Д. К. Материалы о чуме в Индии // Заболотный Д. К. Избранные труды: В 2 т. Т. 1. Чума. Киев: Изд-во АН УССР, 1956. С. 17; Супотницкий М. В., Супотницкая Н. С. Очерки истории чумы: В 2 кн. Кн
. 2. Чума бактериологического периода. М.: Вузовская книга, 2006. С. 83.29 Klein I. Plague, Policy and Popular Unrest in British India // Modern Asia Studies. 1988. Vol. 22 (4). P. 723–755.
30 Politzer R. The Plague. Geneva: World Health Organization, 1954. P. 26.
31 Hirst L. F. The Conquest of Plague. A Study of Evolution of Epidemiology. Oxford: Clarendon Press, 1953. P. 300.
32
Гиммельфарб Я. К., Гродский К. М., Д. К. Заболотный, 1866–1929. М.: Гос. изд—во мед. лит—ры, 1958. С. 36.33 Sorokina M. Haffkine, Waldemar Mordecai Wolf // Dictionary of Medical Biography. Ed. By W.F. Bynum and Helen Bynum. 5 Volumes. Vol. 3. Westport, Connecticut; London: Greenwood Press, 2007.P. 594–595.
34 Echenberg M. Simon, Paul-Louis // Dictionary of Medical Biography. Ed. By W.F. Bynum and Helen Bynum. 5 Volumes. Vol. 5. Westport, Connecticut; London: Greenwood Press, 2007. P. 1154.
35 Watts S. Epidemics and History: Disease, Power and Imperialism. New Haven: Yale University Press, 1999. P.25.
36 Hachten E. A. In Service to Science and Society: Scientists and the Public in Late-Nineteenth-Century Russia // Osiris, 2nd Series.
2002. Vol. 17 (Science and Civil Society). P. 171–209.37 Мирский М. Б. Медицина России XVI–XIX веков. М.: РОССПЭН, 1996. С. 332–333; Скороходов Л. Я. Материалы по истории медицинской микробиологии в дореволюционной России. М
. Медгиз, 1948. С. 179–180; Hutchinson J. F. Tsarist Russia and the Bacteriological Revolution // Journal of the History of Medicine and the Allied Sciences. 1985. Vol. 40 (4). P. 428–429 и др.38 Hutchinson J. F. Tsarist Russia and the Bacteriological Revolution // Journal of the History of Medicine and the Allied Sciences.
1985. Vol. 40 (4). P. 420–439.39 Супотницкий М. В., Супотницкая Н. С. Очерки истории чумы: В 2 кн. Кн. 2. Чума бактериологического периода. М.: Вузовская книга, 2006. С. 65–66.
40 Высокович В. К. Предварительное сообщение о результатах, добытых русской экспедицией, командированной для изучения чумы в Бомбее. Киев, 1898; Заболотный Д. К. Материалы о чуме в Индии // Заболотный Д.К. Избранные труды: В 2 т. Т. 1. Чума. Киев: Изд-во АН УССР, 1956. С. 17–27, 56–57.
41 Гиммельфарб Я. К., Гродский К. М., Д К. Заболотный, 1866–1929. М.: Гос. изд-во мед. лит-ры, 1958. С. 38–39.
42 Заболотный Д. К. Материалы о чуме в Индии // Заболотный Д. К. Избранные труды: В 2 т. Т. 1. Чума. Киев: Изд-во АН УССР, 1956. С. 17.
43 Заболотный Д. К. Отчет о командировке в Джидду // Заболотный Д. К. Избранные труды: В 2 т. Т. 1. Чума. Киев: Изд-во АН УССР, 1956. С. 35.
44 О работе Д. К. Заболотного см.: Билай В. И. Жизнь, отданная людям. Киев: Наукова думка, 1966; Васильев К. Г. Д. К. Заболотный. М.: Медицина, 1986; Голубев Г. Н. Житие Даниила Заболотного. М.: Молодая гвардия, 1962; Пицык Н. Е. Даниил Кириллович Заболотный. М.: Наука, 1988 и др.
45 Заболотный Д. К. Эндемические очаги чумы на земном шаре и причины ее распространения // Заболотный Д. К. Избранные труды: В 2 т. Т. 1. Чума
. Киев: Изд—во АН УССР, 1956. С. 50–55; Gradmann C. Koch, Heinrich Hermann Robert // Dictionary of Medical Biography. Ed. by W. F. Bynum and Helen Bynum. 5 Volumes. Vol. 3. Westport, Connecticut; London: Greenwood Press, 2007. P. 742–746.46 Заболотный Д. К. Организация и результаты обследования эндемических очагов чумы // Заболотный Д. К. Избранные труды: В 2 т. Т. 1. Чума. Киев: Изд-во АН УССР, 1956. С. 220–248.
47 См.: Игнатьев В. Н. Жизнь одного химика. Воспоминания. Т. 2: 1917–1930. Нью-Йорк, 1945. С. 529.
48 Bowler P., Morus I. R. Making Modern Science: A Historical Survey. Chicago: The University of Chicago Press, 2005. P. 165–188, 213–235.
49 Красавицкий П. М. К вопросу о причинах чумы в степях Юго-Восточной России // Врачебная газета. 1910. № 51. С. 1621–1624.
50 Шмидт Н. Я. Материалы к истории колобовской чумы // Врач. 1900. № 11. С. 324.
51 Страхович И. В. Чума Астраханского края, ее эпидемиология и обзор мероприятий: Диссертация доктора медицинских наук. СПб., 1906. С. 250–256.
52 Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII–начало ХХ в.): В 2 т. Т. 1. СПб
.: Дмитрий Буланин, 2000. С. 19–28.53 Moon D. Peasant Migration and the Settlement of Russia’s Frontiers, 1550–1897 // The Historical Journal.
1997. Vol. 40 (4). P. 859–893.54 Соловьев В. С. Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории // Соловьев В. С. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1990. С. 736–739.
55 О крахе народнических иллюзий среди русских медиков см.: Энгельштейн Л. Ключи счастья: Секс и поиски путей обновления России на рубеже XIX и XX веков. М. В., Супотницкая Н. С. Очерки истории чумы: В 2 кн. Кн. 2. Чума бактериологического периода. М.: Вузовская книга, 2006. С. 137–138.
58 Клодницкая С. Н. Н. Н. Клодницкий, 1868–1939. М.: Гос. изд-во мед. лит-ры, 1956.
59 Заболотный Д. К. Чума, эпидемиология, патогенез и профилактика // Заболотный Д. К. Избранные труды: В 2 т. Т. 1. Чума. Киев: Изд-во АН УССР, 1956. С. 197.
60 Заболотный Д. К. Чума, эпидемиология, патогенез и профилактика // Заболотный Д. К. Избранные труды: В 2 т. Т. 1. Чума. Киев: Изд-во АН УССР, 1956. С. 198.
61 Гиммельфарб Я. К., Гродский К. М. Д. К. Заболотный, 1866–1929. М.: Гос. изд-во мед. лит-ры, 1958. С. 56–58; Высокович В. К. Чума в Одессе в 1902 и 1910 гг. // Высокович В. К. Избранные труды. М.: Медгиз, 1954. С. 302–304.
62 Метелкин А. И. Основные достижения в России по вопросу о роли диких грызунов в эпидемиологии чумы // Клодницкая С. Н. Н. Н. Клодницкий, 1868–1939. М.: Гос. изд-во мед. лит-ры, 1956. С. 185–197.