Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2010
Александр Карасёв
Александр Карасёв родился в 1971 году. Окончил Кубанский госуниверситет. Печатался в журналах “Новый мир”, “Октябрь”, “Дружба народов”, “Урал”, автор книги “Чеченские рассказы”. Живет в Санкт-Петербурге.
Нормальный
В канцелярии второго батальона писарь Лена Халяпина заполняла ротный журнал. Слева от нее на стуле томился лейтенант Киселёв, три дня назад устроившийся в полк.
— …Там намного лучше… — говорила Лена.
— Где там?.. — Киселёв брал из книжного шкафа чью-то фуражку и пробовал ногтем прочность крепления орла к тулье.
— В ГУВД…
“…От школьной программы вернулась к мужу…” — соображал Киселёв и спрашивал, чтобы что-то спросить:
— Он там тоже на майорской должности?
— На капитанской… Не карьерист он у меня, видишь… Дурные вы все, мужики… Ты только пить не начинай — сопьешься.
— Почему сопьюсь?
— А здесь все спиваются. Которые нормальные.
— А я нормальный?
— Нормальный… Видишь, видно по тебе…
Болтливая писарша отставляла журнал, смотрелась в зеркальце, пудрилась, подкрашивала губы: “Личико на мордочке нарисую…” Рассказывала то о математичке, замучившей сына математикой, то об удивительных ценах в Белоруссии. Вспоминала былую службу.
Начинала служить Лена с мужем на зоне. Когда еще полк был конвойным. И там было хорошо.
– А здесь?..
— А что здесь?.. Здесь цирк бесплатный. Только никому не весело почему-то… Сам увидишь… Зря ты сюда пришел.
В окно пробивались приглушенные команды. На плацу строился жидкими батальонными, дивизионной и ротными колоннами полк. От январского воздуха из форточки хотелось поеживаться. Но все равно было душно.
— Командир полка у нас дикорастущий, — продолжала Лена.
— В смысле?.. какой?..
— Видишь, молодой-прыткий, с лапой наверху. Из академии к нам прибыл… Дикорастущий, потому что растет, как баобаб, — карьерист. Здесь быстренько все завалит, пойдет на повышение. Там все завалит…
— Он в Чечне сейчас?
— Приехал… На выходных. Скоро появится…
— А ротный был в Чечне?
— Борисенко?.. Зачем ему там быть?.. Ему и здесь хорошо. Он у нас с бойцов капусту стрижет. Они сейчас с выезда богатенькие буратинки… Видишь, уже машину купил…
Резко открылась дверь. Киселёв вздрогнул. Зашла женщина в камуфляже:
— Ты слышала?.. Боец погиб на выезде…
— Откуда?
— Из третьего батальона.
– А-а… Это не наш… Чай будешь из термоса?..
Киселёв бросил на голову шапку, взял бушлат.
— Ты куда?.. Борисенко сейчас придет с построения.
— Сейчас приду…
Застегиваясь, Киселёв посмотрел на себя в зеркало в бытовом уголке, выровнял на голове новенькую шапку.
В расположении на заправленных кроватях лежали солдаты — человек пять или шесть. Один какой-то заморенный солдат сидел на табурете и иголкой с ниткой на всю длину руки подшивал подворотничок.
“Не наш… богатенький… из третьего батальона буратинка…” — бормотал Киселёв, идя по узкому коридору, мимо туалета, душевой, потом мимо поста дежурного и помещения столовой.
У КПП дневальные скрежетали лопатами — счищали с асфальта мокрый пепельный снег. Прошел строй солдат, с автоматами, в бронежилетах и в касках, нахлобученных на шапки. Старший лейтенант покрикивал: “Подтянись… Яхин!.. Ногу взяли!..” Открывали ворота. В них с визгом въехал уазик, выкрашенный в милицейские цвета.
Отдав честь какому-то подполковнику, Киселёв вышел за КПП.
В кафе-закусочной он взял кружку пива. Подумал и попросил пятьдесят грамм водки. Есть не хотелось.
Здесь не было кондиционера, была открыта дверь. Играла блатная музыка. Пьяный майор, дымя сигаретой, говорил, что на боевые деньги нужно брать не машину, а дачу без прописки: “Обязательно дачу, а не квартиру!” С ним соглашался капитан — квартиру могут и так дать — всякое бывает. Другой капитан, в зимнем камуфляже, отстаивал машину.
— Вы нахватали, блин, уже этих машин!.. И бьетесь один за другим по пьянке!.. — разъярялся майор.
Были и штатские — два пролетарского вида мужика, закусывающие сосисками, и компания студентов в углу.
Киселёв сидел у большого окна, рассматривал улицу.
Там бурлила жизнь. Люди шли на рынок и с тяжелыми пакетами спешили на остановку автобуса или к маршруткам. Улыбающийся парень вышел из торгового павильона с букетом алых роз. Выезжали на тротуар и разворачивались замызганные машины.
На той стороне дороги знакомый Киселёву прапорщик долго покупал у бабушки сигареты: выронил пачку, нагнулся за ней, снова выронил.
У маршруток девушка с длинными ногами под короткой шубкой заигрывала с водителем. Девушка обернулась и оказалась некрасивой.
Дорогу перебегали школьники и собака. Загородив тротуар, солидный армянин в норковой шапке с достоинством ел пирожок. Его обходил идущий в закусочную капитан Борисенко.
“Нужно было взять сто”, – подумал Киселёв, отхлебывая ерш.
Два капитана
Дедушка Кости Жигуленко во время войны сражался с бандеровцами во внутренних войсках, а потом служил в милиции; он был орденоносцем. Костя очень гордился этим семейным героем и брал с него пример. К сожалению, он брал пример только с героической биографии, потому что сам дедушка умер, когда Косте был один год, и Костя не мог хорошо его помнить. Про дедушку ему рассказывал папа — учитель физкультуры из нашей школы, который горячо хранил память о своем отце и его награды.
Мы с Костей по воскресеньям смотрели программу “Служу Советскому Союзу”, а каждый четверг ходили в школу “Юный ракетчик”, впервые открытую при ракетном училище. Мы рубили по плацу строевым, надевали противогазы, корячились на полосе препятствий и сдавали устные зачеты. Курсанты смеялись над нами и говорили: “Пацаны! Идите лучше по домам. Здесь — тюрьма”. Но мы им не верили. Белый корпус училища совсем не напоминал тюрьму, а курсанты были откормленные и веселые. Главное, что нам обещали поступление в любое военное училище страны вне конкурса. Мы старались и думали, что курсанты шутят.
В любое военное училище страны потом не приняли не только меня, но и мои документы. А Костя два раза поступал в наше ракетное. Первый раз он не сдал математику, а во второй раз поступил.
В ракетном училище Костю одели в устаревшее галифе, дали в руки осколок стекла и поручили долго скрести паркет в Ленинской комнате. И это его почему-то расстроило, он написал рапорт.
Его уговаривали не бросать обучение родители. Костин папа-физкультурник, исчерпав аргументы о необходимости в жизни высшего образования, напирал на светлый образ вышеупомянутого дедушки. Но на Костю не подействовал дедушка — он проявлял твердость. Тогда встревоженные родители пошли к генералу. И Костю вызвал генерал Белоусов, начальник училища.
Белоусов был похож на портрет маршала Язова, под которым он сидел. Он шамкал и громко кричал, не поднимаясь с кресла: “Ты в своем уме?! Ты знаешь, что через два месяца ты попадешь в Красную армию?! Ты понимаешь?!. В Красную армию!” Костины родители вздрагивали за дверью кабинета. А Костя стоял на красной ковровой дорожке и мужественно смотрел в бессмысленное лицо генерала. Костя потом удивлялся и даже немножко запутался: собственно, ведь в армию он и хотел попасть (причем в Советскую, а не в армию Зимбабве), и в училище тоже шел, чтобы служить в армии.
Как и предупреждал дальновидный генерал Белоусов, через два месяца Костю призвали в армию солдатом. В военкомате он попросился во внутренние войска, храня в своем пламенном сердце славный образ дедушки — борца с бандеровцами. Одновременно Костя надеялся попасть на войну в Нагорный Карабах. Военкомат охотно пошел ему навстречу и направил Костю в Сыктывкар.
В Сыктывкаре было очень холодно, даже в казарме. Окнами казарма с одной стороны выходила на лагерь с колючей проволокой и вышку с автоматчиком. Автоматчик отставил автомат и обхватил руками голову с раскосыми глазами в ушанке. С другой стороны вид был не менее жутким: оттуда в казарму заглядывали солдаты и кричали: “Духи! Вэшайтес!”
Сначала Костя и в самом деле хотел повеситься, но он случайно задержал двух дезертиров из Молдавии и поехал в отпуск, подумывая самому стать дезертиром. Потом Костю направили в школу младших командиров в Ленинград по причине знания русского языка.
Когда Костя, следуя на дембель, вышел на вокзале из поезда, на его пушистой шинели были погоны с лычками старшего сержанта ВВ под лаком, а под шинелью находился значок “За отличие в службе во внутренних войсках МВД СССР”.
К тому времени в стране происходили разные непонятные и удивительные явления. Костя лежал на диване, не испытывая интереса к какому-то определенному виду деятельности, когда ему как бывшему отличнику МВД пришло приглашение из милиции. И Костя встал с дивана. Он подумал: “А почему нет?” Тем более что славный образ милиционера-дедушки не до конца стерся в его сердце после конвоя: так крепко он там запечатлелся.
Вместе с милицией Костя ездил в Чечню в девяносто пятом году. Там, правда, с ним особенно героического ничего не случилось, но один раз его чуть не убило. Стрелял “град”. А наши артиллеристы не очень метко умеют стрелять из этой установки, и Костю контузило реактивным снарядом.
За Чечню Костя получил звание “прапорщик”, а к тридцати шести годам дослужился до капитана. В позапрошлом году в День милиции блестящий генерал Кучерук, сделавший имя на оперативной работе, пожал Косте руку и лично вручил медаль за десять лет безупречной службы.
Не так давно Костя ушел в очередной отпуск и решил разобрать бумажки в семейном архиве. Это у них такая дамская сумочка шестидесятых годов, набитая всевозможными пожелтевшими справками и письмами. Костя полез в сумочку на предмет “половину повыбрасывать”. Ну и вообще, он полез из любопытства.
Костя не любит пить водку, он в некотором роде спортсмен. Но в этот раз он три дня пил водку, а по утрам пил пиво. Хорошо, что ему не нужно было идти на работу. Он захотел выбросить дамскую сумочку всю, а не половину. “Ну, папа!.. Ну, спасибо!.. Ну, физкультурник!..” — можно было услышать в его пьяных словах.
Оказалось, что Костин выдающийся дедушка-милиционер в войну на самом деле был рядовым надзирателем и этапировал заключенных по Оби. А бандеровцы дедушку обстреляли один раз из леса на Украине, когда он туда поехал после войны. Он прослужил тридцать лет и смог дослужиться до капитана. Орден Отечественной войны ему вручили в шестьдесят пятом году ко Дню Победы.
Хотя Костя и перешел в милицию на транспорте, больше продвижений по службе у него не предвидится: не позволяют должность и отсутствие высшего образования. Поэтому Костя говорит: “Капитан — это мой семейный крест! Это, — он даже говорит, — карма такая, за страдания невинно осужденных узников по пятьдесят восьмой статье”. Особенно, конечно, на Костю этапы заключенных произвели впечатление. Его поразило сходство собственной биографии с биографией пресловутого дедушки, которую он не всю знал.
А до пенсии Косте еще три года. Когда я в этом году был у него дома на дне рождения, он сокрушался о пенсии: “Это мышеловка для таких идиотов, как я! Это значит — двадцать лет живи, как собака, а потом мы тебе будем выдавать немножко денег. Спасибо!.. Вся жизнь коту под хвост!..”
Костина жена Наташа успокаивала его. Так прижала к себе и гладила по голове. А он чуть не плачет за столом.
Аркаша-компилятор
Аркаша Носик вернулся в квартиру мамы, Татьяны Павловны, после развода. Он писал студентам курсовые, дипломы и рефераты. Для этой новой специальности еще не придумали названия, но Аркаша в шутку называл себя компилятором, потому что переносил из Интернета разные куски текстов в один документ и делал вполне приличные работы — ничего, жить можно.
А раньше Аркаша работал преподавателем в финансово-юридическом колледже, откуда был уволен с треском. Не в первый раз уже с треском.
И вот новая жизненная концепция! — работать только на себя. Без всякого начальства. Никому нет дела: во сколько сел за компьютер, во сколько встал. Хочешь — сам себе выходной взял, хочешь — отпуск; хочешь — берешь заказ, не хочешь — нет. Ни тебе прогулов, ни тебе замечаний.
Но не так и здесь гладко выходило. Из рук все валится. Особенно с шести вечера — когда мама домой приходит. Полная парализованность: ни работать, ни книгу читать, ни из комнаты выйти… Страх какой-то утробный. Благо еще своя комната, отдельная.
Начал Аркаша в себе копаться. Под пивко. Почему он такой никчемный и жизнь у него не складывается? Не урод. Девкам вроде нравится.
Выяснилось: тянет Аркашу исключительно к стервам. Попадется девочка хорошая: и вежливая, и заботливая, и любит вроде бы… вот как Юля Клешкова — соседка, — нет… не то что-то… скучно.
Такую надо! — с увесистой попой, а главное, чтобы душу вытрясла, чтобы ревность, контроль по полной, чтоб издевки и опять же оскорбления: “Идиот!”
Ира, бывшая жена, — хороший пример, — чуть не поубивали друг друга. Это другим Юли и Наташи попадаются, а ему Иры, Марины и Тани исключительно. Мама тоже Татьяна. “Тенденция”, — подумал Аркаша.
Дошел Аркаша в своих исканиях до крамольной мысли: мама его собственная ведь тоже стерва!
Просто он раньше не задумывался, привык: мать — свято. И любил ведь маму — куда денешься? А со стороны посмотреть — вылитая стерва. Отца выгнала, ни с одним мужиком после ужиться не смогла: кто это выдержит?.. Последний вообще пацан, на двенадцать лет ее младше. И тот сбежал в прошлом году.
Конечно, Аркаша в состоянии депрессии перестарался несколько с выводами. Но надо сказать: Татьяна Павловна была действительно женщиной довольно жесткой и властной. Работала она главным бухгалтером в фирме ООО “Эдельвейс”.
Психологию Аркаша в университете изучал, но плохо. Пробило вдруг — накупил в магазине книжек по психоанализу. И еще Зощенко попался: “Перед восходом солнца”. Друг ему советовал как-то, Димон, одноклассник бывший: “Тоже психоанализ там, но круче”. — “Какой психоанализ, на хрен… он же юморист…” — “Сам увидишь… не пожалеешь…” И не пожалел. Хуже.
Пылились полгода книжки, пока совсем не припекло. Не любитель Аркаша сложных книжек, несмотря на высшее образование… Начал с чего полегче — с Зощенко. Прочел и подумал: “Ни фига себе!” Потом еще основами психоанализа шлифонул.
Тут же стал Аркаша в своем детстве разбираться. Эх! Аркаша, Аркаша, знал ли ты, чем это закончится?
В детстве у Аркаши явный эдипов комплекс выявился. Если не вдаваться в особенные научные тонкости — трансфер — перенос то есть образа матери на образ женщины вообще — вот и тяга к стервам.
Начал Аркаша фотографии детские рассматривать. Тут-то его страх и пробрал… А предупредил ведь Михал Михалыч: опасно самостоятельно… А где деньги взять на психоаналитика, если заказы под любым предлогом не брать?
Никогда Аркаша не заглядывал в свое детство, забыть хотел, а жить настоящим. Лучше — будущим. Теперь смотрит на фотографию, где отец лихо пиво с горла2, голову с чубом запрокинул, Аркаша в сторонке с пластмассовым трактором, а мама отца взглядом испепеляет. Мурашки по коже. И внутри мурашки.
Смотрит Аркаша на фото: мама сжимает его руку и не улыбается в объектив — оторопь внутри и холод. Пива налил, как путник в пустыне, осушил кружку и сигарету в зубы. Захлопнул альбом.
А оно и без альбома нахлынуло: “Ты меня в могилу загонишь!” Аркаше от этих слов представляется небольшой монумент и думается: как это такая большая мама в него поместится? Но спросить нельзя, мама разозлилась, а от чего?.. Сейчас уже Аркаша не помнит.
“Тебе трудно будет в жизни”, — это когда мама в пионерский лагерь к нему приезжала, а вожатая нажаловалась, что Аркаша нелюдимый и ни с кем не дружит. Просился тогда Аркаша к маме домой, но куда там: “Ты уже взрослый”. А какой он взрослый?.. в десять лет.
“Да… десять тогда было или одиннадцать, с третьего на четвертый класс”, — высчитывает Аркаша и пиво наливает.
Надо сказать, Зощенко в своей повести пишет о снах. Как он сам в них отыскивал причину невроза: рука ему снилась, нищие и тигры. Сколько Аркаша ни напрягался, ничего такого особенного не вспомнил, чтобы снилось.
Сны он видит только цветные. Но ничего в Аркашиных цветных снах необычного нет. Все из жизни. В основном из предыдущего дня. Раз, правда, воевал с белофиннами, раз в Израиле от Массада спасался, — но это, скорее всего, фильмов пересмотрел.
Зато во сне его мать зовет: “Аркаша!” — металлическим голосом. Тогда он вздрагивает и просыпается. А что снилось — не помнит. И сейчас у него в ушах это металлическое “АРКАША!”, рука за сигаретой тянется, а пиво уже кончилось.
После сеанса самопсихоанализа стал Аркаша мать ненавидеть.
И раньше у них плохо складывалось. Лет с пятнадцати война. Аркаша шпингалет в комнате приделает, а Татьяна Павловна дверь вышибет плечиком вместе со шпингалетом. Но терпел Аркаша. Матери редко перечил.
А теперь стал огрызаться. И чем дальше, тем больше. Все отчаянней глаза от пола отдирает и в ее глаза выпучивает. Она орет, и Аркаша орет. Она оскорбляет, и он оскорбляет.
Раз пришел Аркаша домой пьяный. Татьяна Павловна на него, как водится: “Свинья!” А Аркаша в ответ: “Сучка!”
Татьяна Павловна впервые заплакала и закрылась в спальне. Аркаша в свою очередь дверью хлопнул и пошел к Димону водку допивать.
Утром идет домой, ссутулился, в горле сухо, капли дождя за воротник затекают, соображает: вчера с ним точно трансфер по пьяни случился: окончательный перенос образа бывшей жены на образ матери. Но ничего, думает.
Заходит в квартиру, в зале вместо люстры на крючке мама висит. На столе записка: “В моей смерти прошу винить сына”.
Теперь Аркаша не знает, как ему жить, никто из соседей с ним не здоровается, даже Юля Клешкова.