Воспоминания ленинградского судьи
Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2010
Георгий Левицкий
Георгий Алексеевич Левицкий родился в 1919 году на Украине. В 1945 году окончил Свердловский филиал Всесоюзного заочного юридического института (ВЮЗИ). Кандидат юридических наук. Печатается впервые. Живет в Санкт-Петербурге.
Закон и суд
после войны
Воспоминания ленинградского судьи
I. Цветы и слезы
В середине октября 1945 года, после демобилизации из Красной армии, я вернулся в родной Ленинград и, устроив домашние дела, обратился в Управление министерства юстиции РСФСР по Ленинграду. Меня принял начальник управления Г. М. Аверин. Убедившись в том, что я имею высшее юридическое образование, и услышав, что я некоторое время работал в военных трибуналах, он зачислил меня в резерв народных судей и по согласованию с руководством Смольнинского района в декабре 1945 года назначил народным судьей 5-го участка Смольнинского районного народного суда, который разместился в доме № 2 по улице Моисеенко, где помещались 1–4-й участки этого суда.
Главными достопримечательностями на “моем” участке были: знаменитый Таврический дворец, музей А. В. Суворова, Таврический цветочный питомник, Главная водопроводная станция. Но бесчисленное количество людей привлекали другие “достопримечательности”. Какие? Об этом читатель прочтет чуть ниже.
По мнению некоторых несведущих граждан, народный судья весь рабочий день вместе с народными заседателями занимался рассмотрением уголовных и гражданских дел. В действительности работа судьи заключалась не только в этом, но и в предусмотренной законом подготовке к слушанию в судебном заседании уголовных дел и, как правило, необходимой подготовке к рассмотрению судом гражданских дел. Нередко истцу предлагалось представить им по запросу суда в соответствующей организации определенные документы, указать свидетелей и т. п. В необходимых случаях я вызывал для переговоров ответчика.
Ежедневно два часа отводилось на прием граждан.
Навсегда запомнился мне пришедший на прием Герой Советского Союза полковник Ф. М. Зинченко — командир полка, в котором служили сержанты Михаил Егоров и Мелитон Кантария, водрузившие Знамя Победы на куполе германского рейхстага в Берлине. С Ф. М. Зинченко читатель еще встретится в конце моих воспоминаний.
Однажды на прием пришел вернувшийся из эвакуации гражданин с исковым заявлением о выселении из принадлежавшей ему квартиры гражданина А. И. Райкина. На мой вопрос, не артист ли Райкин с семьей проживает в его квартире, истец с понурым видом, показывавшим, что на удовлетворение его иска он не рассчитывает, ответил: “Да, в моей квартире поселился артист Райкин”.
Исковое заявление не полностью отвечало предусмотренным законом требованиям. Поэтому я предложил истцу к определенному сроку представить дополнительные доказательства его права на спорную площадь, а для правильного разрешения данного дела решил вызвать в суд ответчика и выяснить, какие доводы он выдвинет в защиту.
Не простое желание увидеть знаменитого артиста вызвало это решение, мною двигал интерес к тому, как он воспримет вызов в суд и как поведет себя на приеме.
О вызове Райкина в суд прослышали работники всех участков, и все, кто мог, ожидали его прихода. Помню, как влетела в совещательную комнату секретарь заседания и объявила: “Райкин идет!” Точно в назначенное время скромно одетый артист появился предо мной. Ознакомившись с исковым заявлением, он не пустился, как это нередко бывало в подобных случаях, в многословные объяснения, а сказал, что его квартира во время блокады была повреждена и что квартиру истца он занял на законном основании. Мне запомнились его слова, сказанные под конец нашей беседы: “Если вы меня выселите, то мне придется переехать в Москву”.
В назначенный срок истец в суд не явился, и его исковое заявление, как полагалось по закону, было отправлено в архив. Очевидно, этот спор завершился соглашением сторон.
Запомнился приход для получения консультации по имущественному с родственниками спору семейной четы. Муж назвал себя режиссером драматического театра (в 1954 году ему было присвоено звание народного артиста СССР), жена являлась актрисой в его театре. После рассказа о содержании спора и моего разъяснения о порядке его разрешения посетители поблагодарили за консультацию и собрались уходить. И вдруг я услышал вопрос: “Товарищ судья, вы женаты?” На отрицательный ответ я услышал слова: “У меня есть незамужняя дочь, она отличается прекрасными качествами…” Заметив, что услышанное не вызвало у меня интереса, посетители попрощались и ушли. Больше они у меня не появлялись.
Как-то за советом по трудовому спору обратилась сотрудница Таврического цветочного питомника. Ее поразил убогий вид моей совещательной комнаты, и через несколько дней она принесла горшочек живых цветов. Увидев их, большинство посетителей в первый момент буквально теряли дар речи: цветы в суде, а прошел всего лишь год, как отгремело эхо артиллерийского салюта Победы. В этих цветах, я убежден, люди видели символ возврата к нормальной человеческой жизни.
Главными же “достопримечательностями”, находившимися на “моем” участке, были Некрасовский (теперь Мальцевский) рынок и барахолка. Их постоянно посещало огромное количество людей. Кто только здесь не был! Продавцы и покупатели продуктов питания, всяческих домашних вещей и множество праздношатающихся. Барахолка была центром притяжения пьяниц, проституток, спекулянтов, воров и мошенников, продавцов и скупщиков краденого и других преступников, которых пачками отлавливали работники милиции.
С окончанием приема граждан приходило время судебного заседания для рассмотрения уголовных дел, прежде всего о нарушении паспортных правил. Закон (ст. 192, ч. 2 УК РСФСР 1926 г.) предусматривал, что проживание в местности, где введена паспортная система (а Ленинград относился к этим местностям), лиц, не имеющих паспорта или временного удостоверения и подвергшихся уже административному взысканию за указанное нарушение, влечет лишение свободы на срок до двух лет.
После отбытия наказания эти правонарушители часто снова возвращались в Ленинград и вели прежний образ жизни. Их быстро задерживали и после повторного нарушения подписки о выезде из Ленинграда привлекали к уголовной ответственности. В этой связи мне на память пришел случай, когда очередной нарушитель паспортных правил, введенный конвоем в зал судебного заседания, улыбаясь, громко воскликнул: “Здравствуйте, гражданин судья! Я отсидел назначенный год и теперь снова здесь”. Мне подумалось, что эта встреча доставила ему удовольствие, но на этот раз она обернулась не годом, а уже двумя годами лишения свободы.
Суд рассматривал немало дел, по которым проходили воры разных специализаций, как-то: писаки, совершавшие кражи путем разрезания бритвой карманов, сумок, авосек и т. п.; ширмачи, закрывающие руки “ширмой” — полами своей одежды с тем, чтобы незаметно запустить свои руки в чужие сумки, портфели и т. д., не обходилось без щипачей, орудовавших голыми руками, но не в одиночку, а группами в два-три человека.
В суд поступали дела на домушников, совершавших кражи имущества граждан из их жилища, проникая в него путем взлома замков, подбора ключей, выставления оконных стекол, через форточки или балкон.
Запомнилось мне дело вора, промышлявшего кражей белья на чердаках. Запомнилось потому, что подсудимый в последнем слове перед вынесением приговора обратился к суду с просьбой не приставлять ему рога. У части собравшейся публики эта просьба вызвала недоумение, а у другой — громкий смех. На воровском жаргоне “приставлять рога” означало назначить подсудимому в качестве дополнительного наказания лишение права проживания в Москве, Ленинграде и других областных городах на срок до пяти лет. За украденное белье могло быть назначено наказание в виде лишения свободы на срок не более одного года, поэтому “рога” для подсудимого были более тяжким наказанием, самовольное же возвращение в такие города могло повлечь наказание в виде лишения свободы на один год или ссылку, то есть поселение в определенной местности на тот же срок. Суд не внял просьбе чердачника и приговорил его к году лишения свободы и к нему добавил пять лет высылки.
Барахолка. Она привлекала мошенников разных специальностей: картежных шулеров, наперсточников, кукольников, которые за купленные у граждан вещи расплачивались специально изготовленными куклами. Так, по делу о мошенничестве, поступившему в суд, проходил такой кукольник. По словам потерпевшей пожилой женщины, она, очень нуждаясь, решила продать свою последнюю хорошую вещь — демисезонное пальто, отправилась на барахолку. Почти сразу к ней подошел мужчина и, узнав, что пальто продается, назвал свою цену. Поторговавшись, она согласилась. Получив пачку денег, отправилась было домой, но, сделав несколько шагов, решила посчитать полученные деньги. Нетрудно себе представить ее потрясение, когда она обнаружила, что несколькими купюрами были прикрыты листы чистой бумаги, а в них вырезан прямоугольник, вместивший два спичечных коробка с засунутыми в них замусоленными папиросными окурками. Женщина бросилась назад и попавшемуся на глаза милиционеру рассказала о случившемся. В толпе хозяйка пальто заметила мошенника. Он был задержан и сурово наказан судом.
Война и послевоенные трудности породили всплеск спекуляции. В суд поступало множество дел об этих преступлениях. Послевоенную человеческую нужду широко использовали спекулянты, скупавшие и перепродававшие с целью наживы продукты питания и предметы массового потребления. Как-то перед судом предстал спекулянт, превративший скупку и перепродажу разных товаров в свое постоянное занятие; оно принесло ему за несколько месяцев наживу на сумму полтораста тысяч рублей. Этот спекулянт курсировал по подложным командировочным удостоверениям между Москвой, Ленинградом, Ростовом и Львовом. Так, скупив партию различных товаров в Ленинграде, он перепродавал ее по тройной цене в Львове, а местный — на рынках в Москве. Путешествия спекулянта закончились в Ленинграде. Количество и ассортимент изъятых у него товаров не вызывали сомнений в спекуляции. Он был приговорен к десяти годам лишения свободы и пятилетним “рогам”.
Еще мне очень часто приходилось рассматривать дела частного обвинения о нанесении ударов, побоев и иных насильственных действиях с причинением физической боли. Запомнилось не совсем обычное дело. Потерпевшая — женщина преклонных лет — рассказала суду, как подсудимая, въехав в их коммуналку, желая выжить ее, постоянно вызывала ссоры и затевала скандалы, а недавно набросилась на нее с кулаками, нанесла побои и, схватив за волосы, стала таскать по коридору. Подойдя к столу суда, потерпевшая протянула большой конверт и попросила посмотреть его содержимое. Выполнив ее просьбу, я и народные заседатели оторопели: перед нами оказалась большая прядь женских волос с запекшейся кровью на их корнях. После этого у меня пропало желание повторить высказанное в начале слушания дела предложение о примирении потерпевшей с подсудимой, хотя последняя уверяла суд в горячем желании помириться с потерпевшей. За совершенные преступления подсудимая была осуждена на шесть месяцев исправительно-трудовых работ на общих основаниях с удержанием из зарплаты 25 % и отбыванием наказания в учреждениях, находящихся в ведении органов НКВД.
С окончанием войны эвакуированные ленинградцы стали возвращаться домой. Но эхо войны еще витало над городом. И многие граждане, желая войти в свою комнату или квартиру, обнаруживали, что они заняты жильцами, в них ранее не жившими. Это бывали люди из пригородов Ленинграда, покинувшие их в связи с приближением врага, граждане, жилье которых было разрушено, повреждено или разобрано на дрова.
В случае вынесения решения о возвращении спорной площади старому владельцу выселяемому предлагалось поселиться на его прежней площади, а если она для жилья была не пригодна, суд обязывал жилищные органы обеспечить его жильем.
Ловкачи, самовольно поселявшиеся в пустующих комнатах и квартирах, подлежали выселению в административном порядке с санкции прокурора.
Не меньшее, а порой даже большее время занимало у суда рассмотрение исков граждан о возвращении принадлежавшего им имущества, помимо их воли оказавшегося во владении и пользовании дальних родственников, соседей по квартире, дому, работников домоуправлений и других посторонних лиц, узнавших о том, что там-то можно взять какое-то имущество. В большинстве случаев оказавшееся у них имущество они возвращали. Но так было не всегда.
Например, вернувшаяся в 1946 году в Ленинград гражданка Б. обнаружила, что оставленные ею перед эвакуацией обстановка и домашние вещи, оцененные по описи на сумму в 45 тысяч рублей, исчезли.
Следствием было установлено, что управдом Балук, приняв на хранение имущество гражданки Б., стал его распродавать, а полученные деньги расходовать на пьянство. Уголовное дело Балука по обвинению в систематическом злоупотреблении служебным положением из корыстных побуждений было рассмотрено судом, и он был осужден к лишению свободы на срок десять лет.
8 июля 1944 года Президиум Верховного Совета СССР издал Указ “О порядке судебного разбирательства и разрешения дел о расторжении брака”. Указ установил сложный порядок бракоразводного процесса. Гражданин, желающий получить развод, представив соответствующее заявление в народный суд по месту жительства другой стороны, должен был в местной газете опубликовать сообщение о том, что такой-то гражданин возбуждает дело о разводе с гражданкой такой-то.
Указ установил, что эти дела рассматриваются народными судами, на которые возлагается задача примирить стороны (заявителя, желающего расторгнуть брак, и другую сторону). В том случае, если примирение не достигалось, дело подлежало передаче в вышестоящий суд (областной, Московский, Ленинградский городские) для рассмотрения и вынесения решения о разводе или отказе в нем.
В мой суд поступало немало заявлений о разводе, чаще всего от немолодых мужчин. Выслушивая в судебном заседании объяснения заявителя и его жены, показания свидетелей, обозревая документы, я пытался выяснить мотивы, по которым заявитель желает получить развод. Мотивы были такие: утрата чувства любви и даже привязанности, но чаще всего — несходство характеров. Когда это “несходство” объявлялось заявителем, находившемся 20–30 лет в браке, причиной желания получить развод, его довод вызывал улыбку.
Рассмотрение этих дел требовало много времени, чтобы добиться примирения сторон, и крепких нервов, чтобы не поддаться естественным эмоциям, сохранить выдержку, будучи свидетелем очередной семейной драмы, ведь перед судом происходил окончательный развал семьи, и заявитель категорически отвергал самую возможность примириться со ставшей ему ненужной женой.
А жены заявителей — отвергнутые жены? Суд видел их слезы, слышал рыдания. Я и народные заседатели были едины во мнении, что правда и справедливость на стороне оставляемой жены. Еще и потому, что желание заявителя избавиться от ставших в тягость семейных уз не могли не ранить ее чувство собственного достоинства, причинить душевную травму. А заявитель? Как вел он себя? Из его объяснений суду становилось ясно, что желание получить развод возникло у него не спонтанно, оно взвешенно, обдуманно и отказываться от него он не намерен… Едва выслушав определение народного суда о передаче дела в городской суд для решения вопроса о разводе, все заявители, не дожидаясь перерыва, потупив глаза, чуть не бегом старались покинуть зал судебного заседания.
Должен с сожалением признать, что длительные и упорные попытки суда примирить стороны ни разу не дали результата. Не удалось примирить с женой и полковника Ф. М. Зинченко, хотя я и народные заседатели не пожалели времени на то, чтобы добиться мира между ними. Я предполагаю, что между ними была достигнута договоренность, потому что она никак не реагировала на его заявление в случае развода связать свою жизнь с другой женщиной. Но поскольку примирение не состоялось, его дело, как и все подобные дела, было направлено в городской суд. Какое решение он принял, мне неизвестно, а запрашивать вышестоящий суд не было оснований.
II. Дни и ночи
В начале мая 1947 года я был переведен на должность члена Ленинградского городского суда и приказом председателя горсуда К. П. Булдакова назначен председательствующим одного из составов Судебной коллегии по уголовным делам, функционирующей в качестве суда первой инстанции. Думается мне, что решение К. П. Булдакова было связано с положительными результатами моей работы в народном суде, возможно, неплохими отзывами коллег-судей соседних участков и со ставшим ему известным моим отказом подчиняться указаниям районного начальства.
Я никогда не забуду уже давно ушедших из жизни К. П. Булдакова и его заместителя по уголовным делам М. А. Ронина. Они поверили в мои способности к судебной работе. Они поначалу поручали мне рассмотрение простых по фабуле и объему уголовных дел, а постепенно — все более и более сложных — многоэпизодных, многотомных, по которым проходили десятки подсудимых и сотни свидетелей, дел, разбирательство которых занимало не один месяц.
Ко времени моего появления в городском суде он почему-то размещался в доме № 44 по Невскому проспекту, но уже в конце мая все имущество суда было перевезено в издавна им занимавшийся дом № 16 по набережной Фонтанки. Для переезда была прислана группа военнопленных немецких солдат, выносивших, грузивших, выгружавших мебель, сейфы, мешки с документами и т. д. Мне запомнился спускавшийся по лестнице здоровенный детина, всем своим видом показывавший, что он изнемогает под тяжестью переносимого груза. А “грузом” был простой канцелярский стул.
С этим домом на Фонтанке связаны события и личности, вошедшие в историю России. Построенный в конце XVIII века, он сменил несколько знатных владельцев, из которых был первый российский министр внутренних дел — князь В. П. Кочубей. В 1838 году дом был куплен правительством, разместившим в нем знаменитое Третье отделение собственной Его императорского величества канцелярии, выполнявшее функции политической полиции. Возглавил Третье отделение шеф корпуса жандармов граф А. Х. Бенкендорф. При нем в полуподвальном этаже дома была сооружена внутренняя тюрьма.
23 апреля 1849 года в эту тюрьму были заключены руководитель кружка молодых демократов социалистов-утопистов М. В. Буташевич-Петрашевский, несколько членов его кружка, и среди них Ф. М. Достоевский. Вскоре они были перевезены в Петропавловскую крепость.
В 1880 году Третье отделение было упразднено. Его задачи стал исполнять Департамент полиции. В сохраненную при нем внутреннюю тюрьму были доставлены задержанные народовольцы А. Желябов, С. Перовская и другие участники совершенного 1 марта 1881 года убийства императора Александра II. Так же, как петрашевцев, через несколько дней их доставили в Петропавловскую крепость, а перед исполнением смертного приговора — в дом предварительного заключения на Шпалерной улице.
В дальнейшем в этом старинном доме обосновалось Министерство внутренних дел, и в просторной квартире поселился сам министр. В великолепии его кабинета можно убедиться и теперь, если доведется встретиться с председателем городского суда. Добавлю, что в годы моей работы в суде сохранялись стулья, сиденья и высокие спинки которых были обиты кожей, а на спинках красовалось выдавленное изображение государственного герба Российской империи.
В городском суде действовало правило: для участия в рассмотрении уголовных дел по возможности вызывать народных заседателей, могущих оказывать помощь судье своими профессиональными знаниями: по делам несовершеннолетних привлекались педагоги, по делам о хищениях государственного или общественного имущества — бухгалтеры и т. д. Но вот — дело о разбое. Как тут подобрать народного заседателя, обладающего соответствующими познаниями? Этот пробел восполнялся тем, что каждый из заседателей обладал незаменимыми качествами: большим жизненным опытом, объективным подходом к оценке доказательств и беспристрастной позицией при вынесении приговора.
По мнению обывателей, народные заседатели были безмолвными статистами, а в совещательной комнате подписывавшими любой написанный судьей приговор. Этим обывателям было невдомек задуматься над тем, что чувствует человек, оторванный от знакомой среды, сидящий за судейским столом, когда к нему обращены взгляды участников процесса и десятков, а то и сотен людей, находящихся в зале суда.
Следуя предписаниям закона, я разъяснял и напоминал народным заседателям, что они являются судьями, имеющими равные со мной права, что решения всех вопросов, подлежащих отражению в приговоре, принимаются большинством голосов.
Иногда возникали споры о мере наказания, которую заслуживает конкретный подсудимый. Обычно заседатели настаивали на назначении наказания более мягкого, чем предлагалось мной. Если предлагаемое ими смягчение меры наказания не приводило к явному несоответствию между совершенным преступным деянием и наказанию за него и не влекло нарушения уголовного закона, я соглашался с их мнением, что еще раз убеждало их: они действительно равноправные вершители правосудия.
Теперь хочу рассказать о секретарях судебного заседания. Ими, как правило, работали девушки или молодые женщины, не имевшие никакой специальной подготовки, но быстро овладевавшие умением полно и почти дословно, как это требовал закон, записать в протоколе показания подсудимых и свидетелей и их ответы на вопросы суда и сторон.
Со мной довольно продолжительное время работали секретари судебного заседания Басс, Блохина, Катырева, Кузьмина. Мне достаточно было посмотреть на каждую из них, и она старалась записывать показания подсудимого или свидетеля особенно подробно, улавливая их повышенную важность. А их взгляды на меня означали просьбу предложить допрашиваемому говорить медленнее или повторить сказанное, чтобы полно и максимально точно записать его показания.
Работая в городском суде, я познакомился со многими ленинградскими прокурорами. В процессах, проходивших под моим председательством, государственное обвинение поддерживали опытные работники городской прокуратуры: заместитель прокурора города С. Г. Аверьянов, прокуроры отделов С. С. Бассинов, М. П. Васильев, Я. А. Куренецкий, Д. А. Пуришинский и др. и районные прокуроры М. И. Бриль, С. Г. Даев, В. А. Матвеев, В. И. Теребилов (в 1970 году он стал министром юстиции СССР, а в 1984 году — председателем Верховного суда СССР) и др. Я не всегда соглашался с их утверждениями о доказанности всех без исключения пунктов обвинения, но никогда не замечал попыток, вопреки очевидным фактам, убеждать суд в бесспорности своих оценок и основанных на них выводов.
В годы работы в городском суде мне довелось познакомиться с такими прославленными защитниками, какими были награжденные орденами СССР старейшина адвокатского цеха В. А. Успенский и Я. С. Киселев — автор весьма полезного для молодых и не только молодых адвокатов пособия “Этика адвоката” и не менее полезного “Сборника судебных речей”. Помнится, как я и все, находившиеся в зале судебного заседания, с интересом слушали выступления Я. С. Киселева, отличавшиеся блестящей литературной формой, мастерским психологическим анализом поведения подзащитного, скрупулезной выкладкой данных, говорящих в его пользу. Но, увы, убедить суд в невиновности его подзащитных ему не удавалось.
В процессах, где я председательствовал, кроме Я. С. Киселева, неоднократно участвовал известный в Ленинграде адвокат А. Н. Лейбзон. Его судебные речи носили иной характер. Это был сухой, методичный расклад доказательств вины его подзащитного и такой же, по пунктам, расклад фактов, по мнению адвоката, опровергающих обвинение или смягчающих вину его клиента.
Вспоминая, какое впечатление производили на меня речи Я. С. Киселева и А. Н. Лейбзона, могу сказать: речи первого можно было сравнивать с выступлениями лирика, а речи второго — с докладами ученого-физика.
Одним из важнейших доказательств в уголовном процессе являются свидетельские показания. Поэтому разбирательство уголовных дел в суде обычно происходит с участием свидетелей. Кроме того, стороны могли просить суд о вызове дополнительных свидетелей, помимо указанных в обвинительном заключении. Такие ходатайства адвокатов я всегда считал заслуживающими внимания и подлежащими удовлетворению. Во-первых, потому, что в показаниях этих свидетелей могут быть крупицы объективной истины, и, во-вторых, потому, что отказ в удовлетворении подобных ходатайств воспринимался бы как ограничение права на защиту. Вот пример.
Исходя из вышеназванных соображений, было удовлетворено ходатайство адвоката Х. о вызове дополнительных свидетелей по делу трех подростков, обвинявшихся в изнасиловании молодой девушки. Обычно по подобным делам обвиняемые на предварительном следствии после недолгого запирательства признавали свою вину, а в суде виновными себя не признавали и от своих признательных показаний на предварительном следствии нередко отказывались. По описываемому делу, как это можно было заранее предвидеть, подсудимые отказались от своих показаний, данных на предварительном следствии. После допроса свидетелей со стороны обвинения суд приступил к допросу дополнительно вызванных свидетелей. Как полагалось, в данном случае первым вопросы им задавал адвокат, затем прокурор. Свидетели ответили и на несколько моих вопросов. Их путаные, сбивчивые и противоречивые показания наглядно показали, что перед судом стояли лжесвидетели. Суд вынес обвинительный приговор и определение о привлечении лжесвидетелей к уголовной ответственности за дачу ложных показаний. Что после этого чувствовал адвокат, я у него не спрашивал.
Существенную помощь суду в установлении объективной истины оказывали эксперты, участвовавшие в процессах: технические эксперты Г. М. Лепский и А. И. Слоним, бухгалтеры-эксперты К. И. Бахвалов, М. В. Шапиро, Рохвергер, изучивший несколько десятков тысяч накладных и других бухгалтерских документов по делу о хищении государственных средств на одном из ленинградских пивоваренных заводов.
По многим крупным делам криминалистическую экспертизу проводил А. П. Гвоздарев. С 1935 года он находился на оперативной работе в Управлении милиции Ленинграда, а с 1939 года после необходимой подготовки стал заниматься производством криминалистической экспертизы. Сразу же после начала Великой Отечественной войны он добровольно вступил в армию, участвовал в боях, но в 1942 году попал в фашистский плен и был отправлен в лагерь, находившийся в Бельгии. В 1944 году ему удалось бежать, и он вступил в ряды тамошних партизан. После участия в нескольких успешных операциях он был назначен заместителем командира партизанского отряда. Заслуги А. П. Гвоздарева в борьбе с нацизмом были отмечены медалью бельгийского Сопротивления. После окончания войны он многие годы работал в Научно-исследовательской криминалистической лаборатории Министерства юстиции РСФСР, помещавшейся в том же здании, где и теперь находится городской суд. В случаях, когда в ходе судебного следствия совершенно неожиданно возникала в нем необходимость, он немедленно приходил суду на помощь. Однажды, во время судебного заседания по делу о хищении государственного имущества, адвокат одного из подсудимых, находившихся под стражей, обратился ко мне с просьбой разрешить ему ознакомиться с находившимся в деле важным документом, касавшимся его подзащитного. После окончания перерыва на обед я предложил адвокату вернуть полученный документ, на что, смущаясь и запинаясь, он ответил, что документ передал своему подзащитному, а тот его пока не вернул. Последний в свою очередь на мое требование вернуть искомую бумагу заявил, что видел ее, но где она находится в данный момент, он не знает. Тогда ко мне обратился солдат, входивший в состав конвоя, и рассказал, что он видел, как этот подсудимый во время перерыва жевал какую-то бумагу, и что какие-то белые комочки валяются на полу около его ног.
Не помню, кто собрал и передал их мне, но было очевидно, что восстановить утраченный документ возможно только путем привлечения специалиста. В суд был приглашен Гвоздарев. На вопрос о возможности восстановления документа он ответил положительно и действительно через некоторое время представил суду помещенные между двумя стеклами разглаженные и высушенные клочки бумаги. Они были соединены вместе, и их оказалось достаточно, чтобы прочесть большую часть текста.
По закону на председательствующего в судебном заседании возлагалась обязанность управления ходом судебного заседания. Но закон не содержал никаких правил его поведения в процессе. Между тем от культуры осуществления разбирательства дела, а не только от законности и справедливости вынесенного приговора зависит воспитательное воздействие на присутствующих в зале суда.
Ни мне, ни всему составу суда, в котором я был председательствующим, ни разу не заявлялись отводы. Для них не возникало оснований, поскольку правилом для меня было неизменно ровное, вежливое и беспристрастное отношение к участникам процесса с момента объявления о начале судебного заседания и до его закрытия после провозглашения приговора. Это способствовало спокойной и, можно сказать, деловой обстановке разбирательства дела. И даже тогда, когда на скамье подсудимых находились отъявленные бандиты, пытавшиеся нарушить порядок, их удавалось утихомирить без удаления из зала суда. Я не считал допустимым кричать на подсудимых и свидетелей, как бы ни раздражало меня их поведение. Не допускал язвительных выражений в адрес адвокатов, домогавшихся от подсудимых, сидевших рядом с его подзащитным, или от свидетелей дачи показаний, выгодных подсудимому.
В годы моей работы в суде тайна совещательной комнаты соблюдалась неукоснительно. Она исключала возможность вмешательства в обсуждение приговора составом суда. Никто не имел права в это время входить в совещательную комнату, равно как ни один из судей был не вправе выходить из нее. Между тем время текло, и судьи могли проголодаться и почувствовать иные потребности. Предвидя эти обстоятельства, я заранее просил народных заседателей захватить с собой необходимое съестное, а секретарю судебного заседания наказывал в условленное время принести из буфета чай или кофе и в полуоткрытую дверь предать его нам.
Добавлю к этому: заседания суда были порой такими скучными и монотонными, что часть публики, находившаяся в зале, начинала зевать, а другая — дремала, и если в первые дни процесса народные заседатели чувствовали себя скованно, постепенно это состояние проходило, и особенно тогда, когда в ходе судебного следствия рассматривались эпизоды, связанные с их профессиональной деятельностью, они весьма активно участвовали в их выяснении.
Иногда время скучного заседания неожиданно прерывалось несколькими веселыми минутами. Они наступали тогда, когда кто-то изрекал словесные перлы, как, например: “В желудке трупа было обнаружено около пятисот кубометров (!) жидкости кофейного цвета”. Или тогда, когда на вопрос, что такое мебельный модерн, последовал ответ: “Из модерна я знаю только мадеру”.
Однажды подсудимый, занявшийся в тюрьме стихосложением, во время заседания стал зачитывать свое произведение. Его начало звучало так:
Люди верят в наше время.
Суд присудит — ясно будет.
У судьи ума палата —
Он решит, и дело свято.
Выслушав этот комплимент, я остановил стихотворца, и суд продолжил свою работу. Но вот закончились судебные прения сторон, выслушано последнее слово последнего из подсудимых, и суд удалился на совещание для постановления приговора. Что происходило в совещательной комнате, куда удалялся суд для выполнения приговора, не мог знать никто. И если судья был верен предписаниям закона и вновь разъяснил народным заседателям их законные права и обязанности, то это гарантировало вынесение законного, обоснованного и справедливого приговора.
Если же судья, руководствуясь “телефонным правом”, ссылался на указание “сверху”, то он мог понудить их на подписание неправосудного приговора, то есть на совместное совершение преступления против правосудия.
Я всегда помнил, какое доверие оказали мне депутаты Ленинградского городского совета, наделив судейскими полномочиями. Я чувствовал груз ответственности, лежавший на мне за судьбы людей, находившихся на скамье подсудимых. Эта ответственность была всегда высокой, потому что по поступавшим в городской суд делам, как правило, о совершении тяжких преступлений, виновным грозило длительное лишение свободы. А ошибочный, несправедливый обвинительный приговор мог поломать судьбу осужденного, принести горе и страдания его родным и близким.
Согласно действующему уголовно-процессуальному закону, подавляющее большинство уголовных дел рассматривается судьей единолично. Уйдя в комнату для вынесения приговора, он может посовещаться лишь с самим собой, если только заранее не спросил у начальства, какое решение от него ожидают. На мой взгляд, в этих условиях значительно возрастает роль прокуроров, обязанных бескомпромиссно отстаивать интересы государства, общества и законные права и интересы граждан, и роль адвокатов в предотвращении возможности нарушения этих прав и интересов их подзащитных и других доверителей.
Нередко перед выходом в зал судебного заседания для оглашения приговора я считал необходимым предупредить народных заседателей о том, что они могут увидеть и услышать после того, как будут названы длительные (до 25 лет) сроки заключения в исправительно-трудовом лагере, назначенные подсудимым. А увидеть можно было, как падали в обморок матери, жены осужденных, услышать их душераздирающий крик или плач, разносившийся по всему зданию суда. Поэтому, возвратившись в совещательную комнату, народные заседатели не сразу приходили в себя. Нельзя было не заметить, сколько нервов им стоило оказаться свидетелями описанных сцен.
Бывало ли мне жалко некоторых подсудимых?
Конечно, когда среди них оказывались бывшие фронтовики, инвалиды Великой Отечественной войны, или люди, случайно впавшие в преступную деятельность, либо женщины, обремененные малолетними детьми, терпевшие материальную нужду и т. п. Но никакого сострадания не вызывали у меня бандиты, убийцы, злостные расхитители народного добра и другие. Так однажды мне пришлось рассматривать дело по обвинению следователя одной районной прокуратуры в получении взятки за обещанное прекращение уголовного дела. Помню мое сожаление, что этому “слуге закона” суд был не вправе назначить более десяти лет лишения свободы, которое предусматривалось тогдашним УК РСФСР.
В своей работе суд руководствовался УК РСФСР 1926 года (только частично утратившим силу) и Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 мая 1947 года “Об отмене смертной казни”, согласно которому в мирное время смертная казнь была заменена заключением в исправительно-трудовой лагерь сроком на 25 лет. Необходимо упомянуть также об Указе Президиума Верховного Совета СССР от 4 января 1949 года “Об усилении уголовной ответственности за изнасилование”.
Постановлением Президиума Верховного Суда РСФСР от 17 марта 1935 года судам было предписано: как бандитов карать тех особо опасных хулиганов, которые совершают хотя бы одиночные нападения, но связанные с убийством.
Некто Казаков1, находясь в нетрезвом виде на набережной на правом берегу Невы, в ночь на 28 ноября 1951 года из хулиганских побуждений нанес два удара кухонным ножом в грудь гр. Иванову. Доставленный в больницу потерпевший через два дня скончался. Там же Казаков напал на 80-летнего Кондратьева и причинил ему легкие телесные повреждения, но старик, отправленный в больницу в шоковом состоянии, через несколько часов умер. А Казаков не унимался: попавшимся ему навстречу гражданам Бобровой, Ильину и Правдину нанес легкие телесные повреждения, потом, вскочив в стоявший на остановке трамвай, в двух окнах выбил стекла и, размахивая ножом, вынудил пассажиров спасаться бегством.
Казаков был приговорен мною к заключению в исправительно-трудовом лагере сроком на 25 лет с поражением прав сроком на пять лет.
В биографии 24-летнего Смолина уже значились две судимости за совершение краж и грабежей. Отбыв очередное наказание, он приехал в Ленинград. Попавшись на краже, был доставлен в милицию, где двумя выстрелами из имевшегося у него револьвера застрелил милиционера Якимова, третьим выстрелом ранил женщину, случайно оказавшуюся на месте происшествия, и попытался скрыться, но был задержан. Суд приговорил его к 25 годам заключения в исправительно-трудовом лагере с последующим поражением в правах на пять лет и с запрещением после отбытия наказания в течение пяти лет проживать в центральных городах.
Рассказывая о бандите-одиночке Смолине, не могу не упомянуть о нашумевшем в свое время в Ленинграде деле А. Запольского (эта фамилия подлинная, как упоминавшаяся в печати), которого сегодня назвали бы серийным убийцей-насильником.
Еще до начала блокады Запольский, работавший на заводе, был эвакуирован в один из крупных городов на Дальнем Востоке. Здесь он начал свою преступную деятельность. В поздние вечерние часы в малолюдных местах он подстерегал молодых женщин, накидывал им на шею веревочную петлю, а когда жертва оказывалась в бессознательном состоянии или была уже мертва, насиловал ее. Сегодня я не могу вспомнить, сколько женщин на Дальнем Востоке погибли от руки бандита — тамошние работники милиции не смогли установить и обезвредить его. Возможно, уверовав в свою безнаказанность, Запольский продолжил свою преступную деятельность в Ленинграде. С середины 1948 года до начала 1949-го, действуя испробованными методами, он совершил нападения на трех молодых женщин. Двое потерпевших от удушья скончались, третья, к счастью, осталась жива.
В судебном заседании, в связи с особой тяжестью и необычайным в те времена характером совершенных преступлений, встал вопрос о тщательной проверке психического состояния подсудимого — его вменяемости или невменяемости. К сожалению, к исследованию этого вопроса городская прокуратура отнеслась поверхностно. Недоработка прокуратуры могла, по моему мнению, повлечь отмену приговора и направление дела на доследование, поэтому суд решил назначить проведение стационарной судебно-психиатрической экспертизы, а не беглой — в СИЗО.
В заключение могу добавить: Запольский был признан вменяемым во время совершения всех инкриминированных ему преступлений, во время предварительного следствия и суда над ним. Его дело рассматривал другой состав городского суда и назначил ему наказание в виде 25 лет заключения в исправительно-трудовом лагере.
Вторым видом преступления, особо опасного для порядка управления, закон признавал нарушение работником транспорта трудовой дисциплины, в частности, нарушение правил движения, если оно повлекло или могло повлечь несчастные случаи с людьми. Оно каралось лишением свободы на срок до десяти лет. В тех случаях, когда эти преступные действия носили злостный характер, предусматривалось назначение высшей меры наказания с конфискацией имущества. В соответствии с Указом от 26 мая 1947 года “Об отмене смертной казни” она заменялась заключением в исправительно-трудовом лагере сроком на 25 лет.
В июне 1947 года мне было поручено рассмотреть дело шофера Мартьянова. Мартьянов, водитель автомашины треста очистки, будучи пьян, с огромной скоростью мчался по Московскому шоссе, не обращая внимания на красный свет светофоров, на регулировщиков, требовавших остановиться. Проехав трамвайную остановку, Мартьянов резко свернул влево и сбил переходившую дорогу женщину, а затем совершил наезд на мужчину, причинив ему смертельное ранение. Совершив крутой поворот, он не справился с управлением, автомашина опрокинулась на бок, и люди, находившиеся в кузове, получили тяжелые увечья. Учитывая, что совершенное преступление полностью доказано и носило злостный характер, суд приговорил Мартьянова к 25 годам заключения в исправительно-трудовом лагере. Такое же суровое наказание заслужили еще два шофера-убийцы.
Время от времени мне поручалось рассмотрение дел об умышленных убийствах. Помню жгучее чувство горечи и сожаления при постановлении приговора по делу изверга Колодкина, убившего собственного шестимесячного ребенка. Но — по порядку. Как выяснилось, вскоре после вступления в брак между супругами Колодкиными стали происходить споры и ссоры из-за его настойчивого понуждения жены к производству аборта. Колодкина от аборта отказалась, и после рождения ребенка обстановка в семье еще больше обострилась. Мужу особенно досаждал будивший его по ночам плач ребенка. Возненавидев его с первого дня появления на свет, он решил от него избавиться. С этой целью он у себя на заводе сумел заполучить некоторое количество, насколько я припоминаю, жидкости, применяемой при пайке металла, — смеси ядовитых кислот. Воспользовавшись отлучкой жены в магазин, Колодкин влил в рот ребенку несколько ложечек ядовитой смеси, сжег его рот, пищевод, внутренние органы. Зверство Колодкина породило вполне объяснимое сомнение в его вменяемости. Назначенная по делу судебно-психиатрическая экспертиза, проведенная еще на предварительном следствии, признала детоубийцу вменяемым. За совершение умышленного убийства при отягчающих обстоятельствах суд приговорил подсудимого к максимальному наказанию, предусмотренному за это преступление тогда действовавшим УК РСФСР, — лишению свободы сроком на десять лет с поражением в правах после отбытия наказания на срок в пять лет. Всего-навсего десять лет!..
Во всех подробностях мне запомнилось своей необычайностью дело по обвинению мужа и жены Шляпниковых в убийстве их невестки, доктора Мининой. Процесс этот отличался от других процессов обвинением, построенном на косвенных уликах, множеством самых разнообразных экспертиз, выполненных лучшими специалистами Ленинграда и Москвы.
Отличал это дело путь, пройденный им до разбирательства в городском суде под моим председательством в 1950 году. Забегая вперед, скажу: убийство Мининой было совершено 3 мая 1947 года. По возбужденному спустя несколько дней делу по обвинению в ее убийстве была привлечена к уголовной ответственности гражданка Шляпникова — мать мужа потерпевшей. После окончания расследования дело было передано в Ленинградский городской суд, и за убийство Мининой подсудимая была осуждена. По ее кассационной жалобе, признав обвинение недостаточно доказанным, Судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР приговор отменила и дело направила на новое рассмотрение со стадии предварительного расследования, которое было поручено старшему следователю городской прокуратуры М. Б. Котиковской. Та наряду со Шляпниковой привлекла к ответственности ее мужа — Шляпникова, считая их обоих виновными в умышленном убийстве Мининой…
Чуть отвлекусь. Еще работая в народном суде, мне запомнились лица нескольких граждан, приходивших на судебные заседания, как на работу, и с одинаковым интересом выслушивавших разбирательство дел любого характера. Начав работать в городском суде, я вскоре в зале заседаний стал замечать знакомые физиономии. Очевидно, мои — уже бывшие —секретари не делали секрета из моего перевода на Фонтанку, 16.
Эти мне знакомые лица и не только они, узнав о дне начала разбирательства дела Шляпниковых, с самого утра поспешили в суд. Сразу же после введения конвоем подсудимых зал заседаний был заполнен до отказа. После окончания перерыва, когда публике было разрешено вновь войти в зал, под напором толпы были сорваны с петель двери, ведущие в него. Доложив об этом происшествии руководству, я получил разрешение занять 48-й зал, знаменитый тем, что в нем, по словам пожилых адвокатов, перед сотнями зевак некогда выступали нарком юстиции РСФСР и СССР Крыленко и Генеральный прокурор СССР Вышинский.
Подготовительная часть судебного заседания осталась за сломанными дверями, а судебное следствие началось в нормальных условиях в присутствии множества слушателей.
Счастливым временем в жизни семьи Шляпниковых было рождение сына Павла. Школьник, курсант, военный врач, хирург. В 1938 году он зарегистрировал брак с гражданкой С. Славновой. В 1941 году с началом Великой Отечественной войны она была призвана на службу в действующую армию, в годы блокады Ленинграда постоянно поддерживала родителей мужа, подкармливая их и тем самым спасая. Родители Павла полюбили ее.
Павел Шляпников после начала войны — врач фронтового медсанбата. Здесь он сошелся с врачом этого же медсанбата Мининой. В 1946 году, когда в связи с ранением ее демобилизовали, а Павел получил назначение на службу в госпиталь под Ленинградом, они вместе приехали к его родителям и по-прежнему продолжали брачные отношения.
Появление Мининой в своей семье родители Павла встретили в штыки, расценив его как несчастье. Они постоянно переписывались со Славновой, подчеркивали ее положительные качества, ее фотографию сохраняли на видном месте. Постепенно отношение Шляпниковых к Мининой становилось все более враждебным.
После того, как Минина забеременела, она обращалась к Павлу с вопросом, будет ли он разводиться с первой женой, и получила ответ, что ему некогда заниматься таким делом. Ей пришлось жаловаться Павлу на то, что она ходит полуголодной. Продолжая любить его, она все же пришла к мысли оставить Ленинград и переехать к родным. Все эти факты были подтверждены письмами Мининой своим родным и показаниями свидетелей.
3 мая 1947 года наступил финал трагедии. После того, как Павел уехал на службу, Минина исчезла. Вернувшись домой, он сообщил в милицию о ее пропаже. В тот же день около моста Лейтенанта Шмидта из Невы был извлечен сверток, в котором находилась грудная клетка трупа женщины 30–35 лет с признаками беременности. 7 мая при установлении этих обстоятельств присутствовал Павел, который сообщил эксперту, что его жена утром 3 мая ела лапшу и картофель, пила кофе с молоком. Содержимое ее желудка оказалось соответствующим его словам. 12 мая из Невы был извлечен пакет, в котором был обнаружен тазово-брюшной отдел женского трупа, а 28 мая из Финского залива напротив Зеленогорска был поднят тюк, содержащий верхние и нижние конечности трупа. Согласно заключению судебно-медицинской экспертизы, части трупа, обнаруженные 5, 12 и 28 мая, являлись частями одного трупа. Учитывая наличие рубца на бедре — следа осколочного ранения, семимесячной беременности, геморроя, подтвержденные соответствующими медицинскими документами (справкой о ранении, историями болезни и т. п.), эксперты сделали вывод, что этот труп является трупом Мининой.
Где же было совершено убийство и расчленение тела потерпевшей? Осмотрами и обысками в комнате, занимаемой Шляпниковыми, было обнаружено множество пятен крови на белье (простынях, пододеяльниках, подзоре, скатерти), а также на домашних туфлях, обивочной тесьме дивана, ножках столика, в соскобах с шашек паркета. В судебном заседании судебно-биологические эксперты подтвердили, что следы человеческой крови они обнаружили на предъявленных им 13 предметах, а также на тазе и топоре, принадлежавших подсудимым. В суде был подтвержден факт замывания пола в комнате Шляпниковых и их топора. Согласно заключению эксперта-криминалиста, топор, изъятый у подсудимых, был тем, которым наносились удары по бедренной кости покойной. В совпадении особенностей лезвия топора со следами разруба кости суд убедился, просмотрев находившиеся в деле фотографии.
Шляпниковы жили в коммунальной квартире и, чтобы шумом не привлечь внимания соседей, разрубание плечевых костей, бедренной кости, отделение верхних и нижних конечностей тела потерпевшей производили ударами со стороны боковых поверхностей туловища. На это указал судебно-медицинский эксперт, отметив, что при таком положении трупа большого шума быть не могло.
Из кафельной печи в малой комнате были извлечены женская шпилька, пепел и твердые частицы неизвестного происхождения. По заключению судебно-химической экспертизы, зола имела животное происхождение, а отдельные твердые частицы, по заключению патологоанатомической экспертизы, были обгорелыми остатками костей черепа, а другие частицы, по заключению экспертов — профессоров-стоматологов, — обгорелыми остатками корней зубов человека старше 15 лет. Таким образом, было объяснено отсутствие в найденных частях тела потерпевшей ее головы и доказано ее сожжение в комнате подсудимых.
Текстильно-ткацкая экспертиза установила идентичность полотенца, в котором была завернута тазовая часть трупа потерпевшей, с полотенцем, изъятым из квартиры Шляпниковых. К такому же выводу пришла эта экспертиза, сравнив веревку, которой завязывались тюки с частями тела потерпевшей, с веревкой, обнаруженной у Шляпниковых. Сотрудники кафедры красок и лаков Ленинградского химико-технологического института установили идентичность химического состава краски, соскобленной со стенок цветочных горшочков, находившихся в комнатах подсудимых, со следами краски, обнаруженными на спецовке, в которую была завернута часть тела Мининой.
Шляпниковы жили вблизи Невы на 2-й линии Васильевского острова. Одна часть тела Мининой была подобрана в Неве напротив 8-й линии, другая — напротив 14-й линии, то есть недалеко от места жительства подсудимых.
По заключению эксперта-гидролога, сверток с частью трупа потерпевшей мог проплыть по Неве и Финскому заливу до Зеленогорска, как это и произошло в действительности.
Все изложенные факты привели состав суда к убеждению, что убийство Мининой и расчленение ее тела были совершены подсудимыми.
На предварительном и судебном следствии они свою вину в совершении этого преступления отрицали, но на нее неопровержимо указывали не только уже приведенные факты, но и другие данные. Так, никто из допрошенных судом свидетелей не видел в майские дни ухода Мининой из дома. Свидетель Мищенко сообщила суду, что вечером 3 мая Шляпникова, против обыкновения, попросила ее открыть входную дверь Мининой, так как они с мужем собирались лечь спать. По словам свидетеля Пелевиной, в один из первых майских дней она видела подсудимую разгоряченной и моющей тряпку, хотя у нее был перевязан палец. Свидетель Данилова показала, что в один из дней после 1 мая она видела, как Шляпникова выносила таз, чем-то наполненный и покрытый полотенцем.
Шляпникова, будучи малограмотной, сумела точно назвать наименование документов, якобы взятых Мининой перед уходом: паспорта, профсоюзного билета, орденского удостоверения и вещиц, переданных ее родственниками: нательного крестика и цепочки.
Показания подсудимых были весьма противоречивыми. Так, на допросе 8 мая Шляпникова по поводу пятен крови на белье, полу и обоях заявила, что появились они в результате кровотечения из ее пальца, прооперированного 22 апреля. На другом допросе, по ее словам, эти пятна появились в результате падения на пол стакана с кровью, отобранной у нее из вены для производства анализа. Эта версия была опровергнута экспертизой, установившей путем эксперимента невозможность появления на стене пятен жидкости, пролившейся из упавшего стакана, стоявшего на стуле рядом с кроватью.
Не признавая себя виновным в убийстве Мининой, Шляпников давал противоречивые показания. По вопросу о топке печи на первом допросе он заявил, что 3 мая, придя домой, увидел, как жена гладила белье духовым утюгом. На втором допросе сообщил, что 3 мая печь была затоплена для углей, чтобы можно было погладить его брюки. В суде он показал, что печь топилась для приготовления пищи.
Противоречивые и лживые показания подсудимых в еще большей мере убедили состав суда в том, что они совместно совершили умышленное убийство Мининой и расчленение ее тела.
По приговору суда от 1–10 февраля 1950 года подсудимые были осуждены к десяти годам лишения свободы без поражения прав, каждый с отбытием наказания в исправительно-трудовом лагере.
Из других дел о преступлениях против личности запомнилось одно дело об изнасиловании. Подсудимый по этому делу обвинялся в неоднократных случаях изнасилования малолетней падчерицы. Вина преступника была полностью доказана, и он был приговорен к максимальному наказанию — заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на двадцать лет.
Как и положено по таким делам, судебное разбирательство проходило при закрытых дверях, а приговор суда я огласил тогда, когда в зал была допущена публика. Я не помню почему, но это дело рассматривалось в красном уголке домовой конторы. Он едва поместил всех граждан, пожелавших услышать решение суда. Едва я зачитал его последние слова, как разразилась такая буря возмущения, с какой ни раньше, ни позже мне не приходилось встречаться. Одни кричали: “Мало дали насильнику, надо его расстрелять”. Другие требовали его повесить. Слушая эти возгласы, я понимал, что только вооруженный конвой предотвратил жестокую расправу, грозившую осужденному.
Теперь я хочу поделиться с читателями воспоминаниями о деле, по которому обвиняемый посягнул не на жизнь, а на честь и достоинство личности. Это дело было просто феноменальным не только благодаря месту в обществе, какое занимали потерпевший и подсудимый, но и благодаря событиям, ставшим предметом судебного разбирательства. Второе такое дело в моей практике не встретилось, подобные дела никогда не приходилось рассматривать моим знакомым судьям.
Формально описываемое дело было обычным делом о распространении клеветнических измышлений, порочащих честь и достоинство личности. По заявлению потерпевшего против виновного народный судья одного из районов Ленинграда возбудил уголовное дело, а в судебном заседании по неизвестным мне причинам заявил себе отвод. О данном деле и его необычайном характере узнал заместитель председателя городского суда М. А. Ронин, и, хотя дела о клевете подсудны народному суду, он истребовал его для рассмотрения на Фонтанке, 16.
Разбирательство было поручено мне. В начале судебного заседания, установив присутствие в зале потерпевшего-обвинителя и обвиняемого и услышав, что они суду доверяют, я предложил им помириться. На что оба ответили отказом. В ходе судебного разбирательства и на основе материалов, уже имевшихся в деле, суд установил следующие факты. Неподалеку от храма, настоятелем которого был гражданин Панин, проживала семейная чета: муж Егоров — руководящий повар в закусочной районного треста столовых — и его жена Егорова — студентка одного из ленинградских вузов.
Егорова была глубоко верующим человеком и, постоянно посещая соседний храм, познакомилась с Паниным; с ним же в дальнейшем завязал знакомство и ее муж. Со временем отношения Егоровой с Паниным приобрели дружеский характер, а ее муж стал в свободное от работы время постоянно бывать в церкви и исполнять обязанности служки. Так продолжалось несколько лет. В начале 1948 года был случай, когда, придя домой, против обыкновения, в дневное время, Егоров застал там жену и Панина, что привело его к убеждению: отношения жены с Паниным отнюдь не дружеские. Прекратив выполнять обязанности служки, но, продолжая посещать храм, в разговорах с прихожанами он говорил, что Панин пытается разрушить его семейный очаг, называл его мерзким Вельзевулом, гадким Иудой и т. п. и в конце концов направил письмо митрополиту Ленинградскому и Новгородскому, в котором обвинил Панина в сожительстве с его (Егорова) женой. По указу митрополита Панин от службы в Ленинграде был отстранен и направлен в церковь, находящуюся в Ленинградской области. Это и стало причиной его обращения в суд и просьбы наказать Егорова за злостную клевету.
В судебном заседании по показаниям свидетелей было также установлено, что Егоров отличался неуравновешенным характером и крайней ревнивостью. Но главное — не нашел никакого подтверждения факт сожительства Панина с Егоровой. В прениях сторон представлявший интересы потерпевшего адвокат, указывая на доказанность обвинения, заявил, что необузданная ревность Егорова делает его похожим на шекспировского Отелло. Адвокат же Егорова, доказывая отсутствие в его действиях состава клеветы, требующего сознания заведомой ложности распространяемых сведений, утверждал, что его подзащитный был убежден в истинности сведений, распространенных им в храме и сообщенных митрополиту. Первый адвокат просил осудить подсудимого. Второй — его оправдать.
Запомнилось последнее слово Егорова перед удалением суда на совещание для вынесения приговора. Настаивая на том, что он говорил и писал только правду, он закончил его словами, которые мне памятны до сих пор: “Я никакая не Отела, я повар-отличник”.
Суд, оценив собранные по делу материалы, пришел к выводу о наличии некоторых обстоятельств, дававших Егорову основание обвинять Панина в аморальном поведении. Таким образом, подсудимый не сознавал заведомую ложность оглашаемых им сведений, что исключило его вину в распространении клеветы. Поэтому по приговору суда он был оправдан.
Очевидно, обе стороны были удовлетворены состоявшимся приговором, и потому его не обжаловали.
До сих пор стоит у меня перед глазами огромный зал клуба работников Ленинградского автотранспортного управления, что находился на Конюшенной площади. В нем, заполненном до отказа съехавшимися со всего города водителями такси и другими транспортниками, мне предстояло рассматривать дело о злодейских преступлениях, стоивших жизни их товарищам.
Только заранее усиленный конвой предупреждал возможный самосуд, грозивший подсудимым собравшимися людьми. Подсудимые — это были Торбаев, Никифоров и Шевелев, ранее судимые за кражи, грабежи, разбой, — почти одновременно после отбытия наказания приехали в Ленинград. Не помышляя об общественно полезном труде, они занялись квартирными кражами. Так, ими была обворована квартира академика АН СССР, композитора и музыковеда Б. В. Асафьева. Скоро занятие кражами по опыту показалось им небезопасным, и они изменили профиль. Зимой 1949 года в течение нескольких недель они совершили три злодейских преступления. Остановив поздним вечером свободную автомашину “такси”, преступники просили отвезти их на одну из окраинных улиц Ленинграда. Приехав и не увидев поблизости ни автомашин, ни пешеходов, они сзади накинули на шею водителя веревочную петлю, затянули ее и, дождавшись смерти потерпевшего, завладели денежной выручкой и одеждой шофера. И так — раз за разом. Мне запомнилось, что с ног одного из них были сняты валенки. Выехав за город, убийцы выбрасывали труп в сторону от дороги, а затем возвращались в городской центр, разумеется, подальше от своего места жительства.
Их уверенность в безнаказанности не оправдалась. Они были пойманы и держали ответ перед судом. Торбаев был приговорен к заключению в исправительно-трудовом лагере сроком на 25 лет, его сообщники — к заключению сроком на 20 лет каждый. Кроме того, всем троим были назначены дополнительные наказания в виде поражения прав и запрещения проживать в крупных городах страны, без конфискации имущества за отсутствием такового.
И в заключение: после того, как конвой вывел из зала осужденных и его покинула публика, я заметил у дверей, ведущих в зал, массу крупных гаек, болтов и прочих деталей, явно принесенных для расправы с преступниками.
Еще одно мое дело, потрясшее состав суда и всех слушателей процесса.
Одну из квартир в большом доме недалеко от Невского проспекта издавна занимала семья Богдановых: хозяйка квартиры, пережившая блокаду, и ее сын — моряк дальнего плавания. Частыми гостями у них были ее подруга Селиверстова, приходившая с сыном Владимиром. Мальчик с интересом разглядывал вещи и сувениры, привезенные из-за рубежа, а когда моряк был дома, с удовольствием слушал его рассказы о морях, в которых плавал, о портовых городах, в которых побывал. Шло время, мальчик стал 17-летним юношей. Он не раз рассказывал своим друзьям-сверстникам Федотову и Нефедовой о знакомстве с “богатой” семьей, и однажды компания решила завладеть имуществом Богдановых.
Общими усилиями был разработан план совершения преступления, и, вооружившись молотком-гвоздодером, они пошли на дело. Услышав знакомый голос Владимира, хозяйка квартиры открыла дверь и впустила гостей. Убедившись в том, что в квартире она одна, Владимир, усевшись за стол против нее, стал расспрашивать о самочувствии, а Федотов и Нефедова —рассматривать безделушки, находившиеся за стеклом в серванте. Затем они зашли за спину ничего не подозревавшей женщины. Федотов, вытащив из кармана куртки молоток, поднял его над головой и, как он показывал на судебном заседании, почувствовав, что он не в состоянии убить человека, молоток опустил. Его тут же перехватила Нефедова и нанесла потерпевшей смертельный удар по голове. Убедившись в смерти потерпевшей, преступники сложили приглянувшиеся им ценные вещи в несколько чемоданов и сумели незаметно выйти на улицу и скрыться. Однако вскоре они были установлены, привлечены к уголовной ответственности и по приговору городского суда получили каждый по заслугам.
Первое поступившее в городской суд уголовное дело по Указу от 4 июня 1947 года, установившему суровые наказания за хищения народного добра, К. П. Булдаков поручил рассматривать мне. Единственный раз за все время нашей совместной работы он дал мне конкретное указание по делу, в частности, предложил учесть особую важность правильного разрешения данного дела, которое должно было послужить ориентиром для народных судов.
Итак, 4 июля 1947 года я и назначенные на процесс народные заседатели вышли из совещательной комнаты в зал судебного заседания. За барьером — исхудалые, тщедушные ученики школы фабрично-заводского обучения, охраняемые вооруженными солдатами. Каждому — лет по 17. В чем их вина? 5 июня 1947 года около 15 часов путем взлома замка подсудимые проникли в кладовую столовой районного треста общественного питания и похитили пять буханок черного хлеба весом 1012 граммов, но тут же были задержаны, и хлеб у них был отобран.
Признавая свою вину, подсудимые просили их простить.
За хищение, совершенное по предварительному сговору группой лиц, согласно статье 2 указа, предусматривалось наказание в виде заключения в исправительно-трудовом лагере на срок не менее десяти лет. Ни минуты не сомневаясь в своей правоте, мы единодушно решили назначить подсудимым, вина которых была совершенно очевидной, наказание ниже низшего предела, предусмотренного законом. Двоим подсудимым было определено наказание в виде пяти лет заключения в исправительно-трудовом лагере, а одному — сроком на три года.
После оглашения приговора я доложил о его содержании К. П. Булдакову, хотя в городском суде не было принято докладывать руководству о каждом приговоре, подписанном председательствующим по делу. “Неправильно вы поступили”, — сказал он, а я ответил, что если бы он увидел подсудимых, то и у него не поднялась бы рука назначить им по десять лет заключения.
Ни прокурор, ни адвокаты в слушании дела не участвовали, осужденные в кассационном порядке приговор не обжаловали, и он в положенный срок вступил в законную силу. Казалось бы, дело кончено и может быть отправлено в архив. Но произошло нечто совершенно неожиданное. Весной 1948 года дело было истребовано в Верховный суд РСФСР, и 10 апреля Судебная коллегия по уголовным делам по протесту Прокурора СССР своим определением изменила приговор. Она указала, что суд правильно, с учетом обстоятельств дела, назначил подсудимым наказания ниже низшего предела, но и оно чрезмерно сурово, так как изоляция осужденных на пять и три года не вызывается необходимостью. Судебная коллегия снизила им наказание до десяти месяцев лишения свободы, а так как ко дню вынесения ее определения эти десять месяцев истекли, постановила считать это наказание отбытым и из-под стражи их освободила.
В начале декабря 1947 года было опубликовано решение ЦК КПСС и Совета Министров СССР о проведении в стране денежной реформы. Оно привело в паническое состояние людей, наживших деньги неправедными способами. Среди них — торговые работники, обладавшие немалыми деньгами, незаконное происхождение было совершенно очевидным, если принять во внимание размеры получаемой ими заработной платы.
Типичным примером криминальной реакции на денежную реформу являлось дело Сосниной — одно из дел, получивших название дела “декабристов”.
Будучи директором магазина Военторга, желая полностью свои средства сохранить, 9 и 14 декабря 1947 года она приобрела во вверенном ей магазине 1160 пачек папирос “Норд”, 5400 пачек “Беломорканала” и 4330 пачек “Зенита” на сумму 48 295 рублей, которую внесла в кассу. Скрытые от переучета папиросы Соснина по договоренности с гражданкой Тараевой спрятала в принадлежащем последней дровяном сарае во дворе того же дома, где находился магазин. В дальнейшем она предполагала папиросы вернуть в магазин и вырученные от их продажи деньги нового образца обратить в свою пользу.
На основе материалов предварительного и судебного следствия суд нашел обвинение Сосниной доказанным и квалификацию ее действий правильной и на основании статьи 2 Указа от 4 июня 1947 года “Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества” приговорил к длительному сроку заключения с поражением прав сроком на пять лет и с конфискацией всего имущества.
Одним из самых крупных процессов, в котором мне довелось председательствовать, был процесс по делу, получившему название “Дело ЛОНИТОМАШ” (Ленинградского отделения Научного инженерно-технического общества машиностроителей).
В 1948–1949 годах масштабы этого дела были необычайными. Вот некоторые факты: 17 подсудимых находились под стражей, 17 — под подпиской о невыезде. Подлежали вызову в суд 184 свидетеля. Государственное обвинение поддерживали два опытных прокурора — С. С. Бассинов и Д. А. Пуришинский. Защиту подсудимых осуществляли 16 адвокатов. Гражданскими истцами были признаны представители 12 ленинградских предприятий и сам ЛОНИТОМАШ. В процессе участвовали три технических эксперта, эксперт-строитель, три эксперта-бухгалтера, эксперт-криминалист А. П. Гвоздарев. Материалы дела составили 67 томов, а обвинительное заключение, отпечатанное типографским способом, 211 страниц.
ЛОНИТОМАШ являлся отделением ВНИТОМАШ (Всесоюзного научного инженерно-технического общества машиностроителей). Согласно уставу, утвержденному в 1939 году наркомом тяжелого машиностроения, общество имело целью распространение научно-технических знаний, оказание научно-технической помощи социалистическому строительству, внедрение передовой техники в машиностроение. Однако в 1945–1946 годах группа руководящих работников ЛОНИТОМАША, установив связь с инженерно-техническими работниками ряда ленинградских предприятий, в нарушение утвержденного наркомом устава стала заниматься выполнением проектных работ по договорам и трудовым соглашениям, в которых завышались расценки, учинялись подлоги, использовались подставные лица. Это обеспечило подсудимым возможность хищения государственных денежных средств. Они же толкнули на путь преступлений других лиц, ставших пособниками расхитителей.
В первый день процесса суд столкнулся с неожиданностью. Оказалось, что первая фигура по делу, подсудимый Барнес, в детстве перенес полиомиелит и самостоятельно передвигаться мог только на костылях. Во время предварительного расследования, предвидя возможность заключения под стражу, он костыли сломал. Это ему не помогло, и он был отправлен в следственный изолятор. В суд же в течение нескольких дней его на носилках доставляли еще находившиеся в городе немецкие военнопленные солдаты, а когда их не стало — подсудимые, находившиеся под стражей. Услышав из показаний Барнеса факты, для них неприятные, они взбунтовались: мы не будем таскать в суд человека, который нас топит. Не помню, каким образом администрации тюрьмы удалось этот “бунт” ликвидировать. Наверное, решающую роль сыграло поведение самого Барнеса, постаравшегося, давая показания, меньше задевать интересы других подсудимых.
Несмотря на болезнь, Барнес закончил школу, институт, стал кандидатом технических наук. После окончания предварительного расследования он, как это разрешается законом, ознакомился со всеми материалами дела. И когда в судебном заседании кто-либо из участников процесса ссылался на какие-либо факты, запечатленные в материалах дела, и не мог сразу назвать номер тома и лист дела, чтобы сберечь время, я обращался к Барнесу, и он немедленно буквально выстреливал точный ответ.
Главную роль в организации и совершении хищений в ЛОНИТОМАШе сыграл именно Барнес. Будучи в 1945–1946 годах начальником отдела консультаций и технической помощи, а затем директором технической выставки ЛОНИТОМАШ, он создал преступную группу, в которую вошли подсудимые Кузин, Мартьянов, Канненберг, Фогельман и другие. Барнес, злоупотребляя своим служебным положением и правами распорядителя кредитов, заключал с ленинградскими предприятиями договоры на выполнение проектных работ по заведомо завышенным расценкам. Таким образом, создавался незаконный резерв, деньги из которого расхитители изымали путем заключения фиктивных трудовых соглашений, использования подставных лиц, учинения подлогов в платежных документах, а затем делили между собой.
В результате Барнес совместно со своими соучастниками, за вычетом налогов, нанес ущерб государству на сумму 665 883 руб. 34 коп., обратив в свою пользу 186 713 руб. 40 коп. Кроме того, составляя завышенные и фиктивные трудовые соглашения, он обеспечил возможность своим сообщникам расхитить 317 623 руб. 97 коп., часть из которых была передана ему.
В созданную в ЛОНИТОМАШе кормушку залезали падкие на легкую наживу некоторые заводские работники, которые, не забывая себя, делились ею с Барнесом.
Вот лишь пара из множества подобных примеров преступной деятельности Барнеса и его сообщников. По сговору с начальником бюро приспособлений и штампов завода им. В. И. Ленина Кузиным он заключил 32 фиктивных трудовых соглашения о выполнении проектных работ, деньги по которым получил путем подделки подписей мнимых исполнителей и использования подставных лиц. Только за счет этого завода ему досталось 116 160 рублей. В связи с работами по созданию в ЛОНИТОМАШе технической выставки Барнес заключил с Кузиным восемь фиктивных и с завышенными расценками трудовых соглашений, по которым последний обратил в свою пользу 143 573 рубля. По сговору с подсудимым Мартьяновым, начальником конструкторской группы Кировского завода, затем — конструктором номерного завода, Барнес заключил пять фиктивных трудовых соглашений. По ним Мартьянов получил 42 789 рублей, которые разделил с Барнесом. И т. д. и т. п.
Завершая рассказ о преступлениях, совершенных под крышей ЛОНИТОМАШа, должен подчеркнуть, что в ходе судебного следствия нашли подтверждение правильность квалификации совершенных деяний и основные пункты обвинения, подчеркиваю: основные, потому что суд исключил из него все факты, не подтвержденные достаточными доказательствами.
Барнес и подсудимые, виновные в хищениях на сотни и десятки тысяч рублей, были осуждены к заключению в исправительно-трудовой лагерь на сроки от 25 до 10 лет. Виновные в хищениях на сравнительно небольшие суммы — к лишению свободы на срок от пяти лет до одного года; подставные лица к наказанию ниже низшего предела, установленного УК РСФСР, — к исправительно-трудовым работам по месту работы с удержанием из заработной платы от 25 до 15 процентов. С осужденных за хищения суд постановил взыскать причиненный государству ущерб.
И еще несколько слов о Барнесе. Мне было искренне жаль этого человека, разменявшего свои способности на не принесшие ему счастья денежные знаки. Он, видимо, это ощущал и не держал на меня зла, из лагеря, где он отбывал наказание, прислал мне два письма, а будучи по болезни досрочно освобожден, вернувшись в Ленинград, узнал номер моего домашнего телефона и немедленно позвонил и сказал, что теперь вернется к достойной жизни.
Вторым крупнейшим процессом, в котором я председательствовал, был процесс по делу артели ИНСКУППРОМ. По этому делу были привлечены к уголовной ответственности 28 человек, в суд подлежали вызову 352 свидетеля. В деле было 65 томов, обвинительное заключение заняло 245 страниц плотного машинописного текста.
Государственное обвинение поддерживали два прокурора. Защиту подсудимых осуществляли семнадцать адвокатов. В работе суда участвовал технический эксперт, три эксперта-бухгалтера, семь экспертов-криминалистов.
УПК РСФСР предусматривал, что председательствующий указывает свидетелям на их обязанность показывать все им известное по делу, предупреждает об ответственности за ложные показания, в чем берет у них подписку и удаляет из зала судебного заседания. В этой ситуации помощь мне оказывали студенты Ленинградской юридической школы Министерства юстиции РСФСР. Свидетели были разделены на четыре группы, каждая из них включала по 85–90 человек, после отобрания подписки им назначался день и час явки в судебное заседание. Разбирательство дела, получившего название “Дело ИНСКУППРОМ”, длилось четыре месяца: со 2 марта по 3 июля 1952 года.
Артель ИНСКУППРОМ была создана по решению исполкома Ленинградского городского совета в 1946 году с целью трудоустройства инвалидов. В ее функции входили скупка у граждан предметов домашнего обихода, их ремонт, реставрация и реализация с использованием созданных для этой цели производственных цехов и скупочных пунктов. Порядок скупки определялся приказом министра торговли от 5 августа 1946 года, согласно которому в скупке должны были участвовать три работника: товаровед-оценщик, заведующий скупочным пунктом и кассир. Отсюда, кстати, вытекало, что скупка могла производиться только в помещении артели. Эти правила в 1947–1948 годах систематически и в массовых масштабах нарушались. Товароведы фактически единолично занимались скупкой, что дало основание называть их скупщиками. Они, незаконно получая под отчет значительные суммы денег, скупку производили нередко на квартирах продавцов. Отчетность скупщиков не проверялась, принимались квитанции с явными следами подлогов, без расписки продавцов вещей в получении денег.
Способ хищения денежных средств не отличался оригинальностью. Приобретая различные вещи по заведомо заниженной цене, скупщик представлял квитанцию с подлогами, на вымышленных и подставных лиц, где указывался размер выплаты продавцу по прейскурантной цене. Разница обращалась в личную пользу виновного и, что бывало часто, в качестве взятки вручалась руководящим работникам артели.
О масштабах этих преступлений свидетельствовали следующие факты. В 1947–1948 годах и в первом квартале 1949 года скупщиками слесарно-механического цеха были скуплены 1752 пишущие машинки. Из этого числа криминалистическая и бухгалтерская экспертизы проверили 1319 квитанций. Оказалось, что 1229 квитанций на сумму 4 674 021 рублей оформлены на подставных и вымышленных лиц, содержат подлоги и т. п. Сходный вид имела документация по мебельному цеху. Вкупе, квитанции на подставных и вымышленных лиц, с подлогами и т. п., скупщики представили на общую сумму в 6 531 006 рублей.
24 подсудимых, признанных виновными в хищении или пособничестве хищению социалистической собственности, в том числе во взяточничестве, суд приговорил к заключению в исправительно-трудовой лагерь на длительные сроки с поражением избирательных прав сроком на пять лет или без поражения прав. Двое подсудимых были осуждены к лишению свободы соответственно на пять лет и два года. Еще двое — к исправительно-трудовым работам на общих основаниях соответственно на один год и шесть месяцев и с удержанием 15 % заработка. Подсудимые были лишены правительственных наград. Постановлено взыскать с них в пользу государства, артели ИНСКУППРОМ, других организаций соответствующие суммы в возмещение причиненного материального ущерба.
Обсуждение и написание приговора от руки занимало весьма длительное время. Так копии приговоров по делу ЛОНИТОМАШа и артели ИНСКУППРОМ были отпечатаны соответственно на 37 и 38 страницах плотного машинописного текста. Поэтому, уйдя на совещание часов в 11 утра и не имея права прерывать его, суд для объявления приговора выходил из совещательной комнаты около 4–5 часов утра следующего дня2.
Здесь уместно сказать: после рассмотрения дел бандитов, разбойников и других преступников или после выхода ночью или ранним утром из здания суда ни у меня, ни у моих коллег слабого пола не возникало беспокойства за свою безопасность.
Через некоторое время мне было поручено рассмотрение дела второй группы работников артели ИНСКУППРОМ. Они занимались хищениями при скупке ковров. Один из ковров в качестве вещественного доказательства был доставлен в суд и запомнился мне своими огромными размерами. На нем изображалась битва Нибелунгов — героев германо-скандинавского эпоса, сражавшихся за обладание чудесным золотым кладом. Мне рассказывали, что этот ковер в свое время находился в замке Геринга на Куршской косе в Литве.
Слушание этого дела продолжалось два месяца, и, таким образом, один ЛОНИТОМАШ и два ИНСКУППРОМа заняли в моей работе без малого почти целый год.
Теперь я расскажу о двух рассмотренных мною делах, подобных которым в Ленинграде не было и которые памятны, возможно, немногим людям.
После окончания Великой Отечественной войны из части Германии, занятой нашей армией, в качестве трофеев вывозилось в СССР разное имущество, в том числе и музейные ценности. В частности, подлежала перемещению из музея в городе Мейсене в Ленинград коллекция знаменитого мейсенского фарфора начала и середины XVIII века. Этот бесценный груз подлежал доставке в Музей фарфорового завода им. М. В. Ломоносова. После проследования по железной дороге этого груза через Эстонскую ССР были зафиксированы факты появления на местных рынках изделий из мейсенского фарфора. У нас, в Ленинграде, после нескольких лет хранения мейсенского фарфора против руководителей музея было возбуждено дело по обвинению в его хищении. Тщательная проверка установила факт недостачи ряда ценных экспонатов, но предварительное расследование не нашло доказательств хищения, и в суд было направлено дело по обвинению виновных в халатности, то есть в небрежном отношении к исполнению возложенных на них служебных должностных обязанностей.
Суд признал подсудимых виновными в непринятии необходимых мер по усилению укрепленности музея, устраняющей возможность внешнего в него проникновения, и в недостаточном контроле за экскурсантами и одиночными посетителями и осудил к наказаниям, не связанным с лишением свободы.
Второе не встречавшееся в моей практике дело о хищении открыло, что это преступление может совершаться не только на земной тверди, но и на морских и океанских просторах.
Однажды летом Министерство рыбной промышленности СССР решило осуществить перегон во Владивосток построенных на одном из ленинградских заводов нескольких рыболовных судов. Руководителем перегона был назначен Балашевич, брат известного писателя. Путь этой флотилии был неблизким. Ей предстояло обогнуть Европу, пройти Средиземное море, через Суэцкий канал по Красному морю, продолжить путь по Индийскому и Тихому океанам, и тогда только она могла достигнуть конечной цели — бросить якоря во Владивостоке.
При изучении и подготовке дела в одном из томов я обнаружил подлинный судовой журнал, который вел капитан флагманского судна данной “эскадры”. В нем я смог прочесть увлекательное описание подробностей этого почти кругосветного путешествия. Правда, не было в нем описания комбинаций и махинаций, совершавшихся Балашевичем при закупке в иностранных портах продовольствия для судовых экипажей. Они были выявлены ведомственными контролерами-ревизорами, проверявшими финансово-хозяйственную деятельность руководителя перегона, а затем стали предметом расследования, осуществлявшегося следователем тогда существовавшей воднотранспортной прокуратуры Балтийского бассейна.
Балашевичу было предъявлено обвинение по статье 2 Указа от 4 июня 1947 года о хищении государственных средств, совершенном повторно и в крупных размерах. В суде это обвинение нашло полное подтверждение, и преступник был сурово наказан.
Прочитав рассказ о делах, рассмотренных под моим председательством, читатель может прийти к выводу о тесной дружбе, связывавшей меня с городской и районными прокуратурами. Действительно, как правило, по основным пунктам обвинения наши позиции в конечном счете совпадали. Но объяснялось это не моим подыгрыванием прокуратуре, в чем у меня не было совершенно никакой необходимости, а высоким качеством предварительного расследования и действенным прокурорским надзором по делам, направляемым в городской суд. Но иногда случались и исключения из этого правила.
Так, однажды мне было поручено рассмотреть поступившее из прокуратуры Ленинградской области дело директора одного машиностроительного завода Юрина и нескольких мастеров этого же завода. Все они обвинялись в хищении социалистической собственности. Юрину вменялось в вину (это был основной эпизод) изготовление за государственный счет большого платяного шкафа из ценных пород дерева, мастерам — хищение денежных средств путем злоупотребления служебным положением.
Во время допроса одного из мастеров я встретился с неожиданным казусом. Подсудимый заявил, что он не может давать показания по определенному пункту обвинения, поскольку он касается некоего “изделия”. Под “изделием” в работе государственных предприятий и организаций понималось все, сведения о чем составляли государственную тайну.
В первый момент у меня возникла мысль вернуть дело в прокуратуру — пусть она разбирается с вопросом о подсудности данного дела. А потом пришло другое решение: посоветовавшись с народными заседателями. Я предложил удалиться из зала суда всем ненужным, уже допрошенным свидетелям и гражданам, слушавшим процесс. После этого оставшимся в зале подсудимым, народным заседателям, самому себе, прокурору, адвокатам, свидетелям, солдатам-конвоирам под расписку было объявлено об их ответственности за разглашение государственной тайны. Это была первая неожиданность. Второй необычностью стал выезд суда на квартиру подсудимого Юрина для осмотра упомянутого выше шкафа. В нем участвовали состав суда, прокурор, адвокат подсудимого и эксперт-мебельщик. При осмотре шкафа оказалось, что на его изготовление пошли детали из сосны и самая простая фанера. Вот такое “изделие”.
Уже с начала судебного следствия стали заметны существенные недостатки предварительного расследования: здание обвинения рушилось все больше и больше, эпизод за эпизодом не находили объективного подтверждения. Обвинительный уклон, проявленный прокуратурой, ярко проявился в игнорировании ходатайства Юрина о запросе министерства по поводу шкафа, которое он заявлял следователю. Сильнейший удар по материалам расследования нанесло представленное адвокатом письмо за подписью замминистра, в котором сообщалось о данном Юрину разрешения на изготовление шкафа за счет завода.
За недоказанностью обвинения в хищении все подсудимые по приговору суда были оправданы, вместе с тем подсудимому Юрину за незначительные служебные нарушения было объявлено общественное порицание. Немедленно после оглашения приговора все оправданные из-под стражи были освобождены.
Надо сказать, прокуратура не встала на защиту чести мундира, и приговор по истечении кассационного срока вступил в законную силу.
Моя работа в совещательной комнате не всегда заканчивалась подписанием приговора всем составом суда. В некоторых случаях я предлагал народным заседателям вынести частные определения в адрес соответствующих организаций, которые могли бы помочь устранению причин и условий, способствовавших совершению преступлений лицами, обучающимися или работающими в них.
Авторитет Ленинградского городского суда был весьма высок, наши частные определения никогда не оставались без ответа и без принятия необходимых мер. По делу ИНСКУППРОМа мы указали на необходимость установления порядка скупки вещей у граждан только по предъявлению паспорта. Всем известно, что такое правило действует много лет.
По делу о хищениях в системе Райпищеторга Фрунзенского района Ленинграда, причинивших ущерб на сумму почти в 700 тысяч рублей, в частном определении констатировалось, что контроль за 100 (!) торговыми точками осуществляют два (!) бухгалтера-ревизора. В письме заместителя министра торговли РСФСР нам было сообщено, что вопрос о недостаточности штатов счетно-бухгалтерского и контрольно-ревизионного аппарата в местных точках поставлен перед правительством.
На наши частные определения, указывавшие на неудовлетворительную воспитательную работу с рабочей молодежью на фабрике “Пролетарская победа” № 2 и со студентами 1-й Ленинградской фельдшерской школы, по-деловому отреагировали секретари райкома партии, сообщившие о конкретных мерах, предпринятых по улучшению этой работы.
В этих последних строках моих воспоминаний уже не рассказывается о преступлениях. Они написаны для того, чтобы читатель узнал до конца, чем были наполнены дни и ночи ленинградского судьи в первые послевоенные годы.
1 Здесь и далее фамилии лиц, упоминаемые в книге, как правило, изменены.
2 Закон предусматривает и обеспечивает тайну совещания судей. Ст. 298 УПК РСФСР гласит: “1. Приговор постановляется судом в совещательной комнате. Во время постановления приговора в этой комнате могут находиться только судьи, входящие в состав суда по данному уголовному делу. По окончании рабочего времени, а также в течение рабочего дня суд вправе сделать перерыв для отдыха, а с выходом из совещательной комнаты судьи не вправе разглашать суждения, имевшие место при обсуждении и постановлении приговора”.