Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2010
К 65-летию Великой Победы
Лидия Григорьева
Лидия Васильевна Григорьева родилась в 1922 году в Ленинграде. В 1940 году окончила Ленинградский медицинский техникум. 23 июня 1941 года была призвана в медико-санитарные войска Ленинградского военного округа, проходила службу сначала во временном санитарном поезде № 1013, затем в военно-санитарном поезде № 35. В 1946 году уволена в запас в должности старшей медицинской сестры, в звании лейтенант медицинской службы. Ветеран Великой Отечественной войны.
наш поезд отправился к фронту
Сегодня часто говорят, что Сталин не готовился к войне с фашистской Германией. Неправда. Нас готовили, кадры готовили. Весной 1940 года в возрасте 18 лет я окончила медицинский техникум. И нам, выпускникам, в райвоенкомате сразу выдали военные билеты. Я уже почти год проработала во второй госпитальной клинике Педиатрического института, когда 26 мая 1941 года меня вызвали в райвоенкомат и в военный билет вклеили предписание: в первый день всеобщей мобилизации явиться по адресу школы № 103 Выборгского района. Это была школа, где я еще недавно училась.
Всеобщую мобилизацию объявили меньше чем через месяц. В ночь с 22 на 23 июня я работала. А утром 23 июня отец приносит мне повестку с приказом явиться к 10 часам утра в райвоенкомат. Сдав в девять утра дежурство, домой я не пошла, а отправилась в ближайшую парикмахерскую делать укладку и только потом в военкомат. К концу дня призывники собрались. Нас, девушек, построили в отдельную колонну, и мы от Лесного проспекта двинулись с песнями к Таврическому саду, в ФЭП (фронтовой эвакопункт) № 2. Рядом, по тротуарам, за нами поспешали родители, в основном рыдающие мамы. А мы старались шагать в ногу, высоко задирали головы, расправляли плечи и — удивлялись, не понимали, почему плачут наши матери.
С первых дней войны военкоматы работали организованно и четко. В ФЭПе нас уже ждали. Сутки мы провели на сборном пункте. Нам выдали военную форму, и началось распределение. Меня назначили медицинской сестрой во временный санитарный поезд № 1013, и уже через день я прибыла по месту назначения. Наш поезд был сформирован из вагонов, в обиходе получивших название “теплушки”. В этих вагонах были двухъярусные деревянные полки, плохо приспособленные для перевозки раненых. В специальном вагоне располагалась кухня, там готовили горячее питание для раненых. Из прифронтовых медсанбатов Северо-Западного фронта мы брали раненых и везли в Ленинград. Несмотря на красные кресты на крышах и на боковых стенках вагонов, вражеские самолеты обстреливали нас на бреющем полете, стреляли по поезду и из лесов.
В конце июля наш поезд отправился за ранеными в Латвию. Добрались мы до станции Остров, во Псковской области, и дальше нас не пустили. Ночь провели на станции, а утром, получив новый приказ, двинулись за ранеными во Псков. По прибытии комиссар вывел персонал поезда, в основном девчонок, к забору запасных путей, чтобы провести с нами политинформацию. Едва он заговорил, из-за забора раздались выстрелы. Мы бегом бросились к поезду, под пули попал только начальник АХЧ, но ранение его оказалось нетяжелым, лечили его в поезде, службу свою он не прерывал. Но самое тягостное и мерзкое впечатление произвело на нас то, что в нас, русских, стреляли из-за угла латыши, бежавшие из Латвии в Россию. Раненых из псковских госпиталей мы, конечно, погрузили и повезли в тыл.
А затем основным нашим маршрутом стало финское направление, вывозили раненых мы уже из Карелии. Обстрелы продолжались все время, в конце июля получила ранение и я: пуля задела мне руку, и меня отправили на лечение в Ленинград, в гарнизонную поликлинику. Это был последний раз, когда я видела своих родителей. Они умерли в блокаду: мама 31 марта 1942 года дома, в своей кровати, а отец — через два с половиной месяца, 12 июня, в больнице им. Карла Маркса. Они лежат на Пискаревке, в одной из братских могил. Уже в августе 1941 года временные составы, мало приспособленные для перевозки и лечения больных, были расформированы. Расформировали и наш, 1013. После лечения ФЭП направил меня на работу в военно-санитарный поезд № 35. На этом поезде 6 сентября 1941 года мы направлялись из тыла в очередной рейс в Ленинград за ранеными. Начиная от города Тихвина, наш санитарный поезд обстреляли на бреющем полете фашистские самолеты. На станции Зеленец стали бомбить, но так как у нас не было раненых, мы выпрыгнули из вагонов, убежали в лес и уже из-за кустов наблюдали за происходящим в воздухе. Мы, девятнадцати-, двадцатилетние девчонки, страха не испытывали: лежа в лесу, пузом вверх, смотрели, как гонялись друг за другом самолеты, наши и фашистские. Ужас мы испытали, вернувшись после воздушного боя на станцию. Пока мы прятались в кустах, на соседнем с нашим пути остановился санитарный поезд с ранеными, и именно на него пришлось прямое попадание фашистской бомбы. Мы увидели два полностью разбитых вагона, накрытую окровавленными простынями груду трупов, на проводах — кишки. Многие из легкораненых превратились в тяжелораненых. Но надо отдать должное, в этой ситуации коллектив пострадавшего санитарного поезда справился своими силами. Два дня, 6 и 7 сентября, мы ждали, что вот-вот отправимся в Ленинград за ранеными. В ночь на 8 сентября наш поезд прибыл на станцию Жихарево (в восьмидесяти километрах от Ленинграда). Дальше нас не пустили. Ночью началась погрузка раненых. Бой идет неподалеку. Летят, свистят снаряды, канонада не стихает ни на минуту, внизу темнота, а по небу шарят лучи установленных на земле прожекторов, в небе мечутся самолеты, не разобрать уже, где чьи. Прямо с поля боя к поезду подтягиваются раненые: кто-то сам бредет к поезду, кого-то подносят, подтаскивают санитары, подъезжают и санитарные машины с тяжелоранеными. Мрак, неизвестность полная, знаем только, что не покинем раненых, что бы ни случилось. Погрузились все-таки и повезли раненых за Урал. А блокадный круг замкнулся, мы остались вне его. Следующий наш рейс за ранеными был в город Тихвин. Тихвин уже сдавали. С трудом погрузились, а ехать нельзя: путь разбит. Раненые в вагонах волнуются, кричат: “Начальник ваш — враг народа! Хочет нас в плен сдать!” Объясняем, успокаиваем: отремонтируют путь, сразу же уедем. И ведь очень быстро отремонтировали, и поезд пошел на Большую землю.
Наши маршруты определял РЭП — распределительный эвакопункт, находившийся в Вологде. Раненых мы чаще всего забирали из полевых госпиталей, располагавшихся по линии Северо-Западного фронта, иногда и из прифронтовых медсанбатов, отдельные группы подтягивались и прямо с поля боя. Везли с севера-запада до Читы или в Среднюю Азию, до станции Красноводск. Рейсы длились, как правило, недели две. За один рейс мы перевозили до 550 раненых. Каждый раз ехали до станции назначения разными ветками железной дороги, по мере продвижения поезда в глубь страны маршрут, последняя станция назначения уточнялись. РЭП давал нам адреса: где, в каком городе, на какой станции производить разгрузку, через военных комендантов дежурный по поезду согласовывал количество разгружаемых в пунктах назначения, как легко-, так и тяжелораненых. К концу поездки поезд пустел. Разгрузка всегда происходила очень организованно, без задержек. По прибытии поезда на станцию подавался транспорт, нас ожидали девушки-сандружинницы, санитары. Бывали экстренные, непредусмотренные ситуации, когда тяжелораненые нуждались в срочной специализированной помощи, оказать которую можно было только в стационаре. Но эту проблему разрешали так. Через дежурных военных комендантов (они были на каждой железнодорожной станции) санитарный поезд подавал заявку о том, что на следующей станции с нашего поезда надо снять тяжелораненого и поместить его в госпиталь, сообщался и характер ранения. Заявки выполнялись беспрекословно. И сразу хочу сказать: организация работы железных дорог была безукоризненна. Я провела всю войну на колесах, пять лет прожила в поезде. Нас обстреливали с бреющего полета немцы. В нас стреляли из пушек и пулеметов. Во время авианалетов немцы не раз разбивали железную дорогу. И не припомню случая, чтобы на железной дороге где-то по вине железнодорожников столкнулись составы, сошли с рельсов вагоны. Ни разу я не видела и не слышала о каких-либо сбоях в работе железных дорог: ремонтировали, восстанавливали все очень быстро.
Удивительное дело, почему-то наш человеческий фактор в условиях войны, не в пример более сложных, чем сегодня, работал не на аварии и катастрофы, а на порядок и слаженность в работе. И не страх перед возможными репрессивными мерами руководил нами, а простое чувство ответственности каждого на своем месте. После каждого рейса, как только в последнем пункте назначения выгружали оставшихся раненых, железнодорожники начинали готовить наш поезд к следующему рейсу: тщательно осматривали весь состав, ремонтировали в случае надобности механизмы, заделывали пробоины от снарядов в крышах и стенках вагонов, мыли вагоны снаружи. Внутри вагонов уборку делали и мы сами, и сандружинницы, и проводницы. Составы отправлялись в очередной рейс чистыми, аккуратными.
Наш поезд был максимально приспособлен для перевозки раненых в течение длительного времени. Это я поняла, едва попав на свое новое место службы в августе сорок первого года. Имелись и кригеровские вагоны с носилками на пружинах для тяжелораненых, и отдельный вагон посреди состава с перевязочной и аптекой, и вагон-кухня, штабной вагон и вагон для обслуживающей поезд команды, продуктовый и вещевой склады. Очень хорошо была оборудована перевязочная, в ней имелось все необходимое для оказания медицинской помощи, все, чем располагала на тот момент медицина. И это в военное, не в мирное время! Начальник аптеки после каждого рейса в нужных объемах получала и перевязочный материал, и лекарства. Ранеными занимался квалифицированный персонал: врачами являлись и начальник поезда, и начальник медицинской части, специальное образование и опыт работы (в мирных условиях, конечно) имели и старшие медицинские сестры, и сестры рядовые. Окончательно поездной коллектив укомплектовали уже к концу 1941 года, обслуживали поезд от 50 до 100 человек: медперсонал, охрана, проводники, сандружина. В январе 1942 года мужчины-санитары ушли на фронт, их сменили девушки-сандружинницы, которых специально подготовили в Перми (тогда — город Молотов), там же нам дали и охрану для поезда — мужчин-белобилетников. От железной дороги в каждом вагоне работали проводники. Удивительное дело, в войну именно в Молотове на заводах готовили сандружинниц. Это были, как правило, молоденькие девчушки, образованные, хорошие, строгие в поведении, нераспутные. Эти хрупкие девчонки ловко управлялись с тяжелыми носилками, на которых лежали грузные, иногда загипсованные по пояс мужчины, поднимали носилки с земли в вагон, перекладывали с них раненых на койки. Эти слабосильные девчоночки носили тяжелые ведра с питанием, убирали грязь. И как обидно слышать сегодня по телевизору, что Пермь стала городом проституток, что в городе открыты дома терпимости, куда идут даже несовершеннолетние девочки. Как такое могло случиться? Для меня город Пермь памятен и как культурный центр: туда был эвакуирован Мариинский театр, дважды наше начальство водило нас в этот театр.
Во время рейса работы было всегда много, фактически занимались мы ранеными круглосуточно: перевязки, процедуры, уколы, раздача лекарства, ночные дежурства в вагонах. Днем в перевязочную порой выстраивались очереди из легкораненых. Тяжелых, лежащих в кригеровских вагонах, рассчитанных на 20–30 человек, обслуживали на месте. Среди тяжелых было много обгоревших летчиков и танкистов, раненых с переломанными, раздробленными костями. Трудно нам приходилось и когда забирали раненых не из медсанбатов, а прямо с поля боя: тут уж приходилось делать и первоначальную обработку, и перевязки, и накладку гипса, шин, и даже срочные операции. Мы, как могли, старались облегчить страдания наших пациентов. Но вот наркотические вещества, использовавшиеся как обезболивающие, употребляли очень осторожно, только по необходимости. Как только мы замечали, что у кого-то намечалось привыкание, то, опасаясь развития наркозависимости, просили потерпеть боль. И, надо сказать, наркоманов среди наших пациентов не встречалось: никто на наркотические вещества не покушался, не выпрашивал.
Во время рейса начальник поезда и комиссар ходили по вагонам, беседовали с ранеными, интересовались, как их обслуживают, лечат, кормят, нет ли у них каких-либо жалоб. После каждого рейса проводились собрания коллектива, на которых подводились итоги рейса. И однажды после очередного рейса, на собрании, слышу: “Медсестра Григорьева бывает груба с ранеными”. Я обиделась. Первое время за мной было закреплено два вагона легкораненых, и я, естественно, переходила из вагона в вагон. А в тамбуре собирались раненые — покурить, поболтать. В основном это были мальчишки, как я понимаю теперь. И вдруг мимо них пробегает юная девочка (а я была светловолосой, высокой, худенькой — “гад длинноногий” — поругивала меня в детстве мама). И как могли эти мальчишки, счастливые от того, что их миновали смерть или тяжелое увечье, удержаться, чтобы не прикоснуться к девчонке, не обнять, а то и поцеловать. Я давала отпор, иногда резко. И это — грубость? Замечания в свой адрес от начальника поезда, от комиссара восприняла в штыки. Возразила: “Переведите меня в вагон для тяжелораненых, и вы услышите обо мне только слова благодарности”. И когда одна из медсестер ушла от нас в действующую армию, ее вагон для тяжелобольных стал моим. И действительно, с тех пор от раненых в мой адрес комиссар слышал только добрые слова, и до конца войны моя фамилия не сходила с доски почета.
Подобные казусы во взаимоотношениях с ранеными случались не только со мною. Весной и летом поля около железнодорожных станций покрывались дивными цветочными коврами. И нам захотелось встречать наших доблестных воинов цветами. Девушки собрали букеты полевых цветов, расставили в вагонах. В общем, подготовились к приему раненых. В первом “цветочном” рейсе организовали специальный вагон для офицеров. И уважаемые офицеры отличились, выпили водки из прихваченных с собою запасов. А пьяным море по колено. Они развеселились и принялись, мягко говоря, ощупывать медсестру — полненькую, аппетитную Тамарочку. Она, конечно, по рукам им надавала. А иным и по офицерским мордам. Раскричались офицеры: “Ах ты, такая-растакая, полковника ударила. Ах ты, негодная тварь, героя ударила!” Отбилась медсестра от героев, от полковников и прочих и заявила: “Я в вашем вагоне работать больше не буду”. Вернулась в слезах в штабной вагон, где мы жили, доложила начальнику поезда. Это произошло вечером. А наутро начальник поезда явился в офицерский вагон. Протрезвевшим воителям заявил, что так вести себя они права не имели: “Девчонки молоденькие, работают день и ночь, для вас же стараются, вас выхаживают, а вы? Тоже мне, герои, офицеры, девчонку обижать… — а еще добавил для устрашения: — У нас одна медсестра — дочь генерала. Пожалуется отцу, все ваши заслуги ко всем чертям полетят”. Утром медсестра в вагон все же пошла, офицеры извинялись, просили прощения. Но в дальнейшем мы отдельные офицерские вагоны уже не обустраивали. Хотя цветы продолжали собирать и букеты в вагонах расставляли.
Озорничали раненые постоянно. Когда под колесами поезда погибла медсестра из перевязочной, заменила ее я. Однажды вечером ко мне наведались две медсестры, чтобы помочь делать шарики, салфетки, в общем, перевязочный материал для дальнейшей стерилизации в автоклаве. И приходит из вагона для легкораненых раненый и говорит, что у его соседа кровотечение. Беру бикс со стерильным материалом, следуем по вагонам за посланцем я и еще одна сестра. В начале своего вагона посланец нас останавливает, трясет Бог весть откуда взявшейся у него в руке рваной тапкой, указывает на верхнюю полку, где лежал совсем юный мальчик, и изрекает: “Товарищи раненые, посмотрите на этого человека. Видите, он тапки износил до дыр, пока ходил в перевязочную к медсестре на свидания. А вот офицер одноглазый, безрукий, отбил от него медсестру. Вот наш кавалер теперь и страдает”. Выслушали мы с медсестрой его выступление, и я говорю: “Шутка хорошая, но глупая. В следующий раз случится настоящее кровотечение, а я решу, что снова шутка, и не приду”. А дело было в том, что в соседнем вагоне лежал офицер, одноглазый, с ампутированной кистью. Он ежедневно приходил в перевязочную промывать и закапывать глаз, а раненые выдумали, будто он ходит в перевязочную на свидания.
Со временем мы привыкли к подобным шуткам, как и ко многому другому.
Так, мы привыкли к поездному быту, где вместо комнаты — купе на четверых, где нет тайн друг от друга. Бытовые условия по тем временам в поезде были хорошие, или нам, молодым, так казалось. Имелся у нас так называемый штабной вагон, мягкий. Начальник поезда, врач, начальник медчасти, комиссар, каждый жили в отдельном купе. В этом же вагоне обитали и мы, медсестры, по четыре человека в купе. Для сандружинниц и обслуживающего персонала предназначался обычный, жесткий вагон. После каждого рейса мы всей командой ходили в баню. Помыться можно было и во время рейса. Из двух туалетов, находившихся в штабном вагоне, только один использовался по назначению, а во втором устроили прачечную для стирки носильных вещей и душевую. Конечно, стирать, мыться, да еще в движущемся поезде, не так-то просто, но мы приспособились и не жаловались. Иногда я капризничала: сижу, бывало, на полке в своем купе, протяну руки, встряхну кистями и прошу: “Девочки, постирайте мне носовые платочки, а то я пальчики испорчу”. И ведь девочки стирали. (Когда мой внук услышал эту историю про “красивые Лидочкины ручки” от моей сослуживицы, он был удивлен чрезмерно: бабушка свои ручки никогда не щадила, делала все.) Сушили мы свое бельишко в пустых вагонах, когда ехали за ранеными, а то и у себя в купе. Постельное белье нам менял кладовщик. Нужное количество комплектов он получал, сдавая грязное в стирку на станциях в специальные прачечные пункты. Раз в год нам выдавали военную форму — защитного цвета гимнастерки, юбки длиной ниже колен, шинели, доходившие нам до середины щиколотки, пилотки на теплое время года и шапки-ушанки на холода. Получали мы и обувь — сапоги, в них мы ходили и лето, и зиму. Нам, девушкам-офицерам (младший офицерский состав — лейтенанты, от младших до старших), полагались кожаные сапоги, надо заметить, очень удобные. В этих сапогах те, у кого не было тапочек (а они имелись далеко не у всех), ходили и по вагонам для раненых. Выдавали нам и нательное белье, и чулки. Самые большие проблемы возникали с чулками: снашивались они быстро, а купить негде. Выручали нас раненые солдаты: им выдавали ботинки, а к ним прикладывали обмотки. Эти обмотки, хлопчатобумажные полотнища черного или бурого цвета, мы нарезали полосками нужной длины, зашивали низ и носили как чулки. Не очень красиво, но зато тепло.
В военной форме мы ходили в кино, в театры, на свидания, знакомились с новыми для нас городами. Но развлекаться доводилось нечасто, только во время стоянок в тылу, когда на фронте было затишье или железнодорожники приводили в порядок наш состав. Но и в этом случае наше руководство находило нам работу. Когда местные железнодорожники ремонтировали железную дорогу, мы подтаскивали им рельсы и шпалы, на одной из станций упаковывали запасные части для фронтовой техники, на другой летом, по просьбе колхозников, наши девушки отправились жать овес. Я жать не умела, внутривенные инъекции делала с первого раза, синяков у моих пациентов никогда не оставалась, а вот пользоваться серпом не умела, и меня не взяли. А девушки жали.
Вообще коллектив у нас был очень трудолюбивый. Мы мечтали о победе, не сомневались, что она придет, антисоветских разговоров не вели — не потому, что боялись кого-то, об этом и не думали, знали, если что и скажем не так, в худшем случае получим по ушам от комиссара, — но просто у нас не было антисоветских настроений. И в Сталина верили, и в советскую власть.
За годы войны мы привыкли к жизни на колесах, узнали досконально географию России, легко ориентировались в направлениях железных дорог, в негласном расписании движения составов, знали каждую станцию и полустанок, каждый разъезд. И в случае надобности взяв увольнительную, без затруднений добирались в любой пункт назначения, пересаживались, маневрировали, вовремя возвращались в свой поезд, иногда нагоняли его уже в пути. А подобные надобности: съездить, встретиться, навестить близких — возникали нередко. Помню, в августе 1942 года я получила письмо от довоенного друга. Он был ранен под Ленинградом и лечился в одном из уральских городов. Наш поезд как раз стоял на Урале в ожидании очередной отправки к фронту. Я попросила начальника поезда разрешения навестить в соседнем городе друга, земляка, ленинградца. Разрешение он мне дал. Туда я отправилась обычным пассажирским поездом, приехала рано утром, договорилась с начальником отделения о свидании с его подопечным. Встреча была радостной, весь день, до вечера, мы просидели и проговорили в садике около госпиталя. Но мне пора было возвращаться “домой”, в свой поезд. Пассажирские поезда ходили редко и нерегулярно, ждать их не имело смысла. Я очень нервничала, что мой поезд уедет без меня, и мне придется догонять его. Но оказия представилась: на станцию прибыл поезд, груженный танками. Я добежала до первой от головы состава платформы и уселась к ближайшему от паровоза танку. Так и доехала до следующей станции, а там, на остановке, меня у танка обнаружил дежурный офицер, снял с платформы и повел к коменданту, а тот уже навстречу идет. Дежурный докладывает, какого странного пассажира снял с состава, везущего танки на фронт. Но за год, что мы проколесили по железным дорогам, коменданты всех станций знали нас в лицо, и комендант подтвердил, что я не злоумышленник какой-нибудь, а действительно лейтенант медицинской службы с 35-го поезда. До своего поезда я добиралась уже в вагоне танкового состава вместе с офицерами и солдатами, отправлявшимися на фронт.
Тем же летом 1942 года везли мы раненых в глубокий тыл, смотрю на карту, вижу, что проезжаем станцию Реж. А у меня в блокаде осталось два несовершеннолетних брата и родители. Один из братьев, Павел, учился в ПТУ при заводе им. Карла Маркса. В марте 1942 года ПТУ эвакуировали на Урал, в небольшой город Реж. Теперь я уже не помню, кто сообщил мне об этом. И, конечно, когда проезжали станцию, я попросила начальника поезда разрешить мне выйти на этой станции, навестить брата. Девушки-медсестры собрали свой ужин и завтрак, я взяла свой хлеб за десять дней вперед, упаковала все и, когда поезд прибыл в Реж, отправилась с продуктовой поклажей к брату по известному мне адресу: он и еще двое таких же подростков-пэтэушников жили у одинокой женщины. Зашла в дом, огляделась, вижу, в доме чисто, прибрано. Поговорила с ребятами, с хозяйкой. Чувствую, относится она к ленинградским детям хорошо, по-доброму. Оставила я ребятам продукты и со спокойной душой вернулась на станцию встречать свой ВСП № 35. С братом у меня завязалась переписка. В январе 1943 года мы снова проезжали станцию Реж. Опять прошу разрешения у начальника поезда навестить брата, опять его получаю, опять собираем с девочками ужины и завтраки, выписываю свой хлебный паек на десять дней вперед. В Реже сразу же направилась по знакомому адресу, но брата там не застала. Ребята закончили ПТУ, их перевели на завод работать, и завод определил их на жительство к другой хозяйке. А куда, прежняя хозяйка не знала. Понимаю, что надо искать брата. А на улице темень, глубокая ночь, мороз под сорок градусов, город не знаю. Но все же к полуночи раздобыла адрес комсорга, которая знала об этих молодых рабочих. Прихожу к ее дому. Стучу в окно (а дома там были частные, деревянные). Выглянула женщина, говорит, что такая здесь живет, но дома ее пока нет. Я прошу женщину впустить меня в дом, где я подожду ее дочь и погреюсь. А она мне грубо заявляет: “Не пущу, боюсь”. Я объясняю, что я же в военной форме, видно же, что я офицер Советской армии. А она: “Не пущу”. Ну, тут я сказала ей пару слов. Мол, умирать и замерзать у твоего порога не собираюсь, разобью стекло, влезу в дом и дождусь твою дочь. Впустила она меня в дом. Дом ухоженный, чистый. Я села на диван и тут же заснула, я уже две ночи не спала. Дочь ее вскоре пришла, сообщила, что ребята живут рядом, через дорогу.
Направилась я туда. Хозяйка открыла дверь сразу. Встретила меня коза, на жерди куры кудахчут, в углу на кровати маленький ребенок копошится. Я спрашиваю: “А где же ваши жильцы?” Она показала мне на дверь. Вхожу туда, вижу — стоит шесть так называемых кроватей: козлы, а на них положены доски. В доме тепло. Ребята проснулись, обрадовались, приняли меня хорошо. Брат говорит: “Ложись, отдохни, а я посижу на табуретке”. А я отвечаю: “Не могу”. Смотрю, по печке, по трубе, по ножкам козлов ползут тараканы и клопы. Волосы у брата грязные, сбившиеся, не понятно, когда мылся и стригся в последний раз. И вши по волосам пробираются.
Дождалась утра, отправилась с ребятами на завод. В цех меня пустили, но начальства я там не нашла, зато встретила девушку-комсорга. Говорю ей: “Начальников у вас нет, но это я так не оставлю. Сообщу в наркомздрав, в каких антисанитарных условиях живут ваши рабочие”. Тут же обнаружился парторг цеха, заявляет, что брат мой раньше работал хорошо, а теперь вот плохо. “А кто интересовался, — спрашиваю, — в каких условиях они живут? Он в бане несколько месяцев не был, белье грязное. Вши, тараканы, клопы. У вас, того и гляди, начнется эпидемия сыпного тифа”. Парторг со мной согласился, пообещал взять все под свой контроль и даже отправить брата в дом отдыха, дал мне два талона в столовую завода. Накормила я брата и повела в парикмахерскую. Парикмахер созналась, что стрижет такую жуть только по моей просьбе, а так не взялась бы. Стрижет, волосы на пол падают, и видно, как по голове и полу вши ползут.
После парикмахерской вернулись домой. Там полный переполох. Кур и козу отправили во двор. Хозяйка расстроена, боится, украдут ее живность. Привезли постельное белье, пообещали, что баню организуют. Я не очень поверила, попросила согреть воды и сама намыла брата. Верхнюю одежду его на снегу вытрясла, дала ему немного денег и отправилась искать свой поезд. Начальник вокзала объяснил, где мой поезд сейчас, куда мне ехать, где встречать его. Навстречу своему поезду я проехала одну остановку, на станции, куда прибыла, имелась комната отдыха для офицеров, там я поспала немного, а когда прибыл мой поезд, меня разбудили. По договоренности с начальником станции Реж я переправила через него брату небольшую посылку с продуктами. Некоторое время мы с братом переписывались, но потом переписка оборвалась, и я потеряла его из виду. Уже позже я узнала, что после снятия блокады мой брат и еще несколько таких же парней решили ехать домой в Ленинград. Добраться сумели только до Свердловска, а там их сняли с поезда. Судили, дали им какой-то срок, сколько, уже не помню. Писать он мне не стал: боялся меня опозорить.
Встретились мы уже после победы. По амнистии мая 1945 года Павла освободили, и он вернулся в родной Ленинград: дом разбомблен, родители на Пискаревском кладбище, в неизвестной могиле. Пригрела его наша тетушка, сама имевшая на руках трех внуков-сирот, лишившихся в войну родителей. Получил он прописку по ее адресу, в пригородном доме в поселке Ольгино, устроился токарем на завод им. Климова, был призван в армию, отслужил, демобилизовался, вернулся на свой завод, сразу же получил место в общежитии, а когда женился, то комнату в коммунальной квартире. С женой они вместе работали на одном заводе. И уже сами построили себе двухкомнатную кооперативную квартиру. Вот, оказывается, человека с хорошими генами и правильными установками и тюрьма не испортит.
Младший брат Леонид в 13 лет остался без родителей и жилья, один в блокадном Ленинграде. Правительство города не оставило сироту без внимания. Дали комнату, бывшую комнату для кухарки, десять метров в коммунальной квартире. Он сам выбрал ее: в маленькой легче хранить тепло, но, главное, в этой многокомнатной квартире на углу Литейного и улицы Петра Лаврова жили другие люди. С Литейного на работу ездил в Выборгский район. И не расставался с противогазом. Как-то возвращается с работы домой, усталый. Забрался в трамвай, за собой волоча противогаз. Уселся рядом с морским офицером. Офицер расспросил Леонида, откуда он едет, куда. А узнав, что четырнадцатилетний мальчик совсем один в городе, предложил ему поступить в училище юнг, дал адрес, объяснил, как найти училище. Брат стал курсантом, по окончании училища летом 1946 года ходил на пароходе по Неве, а на зиму определился работать на Балтийский завод. Мы уже жили вместе, в десятиметровой комнатенке (после купе поезда она казалась мне хоромами), когда за два месяца до призыва в армию он бросил работу. Мне стало страшно, что он и такие же дружки, будущие новобранцы, займутся не тем, чем надо. И где-то в конце октября отправилась я в райвоенкомат с просьбой, чтобы его досрочно мобилизовали. И стал он краснофлотцем, а потом его жизнь сложилась, как у всех добрых людей: трудился на Балтийском заводе, женился, родил сына. От завода им. Козицкого, где работала жена Леонида, получили двухкомнатную квартиру в Московском районе. (Может, и не писала бы я про квартирное обустройство братьев, но уж очень это характерные примеры решения жилищных вопросов в советские времена, да и судьбы моих братьев типичны для подростков военного поколения.)
Был у меня еще один брат Иван, тоже младший, — старшим ребенком в семье была я. В 1942 году ушел он на фронт, и связь с ним прервалась. Нашел он меня сам, приехал после демобилизации в Ленинград. Но жизнь в послевоенном городе ему не понравилась, и отправился он во Псковскую область, в деревню Ивановище, где стоял давно заброшенный родительский дом. Дом он продал и куда-то уехал. Редко приходили от него письма, а потом писать он перестал, и как сложилась его судьба, не знаю.
Среди персонала нашего сформированного в Великих Луках поезда преобладали уроженцы этого города, Псковской области, у многих из них на оккупированных землях либо в тылу, а то и в блокадном Ленинграде оставались родные, малолетние братья, сестры, весточки поступали нерегулярно. И мы особенно трепетно относились к подросткам, которые изредка появлялись в тамбуре нашего поезда. Обычно заскакивали два-три человека, говорили, что направляются к родственникам, просили разрешения доехать до следующей станции. Понятно было, что они голодны, но о том, чтобы им дали что-нибудь поесть, подростки даже не заикались. Своих продуктов у нас не имелось, но случалось часто так, что подростки подсаживались в наш поезд во время обеда или завтрака, и тогда девушки отдавали свои порции этим детям: суп, каши, макароны, мясо, хлеб, компот. Тут уж они не отказывались, с радостью съедали все. Но вообще беспризорные дети встречались очень редко, на вокзалах брошенных детей не бывало. А вот цыганские дети попрошайничали, подходили к поезду на вокзале, просили еду, плясали, пели: “Кости болят, сахару хотят”. Им мы тоже выносили по возможности еду, если что-то у нас было. А однажды, уже весной 1944 года, наш поезд стоял в Москве на Ржевском вокзале (позднее переименованном в Рижский). Иду по платформе и вижу: по рельсам мальчишка лет семи-восьми бегает. Я спрашиваю: “Ты чего тут веселишься?” — “Я один живу, — отвечает. — Папа на фронте, мама умерла. Мне одному плохо”. Побеседовали. Спрашиваю: “Если я тебя возьму в санитарный поезд, никто искать не будет?” Отвечает, что нет. Привела его к себе в штабной вагон, намыла его, отвела к повару, попросила накормить. Остался он у нас. Девочки, умевшие шить, переделали ему из больших солдатских вещей одежду по росту, получился ладный солдатик, при шинели, гимнастерке, брюках. Башмаки мы ему отыскали по размеру. Какое-то время он у нас пожил. Исчез из поезда в прифронтовой зоне: проходил мимо эшелон с солдатами, едущими на фронт. Сбежал наш Ванюша от “баб” на фронт.
И ленинградцы, и уроженцы других мест одинаково страстно ждали, когда прорвут блокаду. Наконец 27 января 1944 года блокада была снята, фашистов от города отогнали. В начале марта наш ВСП № 35 прибыл в Ленинград. Оттуда нас направили к Кингисеппу, где шли ожесточенные бои. Ожесточенные — не просто эпитет, а страшная реальность. Приближаясь к местам боев, по ходу поезда мы видели из окон вагонов многочисленные тела убитых у откосов железнодорожного пути, на полях и лесных опушках. И не могли разобрать, где наши, где фашисты. Наш поезд трижды забирал раненых прямо с поля боя. И снова, как уже бывало, бесконечный поток измученных людей: кто-то идет сам, кого-то несут на носилках санитары. В перевязочной, а когда там мест не хватало, то и в вагонах, мы обрабатывали раны, перевязывали больных, накладывали шины. Загруженный сверх меры поезд доставлял раненых в Ленинград, в больницу Мечникова, и снова отправлялся к Кингисеппу. Уже потом мы вывозили раненых из больницы Мечникова в глубокий тыл для лечения. В одном из таких рейсов, когда мы в очередной раз ехали за ранеными в Ленинград — это было в начале мая 1944-го, — нас остановили у Шлиссельбурга: фашистские снаряды разбили железную дорогу. Очень быстро навели понтонный мост — от берега до берега через Неву, по воде, проложили рельсы. По этому мосту мы и переправились в город.
В короткие паузы между рейсами у нас появлялась возможность походить по городу. Мы видели, как день ото дня возрождалась жизнь, улучшалось снабжение медикаментами, продовольствием. А у меня появилась новая забота — помочь своим близким, пережившим блокаду. В живых осталась только тетя, которая жила в Ольгине, в пригороде Ленинграда, да ее трое внуков, мал мала меньше: две девочки 1933 и 1936 годов рождения да мальчик 1937-го. Отец их, мой двоюродный брат, погиб на фронте, мать умерла от голода. Органы опеки намеревались поместить детей в детский дом, но старшая внучка сказала, что если бабушка согласится, то они хотят жить с ней. Конечно, бабушка от внуков не отказалась.
В блокаду она работала: мыла полы, стирала, имела карточки, наверное, и на детей-иждивенцев, хотя не знаю точно, какое пособие она на них получала и получала ли вообще. Трудно выживали: и крапиву ели, и лебеду. Как только блокаду сняли и мы стали заезжать в Ленинград, я получила возможность им помочь: передавала продовольственные посылки. Организовывать, собирать их пособляли мне мои поездные подруги, что-то везли с Большой земли, что-то из-за границы. А за границу наш поезд стал ездить, когда фашистов выгнали из СССР и стали бить на чужой земле.
Мы бывали в Польше, один раз в Германии, но чаще всего в Румынии. Местное население принимало нас хорошо. Мы спокойно выходили в город, где стояли, не боялись, что нас могут избить, оскорбить, обидеть. В магазинах у них имелось все: продукты, промышленные товары. С удовольствием брали русские деньги, особенно крупные купюры. Я сейчас уже не помню, сколько нам платили — а зарплату мы получали регулярно, — но запросы у нас были небольшие, нам хватало. Девочки наши покупали какие-то вещи, платья, обувь, отрезы, а я — продукты, которые не портятся. Переслать их тетушке было практически невозможно: во время войны почта посылки не принимала. И я изыскивала любые возможности, как передать продукты детям, где оставить посылку, как сообщить о том, где можно ее забрать. Случалось это нечасто, но младший мальчик Володя запомнил, что есть такая Лида, которая устраивает им продуктовый праздник. Так как они жили в Ольгине и доехать к ним можно было только поездом, то он повадился ходить встречать его на станцию Ольгино, ждал меня. Но Лида не приезжала, и он возвращался домой расстроенный.
К сожалению, в Ленинград мы заезжали все реже и реже. В конце мая 1944 года наш поезд застрял на ремонте в Москве, и я упросила начальника поезда дать разрешение на поездку в Ленинград. Отпустили меня и еще одну девушку, секретаря, у которой родители в блокаду выжили. Большинство продуктов мы с ней закупили еще в Румынии, в Ленинграде нас встречали ее родители. Часть продуктов я у них оставила, забрать все сразу не хватало сил: я везла сахар, крупы, муку, консервы, печенье. Нагрузилась до предела, с тяжеленным рюкзаком отправилась к тетушке. Сошла на платформе в Ольгине, смотрю: вдоль поезда черноглазый мальчик ходит, приглядывается. Я подхожу и спрашиваю: “Мальчик, как тебя звать?” — “Володя”, — отвечает. “А фамилия твоя?” — “Марков”. — “А я Лида”. Он со слезами, с криками: “Бабушка, бабушка, наша Лида приехала” — бежал впереди меня до дому. Потом уже мы с тетушкой съездили в город за остальными продуктами. Однажды, когда мы стояли в Ленинграде, Люся, младшая, приходила к моему поезду. Девочки наши ее хорошо, ласково встречали, кормили шоколадом — роскошь для блокадного ребенка необыкновенная. И тетушка, и племянники отплатили мне любовью и благодарностью: в Ольгине выросли мои дети — там они проводили лето, и нянчились с малышами племянники. Мои визиты с продуктовыми дарами обросли легендами, и легенды эти теперь, когда большинство ольгинской родни уже умерло, хранит в памяти дочь старшей племянницы, единственной оставившей потомство.
Мне не привелось самой голодать: на протяжении всей войны и раненые, и персонал поезда получали нормальное (без излишеств), трехразовое питание, по дороге кладовщик нашего поезда своевременно и в нужном количестве пополнял продовольственные запасы продуктов в продпунктах, к которым мы были приписаны. Никто из моих родных, близких, переживших блокаду, не любил (или не мог?) вспоминать об этих днях, месяцах, годах. Но я помню глаза детей при виде привезенных мною продуктов: восторженные, испуганные — а вдруг все это богатство куда-то исчезнет? И слезы на глазах моей тетушки.
В 1944–1945 годах мы в основном обслуживали фронт в Румынии. Раненых было очень много, везли их в Среднюю Азию, на Кавказ. Пока фашисты удерживали юг нашей страны, мы делали рейсы до Красноводска, расположенного на восточном берегу Каспийского моря. Оттуда одна партия раненых на нашем же поезде или другом транспорте доставлялась в Среднюю Азию, а чтобы переправить партию раненых на Кавказ, их перегружали на пароход, везли в Баку, а там уже распределяли по госпиталям. Когда фашистов с юга СССР выгнали, восстановили железные дороги, то мы уже приезжали в Баку, в Тбилиси, в другие города. Иногда мы задерживались на станции прибытия несколько дней, и тогда наши начальники разрешали нам сходить в кино, погулять по городу, осмотреть достопримечательности. Гуляя иногда до вечера, до комендантского часа, мы, молодые девчонки, не боялись: местные жители относились к нам с уважением.
За годы войны я неоднократно проехала всю территорию России, бывала в Средней Азии, на Кавказе, на Украине, в Румынии, Польше. Тяжелое впечатление оставляли освобожденные от оккупации территории: сожженное жилье, руины, времянки, пустые поля, на которых копошатся старики, женщины, дети, пашут землю. И отрадно было, спустя некоторое время проезжая по этим же местам, видеть отстроенные дома, засеянные поля и огороды. Восстановительные работы были очень хорошо продуманы и организованы, а выполнялись они силами все тех же женщин, детей, стариков. (И почему же теперь, в мирное время, все никак не удается обустроить нашу жизнь?)
Менялся не только маршрут наших поездок, но и перевозимый нами контингент. Уже со второй половины войны в наш поезд стали поступать беременные женщины и женщины с новорожденными, иногда и роды в дороге принимали. Беременным и роженицам с младенцами отводили вагон для легкораненых, везли в госпитали, а куда и как их распределяли в дальнейшем, я не знаю. На наши вопросы: “Зачем вам нужен сейчас ребенок?” — они отвечали: “Родители пишут, просят: роди, приезжай живой”. Про то, как относились отцы новорожденных к своим детишкам, настоящим и будущим, не знаю. Но был такой случай. В очередном рейсе также везли беременных женщин, матерей с новорожденными. На одной из остановок я сошла на платформу, а за мной из вагона выходит женщина с ребенком. Я взяла у нее ребенка, держу на руках. Навстречу по платформе ковыляет на костылях раненый, подходит к нам и говорит: “Сестра, не позорься, не нянькайся с выб…ком”. Его хамство меня обозлило, я на него накинулась: “Ах ты, дрянь! Ты, наверное, и сам уже наделал безотцовщины!” Женщинам на войне приходилось очень трудно, особенно молодым девушкам. Им давали обидное прозвище — “почтовая полевая жена”. А они воевали на равных с мужчинами, среди них были и танкисты, и летчицы, и разведчицы. Раненых на фронте женщин мы тоже возили, их, правда, было немного, и устраивали их в общих с мужчинами вагонах.
В нашу военную бытность у нас, девушек-медсестер, сандружинниц, проводниц, завязывалось много романов, в основном платонических, и, как правило, судьбоносными они не становились. Война сводила, война и разлучала. Помню, в 1945 году поставили наш поезд на ремонт на Ржевском вокзале. Ремонтировались долго, и у нас оказалось много свободного времени. В город мы выходили только с разрешения начальника, как всегда, гуляли, ходили в кино, в театр. Хотя билеты в театр достать было непросто, но мы могли покупать билеты без очереди, так как при театрах имелись кассы для офицеров. Пошла гулять по городу и я, а со мной вольнонаемная девушка-сандружинница, дочь генерала. Отправились мы с ней в парк им. Горького, уселись на скамейку, отдыхаем. И подходит к нам молодой человек. Попросил разрешения присесть к нам, мы разрешили, разговорились, хорошо беседовали, и он пригласил нас в мороженицу. Проводил на автобус и назначил нам свидание. В условленный день я и подруга отправились на встречу. Но на Крымском мосту ей в глаз попала соринка. Как я ни старалась, удалить соринку не удалось. Подруга расстроилась: “Не пойду я на свидание одноглазой, не хочу”. Пришлось идти мне одной, и этот кавалер стал моим молодым человеком. Пока мы стояли на ремонте, я с ним встречалась, он меня и с мамой познакомил. Но вскоре ремонт был закончен, снова началась жизнь на колесах. В Москве мы бывали очень редко, и то проездом. И наша дружба закончилась.
А иногда и наши начальники, мудрые, “старые” мужчины, не достигшие и пятидесяти лет, вмешивались в нашу “личную” жизнь, оберегали нас, девчонок, от неосмотрительных поступков. Расскажу об одном таком случае из моей жизни. Уже к концу войны везли мы раненых в Горький, иду я по вагонам и вижу в вагоне для легкораненых молодого офицера. Говорю сестре, которая в этом вагоне работала: “Какой красавец у тебя в вагоне, с таким рядом и не посидишь”. Я работала тогда в перевязочной, и ходить на перевязки он повадился ко мне. Завязалась дружба, адресами обменялись. Он остался в госпитале в Горьком, а мы уехали. Следующий рейс наш заканчивался снова в Горьком. Начальница аптеки идет получать лекарства и перевязочный материал в тот госпиталь, где лежал мой кавалер. Я говорю ей: “Возьми меня с собой, пойду навещу Мамедова”. В госпитале она отправилась за лекарствами, а я попросила кого-то из раненых позвать Мамедова. Тот не поверил, что кто-то хочет его видеть, но спустился. Свидание было недолгим. Получила начальница аптеки лекарства, и мы уехали. А спустя два часа слышу в нашем вагоне голос электрика: “Кто это у нас стал Мамедовой?” Я сразу догадалась, что это меня ищут. Вышла из вагона, на платформе стоит девушка и говорит: “Ваш брат Мамедов хотел сам идти к вам на свидание, но его не пустили. Он так скандалил, что завотделением послала меня за вами”. — “Обойдется, — отвечаю, — я не могу потом поезд из-за его глупости догонять”. Медсестра ушла, а наш поезд отправился к фронту. Спустя некоторое время мы привезли очередную группу раненых в Москву и застряли на несколько дней на вокзале. А в нашем поезде работала бухгалтером москвичка, на имя ее матери мы получали свои письма. Она, конечно, пошла навестить мать и пообещала, что принесет нам письма: “Ждите, не ложитесь спать”. А я ей говорю: “Мне письмо не неси, веди жениха”. Ждать, однако, мы ее не стали, легли спать: выматывались за рейс с ранеными основательно. Уснула я сразу и вдруг сквозь сон чувствую, кто-то меня за ногу треплет, слышу: “Милый, вставай”. Я со сна ничего не поняла, решила, наш солдат шалит, бормочу: “Ваня Кеда, дай спать, не мешай”. Глаза все-таки открыла и вижу — Мамедов! Оказывается, из госпиталя он выписался и приехал в Москву, остановился по адресу, куда нам письма писали. И сели мы с моим красавцем в купе. На улицу ночью не пойдешь, комендантский час. А за стенкой купе — наш военный комиссар, который очень следил за нашим поведением. Стучит мне в стенку. Выхожу, а он: “Что же ты кавалера так долго в поезде держишь?” Оправдываюсь: “Так не на улицу же идти”. Сидели мы до утра, беседовали, договорились, что с утра в загс идем — записываться. Утром расстались, и я первым делом побежала делать прическу. Прическу сделала, в гражданское платье чужое, взятое у сослуживицы, нарядилась. Но требовалось получить разрешение у начальника поезда на выход в город. Прихожу к нему причесанная, в гражданском платье, с женихом, докладываю, что выхожу замуж за Мамедова. Посмотрел он на нас и говорит: “А вы подумали, как родители жениха воспримут ваше решение? А ты, дорогая моя, должна подумать, что ты будешь делать, если родители жениха тебя не примут. Куда ты собралась? Ты знаешь, какие порядки в Азербайджане, какой там уклад? Родители у тебя в блокаду умерли. Не приживешься, куда поедешь?” Отчитал он нас как следует и заявил: “Свадьбы не будет”. А мне сказал: “Демобилизуешься, и выйдешь замуж. Без мужа ты не останешься”. Проводила я жениха в Баку с Курского вокзала, какое-то время мы переписывались, а потом переписка заглохла. Вообще, с фронта я привезла чемодан адресованных мне писем, фотографий. Муж сжег их в печке в первый год нашей совместной жизни.
Надо сказать, девушки мы были целомудренные, строгие в поведении, отнюдь не считали, что “война все спишет”. И дурное как-то к нам не прилипало. Так, к концу войны офицерам стали выдавать дополнительные, специальные пайки, туда вкладывались и американские сигареты. Все девушки попробовали курить. Но курили мы тайком, чтобы никто не видел, стеснялись начальника поезда. Да и курение шиком не считалось. Курить нам не понравилась, и сигареты мы отдавали нашим проводникам, охране, мужчинам-белобилетникам. Не злоупотребляли мы и спиртным, хотя в аптеке имелся медицинский спирт. Но у нас не пили не только женщины, но и мужчины. Пьянства не было. Даже праздники — Седьмое ноября, Первое мая, Новый год — мы стали отмечать только во второй половине войны. Как правило, на праздник мы приглашали и комендантов станций, где стоял в тот момент поезд, они и приносили в чайниках вино. А в первой половине войны было не до праздников. Работали.
К концу войны раненых меньше не становилось, но с начала 1945 года мы уже ждали победу. В конце апреля наш ВСП прибыл в Румынию, нас остановили перед городом Фокшаны. Тепло, все цветет. Ждем, когда объявят победу. И вот на станцию прибывает состав с военными, которых везут на фронт, но тоже на этой станции останавливают. Вышли мы на платформу, решили повеселиться — у нас была гармонь, а у них гармонист. Под свою ответственность забрала я гармонь у нашего гармониста. Гуляли целую ночь. Девчонки кавалерами обзавелись, танцуют, а я сижу, гармониста караулю, гармонь берегу. Все закончилось благополучно. А утром, 1 мая, поезд наш прибыл в Фокшаны. Нас отпустили в город. А там — в окнах магазинов, на растяжках между домами большие портреты Сталина, надписи: “Сталин ура!”, “Гитлер капут!”. Город дышал победой. В тот же день первомайский праздник решили отметить и у нас в поезде. Накрыли праздничный стол, пришли советские коменданты, принесли в чайниках вино, разлили его по алюминиевым кружкам, выпили за близкую победу и снова отправились в город гулять. Мы собирались ехать за ранеными в Бухарест, но нас задержали в Фокшанах. Там же в полдень 9 мая начали загружать раненых, и вдруг по радио слышим голос Левитана, и он сообщает, что Германия капитулировала, победил Советский Союз. Словами наши чувства, состояние не передать. Вместе с ранеными мы кричали “Ура!”, “Победа!”, плакали, целовались — наконец наступил долгожданный мир.
Раненых тогда мы вывезли домой в СССР, но это был не последний наш рейс. Еще год после победы работал наш ВСП № 35: вывозили наших раненых из-за границы. Работы в рейсах у нас заметно поубавилось. Везли уже не тяжелораненых, а выздоравливающих, подлеченных людей. Частенько возили и репатриантов из Польши, из Румынии, возили только до Москвы, мужчин, — женщин и детей среди них мы не видели. Наш был только транспорт, охрана наша: с двух сторон у вагонов стояли наши поездные стрелки, по необходимости предоставляли мы репатриантам и медицинскую помощь, хотя нуждались они в ней крайне редко. Мы с этими нашими пассажирами фактически не общались. Хотя, надо сказать, и предубеждений каких-то в отношении них не имели, для нас они были просто люди. Сопровождала репатриантов команда НКВД во главе с офицером высокого ранга. Но один рейс с ними я очень хорошо запомнила, запомнила на всю жизнь ночь с 6 на 7 января 1946 года. Мы переехали границу между Польшей и Украиной. Название станции не припомню, но помню, что все знали, что там “хорошо” орудовали бандеровцы. Подложили мину и под наш поезд. Паровоз прошел, а следующие за ним вагоны полетели под откос: электростанция, вагон-холодильник, кухня. Наш, штабной, не упал, но наклонился под углом изрядно. Удар был такой сильный, что мы свалились с полок. Поезд резко остановился. В полной темноте (электростанция была повреждена) мы кое-как быстро напялили на себя одежду и выбежали в соседний вагон, где обитали вольнонаемные и несколько солдат. В этом же вагоне хранился весь наш арсенал — пять винтовок, у которых всегда дежурил солдат. Солдаты выскочили на улицу, а мы, девушки-медсестры, остались в вагоне, попрятались под скамейки. И входит к нам в вагон кладовщик продуктового склада, высокий красавец, балагур и весельчак. Увидел нашу диспозицию и скалится: “Ну, гады, офицеры, идите воевать! Вылезайте из-под скамеек. Паек офицерский получаете, а как заварушка — вы под скамейками отсиживаетесь”. — “Нет, Вася, мы боимся, не пойдем, мы только лечить умеем”, — отвечали мы из-под скамеек. Конечно, охрана поезда обошлась без нашего участия. Никто на поезд не нападал, к утру путь восстановили, но поезд наш все-таки задержали. С утра к нашему начальнику поезда заявились представители местной власти и сообщили, что наши люди ночью разбрелись по домам местных жителей, просили горилку, закуску, а если им отказывали, то избивали хозяев и сами забирали из дома еду и горилку. Начальник поезда объяснил, что его персонал к этим набегам никакого отношения не имеет, и попросил пригласить в вагон полковника НКВД, сопровождавшего репатриантов. Тот внимательно все выслушал, бросил коротко: “Разберусь”. С помощью местных жителей виновных в грабежах опознали быстро: бесчинствовали ночью три человека, в чем они и сами сознались. По приказу полковника всех репатриантов вывели на улицу, построили в шеренги, перед строем поставили трех виновных. Короткий полевой суд, и всех трех приговорили к смертной казни. Двоих расстреляли сразу, а третий закричал: “Мало вас, паразитов, немец бил!” Расстреливать его не стали, отвели в поезд, заперли в купе и на окружной дороге под Москвой сдали в органы НКВД. А наш поезд, выгрузив одну группу репатриантов, поехал за другой. Возили мы репатриантов и потом.
А последний рейс был такой: Америка прислала гуманитарную помощь: кровати металлические односпальные, посуду, очень красивые женские платья, много тканей. Наш поезд должен был доставить эти вещи из Москвы в Крым, для санаториев. Встал вопрос, кому принимать груз. Начальник АХЧ заявил, что принимать его должен кто-нибудь из офицеров. Выбор пал на меня. Вещами загрузили три кригеровских вагона. Принимаю эти материальные ценности на складе, а кладовщик, который их выдавал, спрашивает: “Лейтенант, ты замужем?” Говорю, что нет. “Вот я тебе кровать подарю, лишняя оказалась, неучтенная. Демобилизуешься, справишь на ней свою первую брачную ночь”. Я фыркнула: “Вот еще, буду я на такой кровати первую брачную ночь справлять”. И все-таки кровать взяла. Не знала тогда, что слова кладовщика окажутся пророческими. Вышла я замуж после демобилизации, на этой кровати несколько лет спали и мы с мужем, и наши дети. А ценный груз привезли в Севастополь в сохранности. В начале июня 1946 года наш поезд прибыл в Ленинград, и в Александро-Невской лавре, у которой на железнодорожных путях стоял некоторое время наш поезд, мы простились с ВСП № 35 и с друг другом. Райвоенкомат направил меня на работу в больницу Гааза. Начиналась прекрасная мирная жизнь.
Мы не выбирали время, в которое нам привелось жить. Но жили в нем, любили, мечтали о мире и счастье, совершали глупости и очень много работали. Это время воспитало в нас чувство ответственности: за себя, за своих близких, за свою страну. Очень часто от наших решений, действий, поступков зависело: жить или не жить тебе, твоему брату, твоему другу. Мы жили и отстаивали свою страну, каждый на своем месте — иначе было нельзя.