Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2010
Ирина Чайковская
Ирина Чайковская — прозаик, критик, драматург, преподаватель-славист. Родилась в Москве. Кандидат педагогических наук, с 1992 года живет на Западе. Печаталась в журналах “Вестник Европы”, “Нева”, “Звезда”, “Октябрь” (Россия); “Новый журнал”, “Чайка”, “Побережье” (США). Автор повестей “Завтра увижу” (М., 1991), “Карнавал в Италии” (2007). Живет в Бостоне.
Американский доброволец на полях Великой Отечественной
Автобиографический роман о войне и любви
Война с годами сильно от нас отдалилась, но одновременно — к нам приблизилась. Моим родителям, чье поколение приняло на себя фашистский удар, и не снилось, что через шестьдесят с лишним лет после Великой Отечественной начнутся жаркие дискуссии по ее поводу и даже будет принят закон, запрещающий “фальсификацию” ее исторических итогов. Книга, лежащая передо мной, не претендуя на “универсальность”, по-своему отвечает на возникающие сегодня “вопросы о войне”, причем отвечает живо, увлекательно, достоверно1 .
Есть у нее еще один необычный аспект: написана она американцем, в ней звучит голос шестнадцатилетнего паренька, родившегося в Америке — в городе Вифлееме (Бетлехем), штат Пенсильвания, паренька, чья судьба настолько необычна, что — ей-богу — рассказ о ней может заменить современному школьнику “Капитана Сорви-голову” или “Одиссею капитана Блада” — любимые книги моего детства.
Мне бы очень хотелось, чтобы этот интересный и правдивый роман попался на глаза юным — американцам и европейцам, а возможно, и россиянам. По свидетельству статистики, огромное число молодых американцев, европейцев, японцев сегодня ничего не знают об отгремевшей мировой войне, а если предполагают, что “знают”, то, как правило, с точностью “до наоборот”. Американская молодежь в своем большинстве считает, что Америка и Англия в последней мировой войне сражались с Россией. Кое-кто думает, что Америка воевала с Россией и Германией… Юные японцы отвечают в анкетах, что бомбы на Хиросиму и Нагасаки сбросили “русские”. Полный кавардак в головах, бороться с которым можно только с фактами в руках, опираясь вот на такие книги, которые и заинтересуют, и дадут правильные ориентиры…
“Наша” война прожита американским пареньком как “своя”, увидена им изнутри, запечатлена день за днем в момент колоссального напряжения — “операции” на Курской дуге, ставшей после битвы за Москву и за Сталинград третьим решающим сражением, определившим нашу Победу в Великой Отечественной и во Второй мировой.
Война увидена очень близко — и все же чуть отстраненно (по терминологии Виктора Шкловского, “острАнено”), ибо детство нашего героя прошло в Вифлееме и Нью-Йорке, на другом, если “прыгать” от России, конце земли. Паспорт, где значилось американское место рождения, сыграл с нашим героем злую шутку: его не хотели брать на фронт. Ну, положим, в 16 лет на фронт могут и не взять, но в военкомате города Макеевки, что на Украине, куда юный Николас пришел со своими тремя друзьями записываться в добровольцы, именно его документы были отброшены. Любопытная деталь: подростки поспешили в военкомат, так как боялись, что скоро туда будет не пробиться из-за большого наплыва желающих; к тому же они думали, что и германские рабочие вот-вот захотят положить конец неправой войне. О святое, наивное и героическое поколение, почти сплошь проглоченное жадным до человечины Молохом!
Но скажу несколько пояснительных слов. Американский юноша Николас, с его фантастической судьбой, вовсе не плод художественного вымысла. С “повзрослевшим” Николасом я общаюсь уже несколько лет, живу с ним в одном городе Ньютоне, входящем в Большой Бостон, читаю его небольшие очерки “о пережитом”, опубликованные в русскоязычной периодике. Эти очерки хотя и дают представление о прожитой жизни, однако не идут ни в какое сравнение с книгой. Именно книга, к тому же написанная на английском, открыла мне глаза и на своеобразие личности, и на необычность судьбы…
Не знаю, в чем тут дело. Предполагаю, что сказались замечательный талант Николаса-рассказчика, сумевшего увлечь читателя перипетиями своей судьбы, и замысловатая, нелинейная композиция романа, “завлекающая в любопытство”; налицо также и “магия языка”, ведь английский — первый язык Николаса, именно на нем писал он свои фронтовые дневники. Их я увидела на презентации книги — тоненькие, величиной с ладонь, исписанные мелким почерком. Язык книги — скупой, точный, очень достоверный. По-английски, кстати, написан Николасом и роман о нью-йоркских гангстерах — его прибывший в Россию юнец записывал в школьных тетрадках, мечтая завоевать себе славу писателя. Любопытно, что название того подросткового опуса почти дословно совпало с названием нынешнего романа, созданного Николасом на склоне лет и подводящего “жизненные итоги”. Тот назывался “Blood and Love”, нынешний — “Love and War”. Что ж, я не сомневалась, глядя на этого высокого стройного человека, с ясными и большими голубыми глазами, ничуть не старика в свои восемьдесят с хвостиком, нет, не сомневалась я, что любовь в его жизни была не побочным фактором, а основой.
Если я заинтересовала тебя, дорогой читатель, этой судьбой, то позволь рассказать о ней подробнее, остановившись на ее кульминационных моментах. Во-первых, тебя наверняка интересует, как мальчик-американец попал в Россию. Здесь придется сказать об отце Николаса, чья прихотливая биография включала и пастушеское украинское детство, и работу в Севастопольском порту в предреволюционные годы, а затем невольное участие в восстании на крейсере “Очаков”, возглавляемом небезызвестным лейтенантом Петром Петровичем Шмидтом. Все помнят сцену из фильма “Доживем до понедельника”, где учитель истории в исполнении незабываемого Вячеслава Тихонова рассказывает замершему классу о судьбе этой героической личности, о которой в учебнике сказано всего два слова. О Шмидте писал Борис Пастернак. Девочкой, еще до фильма Ростоцкого, я заинтересовалась его судьбой, искала о нем материалы. Согласитесь, не всякий вышедший в отставку военный решится принять командование восставшим флотом (не ко всякому и обратятся взбунтовавшиеся матросы!), далеко не каждый найдет в себе мужество дать телеграмму российскому императору: я, дескать, принимаю командование на себя… Суд над лейтенантом Шмидтом, а потом его расстрел “подогрел” страну до революционного накала. Но важно, что и в этой героической судьбе была лирическая страница: случайно встреченная в поезде женщина стала адресатом писем, последней — оборвавшейся выстрелом — любовью…
Отец Николаса не был матросом на легендарном крейсере, так что при советской власти мог бы посчитаться “самозванцем”, как и многочисленные “сыновья лейтенанта Шмидта” (см. Ильфа и Петрова), примазавшиеся к этой судьбе. Однако Сергей Бурлак “самозванцем” не был, он стал одним из “очаковцев”: в день восстания был отправлен на крейсер с пакетом для Шмидта и таким образом прошел вместе с экипажем корабля весь его крестный путь — бомбардировку, потопление, спасение на бортовой шлюпке и последующее преследование со стороны царских властей.
Приплывшим в Балаклаву, ему и его товарищам, помогал уйти от жандармов писатель Александр Куприн. На границе с Австро-Венгрией он все же был пойман, посажен в тюрьму и приговорен к расстрелу. Случайно его конвоиром оказался друг “пастушьего” детства, когда оба мечтали о “сказочной стране” Америке, в которой, по словам сельского корчмаря, выкопай ямку на дороге — и найдешь золото. Вот в эту-то страну оба — узник и его конвоир — и убежали, перейдя границу с Европой и добравшись пешком до Гамбурга, откуда пароходом доплыли до нью-йоркской гавани с приветственно встретившей беглецов высокой каменной женщиной с факелом в руке.
Моя приятельница из штата Пенсильвания на вопрос, есть ли у них городок Бетлехем — Вифлеем, ответила, что есть и что, по слухам, там до сих пор существует Steel factory, сталелитейный завод. На нем-то и работал отец Николаса по 14 часов в сутки 7 дней в неделю, работал до той поры, пока не был уволен в связи с наступившей Великой депрессией. Первыми увольняли смутьянов и профсоюзных активистов, отец Николаса как раз и принадлежал к их числу. Американская Великая депрессия — не выдумка “советской пропаганды”, как могут подумать сегодняшние мальчики. В памяти Николаса остались голодные марши на Вашингтон, несчетная армия (17 миллионов) безработных, “суповые очереди”, тянущиеся на километры, в Центральном парке Нью-Йорка. Из-за Великой депрессии семья — а к этому времени у отца Николаса и его “американской жены” были уже три мальчика и одна девочка (Николас самый младший!) — поехала “осуществлять индустриализацию”, а проще — “на заработки” — в Советский Союз, на Украину, в Макеевку.
Как-то слушала передачу по радио “Эхо Москвы” о тех иностранцах, что приехали в Страну Советов в качестве высококвалифицированных инженеров и рабочих, в которых так нуждались “стройки пятилетки”. В передаче говорилось, что кадры набирались, как правило, из “бывших” российских граждан, знавших язык и условия быта. В годы сталинских репрессий мало кто из них уцелел, вернулся из “командировки”: этих людей легче легкого было обвинить в шпионаже в пользу бывшей “страны проживания”.
Семья Николаса репрессий также не избежала. Старший брат Майкл был сослан в лагерь под Красноярск за “антисоветскую пропаганду и хранение антисоветской литературы”: у него были найдены голливудские журналы с фотографиями кинозвезд. Сам Николас, несмотря на свое американское происхождение, на фронт все же попал. Там его ожидали поистине “невероятные приключения” — правда, все посланные ему жизнью “сюжеты” имеют горьковатый привкус реальности.
Вот один из них наудачу.
В московскую Военную школу специального назначения, куда был зачислен Николас, пришел командир белорусского партизанского отряда. Он взял с собой трех курсантов (среди них был Николас), они на лыжах переправились через линию фронта. После нескольких дней жизни в партизанском отряде — голодных и холодных — пошли на задание: заложили взрывчатку на участке железной дороги, где, по сообщению разведки, должен был проследовать поезд с фашистской военной техникой. Лежали на тридцатиградусном морозе больше пяти часов — состав так и не проехал. Николас отморозил себе ноги, не мог подняться, и друзья, уложив его на маскхалат, несколько часов волокли по снегу до расположения партизан. Много ли мы слышали таких историй? Разве что Фадеев в своем раннем “Разгроме” показал картины партизанского разгрома и отступления… Между тем рассказ о “горестном”, о “непобедном” существует в русской традиции еще со времен “Слова о полку Игореве”2 . Лишился бы парнишка ног, если бы в отряде не нашелся “кukuruznik”, на котором “обмороженного” отправили с “оккупированной территории” во фронтовой госпиталь.
Самая потрясающая часть “фронтовых воспоминаний” связана, как я уже сказала, с Курской битвой. Наш герой — танкист, командир танка, хотя ему нет еще девятнадцати. Какую-то часть битвы его взвод проводит в резерве, в одном из “поясов” укрепления, готовясь принять бой. Здесь, в шаге от гибели, встречает он девушку-медсестру, напомнившую ему известную американскую актрису Дину Дурбин. Романтические чувства “из моды вышли ныне”, но уверена: любой из молодых по ту и эту сторону океана прочтет эти страницы с неослабевающим интересом. Младший лейтенант медицинской службы, девушка-мечта, выделила Николаса из партии новоприбывших под Курск солдат, сказала ему на прощание: “Я найду тебя, Николас”, и все летне-осенние месяцы немецкого наступления, а потом нашего контрнаступления парень считает дни, ожидая встречи, не зная ни имени незнакомки, ни ее местопребывания. И встреча состоялась — в полевом госпитале, куда доставили контуженного, буквально “выкопанного из-под земли” молодого танкиста. Судьба подарила влюбленным два дня. В курских лесах в перерывах между боями пели соловьи — известная песня с просьбой к соловьям “не тревожить солдат” была написана как раз летом 1943-го. А потом снова бои и расставание, как казалось, навечно. Думаю, что все прочие части книги выросли именно из этой, основной, где, как во всяком “обыкновенном романе”, соединились две главные темы человеческой жизни — любовь и все то, что ей противостоит: в нашем случае — чужеземное нашествие. Подозреваю, что и “дневник” как друг-конфидент понадобился Николасу именно тогда, в тот момент, когда душа вначале, затаившись, ждала, а потом была полна захватившими ее чувствами3.
Есть люди словно заговоренные, им на роду написано вернуться домой живыми. Николас был четыре раза ранен, два раза тяжело контужен, на оборотной стороне его фотографии, найденной возле разбомбленного под Курском эшелона, написано: погиб смертью храбрых. Но он тогда не погиб. Не погиб он и в другой раз, когда его танк сгорел и к нему домой, в Макеевку, прислали похоронку. Его мать отказалась ее брать, ее сердце сказало, что сын жив. “Жди меня — и я вернусь”, — писал поэт; симоновское стихотворение цитируется в книге по-английски, но для нас и оно, и другие стихи и песни военного времени, приводимые автором, понятны с первого же слова. Николас свидетельствует, что даже у пленных немцев находили листочки со стихотворением “Жди меня”, переведенным на немецкий. Люди в гибельных ситуациях верят в магическую силу “любовного заговора”, и — случается — он помогает.
Придумать такое, мне кажется, невозможно. Николас выскочил из неисправного танка, крикнув экипажу, что идет за техпомощью. В этот момент прогремел взрыв, начисто уничтоживший и танк, и экипаж. Тело самого Николаса по окончании битвы было перенесено к траншее, где лежали убитые. И снова — в который раз — чудо. Его Принцесса — на самом деле младшего лейтенанта медслужбы звали Оксана — нашла Николаса среди трупов, он был перенесен в медсанбат.
Первая часть книги (а задумано целых три!) вместила не только перипетии военной судьбы героя, но и судьбу его украинского рода, начиная с потомственного коваля — прадеда, отомстившего барину за поруганную невесту и отбывшего 25-летнюю каторгу. Семейное предание? Возможно, но очень уж характерное для всей этой семейной династии…
Любопытны и попутные зарисовки встреченных автором “по дороге” людей: писателя Алексея Толстого, обратившего внимание на парнишку с необычной биографией и помогшего ему определиться в Военную школу, случайного попутчика по “телячьему вагону” урки Клеопатрича, веселого певуна Сашка, позднее расстрелянного за “дезертирство”…
Особо стоит отметить “американскую ноту” книги. На Курской дуге, раздобыв “сhekushku”, Николас не забывает отпраздновать День американской независимости, 4 июля; с особым вниманием следит за высказываниями Рузвельта и Черчилля; радуется американской продовольственной и технической помощи; но видит и то, что “союзники” затягивают открытие Второго фронта в Западной Европе и что главный фронт всей Второй мировой войны, принесший победу над фашизмом, хотя и неслыханно дорогой ценой, — Восточный.
И здесь снова вернусь к началу своей статьи. Чем дальше от нас война, тем больше возникает вокруг нее “интерпретаций”. Одна из последних: во Второй мировой за передел мира бились друг с другом два “фашистских” государства: Германия и Советский Союз. Я понимаю желание “интерпретаторов” заклеймить “сталинщину”, но боюсь, что с водой они выплескивают из ванны ребенка. Советский Союз в те страшные годы возглавлял борьбу всего человечества против фашизма. Победи в этой войне Гитлер — и некоторые народы (евреи, цыгане) были бы уничтожены полностью, других же, например, славян, провозглашенных “арийцами” “низшей расой”, ждала участь рабов, “говорящих орудий”. Что за “порядок” был бы установлен на территории Третьего рейха — о том свидетельствуют зверства и ужасы фашистской оккупации. Я была рада встретить в книге американского добровольца сходный взгляд на героическую, увенчавшуюся победой, но одновременно такую трагичную историю последней — дай бог, действительно последней для всего мира — войны.
И вот что еще напоследок. В этой написанной по-английски книге столько русских слов, что можно составить целый “словарик” для начинающих. Написаны они латиницей, но легко узнаваемы под иностранной одежкой. А уж сколько стихов и песен, даже частушек… Могла и не спрашивать у Николаса, кто все это перевел. С такой любовью, так “горячо” переводят только свое, неотделимое от твоей кожи, гортани, душевных волокон…
2 Кстати говоря, автор в своем тексте цитирует отрывок из “Слова”, посвященный славным воинам из Курска, “курянам”, что “с конца копья вскормлены”.
3 Спросила у Николаса, как он не боялся на фронте вести дневник на “чужом языке”. Он ответил, что был “всегда на крючке у сексотов”. Мне кажется, что от худшего его спасло пребывание на переднем крае.