Рассказы
Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2010
Александр КУТАС
Александр Валентинович Кутас родился в 1968 году. Учился в Институте железнодорожного транспорта. Срочную службу проходил в РВСН. Живет в Днепропетровске. Лауреат премии журнала «Нева» (2007)
именно тот человек
День Победы в Венеции
Он позвонил Змею Горынычу около часа ночи и подробно рассказал ему, где это случилось. Потом он умер. Это было недалеко — всего в тридцати километрах.
Мы с Горынычем сели каждый в свою машину и через пятнадцать минут нашли дыру в ограждении. Мы развернулись и поставили машины одну за другой, чтобы хоть как-то закрыть пролом от посторонних взглядов.
Горыныч сразу надел на туфли целлофановые бахилы, типа музейных, взял фонарик и побежал вниз, на ходу надевая перчатки. Я открыл багажник своей — задней — машины, якобы небрежно накрыл номерной знак всегда готовым для таких случаев мешком, положил рядом с машиной домкрат, запаску и выставил аварийный знак. Потом я слил из бензобака в небольшое ведерко литров пять бензина, надел бахилы и перчатки и закурил.
Только-только я это все сделал, прибежал совершенно мокрый от пота Горыныч. В руке он держал кейс. «Он ее привез, — выдохнул Горыныч.— Визуально — не повреждена». Он хотел сплюнуть, но сдержался и зло сказал: «Возьми мешок и приберись там. У тебя пять минут. — Горыныч взял у меня сигарету, длинно затянулся и уже спокойнее добавил: —Рубашку сними».
Это я уже понял.
Когда я заглянул в сплющенную и чуть не скрученную винтом машину, я понял также, что умер он все-таки не сразу. Хотя это было и бессмысленно, но, судя по раскрытому бумажнику и зажигалке, зажатой в правой руке, перед смертью он пытался уничтожить личные документы.
Суровый был мужик… Могу себе представить, чего ему стоили эти попытки.
Я сделал все, что нужно. Вы же знаете, что делают в таких случаях… за пять минут…
На первой же развилке мы со Змеем разъехались в разные стороны.
Это было в ночь с восьмого на девятое мая.
А через семь часов я был уже в Венеции.
Не люблю я этот город… Всякий раз, когда я сюда приезжаю, мне кажется, что Венеция — это мой родной Питер, который забыл снять шутовской колпак, хотя праздник давно уже закончился. Как-то все… несерьезно. И эти гондольеры, пинающие ногами вековые стены… И молочно-мутная вода каналов…
Так, не город, а декорация…
Хотя это не имеет никакого отношения к истории, скажу два слова о причине моей поездки в Венецию:
Я приехал на встречу с Журналистом… Нет… Все-таки не буду… Еще, как говорится, травой не поросло…
…Я сидел в полупустом кафе на центральной площади, читал местную газету и пил кофе. До встречи с Журналистом было еще далеко.
Приятно зазвонил колокольчик. В кафе вошли молодая женщина и девочка лет пяти-шести. Женщина сняла солнцезащитные очки, огляделась, буквально споткнулась взглядом об меня, на секунду о чем-то задумалась и затем, сделав в мою сторону несколько неуверенных шагов, сказала по-русски:
— Здравствуйте… Простите, вы, случайно, не из России?
— ??
Дожился! Доработался!! После стольких лет службы… Я чуть было не оглянулся, чтобы проверить, не лежит ли рядом со столиком парашют с красной звездой, радиостанция «Север» или балалайка.
Врать не хотелось. Я вдруг остро почувствовал, что совершенно не могу сейчас ни врать, ни притворяться.
— Почему вы так решили, мэм? — я не придумал ничего лучшего, как ответить на английском, хотя сам вопрос уже выдавал меня с головой.
— У вас такое доброе лицо… — просто сказала она, опять по-русски, — и такое грустное… Вот я и подумала… вы, случайно, не доктор?
Ага, доктор… Лектор… Ганнибал… Доктор Ганнибал Лектор.
Я вспомнил прошедшую ночь и невольно вздрогнул.
— Нет, мэм, я не доктор. Я — инженер-системотехник, — сказал я опять на английском, кстати, почти правду.
— Правда? А я из Москвы… — сказала она так, как будто системотехник — это место жительства, — можно мне выпить с вами кофе?
Я напрягся еще больше. По укоренившейся профессиональной привычке я всегда напрягался, когда инициатива в завязывании знакомства принадлежала не мне. Но отказать ей у меня не было сил. От одиночества меня самого сейчас мутило.
В конце концов, чем я рискую? Действую я с легальных позиций, чист и невинен, с точки зрения местных властей, как младенец, только что отобранный у Мадонны, да и какие последствия могут быть у этой встречи? Так, поговорить…
Я встал, выдвинул перед женщиной и девочкой стулья из-под стола и мельком, но «острым глазом» осмотрел их с ног до головы. Потом (все-таки я мужчина!) осмотрел женщину еще раз, с головы до ног.
У нее были большие и грустные серые глаза. Одета она была довольно небрежно, как одеваются наши женщины, когда часто и подолгу бывают за границей.
Да, косметика, но в тех дозах, которые я считаю еще находящимися в границах здравого смысла.
Да, достаточно дорогие украшения, но тот минимум, который говорит скорее о принадлежности к женскому полу и наличии вкуса, чем афиширует достаток.
Не красавица, что, с моей точки зрения, только плюс. Простое и открытое лицо.
Почему-то все красавицы и красавцы, встречавшиеся мне по жизни, оказывались изрядными подлецами. Может быть, я просто ожидал от них большего, чем от других, обычных, людей?
Молодая мама. Пожалуй, несколько полновата… Ну да мне ее не тащить, раненую, через барханы…
…Завязалась беседа, легкая и ни к чему не обязывающая: Москва, Рим, Неаполь — мы неспешно перемыли косточки всем этим и многим другим городам.
Официант принес девочке мороженое, а женщине кофе.
Ей было, на мой взгляд, лет двадцать пять-двадцать шесть, а значит, между нами, помимо всего прочего, было, как минимум, пятнадцать лет разницы…
И каких лет…
— Каким ветром вас занесло в Венецию? — спросил я, чтобы самому не отвечать на этот вопрос.
Она несколько замялась. Потом, вытерев девочке под нижней губой остатки мороженого, посмотрела мне в глаза и сказала неестественно веселым голосом:
— Я сбежала от мужа.
Вот тебе и раз!
— Нет, вы не подумайте ничего такого… Мы не поссорились… Он хороший и заботливый человек… Работает в банке… Молодой, перспективный, положительный…
А-а, понятно… Молодой и перспективный. «Наш век — торгаш, в сей век, железный, без денег и свободы нет». Что, детка, вспомнила наконец хулигана из соседнего двора, который катал тебя по ночам на мопеде? Неужто невмоготу стало от воспоминаний? Видать, давненько ты не голодала… Умные девочки, вроде тебя, влюбляются в хулиганов, но замуж выходят все-таки за банкиров. Молодых и перспективных.
— Нет, я не встретила другого мужчину, — продолжала она, словно услышала мои мысли, — мне просто очень нужно сейчас побыть одной… И вообще… — тут она сделала паузу, словно подбирала слова: — Вы не представляете себе, какой он н-у-д-н-ы-й.
Последнее слово она произнесла почти с ненавистью.
Я невольно улыбнулся. «Нудный». Тоже мне — порок. Не хотел бы я доверить свои денежки веселому банкиру!
Да, дружок, мы растем, потом — стареем, и наши чувства сначала растут, а потом стареют вместе с нами… Мне ли не знать! Мне ли не знать, что брак с годами становится похож на остывший бараний суп — все те же ингредиенты, но далеко не тот же вкус…
Люди снимают розовые очки… надевают солнцезащитные… потом очки для чтения… И ищут утешение в детях, потом внуках, в огороде или дальних странах, в зависимости от достатка… Нужно что-то большее, чем все эти деньги, дети и дальние страны, чтобы все оставалось так, как в первый день или первую ночь.
…Я, кажется, здорово расклеился. …А до встречи с Журналистом еще три часа. Потом час с ним, потом час на дорогу, и спать, спать, спать… Скорее бы…
— А знаете, — вдруг сказала женщина, — сегодня ведь девятое мая… День Победы…
— Вот это я затуркался! День Победы… Мой любимый праздник… Люди с детства, в большинстве своем, любят дни рождения; став старше — переключаются на Новый год; а я вот всегда любил День Победы. Н-да…
— Мой папа был военным… Мы всегда так отмечали этот праздник… пока я не вышла замуж… Давайте выпьем за День Победы! — предложила вдруг женщина.
— Давайте выпьем, — неожиданно для себя охотно согласился я, наплевав на Журналиста, не переносящего запах спиртного, — как же не выпить за День Победы!
— Только у нас в семье традиция была, — она показала на пустое четвертое место за столом, — мы всегда ставили рюмку… Знаете, просто…
Я понял… У меня отец тоже был военным, и у нас тоже была такая традиция…
Я подозвал официанта и заказал три рюмки водки и один сандвич. Официант с недоумением посмотрел на меня, женщину и пятилетнюю девочку и переспросил:
— Простите, сколько водки?
— Уно… Дуо… Тре! — не к месту вдруг решила блеснуть своим знанием итальянского девочка, отрываясь от истребления инопланетян на маленькой электронной штуковине и тыкая в присутствующих за столом пальчиком. Я повторил заказ, тоже для убедительности показав на пальцах.
Опешивший официант крякнул и пошел к барной стойке.
Под облегченный вздох официанта мы поставили третью рюмку на пустое место и накрыли ее кусочком багета.
— За Победу!
— Да, за Победу!
Она так ловко опрокинула свою рюмку, что я тут же поверил, что таки да, таки папа у нее был военный.
Занюхали корочкой и опять позвали официанта. Официант, ожидая очередного подвоха, осторожно подошел к нам:
— Да?
— Еще водки, пожалуйста.
— Извините, сколько водки?
— Уно… Дуо… — опять включился в разговор ребенок, но мама ее вовремя прервала:
— Две, пожалуйста.
…Мне позвонил сотрудник резидентуры и сообщил условными фразами, что со Змеем все в порядке, а Журналист оставил сообщение, что встреча отменяется.
Ну, вот и все…
Я посмотрел на женщину, и мне вдруг показалось, что я вижу ее впервые. И еще мне показалось, что в этом фальшивом городе я вдруг увидел единственное человеческое лицо.
Наверное, это все водка…
Не знаю, как это получилось… Мы долго гуляли по городу, смеялись, рассказывая друг другу наперебой всяческую чепуху, безропотно покупали девочке какие-то мелочи в сувенирных лавках, я много говорил об истории Венеции, о Бродском, так любившем этот город («Вот, кстати, кафе, в котором он любил сидеть»), даже читал ей его стихи: «Когда я вернусь… Ты не смейся, когда я вернусь…»1
Я давно не чувствовал себя таким счастливым…
…Они проводили меня до катера, когда уже солнце в небе устало ждать, когда мы наконец расстанемся. И я еще долго видел их фигурки на причале.
А может, мне так казалось…
Я вернулся в столицу… Потом уехал в Москву… Я даже хотел найти ее…
А что я ей скажу?
С той поры прошло уже несколько лет.
…А я до сих пор ее вспоминаю.
Особенно в День Победы.
Candidatus Perfectus
— … До свидания. Попросите, пожалуйста, зайти следующего.
Дверь кабинета закрывается, и я остаюсь один. В разгар рабочего дня внезапная тишина бьет по ушам.
…Все сильные чувства коротки, пронзительны и возникают на контрасте. Чувство утраты, например.
Да уж…
Содержание алкоголя в крови только что покинувшего кабинет человека, по моей оценке, вчера вечером составляло не меньше трех промилле.
…Я хороню в нижнем ящике стола свидетельство очередной неудачной попытки осчастливить расторопной фигурой разнорабочего участок порезки форматной бумаги.
Эпитафия к собеседованию: «Критически нестабилен». Увы.
Хотя это далеко и не так, но, всякий раз отказывая (не обязательно вслух, даже мысленно), не могу избавиться от ощущения, что лишаю человека последнего куска хлеба.
…Вот уже полгода, как я — маленький клерк в большой компании. Обычный рекрутер.
Надо же было с чего-то начинать эту жизнь…
С легкой руки одного из сотрудников, за глаза нас называют «Отделом по борьбе с персоналом».
Мне почему-то нравится. Отражает.
Та-ак… Слышу шаги Командора…
— Are you motivated, boys?
— Yes, sergeant, sir!
— O. K. …Rock-n-roll!!!
В кабинет заходит парень. С порога он резко сбавляет скорость и начинает зыркать по углам, поскольку, попав в незнакомое помещение, человек всегда оглядывается. Со стороны кажется, что он марширует на месте, выполняя команду, отдаваемую бестолковым сержантом: «Равнение на пра… ой… на ле… -ВО!».
Вот и хорошо — есть время его рассмотреть.
…Вообще-то одно из значений латинского «candidatus» — «облаченный в белую тогу». В Риме так называли претендентов на какую-либо почетную должность, которые надевали в таких случаях белые одежды.
Не похож…
Сто шестьдесят восемь… Сорок четыре… Восемьдесят два-восемьдесят четыре… Рост, размер обуви, вес — подходящие. Типичный гиперстеник.
Что же, одно очко он уже заработал. Пусть скажет спасибо папе.
— Проходите, пожалуйста. Присаживайтесь. Вы уже заполнили анкету?
В двадцать первом веке в нашей стране повелительное наклонение глагола «садиться» вызывает сопротивление, скорее всего, уже на генетическом уровне.
В каком бы контексте оно не употреблялось.
Он мостится на стул осторожно, как медведь на жердочку. С сопением, видимо, отражающим его недавнюю нелегкую борьбу за воссоздание наследия Кирилла и Мефодия на отдельно взятом листе бумаги, он протягивает мне разлинованную историю своей жизни.
Я несколько раз, под разными соусами, называю его по имени, задавая доверительный тон будущему разговору, и между делом бегло просматриваю анкету. В графе «На какую должность претендуете» неровными печатными буквами написано: «ГРУСТЬЧИК».
Любопытная интерпретация. Свежая. Я бы сказал — философская… Ладно, с философией потом разберемся. Я откладываю в сторону анкету и беру в руки его трудовую книжку.
— У вас последняя запись в трудовой книжке датирована январем прошлого года. Чем вы после этого занимались? Когда вы уволились с последнего места работы и где вы работали?
— Ну… на стройке работал… без оформления…
— Понятно. А уволились-то — когда?
— Так это… на выборы ездили…
Ах, ты, Грустьчик-Грустильщик, Плакальщик-Могильщик… У Шекспира есть похожее место в пятом акте его гениальной трагедии:
Я грузчика оставил пост
В тот самый день, когда
Покойный батя Гамлетов
Метелил Фортинбраса…[1]
— Хорошо. А после победы на выборах чем занимались?
…Иронии он, конечно, не заметил. Прости мне, Господи, гордыню мою.
— Ну, дома… по хозяйству…
— По хо-зяй-ству… Где проживаете?
Он назвал один из самых депрессивных поселков в полутора часах езды электричкой от города.
…Модуляции гласных чистые и нужной длины. Зрачки, склеры… О’кей, в норме… Тремора нет… Моторика…
— Живете с родителями?
— Да, с мамкой.
Неполная семья… Восемьдесят процентов людей, которые ко мне приходят, имеют неполные семьи. Причем женщины, как правило, в графе «Семейное положение» пишут «Разведена», а мужчины ничего не пишут, но исправно заполняют следующую графу — «Дети».
— Вы пришли один?
— Как это?
Вопрос не случаен. Вчера женщина приводила устраивать на работу своего безнадежно инфантильного двадцатишестилетнего сына. Я не знал. Просто обратил внимание на женский почерк в его анкете.
Зачет. Предпочитаю все-таки, чтобы на работу людей не водили под конвоем.
…Разговаривая с парнем, я двигаю по столу папку с анкетами и задеваю ею специально для этих целей лежащую на самом краю стола ручку. Ручка падает.
… Реакция немного замедленная, но моторика в норме. По совокупности признаков, скорее всего, не наркоман и не алкоголик. Еще раз — зачет.
— Спасибо… На какую зарплату претендуете?
Он называет число, равное стоимости двух рубашек в магазине, находящемся в ста метрах от офиса. Это со скидкой. Ну, что же — четвертое очко. Уровень материальных притязаний соответствует зарплате, указанной в заявке на подбор персонала.
Так, что там еще… Конфликтность? Не похоже, но надо проверить…
— Приводы были?
— Какие приводы?
Какие, какие… Червячные… Не врет — мимика адекватная. Если бы были, то знал бы что приводы не «какие», а «куда».
— С милицией, говорю, были проблемы?
— С милицией?
Стоп. Повторение вопроса. Зацепился… Плавками за корягу.
Он откидывается на стуле и чертит взглядом на потолке длинные диагонали – классический визуал.
Вспоминает… Конструирует… Опять вспоминает…
Нет, на криминал не похоже… Максимум — проверка документов. Хотя…
— …Нет, не было.
— Ну, не было и не было. А даже если бы и были… В тюрьме ведь тоже люди сидят, верно?
— Не знаю… наверное…
Не сидел. Точно. Хотя для меня этот аргумент и не является решающим при приеме на работу. Как говорил когда-то один мой добрый знакомый: «Хорошие мальчики не служат в спецназе».
Да. И не работают грузчиками.
Ладно. Мотивация…
— Почему вы приняли решение устроиться на работу в нашу компанию?
— Так это… работать-то где-то надо…
…При первичном осмотре тела не обнаружена.
— …А тут график… удобный…
Ну, хоть что-то! Теперь нужно взрыхлить почву и бросить пару семечек. Без четко осознаваемых и ценных для человека преимуществ, работать у нас он, конечно, долго не будет.
— Да, у нас действительно удобный для вас график работы. И до станции близко, верно?
— Да.
— Да… Всего минут десять, говорят. В цеху тепло?
— У-гу…
«У-гу» — не годится. Надо усилить…
— А девчонок там много?
— Много.
Тьфу, напасть. Не реанимируется… Еще раз в начало цикла…
— Значит, вы считаете, что с таким графиком у вас будет возможность еще и заниматься домашним хозяйством?
…Надеюсь, теперь он так считает.
— Да.
Уже легче…
— У вас в поселке, наверное, многие так работают?
— Да… Все так работают… Удобно.
Оживился, слава богу. Судя по названию фирмы, где работает его мать, и ее должности, у нее такой же график.
— То есть вам будет удобно, если вы с мамой будете работать в разных сменах: всегда будет кому присмотреть за хозяйством, верно?
— Да. Мы так и думали…
«Да»—линия простая, как гамма для первоклашек в музыкальной школе. С него хватит. «Мы так и думали…» — это он, конечно же, про маму.
Вполне управляем.
Хорош… Остальное доработаем в процессе испытательного срока… Нет, не «хорош»… Надо его на всякий случай проверить по учетам.
Чикатило, говорят, вообще был просто душкой…
— Подождите, пожалуйста, на диване между этажами, хорошо?
— Покурить можно?
— Можно.
Разрешение спрашивает… Наш человек.
…В кабинете, где квартируется наш Reconnaissance Squadron, на одном из письменных столов, на почетном месте — в центре — лежит муляж ручной гранаты, ребристый корпус которой перехвачен множеством разноцветных резинок для денег.
М-да-а… Лет пятнадцать назад это было бы символично.
Я здороваюсь с присутствующими, перебрасываюсь с ними снежками дежурных шуток про наше правительство и рассказываю старые анекдоты. Потом показываю установочные данные.
— Можете копнуть по-быстрому, а?
— Глыбоко?
— Грузчик.
Сотрудник СБ звонит знакомому оперу и почти слово в слово повторяет в трубку наш разговор: шутки про правительство, анекдоты и установочные данные. Слушает… Улыбается:
— Терпила. Наивный, как муж «черной вдовы».
Мне ли не знать, что наивный. Однако сравнение весьма странное.
— Да? А в чем дело?
— В прошлом году обращался в райотдел по поводу кражи мобильного телефона.
Да уж… Действительно чудовищная наивность.
— Спасибо. Больше ничего?
— Ничего. А тебе он как?
— Я так скажу: счастлива будет та блудница, которая, решив найти себе наконец тихую пристань, наткнется на этот риф простодушия.
— Понятно. Координаты пристани не дашь?
— Toot your own horn[2].
— И вам не болеть.
…Цинизм — это просто профессиональная деформация.
…Прошло сорок минут. Кандидат в разнорабочие в четвертый раз прилежно переписывает заявление о приеме на работу. Надежда на успех есть — всего три десятка слов, из которых пять предлогов.
Динамика положительная: восемь, шесть, четыре ошибки.
Восемь — не рекорд. Рекорд был — двенадцать, два месяца тому назад.
Я сам виноват: в процессе написания им второго варианта я спросил его, сколько будет семью девять. Замечено, что чем хуже претендент на эту должность знает таблицу умножения, тем он дольше работает.
Последовательно, с периодичностью в две-три минуты выдаваемые им «восемнадцать», «тридцать шесть» и «пятьдесят четыре» окончательно утвердили меня в мысли, что это именно тот человек, который нам нужен, но вызвали катастрофические потери времени при оформлении.
…Еще пара никому не нужных бумажечек… Слава богу — только подписи.
Фу-ух… It’s a done deal.
…В наклеивании фотографии на анкету есть что-то сакральное. Заканчивая церемонию инициации, я встаю, жму ему руку и произношу необходимую ритуальную фразу:
— Уважаемый (имя, отчество), с (дата) вы считаетесь принятым на работу в (название фирмы)… (Ну, и т. д.)
Все. Ступай и не греши.
— И пригласите, пожалуйста, следующего…
…Я хорошо помню, как поцеловал ссохшиеся мощи человека, умершего, если я не ошибаюсь, полторы тысячи лет назад, получил на прощание дешевое серебряное кольцо и вышел из храма.
День был пасмурный и ветреный. Несколько часов назад прошел дождь, который при желании можно пересчитать по каплям.
Дождь бывает здесь пару раз в году, не больше.
Я стоял и смотрел на грязного служку, копавшегося зачем-то в придорожной пыли, и думал о том, что все равно никогда не смог бы здесь выжить. Досада жгла мое сердце.
— Эти люди складно умеют только молиться, — сказал я тому, кто меня провожал, кивая в сторону служки.
— Ты прав, — ответил он, — но, знаешь, когда мне нужно выбирать между таким как ты, и таким, как он, я всегда выбираю его.
Я обиделся…
Но если бы выбирать пришлось мне, я бы тоже выбрал его.
Вот так-то…
…Это было пять лет назад. На Ближнем Востоке.
Бабель-2
(из нетипичной лекции об анализе открытых источников)
О, ветры в моей голове!… Я прошел диспансеризацию и уехал в Крым с твердым намерением писать книгу. Осевший после многих лет оперативной работы в аналитическом отделе по линии (N), я чувствовал себя брадобреем из старой грузинской сказки, которому нужно найти тростинку в поле и выкричаться в нее до одури.
Как вы все знаете, в нашей конторе принято давать друг другу прозвища. По негласной традиции владелец прозвища, как муж-рогоносец, узнает его (прозвище) последним, уходя в отставку. Если вообще узнает.
Я недаром ел свой хлеб в закордонных командировках. О том, что меня называют Придворным Звездочетом, я узнал уже через неделю работы в отделе.
Эх, ребята, чего я там только не аналитичил! Даже котировки цен на золото… Ну, ладно…
Мы познакомились случайно… если, конечно, кто-то из вас, коллеги, после стольких лет службы, как у меня, будет верить в случай, за которым, по классику, не стоит угрюмая цепь невыявленных закономерностей.
…Шли дни. Я шатался по городу и не мог заставить себя сесть за работу. Страх перед чистым листом бумаги с одной стороны и желание излить грузы грехов и радостей прошлого с другой раздирали меня на части. Я вставал в пять утра и садился у окна, но душе моей было тесно. Я шел на набережную, пробовал писать в кафе, на пляже, в гараже у хозяйки, я уезжал за город, останавливался на трассе, лазил на скалы, сидел у моря — все было напрасно. Шторм воспоминаний, вызванный мною самим из глубин моей памяти, швырял меня по Крыму, как щепку в океане, но проклятый белый лист оставался непорочным.
Наконец я устал. В один прекрасный вечер я вышел со двора и посмотрел на улицу удивленными глазами человека, пришедшего в себя после эпилептического припадка.
«Вот что, Поручик Р., — сказал я себе, — а не пошел бы ты…»
И я пошел.
А Поручик Р. — мое лейтенантское прозвище среди более удачливых, а потому неизвестных вам, дорогие мои, наших коллег, на примерах которых, может быть, будут учиться только ваши внуки.
…Меня сбило с толку обручальное кольцо. Оно одиноко блестело на безымянном пальце ее левой руки, как скромный памятник на месте авиакатастрофы.
Я увидел ее в магазине. Красивая… Пожалуй, слишком красивая для этого городка… Но не для меня, мои дорогие коллеги, не для меня! «Слишком» — это как раз то, что нужно настоящему разведчику. Иначе какой ты боец, хотя и невидимого, но фронта?
Продуктов она купила ровно на одного. Даже еще меньше — на одну. Я проводил ее, держась на расстоянии, до двора, в котором она снимала комнату. На следующий день, когда она ушла на пляж, я провел во дворе короткую серию блестящих разведопросов и, не вызвав ни у кого подозрений, узнал о ней все, что хотел знать.
Москвичка. Тридцать семь. По сравнению со мной, у которого год за три, — дитя. Работает в банке. Замужем. Двое детей. Дети-двойняшки — в Англии, в летней языковой школе. Приехала без мужа.
Я удивился, когда узнал, что она замужем. Шестнадцать лет. Я настолько удивился, что, думая о чем-то потустороннем, машинально вычислил, что обручальное кольцо ползло с безымянного пальца правой руки, на котором его закрепил загс на безымянный палец левой со средней скоростью один палец в два года. Впрочем, ни то, ни другое положение кольца меня никогда не останавливало.
…В ее возрасте любая красивая женщина уже обязана быть умной. А только тунец с горошиной интеллекта будет знакомиться с умной женщиной на пляже. Даже если у этого тунца такая фигура, как у меня. Придержим туза. Заходить под игрока надо с длинной слабой масти – это же азбука! То есть я хотел сказать: начинать нужно с нагрузки на аудиоканалы связи разрабатываемого объекта с окружающим миром.
А проще — приболтать.
«…В этом случае место для осуществления первого контакта должно способствовать благодушному настроению…»[3]
Быстрота. Напор. Натиск. Случай подвернулся в полдень. Почему так быстро, спросите вы меня? По тому, господа офицеры, что, как говорят наши вероятные партнеры, хороший экспромт — это заранее подготовленный спич. А удача, скажу я вам от себя, это информация плюс рекогносцировка плюс подготовка. Так вот, по полученной мною ранее информации, эта банкир-квазиразведенка ходила в некое литературное кафе на чашечку полуденного чая и бисквит. За четверть часа до двенадцати я зашел в кафе и занял позицию спиной (да, да, мои молодые коллеги, — спиной) к входу. А кто скажет, почему спиной? Что молчите? Не по учебнику? То-то и оно, ребятки. Слышал ли кто-нибудь из вас старую такую песенку: «…что я жизнь учил не по уче-е-б-ни-кам…»? Не действуйте по шаблону, каждый раз перед делом перезагружайте свой компьютер, и тогда, может быть, кто-нибудь из вас выбьется в министры обороны. США. Шучу. А вообще — запомните на будущее: чтобы пролезть в любую дырку без мыла, голова должна быть как раз не маленькой, а большой и умной. А теперь — правильный ответ: ну кто, скажите, пожалуйста, в Крыму, в литературном кафе среди бела дня будет бить меня, как бывало, бутылкой с «Кьянти» по башке? Это первое. И второе — сидя спиной к объекту, вам не придется раньше времени мозолить ей глаза своими ослепительными ярко-голубыми брызгами, как поэтично сказала обо мне когда-то одна бельгийская… м-м-м… ну, неважно…
Итак, вооружившись чашкой травяного чая и местной газетой, взяв с полки первую попавшуюся толстую книгу и положив на столик солнцезащитные очки (чтобы контролировать все-таки обстановку за спиной), я занял позицию в центре зала. В углу одиноко стоял белый рояль, на котором по вечерам какой-то местный лабух играл попурри из мелодий семидесятых годов.
…Легко хлопнула входная дверь, и женщина, которая (как я был уверен) через несколько часов будет от меня без ума, села за один из столиков за моей спиной.
«…При завязывании личных отношений следует избегать извинений, проявлений неуверенности, скучного начала…»
Спустя некоторое время я подозвал официантку, проворковал ей заранее заготовленную шутку, усилил эффект комплиментом и попросил разрешения сыграть для нее что-нибудь на рояле. Удивлены? Надеюсь, вы не думаете, что для вашей успешной карьеры достаточно уметь пить неразбавленный спирт, есть сырых жаб, ругаться матом и шпилиться на бильярде? Хотя это тоже нужно… Особенно спирт… или, скорее, мат… А между прочим, десяток-другой стихов из мировой классики и умение играть на рояле не только иногда открывают маленькие волшебные дверки, но и, бывает, спасают жизнь… Киношного Шарапова помните?
…Я сыграл для официантки «Какой прекрасный мир» Армстронга, потом, как бы в раздумье, для себя — «Я делал это, как я хотел» Синатры и, наконец, «случайно» подняв глаза и увидев ее… Что я сыграл? Ну конечно — «Странники в ночи», того же Синатры, не сводя при этом прицела своих, в данный момент глубоко-глубоко задумчивых, глаз с несколько обескураженной Миссис Черноморское побережье.
Кажется, вражеский пулемет на фланге подавлен.
…Так, артподготовку провели («артподготовку» — удачный, по-моему, каламбур), а теперь…
Stand up, body… Go! Go!! Go!!!
Я бережно закрыл крышку рояля и подошел к ее столику:
— Понравилось?
— Да, понравилось…
Разведка боем выявила, что первая траншея противника слабо укреплена.
— Музыка — это просто стремление вырваться из повседневной суеты… Давайте вместе выпьем чая, а потом я поиграю еще, — я говорил спокойным и веселым голосом.
— Ну, вы и наглец! — сказала она. Если она действительно хотела закончить разговор, то эта фраза была ошибкой.
— Я наглец, умеющий играть на рояле, леди, — парировал я с достоинством и легкой самоиронией, — по нынешним временам — редкость, вы не находите?
Вопрос дал мне передышку перед броском во вражеский окоп. Она наконец окинула меня взглядом и сказала задумчиво, а потому несколько растягивая слова:
— Я нахожу вас странным… Хорошо, садитесь, но ни на что большее не рассчитывайте: я замужем.
Штурмовая группа захватила первую линию обороны. Вот так-то, хлопцы, по-суворовски! «Ни на что большее не рассчитывайте». Ха! Наивная — сколько раз я это уже слышал.
Если женщина согласна вас слушать — значит, она уже наполовину согласна.
— Вы здесь новый тапер? — с усмешкой спросила она, крутнув пальцем над головой.
— Нет, я здесь новый писатель, — в тон ей ответил я.
— Вот как? И на чем же вы пишете, кроме осколков разбитых сердец здешних официанток?
Черный сеттер![4] Одним точным броском она (невольно, конечно) высыпала килограмм соли прямо в свежую рану.
— Пока ни на чем… На бумаге, оказывается, писать гораздо труднее, чем на женских сердцах…
— И поэтому вы изучаете опыт более удачливых предшественников?
— ?
— Я имею в виду Бабеля.
— ?
— Ну вон у вас на столе лежит книга.
Я обернулся: вот шляпа! На корешке книги, лежавшей на моем столе, было написано «Бабель 2». Второй том, значит.
Мы поиграли словами еще минут десять. Время от времени она поглядывала на часы. Потом наконец она сказала:
— Послушайте, я записалась к массажисту, так что мне нужно идти. До свидания.
На прощание она еще раз внимательно посмотрела на меня:
— Вы действительно странный… писатель… Если хотите, в семь часов вечера встретимся, расскажете мне, что вы думаете о Бабеле.
…Я сидел на берегу, читал и скулил от зависти… даже плакал… И не переставал восхищаться сочностью и натуральным простодушным варварством описываемого Бабелем мира, более реального для меня, чем крики чаек над Черным морем. Я видел все, о чем он писал.
Только не в Польше или Украине, а в Анголе… да разве только в Анголе…
Мне было очень-очень плохо. Я знал, что никогда не смогу писать так, как он.
А если хуже, то зачем?!
Пришел вечер, высохли мои слезы. Какое-то странное предчувствие разгадки еще неизвестной мне задачи охватило меня… Бабель… Что-то не так с этим Бабелем.
Я взял в руки книгу и принялся перечитывать ее так, как читают и перечитывают агентурные сообщения…
…Как и договаривались, мы опять встретились в том же литературном кафе.
— Ну, господин новый писатель, как вам понравился Бабель?
— Понравился… Наш человек.
Ее брови подпрыгнули до небес.
— «Наш человек»? Вы ничего не путаете? Или вашу маму, как и мою, зовут Лилия Соломоновна?
— Нет, мою маму зовут Анна Степановна… Я не о том…
— Тогда о чем же? Вы сосчитали его женщин?
— Опять не угадали, госпожа банк-служащая, я совершенно о другом!
И тут меня понесло…
— Кто, по-вашему, такой гражданин И. Э. Бабель — писатель? Вы наивны, и я вам это сейчас докажу.
Что мы имеем…
Общая информация:
Еврей — это раз.
Хорошее образование — это два.
Четыре иностранных языка — это три.
Воевал в Первой Конной армии — это четыре.
Журналист, имел навыки агитационной и издательской работы — это пять.
Работал в штате Иностранного отдела ЧК, переводчиком — это шесть.
Анализ: убежденный, последовательный, проверенный в боях сторонник существующего режима, сотрудник секретной службы; род службы — политическая разведка.
Далее…
Рассказ «Улица Данте», информация и комментарии:
1. Жил в Париже, в гостинице, один. Хотя, по официальной версии, ездил к семье.
2. Был знаком с торговцем подержанными автомобилями. — Изучал способы покупки авто у частных лиц. Следовательно, для его деятельности нужно было автономное средство передвижения.
3. Не отказывал себе в средствах: питался в недешевых кафе, мог позволить себе пригласить женщину в театр и еще куда подальше. — Откуда у убежденного революционера, приехавшего из разоренной, голодающей России, шальные деньги?
4. На месяц выезжал в Марсель. — Портовый город с большим количеством сочувствующих.
5. Полиция спокойно отнеслась к его появлению в отеле. И сам он отнесся к полиции спокойно. Откуда такое спокойствие у гражданина Совдепии? — Жил по хорошим подложным документам.
Анализ: по линии Коминтерна был направлен во Францию для организации работы подпольной типографии.
Общий рисунок операции:
1. Легализация в Париже. Установление контактов с местным отделением Коминтерна. Поиск помещения, подбор, проверка, обучение сотрудников. Изучение способов доставки оборудования.
2. Доставка типографии морем по маршруту Россия — Франция (Марсель), затем на авто, Марсель – Париж.
3. Развертывание типографии и начало работы…
По мере того, как я говорил, выражение ее лица, к моему глубокому огорчению, изменилось от любопытного до грустного.
— Знаешь, — прервала меня она, — все это полная ерунда… Бабель — просто великий еврейский писатель. И все. И не завидуй ему… Не надо… Ты никогда не будешь писать так, как писал он. Если хочешь писать — пиши и ни на кого не оглядывайся. Ты же ни на кого не оглядывался, когда играл мне на рояле семь часов назад?
…Мы ходили по городу, а потом сидели на набережной, почти до рассвета. Она рассказывала мне свою жизнь, а я рассказывал ей чью-то чужую.
Кажется, она мне ни грамма не верила…
Внезапный беспощадный ливень загнал нас ко мне домой. Убирая со лба мокрые волосы, она спросила:
— Дождь тоже ты подстроил?
— Нет, дождь подстроил не я…
Я дал ей полотенце и сказал:
— Зонта у меня нет… Оставайся, дипломатическую неприкосновенность и зеленый чай на завтрак я тебе гарантирую.
Она вдруг серьезно посмотрела на меня:
— А знаешь, писатель, я сразу поняла, что ты не собираешься тащить меня в постель.
А я вот это понял не сразу.
…А уже через час она спала в моей постели, а я стоял у окна, смотрел на чернеющий на фоне неба карандаш минарета и думал, думал, думал…
Да, милая… Конечно, ты права… И еще он великий еврейский писатель.
Я взял лист бумаги и быстро, в один присест, написал свой первый в жизни рассказ… об охоте…
Так, вспомнилась одна история…
…Прошло несколько дней. Дней, заполненных пустяковыми хлопотами и все усиливающимся чувством близости.
Ночами я писал. Слова текли из меня толчками, как кровь из разорванной аорты.
По утрам мы готовили себе простую еду. Такую простую, что хозяйка дома, тертая по жизни караимка, никак не могла сложить одно к одному: стоимость моей машины («крутые») гречку с огурцом и чаем («понятно: крутые и жлобы») и подаренную хозяйке, между прочим, чтобы не болтала лишнего, большую бутылку «Мартеля».
…Сегодня мы ели чеснок с помидорами и хлебом, смеялись, близко-близко глядя друг другу в глаза, и в тот миг, когда в мои губы ударило ее дыхание, у меня было ощущение, что я целую китаянку.
— Ты знаешь, почему я так счастлива?
— Нет, не знаю… Но я могу тебе точно сказать, почему счастлив я… Да, я счастлив… Ведь у меня есть ты и у меня есть бумага, которую я наконец перестал бояться. Что мне еще нужно для счастья? Я могу говорить с вами обеими… а больше мне ничего и не нужно.
Как много еще я хотел бы сейчас ей рассказать!
«…Знаешь, милая, когда-то, давным-давно, я держал в руках векселя на предъявителя на общую сумму двести пятьдесят шесть миллионов долларов… а еще я вытащил из камеры смертников четверых человек… а еще раньше сам остался в живых, единственный, в битком набитом людьми вертолете, упавшем в горную реку… Спроси меня: был ли я тогда счастлив? Да, тогда я тоже был счастлив, как счастлив был бы любой мужчина, почувствовавший себе настоящую высокую цену… Но это все другое…
И, знаешь, еще у меня есть Бог. И когда я говорю с тобой или с бумагой, на самом деле я обращаюсь к Нему. Может быть, это богохульство… но именно так я это и ощущаю.
Но я не могу тебе всего этого сказать. Прости… Что-то не могу… а что-то не умею…»
— Боже мой… — сказала она, грустно улыбаясь.
Я посмотрел на нее: так улыбаются люди, знающие больше, чем они могут сказать. Не потому, что не хотят, а потому, что не знают, как объяснить очевидное.
— Боже мой… — сказала она еще раз, уже тише, — как все накручено в твоей большой и глупой голове…
И все, что она говорила мне потом, она говорила только мне одному…
И все, что я говорил ей потом, я говорил только ей одной…
Ей одной…
Наверное, это и называется любовью.
Королева упаковки
…Утро, как обычно, начинается с того, что я объезжаю производства, перекраиваю, в угоду нашим ветреным коммерсантам, сменные задания и раздаю тумаков начальникам участков. В одном из цехов, решительно отсекая спешащего ко мне навстречу технолога, на моем пути встает худощавая симпатичная деваха со свирепыми глазками.
— У меня есть друг в уголовном розыске, — без предисловия, с вызовом в голосе говорит она.
…А у меня, надеюсь, все еще есть друг в парижской нелегальной резидентуре — ну и что?
— Собираетесь устроиться на работу в уголовный розыск… — наугад говорю я, — вам что — характеристику подписать?
— Вы издеваетесь?
— А вы? Что случилось-то?
— Я хочу, чтобы ее наказали!
— Я тоже хочу, чтобы ее наказали, но за нее проголосовала четверть населения.
…Пауза, достаточная для того, чтобы обсудить с начальником отдела капитального строительства, сколько машин бетона они выписали, какую толщину бетонного покрытия они на самом деле положили в цеху Д-4 и что им за это будет.
— Это вы о ком говорите?
— А вы о ком?
— Она избила меня! Она топтала меня ногами!
Все понятно. Ох уж эти мне служебные романы… Глядя на тебя, красавица, право, не знаю, на чьей я стороне. Тоже мне — королева упаковки!
— Хорошо, я разберусь. Ступайте на рабочее место и пригласите ко мне начальника участка, — строго говорю я.
— Нет! Вы должны ее уволить.
— Почему ее?
Резонный вопрос, но лишний.
— Она избила меня…
— Да, да. И топтала ногами. Я помню. Вам что, норму делать не нужно? Вы же бригаду задерживаете! Идите — и работайте!
Пока мы с технологом ковырялись в ящике со втулками, пришел начальник участка.
— Что тут у тебя за страсти?
— Старший оператор опять приблизил старую фаворитку.
— Он же, кажется, женат?
— А они — нет.
— Разведи ты их в разные смены.
— Пробовал.
— Ну?
— Выработка падает.
Тьфу ты… Специфика…
— Предупреди, чтобы это было в последний раз.
— Предупреждал.
— Когда?
— Два месяца назад. Как та ее только оттерла…
— Тогда внеси в список на увольнение. Обеих.
— ??
— В двенадцать — ко мне. Будем у тебя сокращать две бригады. Подготовь на свое усмотрение.
— Чего смотреть… У меня плохих нет.
— Добрый?
— При чем здесь… Подготовлю. Знаете же, что нелегко…
— Нелегко… А форсированный допрос беременной — легко?
— Что-что?
— Я говорю — знаю. Ты же коллектив полтора года ставил. Используй старое правило: «Последний пришел — первый ушел». Когда так — обид меньше. Все, действуй.
…Я захожу в свой кабинет, закрываю дверь и подхожу к окну. Зима… Во дворе наш семидесятилетний истопник разбивает на дрова битые поддоны.
Ну, вот и все… Цифры на желтых досках местных менял, удостоверяющие отношение нашего совокупного национального богатства к скорости работы печатного станка на другом континенте, каждый день пугают своей новизной. То, что было очевидно моим яйцеголовым собутыльникам-финансистам еще в марте (обычно после третьей-четвертой рюмки), в октябре полезло наконец изо всех щелей, стало заголовками бульварных листков и застучало набатом в головах изнеженных мещан, теряющих соки на курсовой разнице.
Рынки съежились, как уколотые иголкой улитки. Холодные ветры заметали по городу офисную шелуху в дорогих костюмчиках — умельцев улучшений, описаний, предсказаний и поддержания корпоративного духа.
Не до забав. Выживут и победят, как и на войне, только аскетичные параноики.
Я, как и все фабриканты, принялся споро откалывать куски от нашей льдины. Уже первого декабря «легким манием руки» я отправил в свободное плавание шестьдесят восемь голов базового персонала. Машинисты и упаковщицы ушли легко и безропотно, как тени. Эта привычка к покорности, будь она проклята, пахнет, наверное, Соловками.
…На следующий день после устроенного мной исхода, открыв дверь админкорпуса, я натолкнулся на трех женщин участка мелкой фасовки, оставшихся после прополки штатного расписания на грядке. У одной из них, блондинки, на носу и щеке еще были видны следы от царапин.
Увидев меня, они оживились.
Подойду сам. Боятся. Смотрят, как на горячий утюг без ручки.
— Здравствуйте.
Все одновременно вздрогнули и молчат.
— Вы что-то хотите — слушаю.
— Мы тут посоветовались… — робко начала поцарапанная, — хотим попросить вас оставить Зою N. У нее двое детей… и мужа нет… и еще мама… болеет…
Если бы они на меня не смотрели, я бы поморщился. Звучит жалостливо, как в бразильском сериале. Но, скорее всего, правда. Что-то такое я смутно помню… Зоя N… Ах, да… королева упаковки.
— Скажите начальнику участка, что я не возражаю.
Какая мне разница? Им же хуже. Работа на участке чисто сдельная: сколько нафасовали — столько получили.
…Легко делиться чужой пайкой.
Забавно — они так жарко благодарили меня, как если бы я, а не они не донес до рта своих детей пару лишних сухарей.
И ушли какие-то слишком окрыленные… Может, они не поняли, о чем попросили?
…Оставшиеся рабочие, примерно половина, перестали улыбаться, сами подмели дорожки, выложили битым камнем границы клумбы у цеха и стараются не попадаться мне на глаза.
Люди начали работать с каким-то остервенением. Видно, что каждый держится за место, как питбуль, который мертвой хваткой ухватил врага за шею.
…К последствиям сокращения, по счастью и вопреки прогнозам, можно отнести только дважды, в течение недели, разбитые стекла в бухгалтерии и выгоревшую дотла, заколоченную с полгода назад бытовку.
Впрочем, при последующем дознании выяснилось, что в бытовке вот уже как два месяца жил выгнанный из дому супругой за неуемную любовь к Бахусу кладовщик, так что бытовка — не в счет.
Поскольку обугленных костей кладовщика на пожарище не нашли, а на следующий день нашли его самого, подозрительно трезвого и одетого во все чистое, по месту прописки, то, можно сказать, в целом — отделались легким испугом.
Кризис — это не сальдо торгового баланса, а состояние души…
…Двадцать шестого декабря я полностью остановил производство, объявил отпуск на две недели без содержания, выдал своим трудармейцам аванс — по кольцу сырокопченой колбасы, бутылку шампанского и коробку конфет, поздравил всех с Новым годом, послал воздушный поцелуй головной конторе и поехал паковать чемоданы.
Месяц, горы Синая, где я не был уже несколько лет, терзают меня ночами, как еще одно незамоленное прегрешение.
Наконец еду…
…Аэропорт города З. — классика провинциального жанра. Околица миллионного поселения и в данном случае еще и крайняя точка страны, которую я покидаю, говорит о нас больше, чем любой аналитический отчет. Такое впечатление, что старейшую гидроэлектростанцию и здание аэровокзала строили одновременно. Но если электростанцию после войны восстанавливали, то аэропорт, к сожалению, не успели разрушить.
…Пока сбившиеся в привычно нервозную очередь разбогатевшие дети и внуки тотального дефицита наседают на службу таможенного контроля, я пью кипяток из термоса и рассматриваю единственную витрину, украшенную портретами людей, за которых я никогда не буду голосовать.
Вот взрослые учат детей не слушать чужих дяденек и тетенек, которые угощают конфетками, — а сами?
…Наконец и меня сквозняки выдувают через весьма поверхностный по нынешним временам досмотр к ящику, в котором сидит равнодушный мужчина в зеленом кителе.
Знал бы — не надевал бы новые носки.
Щелчок штампа по паспортному листу — как лязг запираемой за спиной калитки. Березы и ели, красиво осыпанные снегом, через окно зала ожидания кажутся картинкой из букваря.
Объявили посадку. Взлет. Когда шасси аэроплана отрываются от земли, пассажиры обмениваются веселыми возгласами и дружно хлопают в ладоши, как в театре после удачной репризы. Это же надо — так не доверять экипажу. Еще бы «Бис!» кто-нибудь крикнул…
Идем на девяти тысячах. Пресный летный паек и бокал сухого вина — тризна по покинутой Родине.
Не греет.
…Новое здание аэропорта в Шарме — что-то среднее между горстью барханов и гигантским шатром кочевников, напичканное электроникой и (конечно, сделанными в Китае!) сувенирами.
Синяя марка с вязью в паспорте — первое рукопожатие на чужой земле. «Швыдко, швыдко», — с видимым удовольствием, громко и нараспев, говорит нубиец в черной форме. Он жизнерадостно улыбается, но тусклая птица на его берете смотрит на нас с очевидным пренебрежением. Что же, вот он — Восток. Восток, который я люблю и артистичное лицемерие которого дороже мне, чем профессиональные улыбки Европы.
Полуденное белое солнце, честное, без полутонов и компромиссов, радикальное, как здешняя вера, берет меня в свои пламенные объятия и ведет к автобусу. Да… к нам здесь привыкли — уже не предлагают донести багаж, в надежде получить пару фунтов.
А еще они стали пунктуальнее. Жаль… Куда девались заветные «двадцать минут туда-сюда»?
…Дневной свет режет глаза, но солдат на КПП смотрит на нас, не щурясь. Старый добрый «сорок седьмой» у него за спиной целит в горячее небо. Здравствуй и ты, дружок! Давненько же я тебя не видел…
После расселения и променада по окрестностям, около девяти вечера, я ужинаю в ресторане. За моим столиком сидят три девочки-блондинки из Грузии.
Говорить нам не о чем.
В десять вечера я опять сажусь в автобус. Впереди меня, шумно дыша, садится флегматичный мужик с типичной, как принято выражаться в определенных кругах, протокольной заточкой и значком мелкокалиберного народного избранника на водолазке, отягощенный блондинкой, больше похожей на приемную дочь. Сзади — бодрый дедушка-самоубийца в легком спортивном костюме.
Да уж. Матерые пилигримы.
В автобусе я, умаявшийся за день, почти сразу засыпаю. В два часа ночи по приезде на место я выхожу из автобуса, и лютый холод пустыни, сухой и резкий, как утренний кашель заядлого курильщика, возвращает меня в реальность. «Минус четыре», — ошарашенно говорит мне депутат, глядя на свои электронные часы. «А что вы хотели… — улыбаюсь я и цитирую ему старую песню: — └Здесь вам не равнина…“».
Нас здесь, разных племен и наций, несколько сотен. Возле автобусов нам выдают фонарики и знакомят с проводниками. Наш проводник, Захария, судя по виду — бедуин, а судя по имени — скорее всего — христианин, смотрит на нас, как генерал на пушечное мясо.
…Часа через полтора я понимаю почему.
«Мозес? — спрашивает меня грязный кочевник (а что — есть варианты??) и тыкает пальцем в верблюда, лежащего у него за спиной. — Хелп».
«Мозес, — хекаю я в ответ, — иди на фиг».
…Встретить восход на горе Моисея — самый, говорят, простой и надежный способ получить всепрощение.
Врут.
Через дюжину шагов я останавливаюсь и поднимаю глаза: цепочка огоньков, трепещущая, рваная, пульсирует и тянется к вершине, растянутая зигзагами на несколько километров. Ощущение единого потока, ощущение общего стремления вверх, к какой-то не известной никому из нас, невидимой и прекрасной цели захватывает меня и придает силы.
Я пристраиваюсь за негромко и чисто поющим псалмы итальянцем и иду дальше, стараясь держать его темп…
…На вершине люди растекаются по гребню и рассаживаются в ожидании восхода солнца. Когда я туда наконец добрался, до рассвета было еще минут двадцать, а на площадке было уже человек двести. Я нашел незанятый пятачок между юной шведкой и, кажется, ирландцем, облокотился о шведское колено, положил себе на ноги, чтобы было теплее, ирландский рюкзак и, как все, уставился на горизонт.
…Восход нарастал волнами, как симфония. Наконец солнце выглянуло из-за далекой, темно-зеленой из-за преломления света горы. Всеобщий, наполненный паром вздох, как мантра очищения, выплеснулся из наших ртов, и последовавшие за ним три секунды оцепенения были самыми счастливыми из того, что я помню.
Это было действительно чудо.
…Но чудо — всего лишь микротрещина в реальности. Как-то очень шумно, густо и разом закашляли, засобирались, защелкали фотоаппаратами сидевшие вокруг меня люди.
…А тысячи потревоженных ангелов вспорхнули, беззвучно махнув крыльями, и я опять ощутил великую пустоту и отстраненность лежащего на нас неба.
Что изменилось во мне? Что изменилось в женщине, греющей мою руку своим дыханием? В старике, как ни странно, до сих пор не замерзшем насмерть на вершине в одном только полушерстяном спортивном костюме?
…Что изменилось в моей памяти, все так же хранящей каждый выстрел?
Ничего… Думаю, ничего…
…Горечь возвращения, слава богу, затерлась физическими хворями, терзавшими меня оставшиеся дни. Старые травмы позвоночника проявились опять и свалили меня с ног.
…И еще руки мыть нужно.
…Глоток горячей воды, глоток виски, несколько пластинок айши[5] и сон у моря — лучшее времяпрепровождение для изнуренного походом паломника.
В первый раз, что ли, на Востоке…
…В первый, после отпуска, рабочий день, вечером, возвращаясь со склада, где наша имеющая врожденную склонность к суициду учетная программа дала очередной сбой, я решил зайти в Д-4.
В цехе было тихо: шла перезарядка. Возле цеха, в курилке, сидели моя старая знакомая — королева упаковки — и тот самый старший оператор. Они меня не заметили.
— Ничего, ничего… — услышал я голос мужчины, — не пропадем… прокормимся…
Я невольно остановился. Закурил.
— Как там у тебя дома? — спросила она.
— Ничего… Устаканилось.
— А-а…
Я услышал в ее голосе легкое сожаление.
— А твой когда вернется?
— Следующей весной. Амнистии ж ему не положено.
— Ну да, ну да… Слышала — бытовку в тарном спалили?
— Слышала… Говорят — у кладовщика за кредит квартиру забрали, так он туда с семьей переехал. Все и сгорели.
Вот наплели, черти!
— Ага… Так я подумал… Может, чайку сегодня вечером попьем?
Изящный переход, ничего не скажешь.
— Так спалили ж…
Прекрасно! Сначала они — «чайку попьем», потом я — от пожарных откупайся.
— То я устрою. А помнишь… — он толкнул ее локтем.
— Ой, уже и не помню, — игриво ответила она.
Они засмеялись, а мне стало горестно. Кто-то готов от себя на край света, а этим…
…А этим вот и ехать-то никуда не нужно, с их короткой памятью.
…Они смотрели на огни небоскребов за рекой завороженно, как смотрят звери на приближающийся лесной пожар. Ватник, один на двоих, укрывал их плечи.
Доносящийся сюда шум большого города, обычно не слышимый за гулом компрессоров и резательных секций, был похож на шум публики, рассаживающейся в партере.
Я тихо развернулся и пошел к машине, ждущей меня возле домика охраны.
— Режим подтяните, — сказал я начкару на прощание, — бытовые помещения инспектировать каждый день. Вам что — одного пожара мало?
…Может быть, это — зависть?
Свет в его очах
Ноль сорок…
Я жду девяти часов утра. Сказочник и учитель — ночь, зимой проведенная на вокзале, учит ожиданию не хуже войны. Те, кому не досталось места на истертых миллионами седалищ лавках, спят стоя, облокотившись на перила и свесив головы в сторону темных окон.
Со спины они похожи на лошадей в стойлах.
Все вокзалы мира напоминают мне об исходе… Нет, столичные вокзалы скорее напоминают об эвакуации.
Я тоже спал стоя однажды… Шел сильный дождь, капли танцевали по плащ-палатке, отстукивая бурную колыбельную песню, и сосны, окружавшие меня, были похожи на деликатных дворецких в дорогом отеле.
Я повесил автомат на шею, прислонился спиной к дереву и закрыл глаза. Помню, в полукилометре от меня шла вялая стрельба, и, засыпая, я почему-то подумал, что звук выстрела ни в одном кинофильме не похож на настоящий.
Проснулся я от собственного храпа минут через пятнадцать, наверное. Все так же бесчинствовало небо. Стрельба утихла. Шагах в семи мокрый заяц с удивлением и сочувствием смотрел на меня. Коллега.
До сих пор смешно.
Три тридцать четыре…
Сколько раз я уже смотрел на часы? Время, глоток за глотком, насыщает тело тупым смирением. В голове пинг-понг между созерцанием и прострацией. Жду, ныряя в дремоту и каждый раз будто выныривая в другом месте. Жду…
Четыре тридцать…
Как всегда внезапно, что-то в голове разламывается, и я перешагиваю через рубеж, который моряки называют началом «собачьей вахты».
Только я перешагиваю этот рубеж в обратную сторону.
Безумное время. Безжалостное. Время, когда режут часовых или готовятся к первой молитве.
…Давным-давно, в учебке, дежуривший в роте курсант не выдержал «собачьей вахты» и прилег «на минуточку» в канцелярии, на столе командира. Когда ему стало холодно, он укрылся знаменем. Придурок. И, конечно, в тот день ротный пришел на полчаса раньше.
…Не помню, почему мы его не били. Хотя целый месяц было за что.
Пять…
Я выхожу из здания вокзала, и россыпь строений — столица, которую в соседнем государстве называют «матерью» их городов, — встречает меня четкими директивами пустынных проспектов.
Не надо… Я и так знаю, куда я иду.
…Это место мне очень сильно напоминает один кабак на Елисейских полях. Здесь рюмка кальвадоса в шесть часов утра тоже ни у кого не вызывает удивления. Кроме меня, который, собственно, ее и заказал.
Зачем?
…Тогда было около двух часов ночи, кажется. Я взял меню, и мой взгляд споткнулся о противоестественное для парижского кафе название блюда: «бифштекс по-татарски».
— …Вы уверены, что вы действительно будете это есть?
Странный вопрос для официанта. Дружок, если бы ты видел фотографию моего отца, ты бы, как и я, считал, что я должен это хотя бы раз попробовать. Впрочем, нужно перестраховаться…
— И рюмку кальвадоса, будьте любезны…
Сия конфигурация его несколько успокоила. Что же такое я заказал-то?
Лепешка нежирного говяжьего фарша с сырым яйцом в центре и пять розеток с разными острыми приправами. Недокотлета. Можно ли этим удивить человека, знающего толк в дождевых червях?
Оказалось неожиданно недурственно. Даже без кальвадоса…
Генетическая память, что ли?
Шесть пятнадцать…
Допив кальвадос, я заказываю кофе. Зал пуст, только через несколько столиков от меня две блудницы сосредоточенно расправляются с огромными порциями итальянских макарон. Проголодались. Здоровым аппетитом и манерами они напоминают грузчиков в заводской столовой.
Я отворачиваюсь от них к окну. Несколько лет назад, в эту же пору, здесь стояли палатки. Иллюзии тех, кто в них жил, развеялись вместе с дымом от сгоревших европоддонов. Чернь с обеих сторон, или, по-современному, «биомасса», разъехалась, чтобы первые пару месяцев гордиться собой в провинциях. Вожди же, и тех и других, благоразумно остались в столице. Революция выблевала своих непереваренных детей во власть и ушла, оставив непрекращающуюся изжогу.
Слава богу, обошлось без крови.
Восемь… Пора возвращаться…
Я шагаю по улице, ведущей к вокзалу. Навстречу мне переменным галсом неуклюже бредет бездомный. Видно, что он не пьян. Видно, что он просто обессилел от затянувшейся стужи и недоедания.
Переходя перекресток чуть раньше меня, он поворачивает голову в сторону переулка, останавливается посреди дороги, шлепает себя ладонью по груди, потом по лбу, потом по губам и посылает воздушный поцелуй кому-то, кого я не вижу. Жесты его при этом одухотворенные и плотоядные одновременно.
Женщина? Нет, не похоже… Какая еще женщина… на его уровне потребностей… Когда мы сходимся, я замечаю странный свет в его глазах, медленно затухающий, как огни удаляющейся электрички.
Может быть, церковь?
Заинтригованный, я ускоряю шаг и, дойдя до перекрестка, тоже поворачиваю голову.
…Абсолютно пустынная улица. Ни юбок, ни куполов. Ни собак, ни кошек, ни даже автомобилей. Ни-че-го… Тупик. Слева — какой-то забор, справа и прямо — стандартные панельные девятиэтажки.
Бред сумасшедшего.
Мой взгляд машинально скользит по окнам, и… Бог мой, я понял!
Солнце, большое и круглое, доброе, многообещающее и бесконечно далекое солнце, каким оно может быть только в крепкие холода, неспешно встает над крышей в конце улицы.
Бродяга приветствовал солнце… Подзаборный мыслитель приветствовал день, который сделал милость: опять наступил для него.
Я вспоминаю свет в его глазах, и мне становится почему-то стыдно… Неожиданно для самого себя я быстро, украдкой повторяю его ритуал и почти бегу, не оглядываясь, в сторону привокзальной площади.
Глазам моим горячо. Мне кажется, что жар, который я видел в его взгляде, есть теперь и в моем. Иначе…
…Господи, да что же я плачу-то?