Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2010
Ын Хигён
Ын Хигён родилась в 1959 году в провинции Северная Чолладо в городе Кочан. После окончания филологического факультета университета “Сунмён” (Сеул) она продолжила учебу в магистратуре университета “Ёнсе” (Сеул) по специальности “корейская литература”. В 1995 году состоялся дебют Ын Хигёнъ: в “Тона ильбо” был опубликован рассказ “Дуэт”, получивший премию. Автор множества рассказов и четырех романов.
Дуэт
Повесть
Чонсун настойчиво предлагала пойти на улицу Пхальталь, где было много мясных ресторанчиков. Своими руками она не могла приготовить ужин для дочери, приехавшей в родительский дом, поэтому решила сводить ее в ресторан, но не в первый попавшийся, где экономят на специях, а в приличный.
К тому же сегодня день рождения Инхе. Прошло семь лет, как дочь вышла замуж, и вряд ли за это время хотя бы один раз она, замотанная столичной жизнью и заботой о муже и ребенке, отметила свой день рождения как полагается. Должно быть, дорога утомила Инхе, на ее лице отпечатались все тридцать с лишним лет женщины, изнуренной жизнью. Конечно, тридцать четыре года — не так уж и мало, но для Чонсун она осталась дочкой, которую все время хотелось накормить вдоволь чем-то вкусным.
Со своей стороны Инхе не переставала думать, какой ужин пошел бы на пользу здоровью матери. Несколько месяцев назад Чонсун приезжала в Сеул, соскучившись по внучке. По сравнению с тем временем ее лицо заметно осунулось. Поэтому когда мать предложила пойти в ресторан, где готовят мясо, Инхе без лишних слов последовала за ней и быстро поймала такси.
Заплатив таксисту, Инхе чуть позже, чем Чонсун, выходит из машины и вскоре чувствует легкий озноб. Декабрьский ночной ветер был холодным. Она ищет глазами мать, но та уже шагает далеко впереди.
— И все-таки, мама, ваша походка, как и раньше…
Вспоминается, как в детстве, она ходила с матерью на рынок. Чонсун двигалась настолько быстро, что стоило Инхе на мгновение отвести глаза, как теряла ее из вида. Так часто бывало. Она озиралась по сторонам, но матери не было видно, и когда уже от страха у нее начинали дрожать губы и она уже почти плакала, откуда-то появлялась мать.
— Ну почему с тобой всегда что-то происходит! — говорила она, давала легкий подзатыльник и торопливо хватала ее за тонкое запястье.
И настолько сильной была эта хватка, что Инхе шла, еле поспевая за Чонсун, а в душе сомневалась, что она родная мать: такой бывает только мачеха.
Как и в детстве, Инхе семенит вслед за Чонсун. Но вдруг замедляет шаги, увидев спину матери, потерявшую прямоту. Когда же эта спина успела так согнуться? Может быть, она кажется такой из-за пряди белых волос, отчетливо видневшейся на воротнике бордового полупальто? Спина Чонсун была согнута, словно на ней лежал груз всей ее жизни. Это была не прямая спина молодой матери, которую в детстве Инхе сравнивала с мачехой, это была спина старого торговца, имевшего дело с чиге , на котором переносились тяжелые вязанки дров. Даже после того, как он опускал чиге, его спина оставалась согнутой, будто хранила в памяти воспоминание о тяжелом грузе.
Инхе прикусывает губу. Но не из-за сожаления о прошедших годах, которое испытывает женщина тридцати с лишним лет, глядя на состарившуюся мать. И не из-за страха от мысли, что бремя матери стало со временем еще тяжелей, а из-за предстоящего одиночества, ожидающего ее в скором будущем. Эта спина будет принадлежать старой женщине, вынужденной одной, без спутника нести груз повседневной жизни. Инхе не знает, какая печаль гнетет ее больше: смерть отца, лежащего в больничной палате, или жизнь матери, которая останется одна.
Прошло ровно два месяца с того дня, когда отцу вынесли смертельный приговор, поставив диагноз “рак”. Когда мать сообщила, что отца положили в клинику на полное обследование, Инхе решила съездить к родителям, но через несколько дней мать снова позвонила ей среди ночи.
— Инхе…
— Мама? В такое время? Что случилось?
— Твоему отцу недолго осталось жить.
— Что?!
— Сказали, рак.
Инхе показалось, будто из ее головы исчезли все мысли. Она только помнила, как свободной рукой все время скручивала телефонный провод, потом произнесла несколько бессмысленных слов и повесила трубку.
На следующий день, придя на работу, Инхе подошла к телефону-автомату, висевшему рядом с учительской, и отрешенно стояла несколько минут. Она не могла понять, почему стоит здесь, хотя подошла к телефону с целью позвонить в больничную палату, где лежал отец. Ее взгляд был совершенно пустой, как у человека, потерявшего разум.
Трубку взяла Чонсун.
— Это ты, Инхе? А мы как раз с отцом вспоминаем, как ты пошла в первый класс. Другие дети все уже умели писать свое имя, а ты даже первых букв алфавита не знала. Вроде совсем недавно это было. Не успели оглянуться, как ты уже мамой стала…Ты очень занята? Может, приедешь к нам? Или позвони Инхо и приезжай вместе с ним на его машине.
Голос Чонсун звучал твердо. Именно это заставило Инхе реально осознать факт страшной болезни отца. Она посмотрела на левую туфлю, где появилось круглое пятнышко от слезы, упавшей с подбородка. Растерев пятно носком правой туфли, она повесила трубку.
Прозвенел звонок на урок. Она медленно взяла под мышку классный журнал.
В детстве Инхе постоянно слышала о сходстве своего характера с характером матери. Напоминавшие ей об этом люди снова будут, наверное, сплетничать о слишком суровой дочери: “Отец умирает, а она такая невозмутимая. Ладно, не умеет плакать и причитать, но нельзя же совсем так… Ну, точно такой характер, как у матери”.
Но мать и дочь не выпускали душевную боль наружу, пусть даже при этом сердце рвалось на кусочки, и это был их способ избавления от печали. Поэтому можно представить, насколько трудно было Чонсун терпеть эту боль, если она позволила себе среди ночи потревожить дочь.
Через неделю, кажется, в понедельник, позвонил младший брат Инхо, сказал, что в выходной день ездил к отцу. В его голосе слышалось осуждение:
— Что за срочные дела у тебя? Отец в таком состоянии, а ты настолько занята, что не можешь даже навестить его?
— Извини. Но звоню я часто. Отец… очень плох?
— Слишком слаб. Даже прямо в лицо ему смотреть жалко. Он мне все что-то рассказывал о том времени, когда мы были маленькими… крепко держа мою руку…
Инхо не мог больше говорить. Если Инхе была похожа на мать, то Инхо был похож на отца: внешне не казался сильным и был сентиментальным.
— Ты говорил с лечащим врачом? И что, это… он сказал, четыре месяца осталось?
В ответ Инхо разрыдался, больше не в силах сдерживаться. Слезы Инхо словно нашли выход и, не желая возвращаться туда, где накапливались, наконец прорвались с громким рыданием. Инхе тихо опустила трубку и, подняв голову, удержала слезы, готовые политься из глаз. После этого она коротко вздохнула, словно установила предел времени для того, чтобы справиться со своими чувствами.
Это было два месяца назад, значит, отцу осталось жить всего два месяца?
Сегодня, в первый день зимних каникул в школе, Инхе села в скоростной автобус до Чончжу. Все три часа дороги она без устали смотрела в окно. Веки ее, утомленные бессонницей, были тяжелыми, но из-за постоянно возникающих мыслей она не могла сомкнуть глаз даже на миг. Мысли о смерти отца, об одинокой жизни матери, мысли о тридцатипятилетней совместной жизни совершенно разных людей и мысли об их предстоящей разлуке. Какой страх должен испытывать человек, когда существо, ставшее родным и привычным, как своя рука или нога, однажды навсегда исчезает с Земли? Должно быть, чем дольше люди живут вместе, тем сильнее боль разлуки. Если так, то насколько действительно больно будет расставаться с мужем, если вместе прожито семь лет? Чонсун стоит под красной неоновой вывеской и ждет дочь. Она решила, что нужно показывать дорогу, поэтому шла несколько впереди, и когда наконец остановилась и оглянулась, то увидела Инхе на приличном расстоянии от себя. Кончик носа Инхе, которая прибавила шагу, заметив, что мать ждет ее, покраснел. Для матери это выражение лица дочери было хорошо знакомо.
В детстве Инхе постоянно не ладила с Инхо, который был на два года младше. Им говорили, что надо беречь друг друга, что в отличие от других семей, где много детей, их только двое и от них зависит, насколько прочной будет семья. Но они все равно день за днем спорили, не желая уступать друг другу, и это был самый больной вопрос для матери. Поэтому когда дети ссорились, Чонсун время от времени хваталась за розги, и Инхо, роняя слезы размером с куриный помет, говорил, что больше не будет так делать, но Инхе, плотно сжав губы, не просила прощения, лишь кончик ее носа краснел.
“Хоть бы раз вышла в больничный коридор и поплакала бы, как Инхо…” — подумала Чонсун, вспомнив, как долго плакал приезжавший на прошлой неделе сын. Инхе подходит и убирает белую прядь волос с воротника пальто Чонсун. Потом смотрит на неоновую вывеску ресторана. Она пришла с целью поухаживать за матерью, но мысль, что они будут есть мясо в то время, как отец ждет смерти, не давала перешагнуть порог заведения, из которого доносился аппетитный запах. То же самое творилось и в душе Чонсун. Ее тревожил усталый вид дочери, и она привела ее сюда отметить день рождения, но Чонсун не покидало чувство вины за то, что она оставила умирающего мужа и пришла туда, где люди обычно собираются повеселиться. Еще она боялась случайно встретить кого-нибудь из знакомых. Что они могут подумать, увидев ее здесь? Словно отгоняя от себя все эти мысли, она с силой толкает дверь ресторана и говорит Инхе:
— Что-то легко ты оделась. Тебе не холодно?
— Мама, когда смотришь сзади, видно, что у вас прибавилось седых волос.
Они выбрали место и сели. Инхе не хочется мяса, ей хочется выпить. В последнее время она это делала довольно часто. И дома по вечерам она стала чаще пить пиво, а утром выслушивала упреки шестилетней дочери. Указывая на бутылки, выставленные на веранде, дочь спрашивала:
— Мама, это бутылки из-под пива, да? И кто же выпил столько пива?
— Я.
— Опять?
— Да.
— Но зачем?
— Хотелось выпить.
— А почему хотелось выпить?
— Надо было о многом подумать.
— Если выпить пива, то хорошо думается?
— Можно сказать, что это так.
— И папа тоже выпивает из-за этого?
— Может быть.
— Но почему вы ругаетесь, когда выпьете пива?
Так проходил разговор. И сегодня, когда она отводила дочь к золовке, маленькая ябеда сообщила:
— Тетя, а вчера мама снова пила пиво, она сказала, что ей о многом надо подумать.
Услышав эти слова, золовка посмотрела на Инхе округлившимися глазами, словно спрашивая, что это значит, и сказала с пониманием:
— Сестра, о ребенке не волнуйтесь, поезжайте и позаботьтесь о больном отце.
Подошла девушка, принимавшая заказ. Инхе спрашивает мать, повернув голову в сторону официантки:
— Мама, не возражаете, если я закажу пиво?
На неожиданный вопрос дочери у Чонсун округляются глаза, как у золовки, когда она услышала жалобу маленькой ябеды.
— Инхе, ты пьешь пиво?
— Иногда.
Но Чонсун отнеслась к этому не так легко, как золовка. Если говорить точнее, она не могла быть так равнодушна к жизни Инхе, как золовка. Глядя встревоженными глазами, как Инхе заказывает пиво, Чонсун чувствует, что есть еще какая-то причина, не связанная с отцом, из-за которой дочь страдает. Так уж повелось с давних пор: глаза матери замечают все.
Мясо и пиво принесли быстро. На установленной в центре стола жаровне девушка жарила мясо, умело работая щипцами со щербатыми концами, переворачивая то один, то другой кусочек. Но скорость, с которой двигаются палочки матери и дочери, намного меньше скорости, с которой мясо покрывается румяной корочкой.
Должно быть, подействовало пиво. Инхе, находясь под легким влиянием сентиментальных чувств, думает: “Жареное мясо в мой день рождения! Если бы не мама, я об этом даже подумать не могла”.
Как и предполагала Чонсун, после замужества Инхе впервые отмечала свой день рождения. Только после звонка матери или поздравлений от учеников она вспоминала, какой сегодня день. Выйдя замуж, она свой день рождения отмечала только после напоминания.
“Да, как и прежде, только для матери я что-то еще значу. Отношения между родителями и ребенком совсем не такие, как между супругами. Муж и жена разойдутся — и дело с концом, но кровные узы — как ни старайся — не разорвешь. До каких пор я буду маминой дочкой, а значит, важным для нее существом? Когда будет тяжело, когда заболею, до тех пор, пока смерть нас не разлучит”.
Думая так, Инхе чувствует теплоту, идущую из ее детства, когда она была только дочерью своей мамы. Ее младенчество, детство, отрочество, юность… Все это дорого ей до слез.
— Мама, тридцать четыре года назад, родив меня в этот день, вы радовались?
— Какое там “радовалась”! Плакала, накрывшись одеялом, а на тебя даже не смотрела.
— Почему?
— Потому что девочкой родилась.
Из-за этого Чонсун сначала даже на руки Инхе не брала. Ей хотелось обнять ребенка, но, боясь гнева свекрови, она не могла этого сделать.
Узнав о рождении девочки, а не мальчика, недовольная свекровь даже не стала обогревать комнату роженицы, несмотря на жестокие декабрьские морозы. Не думая о себе, Чонсун мучилась, словно ее тело режут на кусочки, от звука стучащих десен замерзающей малышки, которая еле шевелила пальчиками. Чонсун лежала, прижав к груди девочку, укутанную в ватное одеяло, прижималась к холодной щеке несчастного ребенка еще более холодным своим лицом и шептала:
— Если уж говорить о страданиях с самого рождения, то, конечно, они достаются дочке.
В это время муж Чонсун работал на какой-то стройке в другой провинции. Он носился от стройки к стройке, как перелетная птица, и, даже узнав о рождении ребенка, не смог приехать к жене. Но как только появилась возможность, он приехал на родину посмотреть на своего первенца. В то утро Чонсун проснулась, вдруг почувствовав тепло, идущее от пола, на котором спала. Услышав, что приезжает сын, свекровь затопила печь, не пожалела вязанки дров. Тело Чонсун, за несколько дней привыкшее к холоду, стало оттаивать, и, должно быть, размягчились суставы. На следующий день нижняя часть тела стала очень мягкой. Организм, освободившись от ребенка, был не в состоянии сам затянуть раны и стал воспаляться, выпуская гной. Было тяжело даже сидеть, испытывая эти страдания.
Свекровь скончалась, когда Инхе исполнилось три года. Возвращаясь с полевых работ, она оступилась и тут же на месте испустила дух. В деревне злословили, что решительная во всем старуха даже жизнь свою оборвала решительно, в одночасье. Но Чонсун даже после поминок не могла поверить в смерть свекрови. Иногда, сидя на корточках перед растапливаемой печкой и держа Инхе на коленях, она неожиданно для самой себя опускала дочь на пол, словно слышала грубый окрик стоявшей в дверях свекрови:
— Нечего сидеть тут в обнимку с никудышной девчонкой, шла бы лучше в огород и подкормила бы навозом капусту!
Так повторялось не один раз. Она очень боялась свекрови, но после ее смерти и муж, и сама Чонсун почувствовали одиночество, словно оказались в пустыне. Они даже стали стесняться друг друга. Именно в это время у мужа Чонсун появилась другая женщина.
— Мама, неужели вы так горевали из-за того, что я родилась девочкой?
— Да, так оно и было.
— А я нет. И второго ребенка не хочу, потому что есть дочка. Если бы родился сын, я бы не остановилась на одном ребенке.
По лицу Инхе видно, что она немного опьянела. Чонсун чувствует: у дочери с мужем все-таки не все ладно — и попытается что-нибудь разузнать окольными путями.
— Разве судьба женщины настолько счастливая, чтобы хвалиться дочкой? И что значит “дочки достаточно”? Так нельзя. Неужели твой муж не хочет сына? Ты еще молодая, как же можно останавливаться на дочке? Надо сына родить.
— Рожать еще одного ребенка? Мама, я… — Инхе почему-то разгорячилась, но быстро спохватывается, речь ее замедляется и повисает в воздухе. Она пытается поменять тему разговора: — А отец тоже был недоволен, что родилась дочка?
— Нет. Твой отец очень любил тебя. Ни в чем тебе не мог отказать.
— Как?
— Благодаря тебе отец и гулять перестал.
Ответив так, Чонсун немного удрученно смотрит на дочь. Инхе знает, что последует продолжение, и сидит, ожидая рассказа матери с естественным любопытством. Чонсун внимательно разглядывает лицо Инхе, на котором появилось новое выражение.
Дочь характером похожа на мать, а лицом похожа на отца, точнее, на свекровь. Старушка, жившая по соседству, как-то даже бросила фразу:
— Ребенок еще в утробе матери становится похожим на того, кто не будет его любить.
Однако муж, кажется, любил Инхе как раз из-за сходства со своей матерью.
Над верхней, похожей на бабушкину губой Инхе появились мелкие морщинки. На ее щеках, с которых исчез румянец, разбросаны мелкие родинки, словно пыль, осевшая за время прожитой жизни, а в утративших упругость краях век чувствуется налет опустошенности женщины старше тридцати лет. Упавшая на лоб прядь волос дополняет образ хлебнувшей жизни Инхе. Вот и дочь тоже начала стареть.
А муж, который в этот день тридцать четыре года назад так радовался рождению дочери! Муж сейчас ожидает смерти. Уходящее поколение, стареющее поколение, растущее поколение… Все идет по порядку, по очереди. Но черед ее мужа умирать пришел слишком рано.
— Мама, вы тоже выпейте! — говорит Инхе и, перевернув стоящий вверх дном стакан, наливает пива.
Чонсун почти не пила спиртного, но, посмотрев на пиво, налитое дочерью, вдруг решается попробовать. Запах жареного мяса, проникающий до самого нутра, должно быть, помог этому решению. Поддавшись настроению, скривившись, она залпом выпивает содержимое стакана до дна. Инхе смотрит на мать и снова молча наливает ей. Она думает примерно о том же, о чем думала Чонсун, когда смотрела на покрасневший кончик носа дочери: “Отец находится в таком состоянии, а мама, пожалуй, ни разу от души не поплакала”.
Должно быть, время ужина закончилось. В опустевшем ресторане нависает тишина.
— Вспоминая о других женщинах отца, вы и сейчас его ненавидите, да, мама?
— Надо было ненавидеть, конечно. Но нельзя сказать, что у меня было только чувство ненависти. И любовь тоже была.
— Мама, о чем вы говорите? Если ненависть — так ненависть, при чем тут любовь?
— В наше время все так жили. Тогда ты заболела опасной болезнью, и твой отец немедля вернулся домой. Да разве в то время считалось зазорным, если мужчина заводил другую женщину?
Стоит слабому человеку один раз проявить жестокость, так он и дальше не сможет сдерживать себя. Неужели это так? Муж стал видеть в Чонсун только мать своего ребенка, но даже если к жене нет чувства любви, разве можно так жестоко пренебрегать ею? Его отношение к ней нельзя было сравнить даже с холодным зимним ветром в лесу.
Чонсун знала о муже только одно: он работает на какой-то стройке в соседнем районе, но когда она услышала о другой женщине, с которой он стал жить, ей показалось, что на нее упало небо. Она пришла в дом той женщины, и в воротах ее облили водой с головы до ног. Та женщина, засуетившись, стала оправдываться, что, мол, вылила воду, не заметив входящую, а на вопрос Чонсун о муже притворилась, что ничего не знает. Чонсун увидела при входе на каменной ступеньке специально, как напоказ, выставленные ботинки своего мужа, но ни слова больше не проронила. Лишь лицо ее пылало.
Испытав такое унижение, она вернулась домой ни с чем и слегла, обессиленная. На следующий день и Инхе стала слабеть от какой-то болезни. Это естественно, когда ребенок, лишившись привычной материнской любви, заболевает, инстинктом чувствуя состояние матери. Чонсун решила, что дочь заболела, пока она ходила искать мужа и не могла уделить ребенку должного внимания. Но через четыре дня Инхе не могла ничего глотать, все тело ее горело. Чонсун пришлось нести девочку в больницу, но врач только головой покачал. Она ходила и просила помощи до тех пор, пока не стоптала все башмаки, обошла еще несколько больниц, но везде ей только отвечали, чтобы она забирала свою дочь назад.
Чонсун, как сумасшедшая, снова помчалась к мужу. Узнав о болезни Инхе, он сразу вернулся домой. У девочки через неделю наконец снизилась температура, и цвет лица стал прежним.
— В больнице все говорили, что ты умрешь. Кто-то сказал об аптеке в районе Морэ, где делают китайские лекарства. Так я схватила тебя в охапку и побежала туда. Там дали три пакета с порошком, ты выпила, и температура спала.
Эту историю Инхе слышала уже от отца. С тех пор отец перестал верить тем, кто отказался спасти его ребенка, и никогда не ходил в больницу.
Инхе вдруг вспоминает о совместной жизни с мужем, о самых памятных днях. Эти воспоминания были связаны с душевными ранами. Говорят, большинство людей не разводятся из-за ребенка. Родители не могут допустить, чтобы ребенок жил в разведенной семье. Неизвестно, может, главное заключается в том, что супруги не могут забыть совместную жизнь, связанную с ребенком. Но если впереди ожидают лишь воспоминания о смутной любви, которую “не в силах забыть”, то какая надежда на будущую жизнь может быть у супругов? Если приходится жить без любви, лишь перебирая в памяти прошедшую любовь, то кто сейчас из двадцатилетних будет стремиться к браку?
Лицо Инхе кривится от этих мыслей. Чтобы скрыть от матери свое состояние, она опускает голову, но вдруг перед ней возникает образ ее мужа Ёнсе, который тут же исчезает под столиком. Она как будто слышит его голос:
— Ты опять за свое, дорогая моя. Неужели ты не можешь все забыть? Ты думаешь, правильней выяснять, кто прав, кто виноват, узнавать все подробности? Я устал жить с умной женой, на самом деле очень устал.
Посмотрев на измученное лицо дочери, Чонсун наливает ей оставшееся пиво. И вдруг, будто вспомнив что-то, говорит:
— Да, кстати, Инхе!
Дочь сидит, молча вертит в руках стакан. Услышав голос матери, поднимает голову.
— Ты помнишь Хёнсока?
— Хёнсока?
— Ну, помнишь, когда ты была девочкой, он жил по соседству с нашим домом? Сейчас он работает в административном отделе клиники, где лежит твой отец.
Да, действительно, Ли Хёнсок. В детстве он постоянно ходил за Инхе по пятам. Несмотря на бесконечные насмешки со стороны мальчишек из-за того, что водится с девчонкой, он обязательно каждое утро стучал в ворота дома и кричал:
— О Инхе, идем в школу!
Потом Хёнсок следовал за невозмутимой Инхе, которая гордо шла, закидывая за плечи косички. Однажды он догнал ее, молча отобрал ранец и повесил на спину поверх своего. Из-за этого на стене в школьном туалете появилась надпись, извещающая о любви О Инхе и Ли Хёнсока.
Кажется, это случилось в пятом классе, в день, когда семья Хёнсока переезжала в Сеул. Моросил дождь. Был сезон дождей. Инхе сидела в комнате и слышала, как в соседнем доме суетятся люди, грузят вещи, но выйти не захотела. Наконец, когда раздался звук заводимого мотора грузовика, она вдруг неожиданно для самой себя почувствовала, как бьется ее сердце и, подбежав к окну, выходившему на сторону перекрестка, раскрыла его. А там, под дождем, заглядывая в ее окно, стоял Хёнсок. То ли из-за дождя, намочившего его волосы, которые всегда торчали ёжиком, то ли по другой причине, но выражение его лица было не по-детски печальным. Инхе, испугавшись, резко закрыла окно.
— Хёнсок, быстро забирайся в машину, — раздался чей-то голос, и она услышала, как грузовик отъезжает.
Через некоторое время в комнату вошла мать и сказала:
— Только что семья Хёнсока уехала. Что же ты даже попрощаться не вышла? Разве можно так?
Но Инхе ничего не ответила, в ее ушах стоял звон.
— Говорят, Хёнсок до сих пор не женился.
Инхе сидит с безучастным видом, слушая Чонсун.
— Вы учились в одном классе, значит, ему тридцать четыре года, как и тебе. Может быть, оттого, что он не женат, он выглядит как двадцатилетний юноша. Пришел в палату к отцу, когда увидел его имя в списке больных. Сначала я его не узнала, а потом пригляделась и увидела: во взгляде и уголках его губ вдруг проступает детское выражение. Спросил, как дела у тебя, так я ответила, что работаешь в Сеуле учительницей и на каникулах, сказала, приедешь сюда…
Чонсун замолкает и внимательно смотрит на Инхе. Вдруг она кажется себе слишком многословной. Надо было только о себе говорить при встрече с Хёнсоком, а она сообщила ему о приезде дочери. Наверно, не следовало этого делать. Но лицо Инхе ничего не выражает.
— Он попросил передать, чтобы ты нашла его в административном отделе. В детстве вы были друзьями, почему бы вам сейчас не встретиться?
Инхе пропускает эти слова мимо ушей.
Официантка приносит счет. Должно быть, ресторан скоро закрывается. Чонсун поднимается, держась за стену, и чувствует, как у нее кружится голова. Инхе направляется к кассе. Надо бы удержать дочь, оплатить счет самой, но тело не слушается. Она не может понять, хорошее или плохое у нее настроение.
Инхе берет под руку Чонсун, чтобы поддержать ее, и обеим становится грустно: и у матери, и у дочери такие худые руки.
— Мама, вы очень похудели за это время. Одни кости чувствуются под руками.
— А ты хоть питаешься как следует? Так похудела. Странно, что еще можешь громко говорить, детей учить.
Они выходят на улицу и попадают под холодный ветер. Зимний ветер приятно охлаждает раскрасневшиеся щеки. Инхе смотрит в небо. Небо усыпано звездами.
— Мама, смотрю я в ночное небо и вспоминаю, как мы возвращались от нашего дяди домой после поминок бабушки. Как мы шли среди ночи по замерзшему полю, и спать хотелось, и холодно было. Стоило Инхо закапризничать, как вы, мама, говорили, чтобы мы шли и смотрели на звезды, тогда и холодно не будет.
— Ты довольно быстро шагала все-таки, а Инхо ведь был младше, все время отставал.
— На сколько он младше? На вид был здоровей меня. И разве я шагала быстро? Мама, это вы меня за руку тянули.
— Неужели так и было?
— Я семенила за вами, тяжело дыша, и внушала себе, что к моим ногам приделан моторчик. А как больно было моим запястьям, за которые вы меня держали, мама. У меня даже слезы выступали.
— Даже слезы были? Ах ты, глупенькая!
— Но все-таки, мама, вы Инхо хоть один раз, но сажали себе на спину и несли, а вот меня — ни разу.
— Ты же никогда не жаловалась, вот поэтому и не несла тебя на спине.
— А не потому, что я девочкой была?
— Я растила тебя, не думая об этом.
— И отец тоже? Он же не отпустил меня учиться в Сеул.
— Оказывается, в твоей душе змея сидит, дочка. Как это не отпустил? Он в Сеуле даже бланки для подачи заявлений в университет купил. Ты же сама отказалась. Разве ты забыла, как убеждала нас, что лучше учиться в провинциальном университете, получая стипендию, чем учиться в столичном университете без стипендии?
— Я так решила, зная, как тяжело вам будет. Через два года Инхо тоже должен был стать студентом, а он хотел учиться только в Сеуле. Как я могла сказать о своем желании поехать в столицу, когда точно знала, что у нас нет денег на учебу сразу для двоих?
— Все равно ты училась лучше, и мне хотелось любым способом и тебя отправить в Сеул.
— Знаю. Знаю, мама. Как я могу этого не знать?
То ли оттого, что мать и дочь шли, поддерживая друг друга, то ли оттого, что иногда обнимали друг друга, но за ними постоянно вилось одно общее белое облачко от их дыхания.
Ожидая лифт в вестибюле больницы, Чонсун несколько раз носовым платком вытирает губы. Инхе настаивала на том, чтобы провести эту ночь в палате с отцом, но Чонсун отправила ее домой, сказала, что отцу будет неудобно, и, сидя одна в вестибюле, выпила даже стаканчик кофе из автомата, но запах спиртного не исчезал. Придется войти в палату, распространяя запах пива. От платка, которым она вытерла губы, шел запах мяса. Чонсун поднимает воротник пальто и, дыхнув туда, проверяет, пахнет ли от нее спиртным.
К счастью, муж уже спит. Должно быть, он вертел головой во сне: капельки воды из прибора, увлажняющего воздух, собрались на его затылке. Направив прибор в сторону кончика носа мужа, Чонсун внимательно смотрит на его лицо. Глубокие борозды морщин и темные пятна на коже. Она находилась рядом с мужем все время, каждое мгновение, когда возникали эти морщины и пятна. Она была рядом с ним и в то время, когда еще не появились они — эти отпечатки каждого прожитого года на чистом, поэтому белом листе бумаги, под которым можно понимать жизнь.
— Неужели так все и закончится? Неужели вправду муж исчезнет из этой жизни? Наступит вечер, потом следующий, и, как бы время ни текло, этот человек уже никогда не откроет входную дверь и не войдет в дом? Неужели этого человека положат в гроб, забьют гвозди в крышку, а потом засыплют землей? А я, оставив его в земле, вернусь домой и буду одна есть рис, разговаривать с кем-то, смеяться… Как мне пережить это, как?
Чонсун раскладывает кровать, поставленную специально для тех, кто ухаживает за больными, и ложится. Веки кажутся тяжелыми, они начинают увлажняться.
Спина ноет от усталости. Должно быть, из-за пива.
На следующий день рано утром приходит Инхе с приготовленным завтраком. Чонсун открывает коробки с едой. Сразу видно, готовил опрятный человек. Часа два ушло на приготовление завтрака, наверное. Какая она шустрая… Посмотрев мельком на часы, показывающие восемь часов, Чонсун переносит стул и готовит место для еды.
— Инхе, давай вместе позавтракаем.
— Мне не хочется есть. Вчера плотно поужинала.
Ответив так, Инхе смотрит на отца, боясь, что обидела его. Но он говорит:
— Пока не начался обход, давай вместе поедим, — и указывает на стул. Кажется, он совсем не сердится. Даже наоборот, во взгляде, обращенном на жену и дочь, сидящих рядом с палочками в руках, сквозит нежность. Они начинают есть. В окно зимнее солнце посылает свои длинные лучи.
Собираясь взять палочки, Инхе смотрит на открытую дверь. Мимо проносятся нянечки с чайниками и тазами, идут в туалет больные, медсестры проверяют карты пациентов. Дверь открыта для утреннего проветривания палаты. Очень много людей проходит по коридору.
— Мама, может, закрыть дверь, пока мы завтракаем?
— Оставь, дочка, мы же не одни здесь. Я уже привыкла, мне это не мешает, — отвечает Чонсун без всякого умысла и кладет себе в рот искусно завернутый в лист сухой морской капусты кусочек омлета.
И в этот самый момент из палаты напротив раздается громкое рыдание. Коридор наполняется звуками бегущих ног, суетящихся людей.
Чонсун собирается выйти узнать, что случилось, но тут в палату входит медсестра:
— В любом случае вам не стоит нервничать. Я ненадолго закрою дверь.
Сестра уходит, закрыв за собой дверь, и после этого до них доходит смысл происшедшего. Они понимают: только что в палате напротив кто-то умер. В комнате зависает гнетущее молчание. За короткое мгновение затихают все звуки и прекращается всякое движение. Весть о чьей-то смерти напомнила живым людям, что подходит их очередь. Инхе видит, как задрожали руки отца, как он тут же сжимает их в кулак. Он сидит, продолжая смотреть на дверь, плотно закрытую медсестрой. В его глазах страх. Хорошо бы сейчас сказать хоть что-нибудь, утешить отца. Инхе ругает себя за то, что ничего не может придумать, стараясь не смотреть на отца, переставляет миску с салатом с места на место и теребит палочки в руках. Но злосчастная дверь вдруг открывается, и на этот раз входит мужчина. Это Хёнсок.
Он пришел в неподходящий момент. Но как человек, проработавший почти десять лет в больнице, войдя, он сразу оценивает ситуацию и чувствует атмосферу в палате. К тому же он был работником административного отдела. Насмотревшись не только на смерть, но и на всякого рода отвратительные стороны жизни, связанные со смертью, он стал очень хорошо разбираться в состоянии души больного или его родственников. Хёнсок успокаивает отца Инхе словами, обладающими убедительной силой, и разряжает напряженную обстановку легкой шуткой, подходящей к данному моменту.
Он беззаботно произносит несколько фраз, и присутствующие, словно только и ждали этого, с удовольствием начинают слушать искусного рассказчика. Родители Инхе, вспоминая детство Инхе и Хёнсока, даже посмеиваются немного. Но Инхе до конца разговора не обменивается с Хёнсоком ни единым словом.
Перед выходом он обращается к Чонсун:
— Ну что же, я пойду. Если будут какие-то жалобы, обращайтесь в любое время. И еще. Вы позволите мне пообедать вместе с Инхе?
— Да, конечно.
— Обед начинается в двенадцать часов. Я зайду в это время.
После этого он четким шагом направляется к выходу, даже не взглянув в сторону Инхе.
Она провожает его растерянным взглядом и оглядывается на мать. Встречный взгляд матери тоже выражает недоумение его поведением. Лишь у отца оживленное лицо.
— Уж очень он приятный мужчина. Мне он казался сильным еще с тех пор, как начал носить портфель нашей Инхе, не обращая внимания на все оскорбления в свой адрес.
— Учился он не очень хорошо, но все говорили, что на него можно положиться. Однако достаточно было просто поздороваться, так нет, ему надо пообедать с Инхе. Что это такое? Ведь он до сих пор еще не женат.
— До сих пор не женат? А наша Инхе уже замужем. Какой скандал! — отец давно так не шутил.
Вчера в ресторане Инхе тосковала по своему детству. Она устала играть роль тридцатичетырехлетней женщины, которая потеряла свое “Я”, заточив себя в семье, и тосковала по своему детству, по тому времени, когда была только дочкой своей мамы. А если так, значит, в этом детстве, по которому она тоскует, должен находиться и Хёнсок. Может быть, эта тоска и вызвала его из прошлого?
Хёнсок приходит ровно в полдень. По-прежнему, не говоря ни слова Инхе, он непринужденно приветствует родителей и первым выходит из палаты, как бы говоря, что надо следовать за ним. Инхе ничего не остается, как идти за ним, но шаги ее легкими назвать нельзя. Может быть, из-за чувства предосторожности — ведь ей придется быть наедине с мужчиной, но, скорей всего, из-за неуверенности в себе: она чувствует себя неказистой рядом с ним.
Вопреки ожиданиям, Хёнсок решил повести ее не в ближайший ресторан. Он идет на автостоянку и открывает дверь машины бордового цвета. После этого впервые смотрит прямо в лицо Инхе, и в глазах его столько огня, что она теряется. Однако про себя она думает: “Ты надеешься, я сяду в твою машину рядом с тобой и поеду туда, куда ты скажешь? Как бы не так!”
Но вслух произносит уклончиво, не употребляя ни уважительных, ни уничижительных слов:
— Мне кажется, не стоит ехать далеко.
— Инхе!— он называет ее имя без всяких условностей, и его голос звучит настойчиво. В этом голосе чувствовалась такая сила, что ему совершенно нельзя было не повиноваться. Инхе понимает, что теперь она уже не может быть такой, какой была в детстве — холодной и сдержанной. Опустив голову, она стоит, потихоньку потирая носок одного ботинка об другой, и в это время над ее затылком раздается:
— А ты, оказывается, до сих пор не избавилась от привычки потирать свою обувь одну об другую.
Инхе только улыбается и садится в машину. Хёнсок умел быть обходительным с людьми не только в больнице. Казалось, у него накопилось достаточно опыта и в обращении с женщинами, чтобы они чувствовали себя спокойно. И обстановка в заведении, куда он привел Инхе, соответствует ему, и в том, как он умело потихоньку раскрывает плотно закрытую ее душу, нет ничего, что могло бы не понравиться.
Прошло около десяти минут, как они вместе, но Инхе уже чувствует к нему дружеское расположение, как когда-то в детстве.
Хёнсок весело смеется, рассказывая в основном о том, как она плохо обходилась с ним в школьные годы. Рассказывает и о том, как ему очень хотелось видеть Инхе после их переезда и как он ругал ее про себя:
— Противная девчонка, надо было поколотить тебя, может, после этого не хотелось бы так сильно видеть!
Слушая его невинный смех, Инхе не замечает никакой двусмысленности.
— В книге по литературе для средней школы есть рассказ “Ливень”, помнишь? Ты даже не представляешь, сколько я думал о тебе, читая эту историю. Я воображал героиню рассказа, девочку из Сеула — тобой, а мальчика из деревни — самим собой.
— Но ведь это ты уехал в Сеул.
— Да, но все-таки в душе я чувствовал себя деревенским мальчишкой, а ты всегда оставалась благородным, похожим на ту девочку созданием.
Благородная девочка!.. Эти чопорные косички, надменное выражение лица и плотно сжатые губы — девочка в аккуратной школьной форме поднимается на трибуну получить приз от директора школы, и юбка развевается от ее движений. Хёнсок слишком отчетливо помнит, какой была Инхе в тот период. Он помнит, как она читала стихи в большой школьной аудитории, представляя их класс, как морщила маленький лоб, когда ей делали профилактическую прививку, как она во время уборки стадиона увидела мертвую лягушку и испугалась, как шла вдоль забора и учила наизусть таблицу умножения, как отрывала молодые листочки цитрусового дерева и гадала, какой стороной упадет листок… Он помнит, что тогда она была одета в белую блузку с оборками и бордовую клетчатую юбку…
Для него существование Инхе связано со счастливым временем детства и мирной родиной. Сейчас же нельзя не видеть в сидящей перед ним Инхе женщину тридцати с лишним лет, уставшую от проблем, с небрежной прической и с мелкими морщинками на лице. Но в выступающем вперед надменном лбе и в выражении ее губ аккуратной формы проглядывает прежняя Инхе, Инхе-девочка.
— Может, расскажешь немного о своем муже? Чем он занимается?
— Работает в фирме.
— Служащий фирмы? А я думал, ты выйдешь замуж за писателя или профессора.
— Это почему же?
— Он должен быть благородным.
“Благородный”? Ее муж Ёнсе совершенно не подходит под это определение. Можно сказать, он является прямой противоположностью благородного человека.
Работник рекламной компании, занимающийся контролем по обеспечению авторских прав. Такую работу тоже нельзя назвать благородной. Но зато он чувственный и эмоциональный. Любитель вкусной еды, хорошей одежды, кино и женщин… Поэтому принципиальность Инхе не могла не противиться его чувственности. У них были разные взгляды на все, вплоть до незначительных дел, таких, как привычка завтракать, выбор программы по телевизору, и до весьма значительных, таких, как воспитание ребенка и денежная проблема. Они слишком были разные. Постепенно они перестали даже спрашивать мнение друг друга относительно вещей, неприятных для них. Ёнсе стал поступать, как считал нужным, не считаясь с женой. И потому, что чувственность преобладала в нем над принципиальностью, и потому, что изначально ему был присущ эгоизм.
Когда люди влюблены, их непохожесть друг на друга имеет большую притягательность. Но когда любовь уходит, эта непохожесть лишь способствует усилению ненависти.
Инхе не может без горького смеха вспоминать, как до женитьбы Ёнсе превозносил ее искренность:
— Ты у меня действительно идеальный человек. Как пообщаешься с тобой, так кажется, будто принял крещение: очистился и стал спокойней, — говорил он.
Хёнсок смотрит сейчас на Инхе совсем другими глазами, нежели в детстве. Оказывается, он может смотреть на нее с достоинством, как человек, достигший более высокого положения. Он смотрит на ее бескровное лицо и говорит, будто имеет на то основание:
— Инхе, ты знаешь, что не совсем здорова?
— У меня же с детства слабое здоровье. Я на это не обращаю особого внимания.
— О чем ты говоришь? Что значит “не обращаю внимания”? А если у тебя что-то серьезное?
Про себя Хёнсок решает завтра же принять меры, провести полное обследование состояния ее здоровья. Он допивает остаток воды в стакане и, поднимаясь из-за стола, бросает фразу:
— Завтра в это же время я поднимусь в палату.
Инхе, округлив свои глаза, собирается что-то сказать в ответ, но он быстрыми шагами уже идет к стойке за расчетом.
На обратном пути в машине Хёнсок напоминает о необходимости обследования, а потом поднимает ей настроение своими веселыми рассказами.
Когда показались корпуса больницы, Инхе подумалось, что они быстро доехали, и мочки ушей ее краснеют. В следующий миг она отворачивается к окну.
Несколько минут она смотрит в окно, кажется, ее веки нетерпеливо вздрагивают. Снова на ее лице появляется озабоченное тяжелое выражение.
“Стоит человеку хоть один раз приласкать встречного бездомного щенка, обделенного вниманием, как на брюках остаются грязные следы от его шерсти. Я — как тот щенок”. Она мысленно представляет скулящего щенка, которого в конце концов отпихнут ногой.
Они прибыли на стоянку, и Инхе снова становится холодной, как до поездки в ресторан.
— Пока, — роняет она лишь одно слово на прощание и выходит из машины, громко хлопнув дверью.
Хёнсок сидит за рулем и долго, с жадностью смотрит вслед уходящей Инхе, как когда-то в детстве.
Она заходит в палату, и Чонсун делает ей знак не шуметь, приложив палец к губам. Отец, должно быть, спит. Инхе подходит к матери, ступая неслышно, и та ей шепчет:
— Куда это вы так долго ездили?
— Так получилось, — отвечает она, и в это время отец открывает глаза.
— Я не сплю, можете спокойно разговаривать, — он поднимается на кровати. — Я думал, усну, так нет же, не спится. Инхе, как пообедала, хорошо?
— Да, — коротко отвечает она.
Отец неловко пытается задать еще пару вопросов, но понимает, что пользы не будет, и замолкает. Такой уж характер у нее — не умеет приспосабливаться к обстановке. Даже если не хочется, рассказала бы отцу что-нибудь, ответила бы добросовестно на его расспросы, сделала бы ему приятное. Но она садится рядом с кроватью и молча поправляет край покрывала.
Инхе поднимается. Чем угрюмо сидеть здесь, лучше пойти домой, где давно уже руки матери не доходили до всех углов, и навести порядок.
Мать спрашивает, придет ли она вечером. Инхе, думая о том, что ей надо будет сесть в лифт, расположенный как раз напротив административного отдела, отвечает уклончиво:
— Может быть.
Неожиданно отец интересуется:
— Когда ты собираешься вернуться в Сеул?
— Я могу побыть здесь до конца каникул, — говорит Инхе и чувствует удовлетворение от своего ответа. У нее возникает мысль, что, может, и не придется быть до конца каникул, но по отцу видно, как он доволен услышанным. Кончик ее носа краснеет.
На следующий день Инхе появляется в больнице только после обеда. Массажируя руки мужа, Чонсун радостно встречает ее. Вчера она ждала дочь до самой ночи, хоть и услышала по телефону, что она не придет. Увидев ее, Инхе понимает, что не только отец, но и мать нуждается в искренних словах утешения. Она снова задает себе вопрос: “Что больше гнетет душу: смерть отца или жизнь матери в одиночестве?”
Во время ужина Чонсун с любопытством открывает коробочку с едой, которую принесла Инхе.
— Ты купила суши?
— Вы же это любите, мама.
— И ты это помнишь?
— Ну, конечно, мама, как не помнить?
Однако муж Чонсун, с которым она прожила тридцать пять лет, не знает, что она любит суши. Муж не любил рис с уксусом, поэтому Чонсун почти не готовила это блюдо, и даже когда изредка они вместе ходили в какое-нибудь заведение поесть, она никогда не заказывала суши. Муж говорил, что и вкус у нее должен быть такой же, как у него, и просил принести ему густой острый суп из трески.
— Мне то же самое, что и тебе, — соглашалась с мужем Чонсун, как правило, заказывая блюдо.
Глядя на то, что испытывает сейчас мать, увидев суши, Инхе представляет, как вчера она выглядела сама, почувствовав дружеское расположение Хёнсока. Она пытается объяснить это расслабленным состоянием уставшего и слабого человека. Люди говорят, мать и дочь — обе холодные натуры, но, вероятно, это только внешне они такие, а души их горячие. Инхе думает и о том, стоит только один раз кому-нибудь преодолеть эту холодность и проникнуть в душу, то этот человек испытает необыкновенное тепло, которое и является подлинной сущностью такой слабости.
— Да, ты договорилась о встрече с Хёнсоком? Недавно приходил, спрашивал тебя.
Инхе молчит.
— Если не хочешь с ним встречаться, не надо было обещать, а то заставляешь человека зря ходить туда-сюда.
У Инхе есть привычка смотреть в окно или на дверь, когда надо о чем-то подумать. Эта привычка появилась у нее так же давно, как и привычка тереть один носок обуви об другой. В тот момент, когда она, как обычно, направляет свой взгляд на дверь, эта дверь чудесным образом открывается, и на пороге возникает Хёнсок. Он здоровается с родителями, а потом говорит как ни в чем не бывало:
— Инхе, выйдем на минутку, — и выходит в коридор.
Инхе следует за ним, и он протягивает ей несколько бланков.
— Цвет лица у тебя нехороший, и вообще, мне кажется, ты нездорова. Как я заметил, вчера за обедом почти ничего не ела. Я специально записал тебя на срочное обследование.
Инхе в замешательстве смотрит на бланки, хочет что-то возразить и поднимает голову. Но она всегда опаздывает на одно мгновение. И на этот раз Хёнсок, сказав, что хотел, уходит быстрыми шагами. Ей ничего не остается, как вернуться в палату с бумагами в руках.
Узнав, что Хёнсок принес бланки для обследования, Чонсун светлеет от чувства благодарности к нему. На самом деле ей не очень нравилось, что молодой человек часто появляется возле Инхе, но, оказывается, он как работник больницы без всякой мысли хочет помочь другу детства. Она с благодарностью думает о его добрых чувствах. Инхе понимает, что это обычное беспокойство матери о здоровье своего ребенка, и если она завтра не пройдет обследование, мать огорчится. Подумав об этом, Инхе морщит лоб. Обследование для нее было сложным делом, но и кроме этого, ей нелегко было принимать заботу со стороны Хёнсока. Она хочет развеять тоску на душе, поэтому говорит матери, что хочет подышать свежим воздухом и выходит из палаты.
Во дворе больницы никого нет. На пожелтевшей клумбе виднеется лишь несколько опавших сухих листьев. Много деревьев. Наверно, в прошедшем сезоне двор был очень красивым, но сейчас здесь гуляет лишь зимний ветер, громко завывая. Инхе идет к скамейке, преодолевая сопротивление ветра. Ветер бьет в лицо, жестко покалывая. Она садится на скамью, но деревянные доски слишком холодные. Инхе несколько минут сидит, отдавая скамье тепло своего тела.
Засохший лист дрожит на ветру, опасливо болтаясь на ветке голого дерева. Под ее ногами брошенный кем-то черный полиэтиленовый пакет, отчаянно трепыхаясь, изо всех сил цепляется за скамейку, не хочет покидать своего места. Но лист скоро опадает, подчинившись ветру, и черный пакет тоже куда-то улетает. И только Инхе до конца противостоит ветру. Она сидит, как неподвижный объект на бесцветном изображении декабрьского пейзажа. Издалека она выглядит настолько одиноко, что вызывает жалость. Чонсун с самого начала наблюдает за дочерью из окна палаты.
— Что так внимательно там рассматриваешь? — спрашивает муж.
— На Инхе смотрю.
— Там Инхе? Что она делает во дворе в такой холод?
— Мне тоже хотелось бы это знать, — отвечает Чонсун, отходя от окна и направляясь к мужу. Но он сам медленно поднимается, садится на кровати и отрешенно смотрит в окно. В палате зависает напряженная тишина. На часах стрелки перевалили за цифру пять, еще не вечер, но серость зимнего дня усугубляет тяжесть этой тишины. Наконец муж нарушает молчание:
— Чонсун, как тебе сказать… Надо бы приготовиться…
— …
— У тебя больше жизненного опыта, чем у меня, поэтому ты все понимаешь. Особых поручений у меня нет, только… Подумал, как жил до сих пор, и так много нашел того, чего не надо было делать. Прежде всего… — на этом слове он запинается и смотрит на жену, — то, что ты натерпелась от меня…
— Довольно.
— Чтобы скопить начальный капитал для бизнеса, ты даже свои драгоценности продала, а я эти деньги…
— Я знаю.
— Когда я три месяца жил в Сеуле и искал партнеров по бизнесу, то я с той женщиной…
— Говорю же, знаю. Давай закончим этот разговор, — произносит она решительно.
Действительно, все эти дела заставили страдать Чонсун. Нечего и говорить, насколько тяжело ей было в молодые годы одной тянуть семью, в то время как ее муж вел так называемую романтическую жизнь. Как ни посмотри, но и в успешном бизнесе мужа велика заслуга Чонсун. Когда он, не имевший ничего, кроме опыта в строительном деле, решил открыть свою небольшую строительную фирму, она сумела занять денег у родственников. А когда он великодушно угощал в винном доме за свой счет чиновников, от которых зависел его бизнес, и кисен их развлекали, Чонсун не могла уснуть всю ночь, думая, где взять денег на это увеселение. Как нагадала шаманка по руке, цифра девять была несчастливой для него. Может, действительно из-за этого, но в тридцать девять и в сорок девять лет, два раза, он был опозорен, не сумев оплатить счета. В это время муж вел себя так, будто жизнь его закончилась. Он запирался в комнате и пил водку прямо из бутылки. И только благодаря ей он приходил в себя.
Никогда в жизни она не бросала начатое дело на полпути, и, что бы ни делала, у нее все, без исключения, получалось правильно. Если бы не добросовестная помощь Чонсун, то жизнь мужа, у которого появлялось много идей, но мало что получалось в результате, без сомнения, была бы намного тяжелей.
Мужу нравилось тратить деньги, у него была широкая натура, поэтому он пользовался успехом у женщин. Без посещения пьяных пирушек, устраиваемых ради дела, бизнес бы не удавался. Поэтому если говорить о душевных страданиях Чонсун, причиненных ей мужем, то они связаны не только с деньгами. Каждый раз, когда он увлекался другой женщиной, в душе Чонсун, страдающей от оскорбления и ощущения предательства, оставался след, будто в сердце забили гвоздь. Но какое значение это все имеет сейчас? Зачем ей брать грех на душу — не простить умирающего человека? К тому же этот человек — не просто какой-то посторонний, это муж, с которым прожито тридцать пять лет.
Вид Чонсун, прервавшей мужа на полуслове, такой категоричный, что он не решается продолжать свою исповедь. Он растерянно смотрит на нее. А она, стараясь не встретиться с ним глазами, без надобности поправляет покрывало на кровати, расправляет складки, как вчера делала Инхе. Вдруг она вскакивает со словами: “Если сейчас не сходить, то вода горячая закончится”, хватает чайник и торопливо выходит из палаты. И это все тоже, без сомнения, напоминает ему Инхе. Такое впечатление, что и жена, и дочь могут улететь, если их позовут, настолько легкими они кажутся.
Он не помнит случая, чтобы жена показывала ему свою слабость. После смерти матери она поддерживала его как мать. А сейчас он покидает эту землю и должен оставить ее одну. Он может лишь пожалеть жену: “Ради чего она столько страдала в этой жизни, глупый человек…”
Он подсчитывает, сколько ему осталось жить. Сказали, четыре месяца. Но как знать, может, и меньше получится. Он старается изо всех сил не показывать своих страданий жене, но в последние дни смерть ощущается слишком близко. Дух смерти уже в пути, и страдание кажется ему еще сильней из-за страха смерти, где-то подстерегающей свою жертву. Если так слабеет сила воли, то, говорят, и нить жизни легко оборвется… Вдруг он чувствует сильную боль и тихо ложится.
На следующий день Инхе решает не ходить в больницу. И обследование тоже не проходить. Только спустя два дня после того, как Хёнсок принес ей бланки, она направляется в больницу, и то — поздно вечером.
Услышав по телефону от дочери, что она выходит из дома, Чонсун спускается в вестибюль. Когда муж уснул, она хотела немного подышать свежим воздухом в коридоре, но после звонка Инхе решила встретить дочь на первом этаже. В вестибюле ярко горят лампы, но людей мало. Только у телевизора сидят несколько человек, смотрят сериал. Чонсун садится позади них и несколько минут смотрит на экран.
Вскоре в дверях появляется Инхе. Чонсун поднимается со стула. Но в следующий момент она в растерянности застывает на месте. Она видит, как сидевший напротив входа мужчина, опередив ее, подходит к дочери и преграждает ей путь. Инхе выглядит растерянной, но все же направляется к лифту, чтобы подняться в палату. Мужчина догоняет ее, хватает за локоть, что-то проникновенно говорит.
Некоторое время они о чем-то спорят, потом Инхе следует за мужчиной. Перед входной дверью ее шаги немного замедляются, и мужчина, должно быть, волнуясь, оглядывается на нее. Как и предполагала Чонсун, это был Хёнсок. Выйдя из больницы, Инхе сразу поднимает воротник пальто, словно ей очень холодно, а Хёнсок, почти обнимая ее за плечи, ведет к автостоянке. Чонсун стоит, не двигаясь, смотрит им вслед до тех пор, пока они не исчезают в темноте.
Она снова опускается на свой стул. На экране телевизора безудержно всхлипывает женщина. Чонсун долго в растерянности смотрит на плачущую, потом медленно встает и идет к лифту. В вестибюле раздается шлепанье ее тапочек.
За все время пока Инхе росла, она не доставляла Чонсун неприятностей, ни разу не дала повода для разочарования. В школе она была примерной ученицей, дома рано начала выполнять все обязанности старшей дочери. Инхе была немногословной, поэтому иногда становилось неловко: неизвестно, о чем думает ребенок, а во всем остальном она была идеальной. Вокруг Чонсун немало матерей наблюдало, как подрастает такая замечательная девочка. Не успела дочь закончить педагогический колледж и стать учителем в частной сеульской школе, как тут же свахи стали наведываться к ней. У матери и дочери оказались разные взгляды только на брак. Инхе не согласилась ни на одну встречу с претендентами на ее руку, которые устраивали свахи, и в конце концов сама привела в дом молодого человека. Тогда она впервые заставила разочароваться Чонсун.
Сейчас Ёнсе считается ее зятем, но при первой встрече он не произвел впечатления надежного человека. Внешность его была привлекательной, одет был опрятно, и это нельзя было отнести к недостаткам, но именно из-за этого в нем чувствовалась какая-то легкомысленность. Искусный в различных играх, он в любом месте чувствовал себя непринужденно, умел шутить и пользовался у всех успехом. И это тоже не нравилось Чонсун. А отцу Инхе, наоборот, Ёнсе пришелся по душе как “веселый и симпатичный мужчина”. Чонсун спросила у мужа, что за профессия у жениха — copyrighter , и он ответил с удовлетворением:
— Это такая работа, которую могут выполнять лишь такие умные и талантливые люди, как Ёнсе.
До свадьбы он всего несколько раз приходил в дом, нечасто показывал свое лицо. И это тоже не нравилось Чонсун. Мужчина должен уметь проявлять себя в любых сложных обстоятельствах, тогда и в семейной жизни будет покладистым… Чонсун уже тогда предполагала, что Ёнсе окажется мужем-эгоистом, который только и ищет покой для своего тела. Чонсун морщит лоб, думая об этом.
Она вообще ничего не могла понять. Инхе — разумная девочка. Не должен был такой никчемный человек, как Ёнсе, понравиться ей, но даже если и понравился, то как могло случиться, что она выбрала именно его? Или как в пословице сказано: “У любимого и следы от оспы кажутся ямочками на щеках”? Инхе говорила, что ей не нравится распутный характер отца, из-за которого пришлось страдать матери, но сама, будто следуя древнему изречению: “Настолько не любила, что сама стала такой же”, полюбила распутного человека, такого же, как ее отец.
Это было правдой. Тогда Инхе нравилась чувственность Ёнсе, его веселый нрав и разносторонние интересы, ей нравилось в нем то, чего не было в ней самой. Она была против такой мужской свободы, которая сделала ее отца безответственным главой семьи, но, должно быть, чувствовала себя неловко с другими людьми, такими, как она сама — простодушными и честными. Тем не менее как долго могло продолжаться это очарование чем-то новым, исходящее от человека, противоположного ей по характеру? Если бы только это. Как говорила сама Инхе, если бы только это заблуждение, она покончила бы со своим чувством, как только начала понимать, что ошибалась в нем. Но она не сделала этого. Потому что возникла веская причина, заставившая их решиться на женитьбу. Об этом Чонсун узнала в день свадьбы.
Инхе отказалась от открытого платья, боясь выглядеть в нем слишком худой, и выбрала свадебное платье простого фасона с закрытым воротом.
— Не потому, что моя дочь, но она на самом деле фея, ну точно, фея, — говорил муж Чонсун с восхищением, и она сама не могла отрицать этого.
Погода была ясной и теплой, гостей было много — все располагало к созданию хорошей атмосферы свадьбы. Чонсун волновало, как родственники с ее стороны оценят жениха, поэтому решила найти Ёнсе. Но его нигде не было видно. Тогда она отправилась в комнату для невест. Как Чонсун и предполагала, он находился там. Друзья и подруги новобрачных, окружив невесту и жениха, много фотографировались, потом вышли, и в комнате остались только Инхе и Ёнсе. Увидев в дверях Чонсун, они оба, как ей показалось, растерялись.
— Скоро начнется церемония, тебе надо показаться гостям.
— Я как раз собирался выйти к ним, — сказал Ёнсе и тут же направился в зал для гостей.
Чонсун увидела в руках Инхе что-то похожее на пакет, в который обычно кладут товар, купленный в аптеке. Дочь, поймав пристальный взгляд матери, без всякого замешательства прямо сказала:
— Он купил успокоительные таблетки, снимающие нервное напряжение, а я не хотела их принимать.
— Почему?
— Потому что я беременна.
Прибежал Инхо и стал торопить, церемония уже должна была начаться. На этом разговор матери и дочери прервался. Чонсун не помнила, как она вышла в зал, как села на место матери невесты. Она овладела собой, однако ее руки в белых перчатках не переставали дрожать, и она, чтобы скрыть эту дрожь, все время теребила и теребила ремешок сумочки, вышитый бисером.
— Жених на самом деле красив, можно даже позавидовать.
— Матери Инхе трудно было угодить.
— Однако и у Инхе недостатков нет. Дочь красива, поэтому и зятя выбрали соответствующего, не так ли?
Чонсун растерянно слушала доброжелательную болтовню гостей.
Она ничего не могла поделать, живот Инхе все время притягивал к себе взгляд. Сейчас дочь выходит замуж за Ёнсе, от которого у нее будет ребенок. В чем проблема? Таких случаев полным-полно, как камней в поле, и разве нынешнее поколение не все такое? Но Чонсун страшно, что в их числе оказался не кто-нибудь, а Инхе со своей принципиальностью, не имеющей себе равных, и именно эта принципиальность явилась причиной их поспешной свадьбы. Осознав это, она совсем потеряла душевный покой.
“Может, я неправильно воспитала Инхе? Помогла ли ей в жизни правдивость, то, чему я учила ее?” — Чонсун впервые задумалась над этим.
Церемония бракосочетания закончилась, и, когда молодые садились в роскошную машину, на которой они отправлялись в свадебное путешествие, Инхе казалась счастливой, как подобает выглядеть всем невестам.
— Мама, у меня все будет хорошо, — сказала она с улыбкой, которая означала, что теперь можно начинать совместную жизнь с любимым мужем.
И лишь тогда, когда свадебная машина с новобрачными скрылась за перекрестком, Чонсун наконец смогла вздохнуть с облегчением.
Инхе старательно начала устраивать семейную жизнь. Без помощи родителей они за три года приобрели себе квартиру, и хотя, к сожалению, у них родилась только одна дочь, Инхе хорошо ее воспитывала. Несмотря на свою работу, отнимавшую много времени, и отсутствие лишних денег, она никогда не забывала поздравить всех своих близких и родственников мужа с праздниками или с днем рождения. Завышенные потребности Ёнсе постоянно требовали немалых расходов, но Инхе никогда не показывала другим свое тяжелое положение, какие бы мысли ее ни одолевали, хотя не могла позволить себе ни одного приличного платья. К тому же предположение одной только Чонсун, что Ёнсе не будет покладистым мужем, оказалось верным.
То ли ему становилось все тяжелей содержать семью, то ли он был слишком занят, но случалось, он не приходил с работы домой. Три-четыре раза в год Чонсун навещала Инхе, но видеть зятя ей довелось совсем нечасто. Ее сердце сжималось от боли, когда на уставшем лице дочери появлялась вымученная улыбка, такая же, какая была и у нее самой в молодые годы.
Но в душе Чонсун вместе с состраданием к дочери жила вера. Ее судьба переплелась с судьбой мужа, и жизнь была полна мучений, но Инхе должна устроить свою жизнь. Это была вера в Инхе и мудрость женщины, умеющей приходить к согласию с жизнью. Однако…
Чонсун качает головой, вспомнив вид Инхе, выходящей вслед за Хёнсоком. Не по душе ей этот вид.
Стараясь избежать взгляда Хёнсока, сидящего напротив, Инхе кладет в чашку с кофе кусочек сахара.
Она пришла сюда с ним и сейчас, в этот поздний час, должна сидеть напротив него, и это очень ее стесняет. Хёнсок о чем-то думает, сидит тихо, хотя был так настойчив, когда вел ее сюда.
— Ты что-то хотел сказать…
Инхе хорошо знала: необходимость поговорить — это просто банальный предлог, и ей ничего не оставалось, как первой нарушить молчание, чтобы скорей вернуться в больницу. Но, посмотрев, с каким выражением Инхе произнесла эту фразу, Хёнсок неожиданно смеется. Его неуместный смех вызывает у нее недоумение.
— Сейчас твое лицо точно такое же, какое было тогда. Когда в третьем классе учитель раздал нам таблетки от глистов, ты сказала, что надо их быстрей проглотить, потому что при виде таблеток приходят противные мысли о глистах, которые могут находиться внутри. У тебя сейчас точно такое же выражение.
И все-то он помнит. Инхе старается вернуться в прошлое. Хёнсок сказал не “дезинсекционный препарат”, а “таблетки от глистов”, как называли их раньше, поэтому какие-то смутные воспоминания возникают в ее памяти. У тех таблеток, которые раздавали в школе, был сладковатый вкус, как у карамели. Хёнсок наклоняется к Инхе и спрашивает:
— Тебе сейчас так же противно, как и тогда?
— …
— Ты не хочешь меня видеть, поэтому хочешь скорей уйти, лишь выслушав то, что я скажу?
Хёнсок говорит наигранным тоном, и от этого в душе Инхе возникает чувство привычной твердости. Она начинает сердиться на себя, что позволила ему привезти ее сюда под предлогом их детской дружбы. Инхе отвечает холодно:
— В больничной палате меня ждет мать. И потом, я приехала сюда повидать отца, которому осталось жить всего несколько месяцев.
— Поэтому ты хочешь сказать, что сейчас не то время, чтобы говорить со мной о прошлом?
— Сейчас не то время. Я ухожу.
— Инхе, а ты по-прежнему высокого мнения о себе. Ну, ладно, иди. В любом случае ты не хотела сюда идти, это я тебя насильно привел. Извини. Но прежде, чем уйти, выслушай меня, пожалуйста. Я ждал двадцать лет, чтобы сказать тебе эти слова.
Инхе пристально смотрит на Хёнсока и про себя обращается к нему:
“А ты все такой же. Ты думаешь, мы сейчас в том возрасте, когда играют в детские игры на террасе, где стоят горшки с соевой пастой? Или нам столько лет, сколько было героям твоего любимого рассказа └Ливень“, когда они на берегу реки бросали камешки в воду? Мы взрослые. К тому же я устала. Я и так мечусь в тревоге, так еще ты, не имеющий никакого отношения к моей жизни. Зачем ты хочешь заставить меня метаться еще больше, напоминая о прошлом, преувеличивая забытые чувства? Уймись наконец. Ведь сейчас ты во мне ищешь только детские воспоминания, ты не видишь во мне женщину. Ты по-прежнему, как в детстве, говоришь неразумные слова”.
В глазах Инхе сейчас отражается жалкий мальчишка из детства, а не взрослый Хёнсок. Взгляд ее немного смягчается. Неизвестно, как понял это Хёнсок, но выглядит он спокойным.
— Ты выслушаешь меня, встанешь и уйдешь? Если так, то отложим этот разговор на будущее. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Тебе не хочется узнать, как я снова оказался в Чончжу?
После окончания технического института он поступил на работу в небольшую фирму и через некоторое время стал там доверенным лицом. Но, проработав несколько лет, почувствовал, как надоела такая работа. В это время от троюродного брата, живущего в Чончжу, он услышал о наборе штата в новую больницу. В слове Чончжу было столько очарования, что он немедля написал заявление и был принят на работу. Хёнсок не забывает сказать и о том, что для него Чончжу всегда ассоциируется с Инхе.
— Помнишь парк, в котором проводился литературный конкурс? Ты всегда в нем участвовала. Приехав сюда, я иногда по утрам ходил туда делать зарядку. Во времена нашего детства в этом парке росло много акаций. Когда ты была там последний раз? Там ничего не изменилось. Однажды, зацепившись за ограду, ты упала и порвала белые колготки. Даже кровь текла. Тогда я побежал в школу и позвал учителя. Ограда все та же.
Инхе думает, откуда у Хёнсока, не блиставшего отметками в школе, такая хорошая память на всякие мелочи. Даже удивительно.
— Когда это я зацепилась за ограду и упала? — возражает Инхе, чтобы закончить этот разговор, и мельком смотрит на часы.
Но Хёнсок не собирается на этом заканчивать:
— Ну как же! Ты тогда получила первую премию в литературном конкурсе. Тема стихотворения называлась “Воздушный шар”, и ты начала его примерно так: “Воздушному шару в маленькой лавочке, должно быть, тесно”. Да, кажется, так.
— Это кто так написал? Ты?
— Нет, ты. Я всегда с тобой ходил на конкурсы, но ни разу не сдал свое сочинение.
— В самом деле?
— Если бы ты и в конкурсе “Маленькая мисс” участвовала, я бы и туда пошел с тобой.
Инхе слегка улыбается. Заставив ее вспомнить свое яркое детство, Хёнсок напоминал ей об их дружбе, как о любви, и эта тема, важная для него, не могла быть неинтересной и для нее.
Причина недавнего слишком холодного отношения к Хёнсоку видится Инхе в ее собственной черствости. На самом деле она знала, как легко может разрушить эту холодную стену, поэтому старалась держаться с ним строго, боясь то ли сближения, то ли желая предостеречь его. Во всяком случае, сейчас Инхе разрушила барьер предосторожности, разделявший ее с другом детства.
Хёнсок говорит о многом. Инхе в основном слушает, но иногда вставляет что-нибудь пришедшее ей на память из прошлого. Но что бы он ни рассказывал, она представляется всегда красивым, недоступным, умным и благородным созданием.
Они пьют пиво. Когда Хёнсок заказывал, Инхе не имела ничего против. Она часто выпивала одна, поэтому ее согласие на это не означало, что она стала неосторожной. Вдруг Инхе вспоминает, как несколько дней назад она была в ресторане с матерью. Потом она вспоминает больничную палату, в которой лежит отец. Она беспокойно встает, чтобы пойти позвонить.
— Ты в туалет? — простодушно спрашивает Хёнсок, и в ответ встревоженная Инхе быстро отвечает:
— Позвонить матери.
Услышав это, он со словами “Подожди минутку” вскакивает, направляется к стойке бара и приносит растерянной Инхе радиотелефон. Она не привыкла к такой любезности. Неловкость ощущалась, но было приятно.
Она хотела сразу набрать номер, но Хёнсок, о чем-то подумав, попросил трубку:
— Боюсь, звонок разбудит отца. Я позвоню в ординаторскую и попрошу медсестру, чтобы она поднялась в палату и передала, что ты вернешься позже.
Потом, подняв одну бровь, шутит:
— А что если сказать, будто ты вообще не придешь?
Инхе смеется, а он продолжает:
— Думаешь, я не способен на такое?
Инхе смотрит на открыто смеющегося Хёнсока, упавшую на лоб в беспорядке прядь волос и вспоминает мальчика Хёнсока в день их отъезда. Хёнсок, стоящий под ее окном. Из-за намокших под дождем волос он выглядел старше своих двенадцати лет и был очень печален. Инхе хочется рассказать ему об этом, но, передумав, только сжимает губы.
— Я не думал, что ты станешь учительницей, — он почему-то смущается после этих слов.
— Почему?
— Потому что плохие ученики не очень любят своих учителей. Но вообще-то тебе эта работа подходит. Хотя не так, как та, которую я себе представлял.
— А ты думал, кем я стану?
— Писателем.
Хёнсок на самом деле почти не читал книг, но если на его пути попадался книжный магазин, он заходил туда с надеждой увидеть книгу, написанную Инхе, ставшей писателем. Так было не один раз. Почему она не стала писателем? Ведь так хорошо писала. Она участвовала во всех литературных конкурсах и всегда получала призовые места.
Хёнсок коснулся самого больного места Инхе. Она вспоминает свою ученическую тетрадь, которую ни разу не удалось открыть после замужества. Сначала эта тетрадь хранилась вместе с хозяйственной книгой расходов в ящике стола, но после нескольких переездов исчезла. Глядя, как Инхе ищет свою тетрадь, Ёнсе сказал:
— Проблема в тебе самой: ты не умеешь ни с чем расставаться. Что ты сидишь в обнимку с ненужными вещами — только лишний вес в поклаже прибавляется! Нечего цепляться за прошлое, надо по-новому воспринимать действительность, тогда и жизнь интересной покажется. Забудь об этой тетради. Ты же не собираешься стать писателем.
Выслушав мужа, Инхе подумала: “Будет лучше ему завести еще одну сберегательную книжку, чем мне носиться с призрачной мечтой”. Потеряв эту тетрадь, она распрощалась и со своей мечтой о литературном успехе и всеми пустыми надеждами, которые отнимали у нее много сил.
Немного опьянев, Хёнсок спрашивает о муже, его это давно интересует. Она все пытается уйти от этих вопросов, говорит, что не о чем рассказывать, но он проявляет настойчивость. Инхе упорно отказывается говорить на эту тему, поэтому ему ничего не остается, как отступить.
— Ты не хочешь ничего рассказывать о нем. Ну, тогда ответь мне только на один вопрос.
Она слегка наклоняется к нему, ожидая, что он спросит. Но этот вопрос неожиданно обрушивается на нее, словно поток холодной воды:
— Этот человек любит тебя?
— Любит…
Она произносит это неожиданно для себя, желая закончить предложение, проглатывает слюну, смочив язык, и произносит:
— Любит, конечно.
— Если так, то замечательно,— говорит Хёнсок и добавляет тихим голосом: — Если бы не любил, я бы это просто так не оставил.
“Просто так не оставил” — эти слова приходятся по душе Инхе. Она не может не знать, что они были сказаны под влиянием преувеличенного сентиментализма Хёнсока. Поэтому она, еще совсем недавно ощущавшая очарование детства, даже после легкого опьянения не была особо тронута чистотой его помыслов. Она размышляет, почему его слова так приятно отозвались в ее душе.
Почему-то в его грубоватой манере говорить было нечто похожее на предчувствие каких-то перемен в ее жизни, и это, кажется, нравится Инхе. Сама она слишком долго была зажата определенными моральными рамками и слишком долго выполняла соответствующие этим рамкам обязанности. А все то важное для нее, принадлежавшее только ей, то, что стремилось вырваться наружу, она решительно пресекала. Она сама создала четырехугольное пространство, называемое домом, заполнила его живыми людьми, которых вместе называют семьей, и заботилась о ней. Семья, брак… Ради сохранения этих понятий она каждый день опустошала себя. Вообще-то над этим пространством должна нависать крыша, состоящая из двух частей — мужа и жены, и тогда это пространство превращается в прочное строение. Но почему только она одна, страдая от невзгод, разрываясь на части, должна бороться за сохранение этого пространства?
Таким образом созданная семья может стать лишь очередной ячейкой, зажатой моральными рамками. Как говорила мать, она вырастила дочь по своему подобию, и дочь тоже в свою очередь создает свое подобие. Но разве это покорное топтание на месте и есть женская доля?
Инхе опьянела. Она чувствует очарование от своего состояния, так не свойственное ей. Не свойственное ей равнодушие к настоящему, не свойственное ей преувеличение и жалость к себе.
И Хёнсок тоже чувствует состояние Инхе. Он молча наблюдает, как она, прислонившись боком к спинке стула, вертит стакан в своих руках. Он смотрит на нее не украдкой, а прямо, получая удовольствие от того, что видит. Сейчас, с раскрасневшимся лицом, Инхе выглядит намного лучше, чем при их первой встрече в серой палате. Хёнсок не помнит, чтобы в глубине ее глаз, направленных на него, хотя бы один раз не было высокомерия и настороженности. Но сейчас все по-другому. Ему кажется, Инхе, словно вернувшись из далекого детства, сидит и ждет его слов. Даже мысль об этом бросает его в легкую дрожь и заставляет сжиматься сердце.
Женщина, по всей видимости, хозяйка заведения, любезно подавшая радиотелефон примерно два часа назад, подходит к столику и сообщает о закрытии кафе. Поднявшись со своего места, Инхе идет нетвердой походкой. Почувствовав себя опьяневшей, она кусает губы. Тело или душа — не все ли равно — пытается сохранить равновесие. Однако Хёнсоку ее усилия кажутся напрасными. Он берет ее под руку. Его сердце бьется так сильно, что она могла бы отчетливо слышать громкий стук в его груди, если бы выпила немного меньше пива.
Дует холодный зимний ветер. Выйдя на улицу, Инхе смотрит в небо. Погода пасмурная, сегодня не видно звезд. Может быть, из-за того, что не видно звезд, но она не вспоминает, глядя в небо, как после обряда поминовения бабушки они ночью шли через зимнее поле, как ее вела мать, крепко держа за руку. Вместо этого ей на память приходит продуваемая холодными ветрами квартира, которая отапливалась печкой. В этой квартире она жила с мужем в первый год замужества. Когда стрелки часов показывали больше одиннадцати, она надевала на себя несколько кофточек и выходила на автобусную остановку. Ей все казалось, что Ёнсе сейчас выйдет из автобуса, и она около часа ждала его под фонарем, притаптывая ногами от холода. Когда автобусы переставали ходить, торговец печеным сладким картофелем начинал собирать свою тележку, доставал из бочки оставшиеся непроданными картофелины, и от их запаха у Инхе текли слюни, но она ни разу не позволила себе купить это лакомство.
Однажды торговец, ставший за это время уже знакомым, протянул ей одну картофелину и сказал:
— Я вижу, вы в интересном положении и так часто стоите здесь. Погода холодная, вот возьмите, поешьте. Столько ждете, однако я ни разу не видел, чтобы вы с мужем вместе возвращались.
Инхе, выслушав торговца, упрямо отказалась от угощения, ответила, что не голодна. Сейчас, вспоминая эту сцену, она понимает, насколько глупо вела себя, но насколько такое поведение соответствовало ее характеру.
Не дождавшись мужа, она, продрогшая, возвращалась домой, а Ёнсе или ночевал где-нибудь в другом месте, или приезжал на такси еще позже. Это напоминало ей случай из детства, когда мать всю ночь шила для отца жилет на ватной подкладке, а на рассвете отец появился в дверях в пальто из верблюжьей шерсти.
— Инхе, помнишь?
Она идет с закрытыми глазами, прижавшись к его плечу.
— Однажды в такой же холодный день твой отец вернулся из Сеула после долгого отсутствия, и у вас в доме было очень шумно. Много гостей пришло, были и кисен из винного дома. Что с тобой происходило в тот вечер?
— Ты о чем?
— Было холодно, а ты сидела одна, скорчившись, на каменной ступеньке террасы заднего двора и ковыряла землю большим гвоздем. Я забрался на забор и бросал камешки, а ты даже не посмотрела в мою сторону.
Инхе хмурится. Тогда ей было настолько тоскливо, что хотелось убежать куда-нибудь. Она знала только одно место, где можно было спрятаться, — задний двор. Поэтому и сидела там на холодной ступеньке. Ей было неприятно смотреть, как в гостиной разряженные кисен благосклонно принимали обслуживание матери. А поведение отца, сидящего в окружении чужих женщин, его приказы матери принести то одно, то другое раздражали ее. Увидев, как мать прикусила губу и, выйдя на кухню, без надобности развязала и снова завязала бант на кофточке, а потом ткнулась носом в этот бант, Инхе выскочила на улицу и спряталась за домом.
Пусть душа разрывается от страдания, пусть она сама куда-нибудь исчезнет — все равно из комнаты будет доноситься мелодичный смех кисен вперемежку с веселым голосом хмельного отца. Уже наступил вечер, когда ее в темноте нашла мать, смертельно уставшая от прислуживания за столом.
— Ты плачешь? — Хёнсок замедляет шаг и смотрит на Инхе. Он останавливает ее, прислоняет к ограде. По ее щекам текут слезы. Он не может поверить, что они настоящие, и касается щеки рукой. Слезы текут по ее лицу, тускло поблескивая в темноте, но на кончике его пальца они начинают переливаться яркими цветами. Снова ее глаза наполняются слезами, и по проторенной дорожке спускается еще одна капля. Девочка на самом деле плачет. Плачущая Инхе… Хёнсок прижимает ее к своей груди. И, словно получив сигнал, слезы градом льются из ее глаз. Беззвездной холодной декабрьской ночью Инхе плачет на груди Хёнсока. Его губы приближаются к ее губам, он ощущает их солоноватый вкус. Хёнсок еще крепче прижимает Инхе к своему сердцу и, словно совершая благочестивый обряд, долго-долго трогает ее губы своими губами.
Только после десятого гудка Чонсун опускает трубку. Никто не отвечает. Значит, Инхе еще не вернулась домой. Да что же это такое?.. Чонсун не находит себе места. Вот уже около двух часов через каждые десять минут она звонит домой и слышит только длинные гудки. Уже больше двенадцати… Она снова с беспокойством вспоминает, как Инхе уходила с Хёнсоком.
— До сих пор не вернулась? — и в голосе мужа тоже звучат тревожные нотки. Было уже за десять часов, когда позвонил Инхо. Должно быть, неожиданно появилось свободное время: сообщил, что завтра приедет. Муж проснулся от звонка и ворочается с боку на бок, не может заснуть. Неизвестно, о чем он думает. Как раз в это время кто-то из персонала больницы пришел сообщить, что Инхе придет поздно. Как только этот человек вошел, Чонсун догадалась с первого слова, по чьей просьбе и с какой вестью он явился, но виду не подала. Однако на этом дело не закончилось. Муж не отпустил человека до тех пор, пока не удостоверился, что звонил Хёнсок. После этого, издавая страдальческие стоны и не думая о сне, он каждые десять минут заставлял Чонсун звонить домой. Хотя на вопрос Чонсун: “Что может произойти?” — ответил:
— Дело совсем не в этом, а дело в том, что замужняя женщина шляется где-то с мужчиной до поздней ночи.
Сейчас он ругается, хоть и сил уже нет, и совсем не такой, какой был два дня назад, когда в хорошем расположении духа интересовался у Инхе, где она обедала с Хёнсоком.
Но он уже приговорен смертью. Когда спустя несколько минут Чонсун оглянулась на него, он уже спал. Спал с гримасой на лице, издавая при дыхании страдальческие звуки. Она тихо накрывает мужа до самой груди одеялом, испытывая при этом беспокойство. Раз уж и муж теперь знает все, завтра хоть и неприятно будет, но придется расспросить Инхе об их отношениях с Хёнсоком.
“Может, пришла уже?” — думает Чонсун, поглядывая на телефон, но, зная, что уже больше часа ночи, ложится на свою кровать. Всю ночь она ворочается и засыпает только на рассвете. Кажется, во сне она видит дочь, плачущую над ней.
Вернувшись домой, Инхе упала на кровать, как подкошенная. Утром она проснулась от жажды и только после того, как выпила воды из холодильника, поняла, насколько была пьяна вчера. Что же произошло? Она старается вспомнить события прошлой ночи, ее брови сдвигаются друг к другу. Она помнит все, что было до того, как они вышли из ресторана. Потом они шли, Хёнсок ее поддерживал. Они миновали переулок, было холодно, а затем, кажется, она плакала. После этого… Вспомнив, что было после этого, Инхе замирает. Но на ее лице, которое она сразу поворачивает к окну, не видно особого беспокойства.
“Я впервые в жизни от души плакала на груди Хёнсока, не стесняясь своего искаженного лица, которого не должен видеть близкий человек. И прикосновения его губ казались очень естественными, не такими, как поцелуй между мужчиной и женщиной. Скорей это было желание искренне утешить человека, нуждающегося в поддержке. Почему мне нужна была его поддержка?”
Инхе ставит на газовую плиту стеклянный чайник, чтобы вскипятить воду. Она вынимает из сушильного шкафа чашку, но потом, раздумав, подходит к серванту. Внутри него много простого фарфора, собранного на вкус Чонсун. Но Инхе протягивает руку в глубь серванта и достает великолепные кофейные чашки фирмы “Розмари”. Несколько лет назад она получила эту пару чашек в подарок на День учителя, и они были настолько элегантны, что Инхе решила подарить их матери. Но эти великолепные чашки, предназначенные для того, чтобы с удовольствием пить из них кофе, Чонсун ни разу не использовала, судя по наклеенной этикетке на дне чашек.
“Что мама, что я — обе мы живем, добровольно подчинившись своей печальной судьбе”, — говорит сама себе Инхе.
Она быстро кладет в красивую чашку две ложки растворимого кофе, и тут раздается звонок телефона. Выключив газ, она выходит в гостиную. Звонит Чонсун. Она сообщает о сегодняшнем приезде Инхо, а потом с другого конца провода посылается молчание. Там ждут, когда Инхе первая заговорит о прошлой ночи. Но Инхе ничего не говорит. Вчера она предупредила, что не придет, поэтому, наверно, думает, что больше говорить не о чем. Из этого Чонсун предполагает: вчера ничего не случилось такого, что было бы не свойственно ее дочери.
— Ты поздно вернулась?
— Чуть позже часа.
— Отец тоже знает. Приди и скажи ему что-нибудь.
Чонсун заканчивает разговор, Инхе возвращается на кухню и пьет кофе. Если отец знает, то придется давать объяснение. Даже если бы он не лежал на больничной койке, не было ничего такого, о чем она не могла бы рассказать ему о прошлой ночи. Но отец смертельно болен. Не хочется огорчать его. В спорах с ним она редко добивалась успеха, и сейчас она решает не молчать, а говорить много, как указывал отец. Но все-таки у нее нет уверенности, что ей это удастся.
Инхе хотела поговорить совсем о другом. По дороге в Чончжу в первый день каникул она ехала в автобусе и думала, как сказать родителям об этом, и даже прикидывала, в какой последовательности лучше говорить. Но стоило подумать об отце, как слова застревали в горле. Она решила для себя, что отцу осталось немного времени жить, поэтому ее признание будет для него ударом. В день ее рождения мать вроде пыталась начать об этом разговор, однако ничего не спросила. Такая мудрость была присуща матери. Судя по тому, что она не смогла сдержаться и плакала при Хёнсоке, она легко сломалась бы, как вложенный между страницами книги засушенный лист, если бы мать в тот день спросила у нее об этом.
“Вчера я выпила больше, чем следовало?” — ее мучает жажда, она выпивает еще одну чашку кофе.
С тяжелым сердцем Инхе подходит к палате и, открыв дверь только наполовину, встречается взглядом с отцом. Его желтоватое лицо с темными пятнами соответствует словам о распустившихся цветах смерти. Инхе не может подойти к нему, от нее пахнет пивом, поэтому она направляется к Чонсун. Мать говорит ей вполголоса:
— Ты не спустишься на первый этаж купить бутылку сока? Инхо приедет, а в холодильнике ничего нет.
Чонсун почти выпроваживает ее. Как только дочь вошла в палату, сухой воздух быстро наполнился запахом алкоголя. Инхе выходит и в конце коридора видит Инхо, идущего навстречу. Он радостно улыбается, заметив сестру.
— Ты куда?
— Мама послала купить сок к твоему приезду.
— Ну, тогда пойдем назад, я купил фруктов.
Потом он спрашивает об отце и кривит рот, словно тут же собирается расплакаться.
— Заходи, отец обрадуется тебе, — говорит Инхе и входит в палату вслед за братом.
Наступает время ужина, и семья решает вместе поесть в палате. Чонсун пытается отправить сына куда-нибудь поужинать как следует — ведь несколько часов провел за рулем, но он настаивает на совместной трапезе.
Семья ужинает, сгрудившись вокруг отца, кто сидя, кто стоя. Главная роль в разговоре принадлежит Инхо.
Муж Чонсун находится в хорошем настроении и даже не ложится после ужина. Он просит установить изголовье кровати в вертикальное положение и сидя слушает сына. Чонсун срезает кожуру с яблок и груш и время от времени поднимает глаза на своих мужчин. Только Инхе, думая о своем, не принимает участия в беседе. Тихая по своей природе, она не создает неудобств окружающим людям. Чонсун несколько раз оглядывается на дочь, но в данный момент нет никаких признаков того, что спокойствие в семье может нарушиться.
Первый раз этот признак дает знать о себе через любвеобильную натуру Инхо.
— В Сеуле совсем не видимся, только здесь и довелось встретиться. Вроде и не очень далеко живем друг от друга, но ты так и не была у нас. В этот раз могла бы и с мужем приехать, — ласково обращается он к сестре.
— Как идет твоя торговля автомобилями? Долго ли ты сможешь продержаться на этот раз? — говорит Инхе, уходя от ответа, и это был тон дружеского расположения, свойственный ей.
Инхо не отвечает, немного обидевшись, что его вопрос проигнорировали. Чонсун, почувствовав это, объясняет ему:
— Только на каникулах и можно чуть-чуть вздохнуть. Какое свободное время может быть у учительницы? А муж твоей сестры уехал в командировку в Америку.
— В командировку? — с сомнением переспрашивает Инхо. Совсем недавно он встречался с Ёнсе. С наступлением зимы резко упала активность покупателей, поэтому Инхо поехал в офис к своему зятю с просьбой познакомить его с людьми, способными купить машину в рассрочку. Он тогда встретился с ним в офисе — не уехал Ёнсе ни в какую командировку. Инхо пристально смотрит на сестру и замечает, как осунулось ее лицо. К тому же поведение зятя показалось ему каким-то странным. У Ёнсе вообще не было особой привязанности к родственникам своей жены, но в тот день он показался Инхо чем-то смущенным, и разговаривал он с ним как с чужим. В отличие от Инхе, которая всегда долго думала, прежде чем что-то сделать, Инхо сначала действовал. С его губ тут же слетают слова сомнения по поводу заграничной командировки Ёнсе:
— Совсем недавно я встречался с твоим мужем. О какой командировке идет речь, сестра? — голос Инхо, соответствующий его невыдержанному характеру, звучит немного на высоких тонах.
Конечно, и Чонсун, и ее муж поворачиваются к Инхе. Она проглатывает слюну и собирается всех успокоить. Но в этот момент возникает второй нехороший повод для нарушения покоя семьи. Раздается стук в дверь, и входит Хёнсок. Лицо Инхе, независимо от нее, становится непроницаемым. Чонсун представляет Инхо Хёнсоку, и они, роясь в своей памяти, неловко пожимают друг другу руки. В детстве у них были очень плохие отношения. Стремясь добиться расположения Инхе, Хёнсок старался показать свои дружеские чувства и ее брату, но Инхо с самого начала свысока относился к соседу, чья семья подрабатывала, помогая по хозяйству соседям. Узнав причину такого высокомерия, Хёнсок, конечно, тоже невзлюбил его.
Услышав от матери, что Хёнсок работает в административном отделе и оказал много помощи родителям, Инхо коротко благодарит его. Хёнсок несомненно пришел по делу, но, должно быть, увидев неприязнь в глазах Инхо, желает спокойного отдыха мужу Чонсун и, бросив мельком взгляд на Инхе, покидает палату. Сразу после его ухода Инхо спрашивает:
— Почему этот тип такими глазами смотрит на сестру?
Инхе молчит. Инхо начинает поносить Хёнсока и, несмотря на то, что он вспоминает события, происходившие в детстве, входит в раж.
— Может быть, он так себя ведет в надежде получить от вас какие-то деньги? Он же был скупым, — говорит Инхо и начинает злословить теперь уже об администрации больницы. Как сангвиник он имел обыкновение осуждать людей в зависимости от своего настроения. Такая же черта характера, вызывавшая отвращение у Инхе, была и у Ёнсе.
“Я не могу без этой женщины. Она не такая принципиальная, как ты, и она вдохновляет меня”, — Инхе будто слышит голос мужа.
— Какое ты имеешь право так говорить? Сначала посмотри на себя, а потом осуждай других.
Инхе не знает, кому обращены эти слова — Инхо или Ёнсе.
— Что ты сказала?
Атмосфера, кажется, накаляется, поэтому вмешивается Чонсун. Услышав, что зять не уехал в командировку, она принимает сторону дочери.
— Перестань. Хёнсок для твоей сестры устроил обследование…
— Что? Почему сестра принимает какие-то услуги от этого проходимца?
— Это все не так…
— Сестре следует общаться с людьми соответствующего ей круга. Вообще, что собой представляет этот Хёнсок? Потом, вернемся к ее мужу. Последний раз, когда я был у него в офисе, к нему пришла какая-то женщина и представилась моделью из рекламной компании.
— Довольно, — просит Чонсун, но Инхо желает оставить последнее слово за собой:
— Она вела себя как его жена.
Инхе резко встает со своего места. Покидая палату, она бросает Инхо только одну фразу: “Мы разошлись по обоюдному согласию больше месяца назад”.
Вслед за ней летит холодный ветер. В палате становится тихо, будто кто-то окатил всех водой. И в этот момент возникает третий, последний знак конца спокойствия в их семье. Из кровати, где лежал муж Чонсун, раздается звук, напоминающий птичий крик. Испуганная Чонсун бросается к кровати, Инхо выбегает за дежурным врачом.
У мужа Чонсун обострилась болезнь, он четыре дня находился между жизнью и смертью, а на пятый день покинул этот мир. Его предположение оказалось верным: дух смерти витал где-то рядом с ним, и он ушел, не дожив половину отмеренного ему врачом срока. Как страдальчески представляла себе Чонсун в ночь после дня рождения Инхе, ее мужа положили в гроб, забили гвозди в крышку гроба, а потом забросали землей.
Они вместе завтракают после похорон. Сегодня Инхо возвращается в Сеул. Он приехал навестить отца в больнице, но неожиданно оказался свидетелем его кончины. От бесконечных слез его глаза даже открываются с трудом. В день его приезда сюда отец ужинал вместе со всей семьей. Инхо никак не может смириться с мыслью, что его уже нет на этом свете. Сейчас их семья состоит уже из трех человек, не из четырех. Отца, который совсем недавно ужинал вместе с семьей, уже нет, но в мире из-за этого ничего не изменилось. Он чувствует пустоту, возникшую в его жизни, он не может примириться со смертью отца.
Инхо ест суп и посматривает на сестру.
“Почему несчастья приходят к нам так сразу, в одно время?”
Он до сих пор считает себя причиной такой быстрой кончины отца. Из-за него сестра вынуждена была признаться в разводе, и эта весть убила отца. Правда, врач сказал, что это не имеет никакого отношения к его смерти. Инхо смотрит, как сестра без всякого выражения потихоньку жует только один овощной салат и как при каждом движении ее рта двигаются исхудавшие щеки. В конце концов он снова начинает ронять слезы. Две женщины — ставшая вдовой и разведенная — перестают есть и вместе смотрят на него, их взгляды заставляют Инхо прекратить плач.
Перед отъездом он просит передать Хёнсоку свои извинения и благодарность за помощь в проведении похорон.
В доме после отъезда сына стало совсем пусто. Чонсун вспоминает то время, когда умерла свекровь. Она ушла из жизни в холодную пору, и муж ее тоже примерно в это же время надел саван. Она долго смотрит на свои носки и вздыхает. В комнату входит Инхе.
— Мама, ужин готовить?
— Пожалуй. А что будем есть? Из-за этих дел несколько дней подряд пришлось есть одно и то же. Должно быть, надоело?
— Что вы, мама. Вы же почти ничего не ели. Как могло надоесть?
И Чонсун, и Инхе, каждая старается спрятать свою печаль.
— Мама, а не сходить ли нам опять в тот ресторанчик и выпить пива?
— Почему бы и нет?
При упоминании о пиве Инхе, накрывая на стол, ставит рядом с тарелками две бутылки, оставшиеся после гостей. Чонсун без слов достает стеклянные стаканы, и это означает ее согласие. Инхе садится за стол и точно так же, как тогда в ресторане, не прикасается к еде, ее рука тянется только к стакану с пивом. И Чонсун тоже ничего не ест. Она не может выпить много, как Инхе, но пьянеет с такой же скоростью, что и дочь. Как и той памятной ночью, мать и дочь становятся разговорчивыми.
— Мама, вы тоскуете по отцу?
— Не знаю. Я до сих пор не могу поверить в кончину твоего отца.
— Попробуйте думать о нем плохо, мама. На самом деле вам есть за что его не любить. Сколько пришлось выстрадать из-за его проблем с женщинами.
— Разве дочь может такое говорить об отце? Что значит “проблемы с женщинами”? Раньше все так жили.
Инхе про себя возражает матери: “Отец жил свободно, не зная никакой меры, потому что знал, как вы к этому относитесь”.
— Кстати, где теперь та смелая дама из чайного дома, что не постеснялась явиться на мою свадьбу, да еще с подарком? — спрашивает Инхе, и Чонсун косится на нее.
— Чего ты только не держишь в своей голове? Хватит болтать всякую ерунду. Вон там портрет отца, он, наверно, сердится на нас за такие дурные разговоры, — пытается шутить Чонсун, но Инхе снова заставляет ее думать о прошлом:
— Мама, я не помню все, но этот случай забыть не могу. Когда я была студенткой, во время летних каникул…
Это было на следующий день после возвращения Инхе домой. Ей пришлось участвовать в движении “Услуга народу” — сейчас это называется просто работой на полях, — и она чувствовала себя совсем разбитой от усталости. Несколько раз Чонсун звала дочь, просила выйти, но Инхе только подавала голос, не в силах оставить постель, и наконец, с трудом поднявшись, вышла во двор. Мать стояла возле кучи угольных брикетов. Их привезли из угольного склада и свалили во дворе, сказали, что спешат, надо было еще в другой дом успеть отвезти, пока дождь не начался.
— Давай с тобой в чулан быстро занесем. Вон небо какое, сейчас дождь польет.
Только мать закончила фразу, как крупные капли упали на Инхе.
— Мама, вам будет тяжело. Почему бы Инхо не заставить?
— Он же учится в выпускном классе.
Чонсун и Инхе начали переносить брикеты. Откуда столько энергии у матери? Дочь только два брикета отнесет, а мать за это время, взяв в охапку по пять-шесть штук, ухитрялась два раза отнести. Не успели они и половину работы сделать, как вместе с раскатами грома полил дождь. Был сезон дождей. Мать и дочь, вымазавшись с головы до ног копотью, как угорелые носились с брикетами в чулан и обратно. Инхе старалась, как могла, но скорость, с которой двигалась Чонсун, все увеличивалась. Когда они наконец сложили все брикеты и закрывали дверь чулана, дождь полил таким потоком, что ничего не было видно в двух шагах. Вода залила весь двор и поднялась до лодыжек Инхе.
В эту ночь ей так и не удалось поспать. Среди ночи ей послышался голос матери, зовущий ее. Она встала и сквозь шум дождя расслышала крик.
— Инхе, Инхе! — доносилось из чулана.
Под дождем, в черной как смоль ночи нельзя было ничего различить, но по голосу матери казалось, случилось что-то непредвиденное. Она обулась, быстро побежала в чулан и увидела мать, подпирающую двумя руками штабель брикетов, а на самом верху два брикета, качаясь, вот-вот грозились сорваться и упасть матери на голову. Не помня себя, Инхе бросилась к матери, оттащила ее от опасного места и услышала слова упрека:
— О, Господи, надо было брикеты ловить, а не меня хватать. Вон жалко как, разбились они. Крыша худая, дождь намочит весь уголь, потом этими брикетами топить нельзя будет.
Мать и дочь глубокой ночью под проливным дождем два часа подряд перетаскивали угольные брикеты, потом убирали в чулане, а Инхо даже носа своего не высунул из комнаты; то ли уроки делал, то ли спал. А отец ночевал где-то в другом месте.
Инхе с негодованием набросилась на отца не потому, что во время урагана его не было дома. На следующий день погода неожиданно прояснилась. В то ясное утро, вернувшись домой, он увидел мать, лежавшую без сил, и изрек:
— Работа, которую выполняет по дому женщина, вся такая тяжелая.
Поэтому Инхе впервые набросилась на отца и впервые в жизни, кажется, получила от него пощечину. Он всегда хвалил дочь и гордился ею, но в тот момент не смог сдержаться, потому что Инхе не как дочь, а как женщина, показав спесь, высказалась в защиту своих прав.
— Ты до сих пор это помнишь?
— А вы разве забыли, мама?
— Да разве такое случалось редко? — потом добавляет: — Я не сержусь на твоего отца. Что оставалось делать, раз в такое время пришлось жить? Все так жили.
Инхе поднимает голову и молча смотрит на мать.
— Мама, вы осуждаете мой развод?
— Это…
Она хочет сказать, что это не так, но сдерживается и ничего не произносит вслух. Скомкав окончание фразы, она не может сдержать свое волнение и, наливая пиво в стакан дочери, переливает через край. Чонсун вытирает пролитое пиво и протягивает стакан Инхе.
— Ну, как ты дальше собираешься жить?
— Не волнуйтесь, мама. У меня все будет хорошо…
Чонсун эти слова слышит уже второй раз. Дочь сказала: “Мама, у меня все будет хорошо” — со счастливым выражением на лице, отправляясь в свадебное путешествие. Прошло столько лет, и вот опять она произносит ту же фразу. Как же тогда неспокойно было Чонсун слышать это. Но сейчас, глядя на Инхе, повторившую эти слова, но уже без счастливого выражения на лице, Чонсун видит уверенность во взгляде дочери. И сейчас она совсем не похожа на нее. И на свекровь она совсем не похожа.
— Когда ты возвращаешься в Сеул?
— Еще несколько дней побуду здесь. Все равно в новом учебном году надо будет переехать в другую квартиру. А пока есть время, поживу вдоволь с вами, мама. И об отце посплетничаем.
— Ох, я не хочу. Не хочу сплетен.
Мать и дочь одновременно поворачиваются к портрету мужа Чонсун. Их глаза, обращенные к портрету, наполнены печалью. Но мать и дочь прячут эту печаль глубоко в глазах, как это им удавалось до сих пор, и в их взгляде отражается только спокойствие. В данный момент они очень похожи друг на друга, хотя Чонсун так не считает.