Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2010
Чхве Инхо
Чхве Инхо
родился в 1945 году в Сеуле. Окончил университет “Ёнсе” по специальности “английская литература”. Занялся литературной деятельностью в 1970 году, после демобилизации из военно-воздушных сил. Удостоен многих литературных наград, первую из которых получил в 1967 году от издания “Мир мысли” за рассказ “2 и ╫”. Один из самых известных писателей Южной Кореи.
Рассказы
Другая квартира
Он только что вернулся из дальней поездки и, подходя к дому, едва не валился с ног от усталости. Медленно поднялся по лестнице. Хорошо, что никто не встретился на пути. Вошел в коридор, остановился перед дверью своей квартиры. В коридоре было пусто и темно, пахло вареным шпинатом. Он пошарил по двери, нащупал под железной планкой с надписью “Почта” кнопку звонка и надавил ее. Сплюнул на чистый, до блеска вымытый пол горькую, пропитавшуюся куревом слюну, от которой саднило язык, и стал ждать, когда обрадованная жена откроет дверь. Он зажег потухшую сигарету, прислушался: из квартиры не доносилось ни звука. Он снова поднял руку и нервно принялся терзать кнопку звонка, покуда палец не онемел.
Потом он решил, что испортился звонок. Потом вспомнил, что всякий раз, когда он нажимал на кнопку, за дверью слышалось слабое треньканье. И тогда подумал: наверно, жена заскучала в одиночестве, выпила рюмку-другую и завалилась спать. А уж сон-то у нее был крепкий.
Она не раз говаривала: “Как засну — пушкой не разбудишь!” Она даже как бы гордилась этим. Начиная злиться, он снова нажал на кнопку и минут пять не отрывал пальца, напряженно вслушиваясь, не щелкнет ли замок. Конечно же, у них два ключа — один у жены, другой у него; если понадобится, он достанет ключ и войдет. Но он был человеком строгих правил и считал, что уж коль жена дома, именно она должна открыть мужу дверь. Вот тогда он, хозяин, сможет перешагнуть порог.
Наконец он понял, что от звонков толку не будет, и принялся стучать в дверь кулаками. Сначала легонько, потом сильнее, потом так, словно решил выломать ее. Коридор наполнился грохотом. Где-то заплакал ребенок. Приоткрылась дверь напротив, из нее выглянул мужчина в пижаме. Потом другая, третья; в коридор вышло несколько человек. Они глазели на него — кто с возмущением, а кто и с опаской.
— Послушайте, вы! — какая-то женщина обратилась к нему. Взгляд недобрый, голос грубый. — Вы по делу?
— Нет.
Он нашел в себе силы ответить ей вежливо и даже улыбнуться при этом, не переставая, однако, колотить в дверь.
— Похоже, там нет никого. А вы из налоговой инспекции?
С ним был дорожный чемоданчик — вот почему она приняла его за инспектора.
— Нет-нет, я вовсе не оттуда.
К нему приблизился, шлепая домашними туфлями, мужчина в пижаме — до этого он стоял у двери напротив, скрестив руки на груди.
— Вы же видите: никого нет дома. А вы все стучите и стучите. Ребенка нашего разбудили. Уходите, нечего вам здесь делать.
— Простите…
Он выдавил из себя это слово, хотя на душе у него было так муторно, что хотелось послать всех подальше.
— Что нам ваши извинения!
Он смутился, как если бы нечаянно испортил воздух. Полез в карман, вытащил связку ключей и, отыскав нужный, показал им всем.
— Я здесь живу.
— Что-о? — высоким голосом протянула женщина, оглядывая его с головы до ног. — Живете?
— Именно.
Женщина недоверчиво покосилась на него.
— Вы что, не верите мне?
— Послушайте! — грозно произнес мужчина в пижаме, подходя к нему вплотную и явно горя желанием уличить его во лжи. — Мы живем в этом доме уже три года, но вас здесь ни разу не видели.
Мужчина был на голову выше. Приходилось смотреть на него снизу вверх.
— Ну и что из этого! — с раздражением сказал приехавший, едва сдерживая злость. — Видите меня впервые и уже разговариваете со мной, как с вором? Но и я живу здесь три года и тоже вижу вас впервые — значит, тоже могу подозревать вас в чем угодно!
Но мужчина не отступал.
— Мы вас ни в чем не обвиняем, но поймите!..
— Тогда поймите и вы меня! — он был уже не на шутку разозлен и говорил резко.
В душе проклиная их всех, он вставил ключ в замок — дверь бесшумно отворилась.
— Если не верите — заходите, я документы покажу!
Он вошел. В передней было темно.
— Эй!
Никто не отозвался.
Он разулся. Пошарил по стене, ища выключатель. Еще раз сердито окликнул жену. Нигде не зажегся свет, никто не вышел навстречу. Да в чем же дело?! Тяжело переступая, он двинулся вдоль стены, нащупал все-таки выключатель. Лампа дневного света немощно замигала, будто свечка на ветру: контакт был ни к черту. Зажглась наконец. Некоторое время стоял ослепленный, ничего не видя перед собой. Когда глаза привыкли к свету, он повернулся к двери — мужчина в пижаме продолжал следить за ним. В сердцах захлопнул дверь, направился было в комнату, но тут заметил на столике, под зеркалом, листок бумаги:
“Дорогой! Утром принесли телеграмму — тяжело заболел папа. Я поехала к нему. Скоро буду. Наверняка ты устал, так что скажу, что ты в командировке. Отдыхай. Еда на кухне. Целую”.
Он тяжело вздохнул и, шаркая усталыми ногами, прошел в комнату. Снял пиджак, развязал галстук, стащил рубашку, поднимая поочередно ноги и походя в эти мгновения на складной нож, выпрастался из брюк. Одежду он со злостью пошвырял в шкаф. Затворил дверцу — и увидел себя в зеркале: немолодой уже мужик, с заметным брюшком… Настроение испортилось вконец.
— Черт побери — еле дополз до дому, а дома никого. Проклятие!
Он чувствовал себя одиноким, никому не нужным, всеми забытым. Какое-то время слонялся босиком из угла в угол, постанывая, как зверь в клетке, и не зная, куда себя девать. Остановился, огляделся. Все в комнате, казалось, было прежним, ничего не изменилось. Что-то бубнил включенный транзистор — он вырубил его. В спальне раскидано женино белье, по дивану отвратительно растянулись дырявые чулки с резинками, а среди них неуместно, словно на помойке, отсвечивал тюбик губной помады.
Приехавший был голоден и потому решил первым делом разобраться с кухней. Рис жена не сварила. На столе лежало лишь несколько кусков хлеба, твердых, как картон. Он сжевал их и запил холодной водой. Ну и дела! Сейчас бы горяченького! Закурить трубку, посидеть в прибранной комнате, послушать музыку! Он бурчал себе под нос что-то сердитое, досадуя на обстоятельства, вынудившие его остаться сегодня в одиночестве.
Он поискал свежие газеты — хотелось узнать новости, но не нашел. Махнул рукой. Взглянул на часы: они стояли уже с неделю. Часы эти купила жена. Настольные, дорогие. Они показывали не только время, но и число месяца, и день недели. Однако частенько сумасбродничали: то вдруг убегали вперед — только числа мелькали, то путали вторник с четвергом, то перевирали время; и надо было ногтем переводить тоненькие стрелки. Такие вот часы. Теперь они стояли. Ругаясь в голос, он попытался перевести стрелки. Ногти он недавно подстриг, ничего у него не получалось — как у беззубого, пытающегося голыми деснами разгрызть орех. С ума сойдешь от этих окаянных часов! Ему захотелось швырнуть их об пол, но он сдержался и решил все-таки довести дело до конца, чтобы хоть как-то отвлечься. Он долго возился. В конце концов это ему надоело, он просто обессилел.
С трудом волоча ноги, побрел в ванную. Зажег свет — стало ослепительно светло, как в операционной. В раковине стояла грязная вода, края были облеплены волосами, похожими на червяков: видимо, жена мыла голову и забыла спустить воду. Он погрузил руки в эту мерзость и нашарил пробку, словно выловил спрятавшегося в иле рака. Вытащил пробку — и сразу раковина затряслась: вода бурно устремилась в сток. Наконец раздался долгий сосущий звук — вода ушла, оставив грязный осадок.
Смыл осадок, снова заткнул слив пробкой и пустил воду. Намылил щеки, подбородок — и лицо превратилось в шутовскую маску. На полке над раковиной отыскал бритву — неделю назад, перед отъездом, он брился ею, и до сих пор сохла на ней мыльная пена с прилипшими волосками. Помянув последними словами нерадивую жену, которая не удосужилась даже бритву помыть, он начал бриться. Тупое лезвие едва справлялось с запущенной щетиной. Он порезался в нескольких местах, в одном — сильно. Подобрал какую-то бумажку и заклеил ранку; бумажка приклеилась, как марка к конверту, — только не клеем, а кровью.
В душе у него все кипело. Он постоял некоторое время у раковины, ощущая нарастающую слабость в ногах — от кончиков пальцев вверх. В зеркале над раковиной он видел свое лицо — оно как бы плыло в тумане, напоминая почтовый пакет с маркой, плывущий по конвейеру. На раме зеркала заметил какой-то белый комочек. Протянул руку, снял. Жевательная резинка. Жена постоянно жевала резинку — это была ее слабость. Жевала и за столом, и в ванной, и перед зеркалом, а потом лепила к чему попало. Он усмехнулся и положил в рот этот комочек — он был твердый, ссохшийся. Но уже через минуту во рту появилось ощущение чего-то мягкого и нежного, хотя и весьма странного на вкус. Жвачка как-то утешила его, он даже слегка повеселел и замурлыкал:
Птичка на ветке сидела.
Я подошел — улетела.
Птичка, останься в саду!
Если не нравлюсь — уйду!
Голос его постепенно окреп, заполнил всю ванную и наконец загудел словно колокол. Потом приехавший стал что-то насвистывать. “Хорошо дома, уютно”, — беззаботно думал он. И вдруг как бы услышал чей-то голос. Незнакомый, чужой голос. Он испуганно оглянулся — ему показалось, что в квартире кто-то есть. Но он тут же прогнал эту идиотскую мысль.
На полке перед зеркалом он увидел лупу. Жена пользовалась ею, когда выщипывала пинцетом волоски на верхней губе. Он взял лупу и стал смотреть сквозь нее на себя в зеркало: взору его предстало нечто весьма малопривлекательное. Он начал поворачивать лупу то так, то эдак, стараясь сконцентрировать свет лампы в одной точке: он помнил, что в детстве таким вот способом сжигал солнечными лучами насекомых. Но сейчас ему хотелось отогреть хотя бы крошечный пяток этой отсыревшей ванной комнаты. Он даже вспотел от усилий. И ему вспомнилось почему-то минувшее лето.
— Право же, то было чудесное лето! Счастливое лето!
Испугавшись собственного голоса, он боязливо оглянулся. Конечно, сзади никого не было. Ему стало стыдно за свой испуг, и он усмехнулся. Решительно направился к душу — угодливому созданию с длинной шеей и плоским лицом, глядящим свысока. Всякий раз, подходя к нему, он сжимался внутренне: душ напоминал ему висельника. Стараясь смотреть в сторону, он покрутил кран горячей воды — и тотчас полил горячий дождик, ударился о кафельный пол и взметнулся вверх легким облачком пара. Что-то необычное показалось ему в этой воде. “Странная какая вода, — подумал он. — Не такая, как раньше”. И сам он вдруг показался себе иным: ему почудилось на миг, будто он прозрел, вышел из мрака на ясный свет. Он подивился этим мыслям и пустил холодную воду. И опять подумал: “Нет, это совсем не та вода, что прежде. Это какая-то другая вода!” Он отрегулировал температуру и, не переставая жевать резинку, шагнул под душ. И сразу ощутил, как тугие струи ласкают усталое лицо, как блаженно расслабляется тело — так чувствует себя девушка, сбросив тесные бальные туфельки.
Намылился — пена превратила его в белого пуделя. Снова встал под душ и застонал он наслаждения, ощущая, как горячая вода обдает кожу и жжет до боли. И он почувствовал, как его мужская плоть отвердела и напряглась. Он долго еще стоял под душем, жуя жвачку, поглаживая себя по груди и по бокам и поворачиваясь под струей. И когда понял, что усталости как не бывало, выключил воду и вытерся. Теперь ему захотелось пить.
Он вышел из ванной и прошел в комнату. Достал из серванта гранулированный сок и сахар. Осторожно, стараясь не просыпать ни крупинки, насыпал в стакан порошка, развел водой и добавил несколько ложек сахара. Побалтывая в стакане ложкой с длинной ручкой, подошел к проигрывателю. Вытащил из стопки какую-то пластинку — название ничего ему не говорило. Включил проигрыватель — щелкнуло, и диск закрутился. Положил пластинку на диск. Иголка, видимо, была грязная: сначала раздалось шипение, потом прорвалась песня. Он растянулся на диване. Славно было лежать, слушать приятную мелодию, но что-то все-таки тревожило его. Торшер приглушенно освещал комнату, предметы прятались в полутьме. Он лежал неподвижно, словно и сам стал частью обстановки. На глаза попалась записка жены. Он горько усмехнулся. Он понял: жена обманывает его. Ведь он должен был приехать не сегодня, а лишь завтра вечером — так он сказал жене в день отъезда. А жена пишет, что якобы сегодня получила известие о болезни отца и сегодня же уехала к нему. Он радовался, что смог раскусить ее замысел, и испытывал к ней теперь глубокое отвращение. Он подумал: “Теперь я знаю все. Едва я уехал, она тут же куда-то смылась. Решив, что я приеду завтра вечером, она явится послезавтра утром. И, лицемерно ласкаясь, будет просить прощения. А все потому, что она сложена не так, как другие женщины: там у нее висит такая штука, вроде как застежка от └молнии“ — упругая, добротная висюлька. Она любит, раздевшись догола, показывать мне ее, то поднимая, то опуская этот кусочек плоти. Она дразнит меня своей плотью, возбуждает во мне неистовую страсть…”
Криво усмехаясь, он помешивал ложкой в стакане. Неожиданно ухо его уловило какой-то звук, то ли просто движение воздуха, то ли легкие шаги. Он прислушался: звук шел из ванной. Рывком поднялся с дивана и бросился туда. И увидел: просто капает вода из крана. Черт бы ее побрал! Ворча, он накрепко затянул кран и вернулся к дивану. Но тут послышался непонятный гул из кухни. Скрипя зубами от злости, он побежал на кухню. Оказывается, горела конфорка! Выругавшись, он погасил ее. Опять вернулся к дивану — и увидел: в пепельнице горят давно погашенные окурки. Нервно огляделся — ему стало не по себе. “Кто здесь?” — тихо спросил он дрожащим от волнения голосом. Ему показалось, он попал в какую-то западню. Стараясь успокоиться, он лег на диван и начал внимательно оглядывать находившиеся в комнате предметы. Все они как бы лоснились — словно листья после дождя. Он вновь стал мешать ложкой в стакане — сахар еще не растворился полностью. И вдруг ему померещилось, что в руках у него не ложка, а нечто невообразимое: ложка как бы исчезла, превратившись в подобие рыбы с блестящей серебряной чешуей. Он сжал это изо всей силы — и оно затрепетало в его руке, как живое, как самая настоящая рыба, и выскользнуло из пальцев. Раскрыв от изумления рот, он смотрел, как рыба парит в воздухе перед его глазами… Через минуту наваждение пропало. Придя в себя, он решил обследовать квартиру. И сразу заметил, что предметы в комнате как-то странно подрагивают. Он встал, подошел, пошатываясь, к выключателю и зажег верхний свет. Лампа помигала — комната осветилась. Он обнаружил, что стоит посреди комнаты, а ложка по-прежнему зажата в его руке. Взгляд его начал медленное путешествие от предмета к предмету.
Все было на своих местах и, как ни странно, в полном порядке. Он разозлился на себя. Ведь ничего же особенного не случилось, просто померещилась какая-то чушь. Смешно! Ворча, он выключил свет, сел на диван и стал потягивать свой сладкий напиток. И тут же утонувшие в сумраке углы комнаты словно зашептались между собой. Отчетливо услышалось: “Приятель, давай поговорим. В квартире появился какой-то тип, он ведет себя бесцеремонно”. По стене протопали чьи-то ноги. Зеркало платяного шкафа перемигнулось с зеркалом над туалетным столиком. Он широко раскрыл глаза: стены задрожали, закачались. Он медленно стал подниматься. Послышался голос из настенной розетки, одна клемма шептала другой: “Эй, навостри-ка уши! Я открою тебе один секрет!” Он приник к розетке правым ухом. И сразу почувствовал: все его тело стало нагреваться, как электроплитка, по коже побежали шустрые болезненные уколы. “Слушай же, — прошелестела клемма. — Сегодня ночью многое произойдет! Но ты не пугайся!”
Он подбежал к стене и с остервенением щелкнул выключателем. Загорелся свет — и тотчас же все непонятное разом сгинуло, как бы всосалось в стены, и комната приняла обычный облик. Бормоча проклятия, он подошел к туалетному столику и дотошно осмотрел все коробочки и склянки. Потом раскрыл сервант, внимательно оглядел тарелки, чашки, подсвечники, даже спичечные коробки. Распахнул дверцы шкафа, перещупал все костюмы и платья, висевшие там, словно сушеные рыбины, порылся в карманах, хотя занятие это не доставило ему никакого удовольствия, лишь вызвало отвращение. Выдвинул один за другим ящики и все в них перерыл. На глаза ему попалось несколько хрупких засушенных цветков — они напомнили ему минувшую осень, навеяли грустные воспоминания. Перебрал фотографии — среди них оказалось немало уже выцветших. В книжном шкафу пересмотрел книги. Затем отправился на кухню, взял в руки примус, оглядел его со всех сторон, тщательно проверил фитиль. Глянул даже внутрь старых туфель. Раздвинул дверцы антресолей и перебрал там все вещи. В ванной заглянул под раковину. Подозрительно исследовал унитаз. Проверил оконные рамы. Откинул с постели покрывало и перерыл белье. Вещи терпеливо переносили его взгляды и прикосновения и подчинялись ему, как законопослушные граждане, исправно платящие налоги. Но это были не прежние его вещи — они были уже какие-то другие, чужие! Вконец разбитый, он вернулся в комнату, налил в бокал вина и выпил его единым духом. Одиноко и бесприютно было — хоть волком вой. Налил еще вина — оно было слабое, сладковатое, но с горчинкой. Вспомнив, что где-то видел табак, порылся в ящике серванта, нашел. Закурил. Вино взбодрило его, он повеселел и звонко, по-ребячьи, запел:
Птичка на ветке сидела.
Я подошел — улетела.
Птичка, останься в саду!
Если не нравлюсь — уйду!
Принялся бродить по квартире — как и был, неодетый. Бродил, будто ничего не произошло. Иногда даже пританцовывал. Заглянул на кухню. В этот момент ему померещилось что-то подозрительное в ванной. Отправился в ванную, но ничего необычного не обнаружил. Усмехнулся: как не стыдно праздновать труса! Успокоился. Смело подошел к выключателю и выключил свет. Лег на диван, поднес к губам стакан с соком. И тут же темнота, лепившаяся до этого по стенам, обволокла его, сгустилась и зашептала что-то, захохотала. Вскинулся с пола мусор и закружил в воздухе. В ящиках комода поползло белье. Письменный стол притопнул ножками.
Он понял, что обречен. Все вокруг металось и шумело. Мелькали над головой цветные карандаши. Бесновалась в шкафу одежда. Как змея, извивался ремень. В спичечном коробке галдели спички. Плясали сухие цветы в вазе, высоко поднимая ноги-стебли. Самые наглые из вещей подлетали к его лицу, даже дотрагивались до него; каждый предмет вел себя соответственно своему характеру. Стены то надвигались, то отступали. Транзистор бодливо выставил антенну и заорал. Запрыгала пепельница. Зааплодировали розетки. Он хотел бы спрятаться, как прятался в детстве от дождя, — но теперь спрятаться было негде.
И тут он обнаружил, что у него отнялись ноги. Обнаружил случайно — когда решился бежать из этой проклятой квартиры. Он попытался встать — ноги не слушались. Что с ними? Он принялся массировать их — они оставались бесчувственными и твердыми, как камень. Только бы добраться до выключателя и зажечь свет. Он попробовал передвигать ноги руками — все напрасно. Что же делать, Господи, что же делать?! Тело начало наливаться каменной тяжестью. Теряя последние силы, он кое-как спустил непослушные ноги с дивана и попытался встать…
Назавтра после полудня в квартиру вошла женщина. Она сразу поняла, что в квартире кто-то побывал. Весьма этим обеспокоенная, она едва не вызвала полицию, но решила сначала все сама внимательно осмотреть. Несомненно, пока ее не было, кто-то приходил сюда. Она тщательно обследовала все углы, убедилась, что ничего из вещей не пропало, и успокоилась. И ведь не только не пропало — появилось то, чего не было.
Новая вещица ей очень понравилась. Несколько дней подряд она забавлялась с нею, сдувала с нее пыль, даже целовала ее, но в конце концов безделушка ей надоела, показалась совершенно бесполезной, и она забросила ее на антресоли, где валялся всякий хлам.
Когда она собралась снова уехать, она оторвала листок бумаги, написала каллиграфическим почерком короткую записку и положила ее на туалетный столик. В записке говорилось:
“Дорогой! Утром принесли телеграмму — тяжело заболел папа. Я поехала к нему. Скоро буду. Наверняка ты устал, поэтому я сказала, что ты в командировке. Так что оставайся дома. Еда на кухне. Целую”.
Перевод Г. Е. Рачкова
САМЫЙ БОЛЬШОЙ ДОМ НА ЗЕМЛЕ
Он был странным человеком.
Он родился под мостом рядом с грязными сточными водами. Его отец был бездомным попрошайкой. Его отец даже не умел писать собственное имя. Сам себя он называл Нома1 . Фамилии у отца тоже не было. Если кто-нибудь спрашивал, как его имя, то он отвечал:
— Нома.
Если кто-нибудь спрашивал, как его фамилия, то он отвечал:
— Нома.
Кто и когда придумал ему это имя? В детстве ребенок попросил отца придумать ему имя. Тогда отец ответил ему:
— Твое имя Нома.
— А разве это не твое имя, папа?
— Тогда с этого момента тебя будут звать Маленький Нома.
Так в конце концов у него появилось имя.
Его имя было Маленький Нома.
Родившая его женщина была сумасшедшей; когда он только родился, она вылизала его от крови, как кошка вылизывает своих котят, приговаривая при этом:
— Когда придет время, дети этого ребенка родятся в конюшне.
Тем летом случилось наводнение. Как-то ночью вода затопила место под мостом, где они жили. Отец, один вбежав наверх, видел с моста, как яростный поток грязной воды смыл его жену, прижимающую новорожденного ребенка к груди.
— Спасите, помогите! — кричал отец, надрывая горло.
Прибежавшие на вопль люди бросили женщине палку. С трудом схватившись за нее, мать выкрикнула:
— Сначала вытащите ребенка!
И едва только ребенок оказался в чьих-то руках, протянутых навстречу, сильная волна смыла вконец измотанную сумасшедшую женщину, до тех пор державшуюся за палку. Так Маленький Нома потерял свою мать.
С тех пор у Маленького Номы появилась заветная мечта: обзавестись своим собственным домом. Он мечтал о доме — доме, который не смоет ни одно наводнение, доме, в котором можно укрыться от дождя и ветра.
Маленький Нома вместе с Большим Номом стали попрошайничать вдвоем: отцу с маленьким ребенком на руках подавали больше еды, чем когда он побирался в одиночку.
Из всей еды, которую кидали им в их пустую консервную банку, отец выбирал самые аппетитные и менее испорченные куски для ребенка, сам же он ел протухшие остатки да рыбные кости.
Спали же где придется.
Они спали под навесом какой-нибудь крыши, в поле, в лесу под деревьями; место ночевки было их домом. С приходом осени на матрасы, где они спали, стали заползать медведки. Небо, усеянное множеством звезд, служило им покрывалом по ночам, а земля, влажная от холодной росы, служила им постелью. В качестве подушек они собирали и укладывали себе под головы палую листву и сухие ветки, а с первыми лучами солнца они вновь отправлялись в путь.
В конце концов Маленький Нома, мечтавший о собственном доме, устроил себе лежак между ветвями дерева. По сравнению с насквозь промокшей землей там, наверху, было спокойно и уютно.
— Это место не годится тебе для сна, — всегда повторял ему отец. — Это не дом. В таких местах люди не спят. На деревьях только летучие мыши да птицы или какие-нибудь светлячки спят.
Но он не бросал свою затею и все равно продолжал спать на дереве. Ему нравилось думать, будто бы это чердак дома его мечты.
— Это второй этаж, папа, — кричал он, забравшись на дерево. — А ты, папа, спишь на первом.
— Спокойной ночи! — добродушно отвечал отец, лежа под деревом и разглядывая сына, скорчившегося на своем втором этаже.
Крона дерева была чердаком под крышей дома, о котором он мечтал с самого детства. Луна, появлявшаяся на ночном небе, была лампой, освещавшей его чердак, а звезды — узором на обоях на всех четырех стенах его комнаты. Листва, густо растущая на ветвях, представлялась ему распахнутыми занавесками его чердачного окна, а грубый ствол дерева служил лестницей на чердак. Змеи, изредка залезавшие на дерево, летучие мыши, спящие вниз головой, и птицы были его игрушками.
Стараясь заснуть, лежа на прочной ветке, он разглядывал плоды дерева, мерцающие, как лампочки, в лунном свете, и придумывал им имена и назначение.
— Ты будешь настенными часами, ты — неваляшкой на столе, а вот ты будешь будильником, конечно же, ровно в семь начинающим трезвонить. А вот копилка, а это связка ключей… — так потихоньку мальчик убаюкивал сам себя, а на следующий день ровно в семь сам собой падал плод, назначенный будильником, и ребенок просыпался.
Зима выдалась холодной.
И в его уже ставшей такой уютной комнате на чердаке стало зябко и пусто. Но и тогда он не покинул ее. Куда-то делись занавески из густой листвы, и уже не появлялись его игрушечные змеи, мыши и птицы. Он был хозяином комнаты, в которой уже не было будильника, неваляшки, настенных часов и ключей, но, поскольку оставалась кровать на прочной толстой ветке, он всегда спал там.
Когда отец увидел, с каким упорством ребенок собирается спать на дереве даже зимой, впервые в жизни он ударил себя по щеке и сказал:
— Я не смогу ударить тебя, поэтому ударю себя.
Отец ударил себя по щеке, ему стало больно, и он заплакал. Мальчик спустился с чердака. Вдвоем они пришли к дымоходу, где и решили заночевать. Спать на дымоходе было тепло, как будто на теплом полу. Отец засыпал, а мальчик подходил к отцу и говорил:
— Папа, я пойду к себе домой, мне мой дом больше нравится, — и уходил от крепко спящего отца.
Иногда выпадал снег, и казалось, будто это ватное одеяло; в такие дни он всегда спокойно засыпал и видел хорошие сны. И хотя отец думал, что он спит на дереве, потому что мечтает о собственном доме, на самом деле у Маленького Номы была еще одна сокровенная тайна. Забираясь на дерево, мальчик был ближе к небу, пусть и на самую малость. А чем ближе он был к небу, тем ближе он был к своей покойной матушке.
Однажды зимой, спустившись с дерева, где он спал, мальчик подошел к трубе дымохода и не смог разбудить своего отца. Люди сказали, что он умер от холода. Большой Нома, никогда в жизни не имевший собственного дома, умер, и, к счастью, теперь у него будет дом — как раз ему по размеру. Этим домом стала могила с холмиком, похожим на круглую крышу соломенного жилища. Какие-то сочувствующие люди даже поставили надгробие на его последнем жилище.
Все, что досталось ребенку от отца, так это помятая консервная банка, сломанные очки, потертое одеяло и замызганная одежда, в карманах которой оказалось несколько монет и неизвестно откуда вырванная помятая страница Библии.
Мальчик не мог понять, зачем понадобился этот листок отцу, который не знал ни одной буквы. Сам он тоже не умел читать, поэтому взял этот помятый листок и попросил проходивших мимо людей прочитать, что же там написано. Ему прочли:
“Посмотрите на воронов: они не сеют, не жнут; нет у них ни хранилищ, ни житниц, и Бог питает их; сколько же вы лучше птиц? Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе роста хотя бы на один локоть? Итак, если и малейшего сделать не можете, что заботитесь о прочем? Посмотрите на лилии, как они растут: не трудятся, не прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них. Если же траву на поле, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, то кольми паче вас, маловеры! Итак, не ищите, что вам есть или что пить, и не беспокойтесь…”1
Он не смог понять смысл услышанного. Но на него произвели глубокое впечатление строки о том, что есть какой-то странный человек, которого никто не знает, но называют Богом, у которого есть некая сила и сочувствие, и что он, если захочет, может дать еду, питье и одежду.
С тех пор он больше не спал на дереве, а твердо решил обзавестись своим собственным домом на земле.
Он вернулся в город и всю ночь напролет строил дом на склоне холма. А на следующий день пришли люди в касках с топорами и кирками и разрушили его дом, который он строил всю ночь. Каждую ночь он строил себе новый дом. С наступлением вечера он снова принимался за работу. Теперь для того, чтобы его дом был похож на полуразрушенную хибару, которая уже давно стоит на этом самом месте, он пробовал обмазывать доски дегтем. Но на следующий день приходили люди в касках и ломали его жилище. Рыдая, он кричал:
— Это мой дом! Умоляю, не трогайте мой дом!
Но каждый раз его дом сровнивали с землей.
Он понял, что ему никак не скрыться от этих людей в касках.
Тогда он твердо решил заработать денег и построить на них себе дом. Он не умел ничего делать. У него не было знакомых. Он даже не умел читать. Он не знал, сколько ему лет, единственное, что он знал, так это то, что его зовут Маленький Нома. Он хотел заработать денег своим трудом. Но никто не давал ему работы.
Он попрошайничал, сидя на верхней ступени перехода метро. Он понял, что нужно выглядеть несчастным, чтобы люди кидали ему деньги. Он также видел, что хромоногим инвалидам кидают больше монеток, чем ему, здоровому, поэтому ему захотелось стать инвалидом. Но ему не хватило смелости, чтобы собственноручно покалечить свою здоровую ногу.
Поэтому он просто спокойно сидел. Проходящие мимо люди кидали ему монеты. Большую часть времени он сидел, закрыв глаза, поэтому люди принимали его за слепого, который не может ничего видеть. Он знал, что нехорошо обманывать других, но всегда, день за днем, сидел с закрытыми глазами.
Он слышал, как люди спускаются и поднимаются по лестнице метро; слышал, как шуршат юбки и брюки; слышал лязгающий звук, когда наступали на металлические части лестницы; слышал звонкий цокот женских каблучков; слышал, как люди что-то говорят друг другу, слышал пьяных, распевающих песни. Закрыв глаза, он слушал звуки, исходившие от людей, которые проходили мимо и разглядывали его. И, словно презрительные плевки, летели в его банку их монетки. Он даже научился определять по звуку достоинство монет.
Он ел один раз в день и больше не тратил ни монетки из тех денег, что ему подавали. Пятьдесят лет без перерыва он притворялся слепым попрошайкой.
Под конец он и вправду превратился в сгорбленного полуслепого старика. Всю свою жизнь он посвятил тому, чтобы скопить денег на покупку дома, поэтому вопреки желанию матери он не смог завести семью и произвести на свет Младшего Маленького Ному. Но он так и не похоронил свои надежды.
Он твердо решил, что если у него будет свой дом, то он обязательно женится и заведет детей. Сейчас ему было всего шестьдесят семь лет, и он твердо верил, что детей надо рожать в теплой комнате в хорошем крепком доме.
Но он все больше дряхлел. И люди говорили, что старик немного тронулся умом.
Как бы там ни было, в шестьдесят семь лет он смог приобрести очень маленький домик. Я даже однажды побывал в том доме. Это был самый маленький дом из всех, что я когда-либо видел. Он был таким маленьким, что скорее выглядел как макет, а не настоящий дом.
В нем были всего одна комнатка, кухня и крошечный дворик размером с полотенце. Комната была такая маленькая, что, когда он ложился, ему приходилось вытягивать ноги за порог; его жилище было похоже не на дом, а на кокон шелкопряда. Но все-таки это был дом!
Во дворе он посадил чертополох и вьюнок. Каждое утро вьюнок распускал свои цветы, а старик приветствовал его, сложив руки так, словно держит трубу — туду-тада. Страничку из Библии, доставшуюся ему от отца, он поместил в рамку и повесил на стену.
Старик был очень низеньким, да к тому же почти ничего не видел, поэтому я помог ему забить гвоздь, чтобы повесить рамку. Именно тогда он и сказал мне, весело улыбаясь:
— Я собственными руками прибиваю гвоздь в своей собственной комнате! Какая же это радость!
Он забил гвоздь посильнее, чтобы он точно выдержал вес рамки, но потом стукнул по нему еще три-четыре раза.
Всем своим видом он показывал, какая это радость — вбивать своими руками гвоздь в стену собственной комнаты. Он вбил еще несколько гвоздей в так называемые стены свой комнаты.
Еще он прибил на стену листья каштана и доставшиеся ему от отца сломанные очки.
Но в этой жизни у него осталось еще одно дело: обзавестись ребенком, чего так страстно желала его мать. И если только не произойдет какое-нибудь несчастье, то он сможет счастливо дожить всю оставшуюся жизнь в своем доме, как он и мечтал. Но счастье, которого он так ждал, длилось недолго. Он прожил в своем доме всего лишь неделю.
А потом однажды из города пришли люди в касках и сказали старику:
— Пожалуйста, выселяйтесь из дома. Нам необходимо его снести.
— Как это? — вскрикнул он. — Разве этот дом построен без разрешения?
— Нет, с разрешением все в порядке, но есть городской план застройки этого места, согласно которому мы должны снести этот дом. Здесь будет парк. Конечно, мы оплатим вам стоимость дома. Все жители окрестности уже согласились с нашим предложением. Теперь только вы остались. Пожалуйста, распишитесь здесь.
— Нет, нет! Я не могу!
Старик упрямо затряс головой и прокричал:
— Это моя земля! Это мой дом! Да вы знаете, как долго я ждал этого дома?! Вас еще на этом свете не было, когда я стал милостыню собирать…
— Дедушка, — сказали они, улыбаясь, — это же не дом, это скворечник. Вы же теперь сможете переехать в дом побольше.
— Нет, — ответил старик. — Никто не тронет этот дом.
Той ночью он поднялся на крышу. Над крышей висела луна. Ему было страшно. Он боялся, что, пока он спит, придут люди с топорами и кирками и разрушат его дом. Под порогом его дома копошились мыши, он взмолился:
— Идите прочь! Если хотите, возвращайтесь, когда я умру, обгладывать мои косточки.
И мыши поняли его. После этого они даже не появлялись в его доме.
По одному, по двое окрестные жители стали уезжать из деревни. Городские рабочие в касках сносили пустые дома. Освободившуюся землю они разравнивали, ставили скамейки и организовывали места отдыха. Там даже построили зоопарк и поместили клетки с павлинами. А еще установили карусель. В конце концов на месте всех домов появился парк, и только остался дом старика. Днем и ночью он сидел на крыше своего дома и кричал охрипшим голосом:
— Не трогайте мой дом! Не трогайте мой дом!
На завершающей стадии строительства приехал высокопоставленный ландшафтный инженер, чтобы проверить ход работ. Он обошел весь парк и остался доволен работой, когда вдруг услышал крики сумасшедшего старика.
— А это что? Зверь какой-то? Никогда раньше не слышал, чтобы звериный крик так походил на человеческий.
— Нет, — смущенно ответил начальник площадки. — Это человек охраняет свой дом. Он уперся и говорит, что не будет даже ничего слушать, пока в его доме не родится ребенок.
— Да он сумасшедший! Нельзя же из-за одного человека портить все дело! Арестуйте его.
Той же ночью к старику пришли люди и забрали его. Его посадили в машину и отвезли куда-то в тюрьму. Пока не снесли дом, имело смысл держать его под стражей, хотя у полицейских не было достаточного повода оставлять его в тюрьме. Все же без каких-либо явных причин он провел там целую неделю. Через неделю, отпуская его на волю, служащий выдал ему деньги.
— Дедушка, распишитесь здесь, пожалуйста.
Не умевший писать Маленький Нома взял протянутую ему шариковую ручку. Вместо того, чтобы написать свое имя, он начертил картинку, которую запомнил с детства — сердце — они была нарисована граффити на стене дома в то время, когда они попрошайничали с отцом, которого он любил больше всех на свете.
Он вышел из полицейского участка. Он побрел к своему дому. Когда он пришел на место своего дома, то понял, зачем ему выдали деньги. Его дом снесли, его маленький дом, о котором он мечтал всю свою жизнь, бесследно исчез, а на его месте теперь простирался газон городского парка.
Он подумал, что просто не видит свой дом из-за своего плохого зрения. Он походил по газону. На том месте, где раньше стоял его дом, теперь на хорошо утоптанной почве рос клевер. Казалось, старик ищет четырехлистный клевер себе на удачу.
У него был такой маленький дом, что на те деньги, что старик получил за него, нельзя было купить никакое жилище на свете. Не было на Земле другого такого же маленького дома, как тот, в котором он однажды жил. Этих денег хватило только на пакет молока, две булочки, вяленую рыбу и одну почтовую марку.
Впервые в жизни старик купил на свои деньги одну вяленую рыбку, молоко и две булочки, которые он так хотел съесть по пути. Так он проел все деньги, которые заплатили ему за его маленький дом. На оставшиеся деньги он купил одну почтовую марку.
После этого он принял решение. Он поспешно вернулся в парк, встал на то место, где раньше стоял его дом, и начертил вокруг себя, на сколько хватило длины рук, толстую линию. Границу получившегося круга он посыпал известью.
— Это место моего дома, здесь моя комната, и никто не может войти внутрь, — сказал старик.
На этом месте он и спал. Он был очень совестливым и не выходил за пределы своего дома. Иногда неподалеку дети играли в мяч, и, если тот падал рядом с домом старика, он кричал:
— Играйте где-нибудь в другом месте, а здесь мой дом!
А иногда детям не оставалось ничего другого, кроме как просить старика:
— Дедушка, простите. Дедушка, наш мяч попал в ваш дом, верните его, пожалуйста.
— Идите играйте где-нибудь подальше. Кажется, ваш мяч побил стекло в моем доме!
По выходным счастливые люди с детьми гуляли по парку. Иногда кто-нибудь случайно заходил в круг, где он сидел. Тогда он говорил:
— Это мой дом, выйдите, пожалуйста.
Когда я пришел проведать его, старик узнал меня.
— Заходи, заходи, — проговорил он. Он выглядел грустным. — Дом такой маленький. Боюсь, тебе придется постоять снаружи, ничего?
— Хорошо, не беспокойтесь, дедушка. Значит, это ваш новый дом.
— Хм, да, здесь мой дом.
— А как же вам можно письмо прислать?
— О, можешь слать на прежний адрес. Да вот беда, дружище, в этом доме нет ни одной стены, в которую можно бы забить гвоздь. Меня это больше всего расстраивает.
Во дворе своего дома старик посадил вьюнок и чертополох. Также он посадил один кочан китайской капусты и два очень маленьких декоративных растения.
— Посмотри на мой садик. Правда, красиво? Если эти цветочки дадут семена, то я и тебе их подарю.
Он не мог лечь. У него был такой маленький дом, что спал он стоя.
— Надо бы второй этаж построить.
Через какое-то время я снова пришел к нему в гости. Он вел себя весьма решительно. Целые сутки — днем и ночью — он работал и построил лестницу.
— Как тебе мой второй этаж? Вот посмотри на чердак, — сказал он, забираясь по ступеням и усаживаясь на верху лестницы.
— О, мне очень нравится. Очень мило, дедушка.
Теперь он всегда спал на верху лестницы. Мы называли это чердаком. Он приклеил на лестницу марку, которую когда-то купил. Это было единственное украшение его дома. На этой марке был нарисован портрет королевы какой-то далекой страны.
А я и сейчас уверен: все-таки у старика был свой собственный дом. Неделя, которую он провел в своем доме, была самым счастливым временем в его жизни. Что такое счастье? Разве не было счастьем для старика пройти по саду, открыть дверь гостиной, зайти в комнату и, немного задержавшись на ступеньках лестницы на второй этаж, посмотреть на портрет прекрасной королевы далекой страны.
По распоряжению администрации парка за стариком пришли люди в касках. Его посадили в машину. Он говорил им:
— Это мой дом. Пожалуйста, снимайте обувь и заходите, чтобы не наследить на полу.
Но они не сняли обувь. Своими армейскими сапогами они растоптали садик, выращенный таким трудом. Два декоративных цветочка погибли, а вьюн и так уже засох к тому времени.
— О, мой садик! Не топчите мои цветы!
Они взяли старика за плечи, посадили в машину и отвезли куда-то. Покидая свое жилище, старик плакал. Он посмотрел на меня и сказал:
— Эта чердачная комната твоя, забирай ее.
Больше дедушка не возвращался. А я взял его лестницу и вернулся домой.
В прошлую субботу впервые за долгое время я с обоими детьми пошел в тот парк. В парке было много людей; они, как и я, наслаждались солнцем. Вокруг носились дети, как заведенные, отцы укачивали новорожденных, насвистывая им песенки. Повсюду раздавался веселый смех и мелькали сосредоточенные лица папаш с фотоаппаратами в руках. Перед объективами фотокамер стояли дети, неестественно широко улыбаясь, растягивая губы так, как будто они собирались чистить зубы.
Я подошел к дому старика. На его месте, как и прежде, был газон. Мои дети побежали туда играть и позвали меня с собой:
— Папа, иди сюда! Давай вместе играть!
Впервые в жизни я зашел за ограду, очерченную стариком. И дом, и хозяин дома исчезли, а пустой двор густо порос клевером и цветами. Казалось, что яркие цветочки, возвышающиеся над клевером, кто-то отбеливает по ночам. Я сорвал несколько цветков и сделал из них наручные часы для сына и колечко для дочки. Дети были счастливы.
— Папочка, ты все-все-все умеешь делать! Даже часы и колечки из клевера можешь сделать! — весело кричали они.
Потом мы упорно стали искать клевер с четырьмя листочками. Я не смог найти ни одного, а дочка нашла целых три.
— Вот, папочка, это тебе подарок на удачу.
Ненароком мой взгляд упал на серую землю в том месте, где раньше был его дом.
Ох, дедушка, ты до сих пор живешь, выращивая свои бесчисленные цветы на лугу. Теперь ты ветром приходишь к бесследно исчезнувшему садику и сам умываешь его дождем. Посмотри, как колышется клевер на этом ветерке. Ты не больше, чем каждый из этих цветков. Только послушай. Ветра проходят, играя на струнах трав. Они издают звуки арфы. И исполняют прекрасную мелодию на травяной цитре.
“Посмотрите на лилии, как они растут: не трудятся, не прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них”.
Я вспомнил строку из святого писания, которую прочитал когда-то в детстве на стене в доме старика.
И все вокруг принадлежит ему. Нашего здесь нет ничего. Мы всего лишь снимаем одну комнату в его доме. А дом его — это вся вселенная.
В тот вечер, когда я вернулся с прогулки домой, жена вручила мне купленную в лавке репродукцию известного шедевра и попросила:
— Дорогой, повесь, пожалуйста, эту картину на стену.
Мне не хватало роста, чтобы поместить рамку достаточно высоко, и я достал лестницу из кладовки. Ту самую лестницу, которую мне подарил старик. Я забрался наверх и забил гвоздь. В тот вечер я впервые поднялся на чердак дома старика. И хотя я уже достаточно надежно забил гвоздь, чтобы повесить рамку с картиной в его комнате, для верности я еще три-четыре раза ударил молотком.
Именно так сделал и он передо мной, когда я был маленьким.
Перевод Н. А. Беловой
Надежда Алексеевна Белова родилась в 1984 году в Ленинграде. Окончила магистратуру в СПбГУ, специализация “Литература стран Азии и Африки”. Параллельно с обучением в магистратуре на восточном факультете получила дополнительную квалификацию “переводчик в сфере профессиональной коммуникации”. Во время обучения в университете занималась изучением творчества современного южнокорейского писателя Чхве Инхо, перевела несколько его рассказов. В настоящее время продолжает свое образование. Живет в Санкт-Петербурге.