Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2010
Mаксим БЕЛЯНСКИЙ
Воодушевление
Елена Чижова. Крошки Цахес; Лавра. СПб.: Звезда, 2009
Исконная русская культура построена на православных духовных традициях, которые были разорваны «советским прошлым». Восстановить связь времен и рассеять духовный мрак «советского» и, как следствие, «постсоветского» бытия пытается необычное направление петербургской литературы, связанное с религиозной идеей.
Два произведения Елены Чижовой «Крошки Цахес» и «Лавра» вышли одной книгой, до этого первый из романов был опубликован в «Звезде» № 4 за 2000 год, второй — в № 7, 8, 9 двумя годами позже. Оба романа не только о пробуждении истинной жизни человека, но скорее о том, как сквозь личину проступает личность. Внутренняя структура книги отчетлива: роман «Лавра» логически продолжает «Крошек Цахес». Многие вопросы, возникающие при духовном становлении, героиня задает православной церкви. Сразу отметим, что роман светский и написан он для читателей-мирян, которые не искушены в религиозной тематике, а тем более в богословской литературе. Во-вторых, скажем, что это не мемуар и не исповедь, как может показаться в «Крошках Цахес». Обе рассказанные нам истории — «школьная» и «церковная», — несмотря на то, что отчасти автобиографичны, выведены за пределы одной жизни. И как нам показывает Елена Чижова, жизнь эта — бездна отчаяния.
Образ «крошки Цахес» настраивает на определенное прочтение. Хочется разоблачений в гофмановском стиле, читатель ждет косноязычных и уродливых телом и душой персонажей, пользующихся чужими успехами, и интеллигентных меланхоличных героев, переживающих внутреннюю драму жизни. Однако в том пространстве, которое описывает Чижова, «интеллигентные герои» подчас видят мир глазами карлика, а иногда превращаются в «косноязычных и уродливых» — сообразно той реальности, в которой они вынуждены существовать.
В закрытой ленинградской школе с английским уклоном среди детей райкомовских работников и «избранных» школьников (и «блатные», и отобранные по конкурсу — в те времена было принято выбирать) есть несчастливая девочка, которая искренне влюблена и безгранично предана умной и тонкой учительнице английского языка. Инициал учительницы — Ф. — так и хочется расшифровать «фея». Это действительно фея, заставляющая оживать в своих воспитанниках шекспировских героев. Она руководит школьным театром, постановки которого оказываются настолько «сильными», что вышибают слезу из нафталиновых советских комиссий и вызывают удивление и восторг носителей языка — профессоров, приезжающих из Англии по обмену учить русских детей (это было модно). Театр — это мир, в котором хочется быть обманутым. Но реальность искажена советской иллюзией, и в мире, где государство всех дергает за ниточки, учительница тоже всех дергает за ниточки (и не только как театральный постановщик). Ф. как человек не всегда симпатична: ее можно назвать и жесткой, и непримиримой, и даже жестокой — такой она вынужденно становится, чтобы противостоять миру и учить этому сопротивлению детей. В мире, в котором все равно тобой управляют, надо понять и выбрать: кто и ради чего будет тобой манипулировать. Ф. использует этот простой механизм для того, чтобы воодушевить и привить девочке духовное противоядие, приобщить к высокой культуре. «Злоба дня захлестывала всех одинаково», но «оказалось, что противоядие, которое она, готовя нас к жизни в огромной и жестокой Империи, протягивала на кончике кинжала или шпаги, в некоторых случаях действует и после распада».
Автор уводит взгляд читателя от бытовых подробностей окружающего героиню мира «огромной и жесткой Империи», моделями которой стали коммуналки и школы. У Гофмана способностью видеть истинный облик злодея наделены поэт-студент Балтазар, его друг Фабиан, скрипач Сбьокка, певица Брагацци и чужестранцы. У Чижовой уродство мира видят приобщенные к высокому искусству английской литературы и иностранный профессор. Люди, превратившиеся в марионетки, за веревочки которых дергают государство или мелочные сиюминутные нужды, для Ф. мертвы. Отстраняется от них и героиня, становясь «самой истовой ее (учительницы Ф. — М. Б.) служанкой». Даже воспоминания о школьных скандалах и предательствах взрослых и друзей остаются светлыми, и освещает их романтизированный грустной девочкой образ Ф. Этой восточной царице (корни у нее действительно восточные, в первых главах подробно это описано) удалось создать целостный мир, горящий изнутри. Свет шекспировского фонаря, зажженный в душах «элитных» школьников, со временем, разумеется, гаснет. И сорокалетняя женщина, рассказывая нам эту историю, раздувая тлеющие угольки, греется сама.
Огнями церковных свечей освещено и слезами тающего воска наполнено пространство текста «Лавры». Хорошо, что Елена Чижова не поддалась соблазну сделать роман о бездуховности[1] и мнимой набожности, необразованности церковнослужителей. Книга о «заалтарье» имела бы несравненно большую популярность, хотя и опубликованный в журнальном варианте роман получил много противоречивых отзывов. Например, рецензии явного апологета романа Константина Азадовского и едкая критика Ирины Роднянской в «Новом мире». Но изобличения и разоблачения только косвенно касаются в сюжетной линии, несколько искривляя ее прямолинейный росчерк.
Искренняя вера в спасительную силу христианства и бесконечная сложность религиозного сознания, свойственные лишь малой части людей, составляют основу религиозной прозы Елены Чижовой. Трудно стать православным христианином, и тем более «воцерковиться» в зрелом возрасте, когда рефлектирующее сознание сталкивается с интеллектуальной косностью нынешних служителей РПЦ. Так задана одна из ключевых тем «Лавры», противостояние церкви и интеллигенции.
Молодая девушка выходит замуж за выпускника филологического факультета, учителя английского языка, которому предлагают место преподавателя русской литературы и переводчика при ректоре Духовной академии. Они живут на типичной ленинградской окраине, похожей на плохую театральную декорацию: «Дом был невысок, всего шесть этажей, а потому больше походил на неудавшийся, почти комический небоскреб или башню, поваленную на землю — в сердцах. Этот дом, о котором не хочешь, да скажешь — лежал, выстроили в тупике бывшего Комендантского аэродрома. Дальше начинались Коломяги — нетронутая земля». Этот дом — образ эпохи с поваленными, опрокинутыми основами жизни. Непростые обстоятельства внешнего мира и внутренняя напряженность героини составляют тщательно проработанный автором композиционный ход. Помимо проблемы венчания, клятвы перед богом и семейно-паспортных отношений, рассказчица пропускает через себя, осмысливает и буквально переживает многие церковные догматы. Она зачитывается Флоренским, Бердяевым, Соловьевым и оказывается между литературой и церковью. Как ни странно, церковь, употребляя все силы на сохранение традиций, остается в стороне от религиозной философии, а всю сложность духовных исканий XX века принимает на себя литература: от художественной (крупные примеры: «Мастер и Маргарита» и «Доктор Живаго») до религиозной (Флоренский, С. Н. Булгаков, Бердяев, от интуитивиста Франка до иррационалиста Шестова). Русская религиозная философия, начиная с общих идей европейской философии, разработала христианское мировоззрение, отличающееся от того, что преподает классическое духовенство. «Церковь», кроме собрания верующих во Христа, которые вместе совершают богослужение, — это магизм и мистика, это таинство и чудо.
Пышные службы и красота церковного уклада, великолепные праздники и вдумчивое отношение к тексту молитв составляют обрядовую сторону православия, в глубину которого сквозь это блистание пытается смотреть Чижова. Она хороший интерпретатор, она пересказывает прочитанные на полузабытом языке тайны, причем избегает крайностей унылого морализма и отвлеченной метафизики. Напомню, есть иконописное значение слова «лавра» — название качественных красок синего и голубого оттенков. Хотя по сюжету роман Чижовой скорее роспись храма, обращенная к чувственному переживанию зрителя, чем икона, предмет почитания и проявление божественной истины. Ведь икона в древней православной традиции выступает посредником между миром божественным и земным при молитве или в ходе службы.
Соприкосновение с чудом дает человеку способности чувствовать невидимое и видеть мир в его истинном свете. «За видимым миром вставал мираж — подлинная реальность, скрытая от посторонних глаз. Эту реальность мне предлагалось различить». В болезненном состоянии героиня видит и разговаривает с бесом. Если вспомнить еще два известных диалога — у Достоевского и Манна, — то теперь растерянного человека 70-х годов черт ловит на привычке к двоемыслию. Помимо видений в лихорадке, традиционных для петербургской прозы, в романе есть прекрасные фантомы разрушенных церквей на месте сегодняшних станций метро «Сенной» и «Площади Восстания». «Ноги несли меня сами, пока не вывели к площади Восстания, в правом углу которой когда-то высилась теперь уже взорванная церковь. Слева, в вечерней дымке, дрожало здание Московского вокзала <…> Поеживаясь от усталости, я смотрела то на вокзал, то на собор и удивлялась странному смещению. Взорванный контур церкви проступал ясно и внушительно, в то время как очертания вокзала дрожали и смещались. Медленно, как будто не по своей воле, я прошла вперед — к церкви».
Радостное умиление перед яркими церковными обрядами проходит, когда сквозь них начинают проступать черты неприглядной реальности: политические, бытовые и откровенно мещанские мотивы церковного мощного иерархически строго выстроенного механизма, фактически полноценной государственной силы. В истории, рассказанной нам Чижовой, отношения между церковью и государством в советское время строились на принципах насилия, непримиримости, но и взаимного сотрудничества, подчас принимающего отвратительные формы, жесткого расчета, направленного на то, чтобы прилично выглядеть в глазах «заграницы». Кроме того, церковь во внешней политике выполняла откровенно советские задания.
Неприятие этого раскола становится трагедией на пути обретения церкви. Сюжет романа и театральность в расстановке героев дублирует этот раскол. У героини есть безымянный муж, «тающий» перед церковным начальством (и вообще говоря, он карьерист); есть любовник Митя, интеллигентный и непримиримый филолог, страстно желающий освободиться от презираемой им «советчины», тень которой падает и на главную героиню. Есть коллега мужа по академии и семинарии, носитель современного церковного сознания — отец Глеб, который становится своеобразным исповедником героини. Автор сводит их (то есть Митю и отца Глеба), носителей разного миросозерцания, в напряженном диалоге: «о покаянии и обращении, узком и темном пути, общем для всех конце — тяжком и страшном, о божественных изъятелях, отбирающих у тела душу, о страшных мытарях, ревизирующих и описывающих наши грехи». Это была беседа врагов, не ведающих милости.
Надо подчеркнуть интересную особенность прозы Елены Чижовой — акцентировать внимание на способности текста (и выдумки) значительно влиять на реальность, и в этом она настоящий петербургский автор. Такое обращение к метафизической стороне мира можно найти у изящного Крусанова или мистического Столярова (у него есть повесть «Ворон» об онтологичности текста). Тема многомирия, сложности и неустойчивости бытия типична для петербургского текста: «Зыбкость раздвоенной жизни проникла в меня: на одной стороне, пустые и бессмысленные, стояли настоящие кафедральные события; на другой — Митины воображаемые, почти что литературные персонажи, в жизни которых я принимала участие». В театральной кулисе Петербурга (слабым эхом которого является и театр Ф.), где искусство и, в особенности, литература воспринимаются как нечто заведомо более реальное, чем сама реальность, оживает не только тоталитарный мир Оруэлла. Вымышленные персонажи действуют на этой необычной площадке в свойственных им стилистических характеристиках, но по своему собственному усмотрению. «Приноравливаясь к слушателю, я вводила новых персонажей — партийную даму, вещавшую визгливым голосом, глуповатого аспиранта, исполнявшего штатную роль стукача, которого все — по моему сценарию — опасались, пожилого сытого ловеласа, норовившего явиться с плановой проверкой на мои семинарские занятия». Для Мити (как и для Ф.) все советское государство — театр ужасных марионеток, от которых он, не найдя «светлой религиозной идеи», бежит. «Светлого православия» не находил философ, которого часто вспоминает Митя — Василий Розанов, считавший христианство отца Зосимы и Алеши Карамазова вымыслом Достоевского. Истинное христианство предстает тогда печальной религией смерти, аскезы и запрета.
Для обретающих веру и церковь христианство связано прежде всего с безграничной любовью и терпением, а от обретающего ждут смирение и покаяние. Позволю себе привести большой фрагмент финала романа, в котором звучит эхо омерзительной истории. Когда в хрущевские времена атеисты требовали закрыть Почаевский монастырь, вышли люди и встали у стен защищать лавру. По ним дали струями из специально пригнанных ассенизационных машин, облили сверху донизу лежащих на земле. Но мужской монастырь отстояли. И теперь в Ленинграде главная героиня трижды обращается к Богу.
«Над пустым городом, по которому я ступала, поднимались тусклые Никольские купола. Они висели, не опираясь на барабаны, словно мираж среди пустыни, исчерченной горящими каемками изъезженных полос. Содрогаясь от ужаса, я раздвигала кукурузные стебли: таким, как я, здесь за так не дадут. Не было ничего, кроме мнимой и жалкой жизни, что я, вознося мольбу, могла предложить.
Чуя за спиной урчание говновозок, я открыла дверь и вошла в притвор. Служба еще не начиналась. Высокий монотонный голос бормотал у канона. Почти что на ощупь, ничего не видявокруг, я пошла вперед и встала у лика.
└Господи, — я обратилась исчезающим голосом, — вот я стою и говорю пред Тобой. Нет у меня ничего, что можно отдать Тебе, попросив взамен. Нет у меня ни дома, нет и детей, которых Ты, когда народятся, накажешь. Нету и веры, по которой, как они говорят, дается. Душа моя не слушается таинств, в которых Твоя надежда. Сюда я пришла, потому что там, под воротами, уже стоят машины с толстыми шлангами. Стоят и дожидаются меня. Там, где Ты не бываешь, можно просить только у них…“ Лик, вознесенный надо мною, оставался недвижным.
└Господи, — я начала снова, уже зная о том, что предложу, — я солгала Тебе, Господи, потому что есть одно-единственное, то, что я умею расслышать, но еще не решаюсь написать. Оно дрожит во мне, пронзает кончики пальцев. Я слышу звуки, собравшиеся в слова, в которых соединяются земля и небо. Только это одно есть у меня, и это я отдаю Тебе, чтобы они отпустили Митю“.
Он смотрел вперед, дальше меня, туда, где под самым притвором они разворачивали шланги. Я оглянулась и увидела пустое пространство, не заполненное людьми. Утробное рычание фургонов доносилось сквозь высокие двери. └Господи, — я сказала, — здесь всегда страшно, надо привыкнуть, я же привыкла“. Бледный лик, обращенный к двери, дрогнул. └Ничего, — я сказала, — Господи, просто люди еще не успели, но я-то все-таки есть“.
Неловко, подогнув колени, я опустилась на каменный пол и легла крестом. Лицом в камень, не сводя над головой рук, я лежала ровно и недвижно, пока они, направляющие шланги, поливали вонючими струями небо и землю».
На наших глазах происходит метаморфоза сознания. Первоначальная оторванность от церкви сменяется желанием жертвовать самым дорогим (выстраданной религиозной философией), и наконец дрогнуло сердце Бога. И, не требуя жертвы взамен, дарует он свою милость. Такова одна из трактовок открытого финала романа. Искушенная интеллектом и хорошо знающая светских философов героиня преодолевает себялюбие, кладет в основу отношения к реальности основные догматы христианства. Они обещают не только счастье любви (которой нет у девушки: она не счастлива ни в браке, ни с любовником), но и спасают от обессмысливания мучительной и непростой жизни. Столкновение с иерархией, в данном случае государственной и церковной, делает человека слабым. Но еще более истощает силы ощущение метафизической, непонятной рассудку дисгармонии. Религиозная литература подсказывает нам путь решения и способ обретения сил. Бесы, дергающие за нити души, и боги, дарующие силу рвать сковывающие человека путы, неравно живут в сознании человека. Ведь в значении языческого слова «воодушевление» есть еще и одержимость божеством.