Публикация Елены Зиновьевой
Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2010
Дом Зингера
Карлос Руис Сафон. Игра ангела: роман. / Пер с исп. Е. В. Антроповой. М.: АСТ: Полиграфиздат: Астрель, 2010. — 512 с.
Карлоса Руиса Сафона уже называют “Стивеном Кингом для европейских интеллектуалов”. Критики всего мира сравнивают этот роман — мистико-философский, детективный, вполне реалистический — с произведениями Эдгара По, Михаила Булгакова и Артуро Переса-Реверте. К четко просматриваемым литературным корням можно добавить еще и “Большие надежды” Диккенса — книгу, столь дорогую герою романа, Давиду Мартину. И Эжена Сю с его благородными и отвратительными героями парижского дна и авантюрно-сентиментальными сюжетами. Завязка романа точно располагает: рано осиротевший ребенок, нищий бедолага, пригретый во второстепенной газетенке, в семнадцать лет пробует перо. И под Рождество, когда срочно требуется заполнить пустующую страницу газеты, пишет душераздирающую, лихо закрученную историю. В духе Эдгара По. А вскоре заключает кабальный контракт с парой мошенников: в течение 20 лет ежемесячно выдавать по роману в самой готической, кровавой и гротесковой манере, под псевдонимом. Из нищеты-то “сериальный” писатель выбрался, но к тридцати годам оказывается на краю пропасти. К “литературной стае” он не прибился, да и не хотел, написанная им вместо друга книга получила признание, а другую, выпущенную под его настоящим именем, критика проигнорировала, лишь в одной скверной заметке ее назвали худшим литературным дебютом года. И выходит замуж за другого любимая, и потеряна работоспособность. А опухоль мозга, нажитая в напряженных трудах, сулит близкую смерть. Тут-то и является таинственный парижский книгоиздатель с заманчивым предложением: создать Книгу, измыслить историю, настолько грандиозную и великолепную, чтобы она превратилась в откровение истины. В новую религию. Поджечь весь мир и сгореть вместе с ним. “Религия, в сущности, это некий нравственный кодекс, оформленный в виде легенд, мифов или любого другого литературного произведения, с тем чтобы закрепить систему верований и этических норм, регулирующих жизнедеятельность культуры или общества”. Нетрудно догадаться, кем является таинственный благодетель, мечтавший на заре своей неведомо когда бывшей юности стать Богом. А обыденная, скучноватая жизнь избавившегося от своего недуга героя превращается в череду таинственных совпадений, жутких, приправленных омерзительными смертями событий, которые он, подвергая опасности свою жизнь, пытается параллельно с полицией расследовать. И кто-то охотится за ним, следит за каждым шагом, убивая всех, кто может раскрыть интересующую его тайну своего “двойника”, некоего Д. М. И этот Д. М., создатель незаконченной книги “Lux Aeterna” (“Вечный свет”), инициалы которого совпадают с инициалами самого Мартина, безумен, как, возможно, и сам Мартин. Антураж готического “черного романа” соблюден полностью: мрачные особняки, комнаты и шкафы с секретами, заброшенные дома вблизи кладбищ, склепы, подземные лабиринты, отвратительные подвалы. И, по лучшим канонам готической литературы, постоянное предвкушение грядущего ужаса, чего-то страшного и сверхъестественного. Не единожды руки от страха трясутся не только у героя, но и у читателей. В общем, никогда не разговаривайте с незнакомыми, и Боже вас упаси заключать с ними договоры. Свою лепту в мистическую составляющую романа вносит и сама Барселона, “город магов и алхимиков”, где кровь льется на фоне готических декораций, любовно выстраиваемых автором. Критика уже усмотрела маркетинговые признаки в романе Сафона: и Князь тьмы, и сделка по продаже души, и сатанинский пастырь, и долгое прозрение героя, и намеки на новую религию для тоскующего по вере человечества. Но недаром рефреном через весь роман проходит мысль автора, что “у книг есть душа – душа тех, кто их написал, кто их читал и мечтал над ними”. И книга Сафона, несмотря на все “ужастики”, светлая и теплая. Эстетствующие читатели легко разберутся в “играх литератора”: в заимствованиях из разных “измов”, от конкретных авторов, а иногда и книг – стилей, героев, конфликтов и неожиданностей. Доставит им удовольствие и представленный в книге “культурный слой”: “маркетинговая литература”, как правило, не нуждается в примечаниях. А здесь все упомянутые в тексте имена испанских архитекторов, писателей, композиторов прокомментированы. Даны справки и о памятниках Барселоны, существующих и видоизмененных. Интеллектуалы к финалу вычислят, какую же “новую религию”, ставящую целью манипуляцию людьми (“чтобы внушить людям веру именно в то, во что мы хотим, чтобы они верили”), создавали по заказу падшего ангела: Давид Мартин родился в 1900 году, основное действие романа разворачивается в 1929–1930 годах, финал приходится на год 1945-й. Получит читатель удовольствие и от блестящих диалогов, щедро усеянных афоризмами и парадоксами. Давид Мартин, познавший, как расплачиваются если не за проданную дьяволу душу, то за проданный ему талант, — личность отнюдь не демоническая, он благодарный и надежный друг, окруженный людьми добрыми и самоотверженными, он до конца верен своей единственной возлюбленной. Но странная история Давида Мартина, история ученика и учителя, обмана и вины, веры и предательства, мастерства и подражательства, приоткрывает каждому читателю дороги в лабиринты человеческого и творческого сознания. А интерес к “готическому” роману, вдруг настигший читателя ХХI века, вполне объясним. И если злой гений Д. Мартина и всего человечества вполне компетентно, хоть и цинично предлагает ему посмотреть на веру как на “следствие биологии, на защитную реакцию организма на явления бытия, которые (человек) не в состоянии объяснить рационально”, то приходится признать: объяснять многие явления бытия рационально мы так и не научились.
Борис Зайцев. Дневник писателя / Вступ. ст., подгот. текста и коммент. А. М. Любомудрова. М.: Дом Русского Зарубежья им. Александра Солженицына: Русский путь, 2009. — 208 с.
Эта работа классика русской литературы Б. К. Зайцева (1881–1972) публикуется полностью впервые (отдельные публикации были чаще всего в периодике постсоветского времени, в сборниках появлялся очерк “Оптина пустынь”). Цикл статей под названием “Дневник писателя” печатался в 1929–1932 годах в парижской газете “Возрождение” и являлся откликом писателя на текущие события культурной, общественной и религиозной жизни русского зарубежья. Каждая публикация была не случайным штрихом-комментарием к событиям повседневности, но законченным, цельным текстом, имеющим единую тему и заглавие. В то же время статьи образуют несколько жанрово-тематических групп: мемуарные очерки, литературно-критические статьи, рецензии, публицистические заметки, историко-культурные очерки, портреты-некрологи, театральная критика. Художественный мир публицистической прозы Зайцева уникален: его дневник содержит множество фактических сведений о литературной жизни русского зарубежья. Б. Зайцев писал о литературном процессе в эмиграции и метрополии, о философах и ученых, о театральных премьерах и выставках, о церкви и монашестве, о русской святости и энцикликах папы римского, о положении в советской России, о похищении генерала Кутепова, о скандальных откровениях французской писательницы, якобы побывавшей на Афоне. Став в эмиграции воцерковленным христианином, он заново осмыслил духоносное значение святых мест России. Многие записи вдохновлены прочтением тех или иных книг, но не являются классическими рецензиями, хотя порой и приближаются к ним. Разговор о конкретном произведении Зайцев неизменно вводит в широкий, мировой политический, исторический, культурный контекст. Параллельно с оценкой книг рассматриваются и вопросы истории литературы, и проблемы взаимодействия католицизма и православия. Приоритет нравственных и религиозных проблем над социальными — характерная черта Зайцева-критика. Он писал об Иоанне Кронштадтском, о Флобере, Мориаке, Л. Леонове, Н. Городецкой, Г. Пескове, Мережковском. Муратове, Михаиле Чехове. Универсализм, эрудиция, отзывчивость Зайцева, широкий круг знакомств в литературном мире (он встречался едва ли не со всеми крупными русскими литераторами начала ХХ века), необычайно долгий период его творческой активности, продолжавшийся семь десятилетий, а также прекрасная память и дар мемуариста — все это определяет значимость зайцевского наследия для постижения историко-культурных процессов как в России, так и в Европе. Зайцев фиксировал, осмыслял и оценивал взаимодействие различных культурных потоков начала и середины ХХ столетия и сам являлся организатором и участником многих культурных инициатив. Счастливое сочетание чуткости художника и трезвого аналитического дара дало ему возможность объективно оценивать исторические явления и процессы, способность видеть их глубинный смысл и перспективу. Его голос явственно звучал в диалоге культур России и Европы, происходившем, в частности, и в рамках Франко-русской студии. Он принимал участие в полемике, временами очень острой, по поводу литературы “советской” и “эмигрантской”, что велась в среде русского зарубежья не одно десятилетие. Размышляя о трагической судьбе России, он не мог обойти и один из самых больных и обсуждаемых вопросов русской истории XIX–XX веков: роль интеллигенции в судьбе России. Катастрофические события революции он расценивал как итог предшествующего исторического процесса, как возмездие за “распущенность, беззаботность… и маловерие”, за самоупоенные разглагольствования интеллигенции, когда страна стояла на краю исторической пропасти: “Много нагрешил ты, заплатил недешево”. В то же время он считал, что интеллигенция стала главным оплотом веры в эмиграции и в катакомбах России. Он склонен не обвинять, не обличать, но сочувствовать: “…страдания интеллигенции в революцию, и посейчас продолжающиеся, все искупают. За грехи заплачено кровью, золотым рублем. Поздно вновь тащить на крест то время”. Материалы публикуются в хронологической последовательности. В комментариях приводятся сведения об источнике публикации. В приложениях: работы И. Лукаша и Г. Адамовича, авторов, с которыми Зайцев ведет в “Дневнике писателя” творческий диалог.
“Революционное христианство”: Письма Мережковских к Борису Савинкову / Вступительная статья, составление, подготовка текстов и комментарии Е. И. Гончаровой. СПб.: Издательство “Пушкинский Дом”, 2009. — 448 с.: цв. ил.
Зимой 1907–1908 годов (вторая парижская зима Мережковских) на одном из митингов Мережковские встретили своего знакомого эсера Илью Фондаминского. Он-то и познакомил их со своим другом, “бомбистом” Борисом Савинковым. Для Мережковских 1905 год, год первой революции, стал переломным. С этого времени литературная чета начала проявлять острый интерес к политическим вопросам, резко “левея”. Русская православная церковь, поддерживающая царя и видевшая в нем символическое воплощение наместника Христа на земле, теряет для них значение. Теперь русский монарх кажется им воплощением антихриста. “Нам предстоит соединить нашего Бога с нашей свободой”, – заявит Мережковский в программной статье “Революция и религия”, вошедшей в сборник антимонархических статей “Царь и революция” (1907). Мережковские строят свои проекты религиозно-революционного движения, распространения среди русской интеллигенции идеи так называемого “нового религиозного сознания”, дальнейшей “религиозной революции” в России. Свою религиозную деятельность Мережковские называли Главным. Знакомство и общение с Савинковым, с крупной фигурой эсеровского “подполья”, стало для Мережковских значимым на долгие годы: “теоретики” соприкоснулись с практиком. Спустя много лет Гиппиус вспоминала свое первое впечатление от Савинкова: “…резок, дерзок, самолюбив, упрям, казался человеком волевым и умным”. Мережковские пытаются снабдить знаменитого эсера-террориста своим пониманием исторического момента, своей собственной конструкцией отношений между революцией и религией. Модернистская идея о террористе религиозного толка была кощунственна, но поразительно привлекательна. Надо иметь в виду специфические отношения русской интеллигенции в начале ХХ столетия к террору: так, в интерпретации писателей-символистов террористический акт превращался в терновый венец, путь террориста — в Голгофу, а его смерть на эшафоте — в искупление. Во введении подробно рассказано о религиозно-философских воззрениях и радикально-утопических идеях трио (З. Гиппиус, Д. Мережковский, Д. Философов) на фоне исторических событий в России, о перипетиях бурной политической биографии Савинкова. Переписка вводит читателя в круг известных представителей Серебряного века, помогает воссоздать историю взаимоотношений литераторов с “российским Сент-Жюстом”. Письма З. Гиппиус, Д. Мережковского и Д. Философова Б. Савинкову свидетельствуют, что Мережковские, центральные фигуры модернистского лагеря, были литературными покровителями известного “бомбиста”. Большой по объему корпус текстов позволяет уточнить многие факты в биографии литераторов-модернистов и прояснить характер их связей с лидером русского терроризма, характер притяжений и отталкиваний. Дружеские отношения трио и Савинков поддерживали в течение 15 лет. Сам Дмитрий Сергеевич больше интересовался книгами, а не людьми. Зинаида Николаевна — наоборот. В публикуемом эпистолярном комплексе, состоящем из 101 письма, 70 принадлежит перу Гиппиус, всего лишь 7 — Мережковскому, остальные (дореволюционные) — Философову. Савинков находился под “микроскопом” Гиппиус все годы их общения. “Наша долголетняя дружба делала наши отношения близкими и, как мне казалось, очень верными и очень прямыми, — признавалась Гиппиус в “Варшавском дневнике”. — Я понимала его ценность и думала, что до дна понимаю его слабости, принимаю его с ними”. Но понять его до конца она все-таки не смогла: было время, когда он значил для нее очень много, но позже она усомнилась в нем, а затем предала его анафеме. Первое из публикуемых писем — от Гиппиус к Савинкову – датировано 25 февраля 1908 года, послано оно из Парижа. Последнее — снова от Гиппиус — Савинкову, снова из Парижа, от 20 апреля 1923 года. В приложении помещены статьи Дм. Философова (“Не убий”), Дм. Мережковского (“Конь бледный”, “Савинков”), З. Гиппиус (“Новая авантюра Савинкова”, “Конец Савинкова”).
Владимир Набоков. Лекции о “Дон Кихоте” / Пер. с англ. И. Бернштейн, М. Дадяна, Г. Дашевского, Н. Кротовской. СПб.: Издательская группа “Азбука-классика”, 2010. — 320 с.
Курс лекций о знаменитом романе “Дон Кихот” был прочитан В. Набоковым в Гарвардском университете в 1951–1952 годах. Начав подготовку к гарвардскому курсу, писатель в первую очередь обнаружил, что на протяжении многих лет американские профессора “облагораживали “жестокую и грубую старую книжку”, обратив ее в благонравный миф о видимости и реальности”. Свой вклад в литературную мифологизацию шедевра Сервантеса внесли не только американские филологи. Персонаж Сервантеса, подобно Гамлету, Шерлоку Холмсу и Робинзону Крузо, начал удаляться от своей книги почти сразу после того, как был придуман. И постепенно происходила не только последовательная сентиментализация Дон Кихота и его неразлучного спутника Санчо Панса, но и искажение текста Сервантеса иллюстраторами, подражателями, инсценировщиками, всеми, вне зависимости от национальности, любителями слова донкихотский, которое могло означать все, что душе угодно. Набокову предстояло очистить текст от ханжеского вздора, наслоившегося на роман в результате длительной традиции неверного прочтения и заново открыть роман для студентов, вернуть сервантесовского Дон Кихота в текст Сервантеса. Набоков составляет конспект содержания Сервантеса по главам, раздает студентам для ознакомительного чтения и отрывки из рыцарских романов, отпечатанные на мимеографе. (Они помещены в данной книге в приложении.) Темы для лекций Набоков выбрал следующие: “Введение”; “Два портрета: Дон Кихот и Санчо Панса”; “Композиция”; “Жестокость и мистификация”; “Тема летописцев”; “Дульсинея и смерть”; “Победы и поражения”; “Повествование и комментарии” (1605); “Повествование и комментарии” (1615). Гай Дэвенпорт, американский поэт, эссеист, переводчик, пишет в предисловии: “Лекции по Сервантесу стали триумфом для Набокова в том, что, как мне кажется, он сам удивился своим заключением о “Дон Кихоте”. Он добросовестно подошел к делу, несмотря на то, что считал старую избитую “классическую” книгу совершенно никчемной и полной фальши. Именно подозрение в поддельности и подогревало его интерес. Затем, думается, он осознал, что фальшь кроется в репутации книги и носит характер эпидемии среди ее критиков. Именно такое положение вещей и не собирался терпеть Набоков. Потом он начал находить известную симметрию в расползающемся хаосе романа. Он стал подозревать, что Сервантес не знает об “отвратительной жестокости” книги. Ему начинает нравиться сдержанный юмор Дон Кихота, его обаятельная педантичность. Он воспринимает интересный “феномен”, что Сервантес создал персонаж, превосходящий по размерам книгу, из которой перекочевал в искусство, в философию, в политическую символику, в литературный фольклор. …“Дон Кихот” остается грубой старой книгой, полной типично испанской жестокости, язвящей старика, играющего в своем слабоумии как ребенок. Она написана в эпоху, когда карлики и больные вызывали смех, когда надменность и гордыня были высокомернее, чем когда-либо раньше или позднее, когда на городских площадях по всеобщему воодушевлению живыми сжигали на кострах еретиков, когда милосердие и доброта, казалось, изгнаны навек. Действительно, первые читатели книги искренне смеялись над ее жестокостью. Вскоре, однако, мир нашел пути читать ее по-иному. Она породила современный роман по всей Европе. Филдинг, Смоллетт, Гоголь, Достоевский, Доде, Флобер скроили эту испанскую сказку на свой манер. Персонаж, который в руках своего создателя начинал как шут, в течение веков стал святым. И даже Набоков, всегда скорый на расправу с любой жестокостью, скрывающейся под маской сентиментальности, отпускает его на свободу”. Заключая цикл лекций, сам Набоков говорил: “Итак, мы различаем в спектре Дон Кихота по меньшей мере семь цветов, которые сливаются, расходятся и сливаются вновь. А за горизонтом книги толпится армия Дон Кихотов, рожденных в клоаках или оранжереях небрежных или добросовестных переводов. Неудивительно, что добрый рыцарь благополучно покорил весь мир и наконец повсюду сделался своим: в качестве карнавальной фигуры на празднике в Боливии или абстрактного символа благородных, но бесхребетных политических намерений в старой России. Перед нами интересный феномен: литературный герой постепенно теряет связь с породившей его книгой, покидает отечество, письменный стол своего создателя и место своих скитаний — Испанию. Поэтому сегодня Дон Кихот более велик, чем при своем появлении на свет. Три с половиной века он скакал по джунглям и тундрам человеческого мышления — и приумножил свою силу и достоинство. Мы перестали над ним смеяться. Его герб — милосердие, его знамя — красота. Он выступает в защиту благородства, страдания, чистоты, бескорыстия и галантности. Пародия превратилась в образец”. В лекциях Набоков, блистательный романист, предстает в иной, порой неожиданной ипостаси. Пристрастный исследователь, темпераментный и требовательный педагог, он вместе с тем подтверждает свою репутацию виртуозного художника слова и вводит своих слушателей а ныне читателей в такой знакомый и новый мир “Дон Кихота”.
Корней Чуковский. Александр Блок как человек и поэт. Введение в поэзию Блока / Подготовка текста Е. Ц. Чуковской. Вступит. статья и комментарии Е. В. Ивановой. М.: Русский путь, 2010. — 183 с.
Уже существует целая библиотека, посвященная творчеству Александра Блока. Но книга Чуковского уникальна. Он был современником одного из самых закрытых поэтов Серебряного века. Он, действующий литературный критик, находился, как мы сказали бы сегодня, в контексте литературного процесса своего времени. И, словно в предощущении, что его эпоха, эпоха, которая слышала и понимала Блока, кончается, Чуковский засвидетельствовал, как его поколение слышало и понимало поэзию Блока. “Она действовала на нас, как луна на лунатиков. Блок был гипнотизер огромной силы, а мы были отличные медиумы”. Чуковский и сам испытал “отравление Блоком, когда казалось, что дурман его лирики всосался в поры и отравил кровь”. Отравляющего воздействия собственной поэзии опасался сам Блок. Чуковский попытался объяснить и причину этого гипнотического воздействия: в поэзии Блока воплощалась та двойственность, которую Чуковский назвал основной чертой своего поколения. “…Главное обаяние лирики Блока: пафос, разъедаемый иронией; ирония, побеждаемая лирикой; хула и хвала одновременно. Все двоилось у него в душе, и причудливы были те сочетания веры с безверием, которые делали его столь близким современной душе. Он и веруя — не верил, что верует, и насмехаясь над мечтами – мечтал”. Чуковский подверг анализу и особый язык поэзии Блока, который “мыслил одними сказуемыми”, а “подлежащее предоставлено нашему творчеству”, задача которого заключалась в том, чтобы “затуманить стихотворную речь”. Неутомимо путешествуя вместе с читателем по страницам блоковской лирики, Чуковский прояснял не только непростой язык стихов поэта, но и ключевые образы, смысл отдельных циклов, идеи, которые помогали лирическим циклам соединяться в тома, из которых поэт выстраивал свой “роман в стихах”. Человеческую и творческую судьбу Блока невозможно понять, не принимая во внимание совершенно особый склад мироощущения поэта, мироощущения своеобычного и определившего собой все: не только творчество, но и каждый его поступок, оценки событий, человеческие взаимоотношения. Книга Чуковского знакомит с “другим”, непривычным для нас Блоком, учит понимать язык его стихов, погружает в его биографию. Первая книга Чуковского об Александре Блоке вышла в 1922 году. Готовя новое издание книги о Блоке, Чуковский имел возможность пользоваться советами и указаниями матери Блока А. А. Кублицкой-Пиотух, которая высоко ценила Чуковского как критика. В издание 1924 года он внес некоторые изменения и свои воспоминания о последних днях поэта: до революции их пути практически не пересекались, после революции их соединяла общая работа в литературных издательствах и организациях. Память Чуковского сохранила многие авторские высказывания о поэме “Двенадцать”, идущие вразрез с хрестоматийными истолкованиями: творчество Блока долгое время рассматривалось лишь как ненужный придаток к поэме “Двенадцать”, а сама поэма – как гимн и прославление революции. И книга Чуковского не случайно имела подзаголовок “Введение в поэзию Блока”: она решает задачу, в свое время сформулированную самим поэтом: “Чтоб в рай моих заморских песен // Открылись торные пути”. При жизни К. Чуковского книга вышла один раз, переиздана впервые в 1990 году в составе двухтомника литературно-критических статей и очерков К. И. Чуковского, но тогда прошла не замеченной в общем потоке “возвращения забытых имен”. Однако и ее первое издание так прочно было усвоено не только специалистами по творчеству Блока, но и всеми почитателями его поэзии, что послужило источником для многих последующих концепций, высказываний о Блоке. И все же главным ее предназначением остается то, что отмечено в ее подзаголовке: служить введением, пролагая “торные пути” в творчество и духовный мир крупнейшего поэта ХХ века.
Николай Стариков. Ликвидация России. Кто помог красным победить в Гражданской войне. СПб.: Питер, 2010. — 384 с.
В вихре Гражданской войны сгинули российская государственность, территориальная целостность и экономика страны. Как могло случиться, что в одночасье, по словам В. В. Розанова, “в три дня слиняла Русь”? Последствия этой страшной междоусобицы во многом не изжиты и по сей день. Вопросы, ответ на которые ищет автор, — это “проклятые вопросы” русской исторической памяти. Почему началась Гражданская война? И были уничтожены русский флот, русская армия и миллионы жителей России, расстреляна царская семья, посеяна страшная вражда между людьми? Кто же организовал и направлял ликвидацию России в начале ХХ века? Кому была обязательно нужна русская междоусобица? На ком кровь детей Николая II? Почему, отдавая приказ об уничтожении одних Романовых, лично Владимир Ленин заботился о безопасности других членов царской династии? Почему вожди революции неоднократно пытались утопить свой собственный флот? Почему Антанта не помогала Белому движению? Зачем был выдан на расправу адмирал Колчак, и почему белогвардейцы ходили в атаку босиком? Кто заставил солдат генерала Юденича умирать в эстонских концлагерях? Кому была нужна ликвидация войск Деникина, Колчака, Юденича и Врангеля? Автор приоткрывает завесу тайны над многими, ранее неизвестными российским читателям событиями этой страшной страницы российской истории и делает свои выводы о том, кто сделал ставку на большевиков и обеспечил победу красным в Гражданской войне, буквально ликвидировав их противников, кто же в конечном итоге и почему сделал возможной кровавую карусель. И сейчас мнения на этот счет самые разные, но все время выявляются малоизвестные факты, веские доводы, убедительные сопоставления. Искусственность октябрьского большевистского переворота на фоне очевидной потребности страны в Февральской буржуазной революции давно стала общим местом в исследованиях по новейшей истории СССР. Излагая подробную версию хода событий 1917–1920 годов и очерчивая тогдашнюю российскую ситуацию, автор отстаивает (и весьма аргументированно) четкий сценарий, в котором государства Антанты (во главе с Англией) выступают как главные организаторы и вдохновители прихода большевиков к власти. Серьезные планетарные игроки, к которым тогда относились Британия и Америка, пытались достигнуть в тот исторический момент нескольких целей: не только окончательно поставить на колени Германию, но также и максимально возможно развалить российскую государственность. Российская цивилизация должна была сгинуть в небытие, по их расчетам, именно в ходе междоусобиц между самыми разнообразными претендентами на евразийское доминирование. По историческому опыту Европы лидеры западных демократий знали: главной проблемой любой заметной державы является легитимность (законность) ее руководства. В том случае, если основания пребывания у руля какой-либо политической группировки могут быть поставлены под сомнение, немедленно находятся конкурирующие кланы, готовые вступить в открытую схватку за влияние и ресурсы. А посему для организаторов крушения России живой претендент на трон являлся катастрофой. Потенциальные наследники трона истреблялись один за другим, практически в порядке престолонаследования. “Дважды за одно столетие, в 1917 и 1991 годах, российская государственность практически начиналась с нуля. Дважды мы стояли на краю пропасти – и оба раза нашли в себе силы устоять, — говорит Николай Стариков. — Правда о происхождении ТОЙ нашей катастрофы проста и страшна одновременно. И Россия должна ее осознать. Только так наш народ и наше государство смогут получить иммунитет от новых попыток развала и уничтожения, производимых другими государствами”.
Михаил Шемякин. Альбом в 2 томах. СПб.: Азбука-классика, 2010. — 1184 с.
Михаил Михайлович Шемякин (р. 1943) — всемирно известный русский художник, лауреат многих премий, народный художник Кабардино-Балкарии, действительный член Нью-Йоркской академии наук, почетный доктор Европейской академии искусств, Университета Сан-Франциско и Российского гуманитарного университета. Его творчество, соединившее в себе черты символизма и сюрреализма, широко представлено разными жанрами. Он успешно работает в живописи, скульптуре и графике, является художником-постановщиком ряда музыкальных спектаклей. Настоящий двухтомник, созданный при непосредственном участии Шемякина, отражает весь его творческий путь. В альбоме собран и тематически систематизирован богатейший материал (более 1000 цветных иллюстраций). В двухтомнике немало документальных фотографий, запечатлевших различные эпизоды богатой событиями жизни художника: встречи с друзьями, занятия творчеством, посещения выставок, открытие созданных им памятников, сцены из спектаклей, где Шемякин выступал в роли автора либретто и художника-декоратора. Многие разделы книги предваряются вступительными статьями самого Шемякина или известных людей нашего времени (в частности, Д. С. Лихачева), что также помогает лучше понять творческое кредо художника, поиски формы, философскую подоплеку запечатленных им образов, некоторых парафраз и заимствований из Пикассо, Гойи, Шагала и других мастеров. Завершает двухтомник подробная биография М. Шемякина, написанная А. Петряковым. Настоящее издание не имеет аналогов в российском искусствоведении.
Рудольф Мументалер. Швейцарские ученые в Санкт-Петербургской академии наук. XVIII век / Отв. редактор Л. И. Брылевская. СПб.: Нестор-История, 2009. — 236 с.: ил.
С начала XVIII века все больше переселенцев из разных стран мира устремляются в Россию. Они принимали участие в происходящих там масштабных преобразованиях в государственной, военной и научной сферах, в строительстве новой столицы России. В числе переселенцев было немало швейцарцев, и хотя ученые среди них составляли незначительную часть: в академии насчитывалось лишь 8 % швейцарцев от общей численности работавших там ученых, в данном случае важно не количество, а научный потенциал. Среди иностранных ученых швейцарцы составляли маленькую, но блестящую группу. Николай, Даниил и Яков II Бернулли, Леонард и Иоганн Альбрехт Эйлеры, Николай Фукс, Иоганн Амман, Якоб Герман, Фредерик Мула… Все они внесли значительный вклад в развитие мировой науки. Так сложилось, что подбор швейцарских специалистов в области математики и механики оказался особенно удачным. Важным аспектом многогранной деятельности швейцарских ученых в России явилось их участие в формировании системы образовательных учреждений и в становлении российской системы образования, прежде всего математического. Вершиной карьеры для многих стали организованные и скоординированные академией научные экспедиции 1769–1775 годов для астрономических наблюдений на Кольский перешеек, в Астрахань, Оренбург. Отличительная особенность этой книги в том, что автор не ограничивается вопросами исключительно научной и научно-организационной деятельности швейцарцев, работавших в Петербургской академии наук, но рассматривает их деятельность в широком социокультурном контексте. Конечно, он немалое внимание уделяет имевшим место в академии событиям, в том числе и нередким там конфликтам, взаимоотношениям ученых и администрации академии, руководителей ведомств, заинтересованных в осуществлении совместных с академией проектов. И в то же время он исследует различные аспекты адаптации швейцарских ученых в иной культурной среде. Его интересуют финансовое положение ученых, особенности их быта, привычки и пристрастия, жилищные условия, семейная жизнь, распорядок дня, что они ели и что надевали и даже роль их жен в семейной и общественной жизни. Исследование швейцарского историка в значительной степени основано на переписке швейцарских ученых, введены в научный оборот новые документы. Отсюда – любопытные подробности уклада жизни петербургских швейцарцев, характер взаимоотношений как внутри швейцарской диаспоры, так и с представителями различных слоев российского общества. Приводится большое количество цитат из писем. По мнению Р. Мументалера, у швейцарцев в меньшей степени, чем у их немецких коллег, прослеживается тенденция к отмежеванию от русских конкурентов, несмотря на конфликты и склоки между учеными и администрацией, происходил и плодотворный обмен мнениями между учеными. А в повседневной жизни швейцарцы очень быстро адаптировались к обычаям страны пребывания. Очень подробно автор рассматривает факторы привлекательности для ученых именно России: условия работы в швейцарских высших учебных заведениях и в академии Санкт-Петербурга, имеющиеся у швейцарских ученых альтернативы. Почему именно Россия стала в XVIII веке “раем для ученых”? Нельзя сказать, что материальное положение их было стабильным, но их коллегам в Конфедерации жилось не лучше. Российская империя действительно предоставила ученым такие условия, о которых в маленькой Швейцарии они и мечтать не могли. Но, удивительное дело (впрочем, удивительное ли?), для эмигрантов XVIII века, как, возможно, для многих ученых веков ХХ и ХХI, материальный аспект стоял на втором плане, главным была возможность полностью посвятить себя науке, найти более широкое поле деятельности. Российская империя с ее неисследованной природой побуждала ученых на великие дела, и она же предоставляла им уникальные, в том числе материальные и организационные, возможности для реализации самых их самых дерзновенных планов. И как следствие: иностранные ученые способствовали становлению и расцвету самобытной русской науки. В отечественной историко-научной литературе немало трудов, посвященных швейцарским ученым в России, чаще всего конкретным персонажам: монографии, сборники, статьи. Но подобная работа о деятельности швейцарских ученых в Императорской академии наук XVIII века и их бытовании в российской столице – первая.
Ольга Лукас. Поребрик из бордюрного камня. Сравнительное петербургомосквоведение. Ил. Н. Поваляевой. СПб.: КОМИЛЬФО, 2010. — 192 с.
Герои книги этой книги — два вымышленных персонажа, москвич и питерец. Замечено, что многие люди с каким-то маниакальным удовольствием ищут различия между Москвой и Санкт-Петербургом. Люди в разных городах отличаются друг от друга – кто бы мог подумать! Занялась вопросом сходства и отличий обитателей двух столичных российских городов и О. Лукас. И чтобы придать большую точность своим наблюдениям, призвала на помощь иллюстратора Н. Поваляеву. При ближайшем рассмотрении оказалось, что в Москве и Петербурге не только по-разному называют совершенно одинаковые по сути предметы. (Всем известно, у кого-то там булки поребриками, а у кого-то — водолазки в подъездах.) Но и совершенно по-разному относятся к общечеловеческим ценностям, к высоким и низким сторонам человеческого бытия. К романтике, в конце концов. Москвичи и питерцы по-разному украшают свои города, по-разному протестуют против их переустройства: москвичи выходят на улицу под лозунгом “Не дадим разрушить!”, питерцы — “Не дадим построить!”. У жителей двух городов диаметрально противоположные представления о вежливости и скорости, о любви и дружбе, о культуре пития и культуре гостевой, об имидже и отношениях с начальством и с болезнями. Да много ли чего у москвичей и питерцев разного! Снимая квартиру, москвич заботится о том, чтобы поблизости были метро и Интернет, питерца в данной ситуации интересует, где находится ближайший круглосуточный магазин и вид из окна (только не брандмауэр!). Если москвичу по дороге попадется кошка, он ее обгонит и двинется по своим делам дальше. Если кошка перебежит дорогу питерцу, он кинется за ней следом: а вдруг она голодна, несчастна, бездомна? И, отловив кошку, он принесет ее домой и поселит еще с пятью такими же “заблудшими”. У москвичей и питерцев разное отношение к проблемам. Житель Петербурга чувствует их заранее, видит каким-то тайным зрением, сканирует внутренним локатором, заманивает. А когда одна уйдет, то на его горизонте замаячит новая, еще неразрешимее и страшнее прежней. Москвич сталкивается с проблемой всегда неожиданно и тут же всегда твердо знает, что делать: изгнать! Сравнительное петербургомосквоведение было бы неполным, если бы авторы не попытались вскрыть причины обнаруженных ими различий в мировосприятии, поведении москвича и питерца и заодно понять, почему москвичи живут в мире неупущенных возможностей, а питерцы — в мире возможностей упущенных. Для этого авторам пришлось заняться протомосквичами и протопитерцами, вспомнить историю основания городов и отцов-основателей, обратить внимание на климат. (По свидетельству очевидцев, поздней осенью Питер вообще не пригоден для жизни, а Петр-то и Петербург задумал, чтобы самому главному начальству жилось зябко, тревожно и промозгло и на его место никто особо не претендовал.) Свою роль в несходстве менталитетов сыграло и воспитание. Москвичу с детства говорили: “Не ври, не кури и всегда добивайся своего!”, а питерцу: “Слушайся старших, ни во что не вмешивайся, семь раз отмерь — один раз отрежь, будь вежливым, не зная броду — не суйся в воду”. Авторы искренне уверены, что некоторые читатели узнают себя в созданных ими портретах, и узнают с удовольствием. Хотя и тут надо учитывать, что обидеть питерца легко: достаточно поговорить с ним минут пять о чем угодно. А вот чтобы обидеть москвича, его сначала надо догнать. А на самом деле в главном-то они все-таки похожи. Например, и те, и другие любят смешные истории в картинках.
Публикация подготовлена
Еленой ЗИНОВЬЕВОЙ
Редакция благодарит за предоставленные книги
Санкт-Петербургский Дом книги (Дом Зингера)
(Санкт-Петербург, Невский пр., 28,
т. 448-23-55, www.spbdk.ru)