Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2010
Андрей Владиславович Шацков родился в 1952 году в Москве. Окончил Московский инженерно-строительный институт. Публиковался в журналах “Москва”, “Смена”, “Наш совеременник”, “Юность”, “Дружба народов”, “Молодая гвардия”, “Литературная учеба”, “Российский колокол”, “Северная Аврора” (Санкт-Петербург), “Бег”, (Санкт-Петербург), “Второй Петербург”, (Санкт-Петербург), “Наука и религия” и др. Член Союза писателей России, Международного Союза журналистов. Действительный член Академии российской словесности.
АПРЕЛЬСКОЕ
Это свежее небо, глядящее в бездну воды.
Свет Фавора, струящийся ниц из созвездий бутона…
Где-то там, за рокадой, пропали былого следы,
И Кощеево царство асфальта, стекла и бетона.
Прорастет тишина в палисаднике купой берез,
Меж рябин и сиреней и криво прибитых штакетин.
Я впервые уснул без дурмана, проснулся без слез,
Отрешась от обид, недомолвок, смятенья и сплетен.
И почти что воскрес, в этот светлый пасхальный канун.
И до первой звезды дотянулся, ожегшись, рукою.
Мне “зеленые святки” подарит, наверно, июнь,
Если в землю, зегзицей, до Троицы дня не зароют.
Пусть нано’сное ныне уйдет, как уходит зима.
Как понуро уходят незвано пришедшие гости.
Здесь с уставом чужим на порог не пускают в дома,
Где герани в сенях и вязанками — луковиц гроздья.
Звон сочится, капелью срываясь с вершин церковей.
И сочатся березы прозрачной весеннею кровью…
И глядит, удивленно
застрешины вскинув бровей, —
Та, которая стала последней, нежданной любовью.
И озерные ветры, на солнце блестя чешуей
Рыбьих стай, что стремятся на нерест в протоки,
Хороводом кружатся над юной апрельской землей…
И цветет краснотал, и рождаются светлые строки!
ЖУРАВЕЛЬ
Мне в ночь приснился серый журавель.
Один, среди змеиного болота —
Случайной цели звездного полета…
У каждого своя судьба и цель.
Он, меткой встреченный, не мог
Нести в зенит израненное тело.
Сукровицей на кочках клюква рдела,
И солнца шар проваливался в мох.
Последний луч, сорвавшийся с небес
В прореху журавлиного конвоя,
Пером крыла над ширью вековою
Кружил, не опускаясь в черный лес.
Мне вновь приснилась птица — журавель,
Или журавль? Кто ж тому виною,
Что в криках птиц над Родиной ржаною
Тоскует расставания свирель?!
Не все взлетят в целительную синь,
Оставшись навсегда на склоне лета,
Где все туманней время до рассвета
И все печальней свет звезды Полынь.
ДВАДЦАТЫЙ…
Снег скрипит! Скрипит январский снег.
Перышко скребется по бумаге.
Словно вновь пришел двадцатый век,
Очередь заняв в универмаге.
Фантики, хлопушки, пастила,
Синий шевиот официоза…
Елка настоящею была —
Со смолой, застывшей от мороза.
Дворник гордо нес свою метлу,
Деревенский дворник — дядя Федя.
Теплый хлеб давали ко столу
И компоты — школьникам в буфете.
И трещали доски у бортов:
Шло с Канадой вечное сраженье.
И в хоккейной шапочке — Бобров
Поражал игрой воображенье…
Милый, неуклюжий и больной,
С коммунальной толчеей в квартире,
Где ты мой двадцатый — золотой,
С орденом “Победы” на мундире?!
Где ты, черно-белое кино?
“Огоньков” эфирная программа.
Голуби, соседи, домино
И такая ласковая мама,
Что теперь глядит издалека,
В деревянной рамочке-квадрате…
Век двадцатый — это на века!
На другие — времени не хватит!
РЕКВИЕМ ЖАРКОМУ ЛЕТУ
Мне лето в этот год не удалось…
Я ждал его, как утренней побудки.
Я брел к нему, простуженный насквозь, —
Со Сретенья итожа дни и сутки.
Шел Червень в разноцветье буйных трав,
Варился туч кисель из голубики;
Бесстыдное, подол листвы задрав,
Хмелело лето, солнечные блики
Пятнашками носились по воде.
На Тихона затихнул птичий гомон.
Хлеб выспевал на теплой борозде.
Был окоём распарен и огромен.
Гремели грозы, солнце жаром жгло,
Спалив лугов зеленую заплату.
А время шло… И вовремя пришло
К осеннему Андрею-Стратилату.
Шла осень в караванах журавлей
И в криках лебединого изгона.
Над зябью перепаханных полей
Висела мглы свинцовая истома.
На перекрестье всех лесных дорог
Горел листвы чахоточный румянец.
Вставал октябрь — целителен и строг.
И благостен, как радонежский старец.
Я предъявляю лету полный счет
За все, что не сбылось и не сложилось:
За то, что солнце больше не печет.
За то, что стынет кровь в прокисших жилах.
За то, что был застигнут, на беду,
Холодной лаской позднего привета…
Любимая, ты слышишь, я уйду…
Но видит Бог, опять вернется лето!
СПИ, ЖЕНЩИНА
Спи, женщина. Покуда ночь права,
Дышать тобою — высшая награда.
Но сны полны губительного яда,
И пробивает наст разрыв — трава.
Верь, женщина. Я сызнова прощу
Твою игру краплеными страстями
И в галок над соборными крестами
Кольцом воспоминаний запущу!
Знай, женщина, в сумятице веков,
Среди балов, в лорнетах перекрестье,
Мы проходили об руку и вместе,
Но стал невнятен звук твоих шагов.
Жди, женщина, хоть я уже не жду,
Что станет жизнь, как прошлое, прекрасна.
Что будет снова солнечно и ясно
И слышен птичий гомон за версту.
Спи, женщина. По Млечному Пути
Любовь уходит из земной юдоли,
Оставив пуд невыплаканной соли
И вечное российское “Прости!”.
Что ж, женщина, да не судима будь!
Среди сугробов зимнего пространства,
Быть может, нам достанет постоянства,
Чтоб встретиться в былом когда-нибудь.
В ту ледяную пору января,
Когда любовь качали в колыбели
Крещенские московские метели,
Спи, женщина. Спасенья якоря
Опустятся с небес процветшим древом,
Чтоб, расплескав губительную ночь,
Двоим вернуться в прошлое помочь,
Спи, женщина, и сна не верь химерам!
АВГУСТ 2009
Снова в строчках, скроенных “навскидку”,
В августовской маятной дали,
На “живую” стянутые нитку,
Проплывают в небе журавли.
Журавли, куда вы, право слово?
В суету заоблачных хлопот?..
Русь живет от Пасхи до Покрова,
Пополам ломая длинный год.
Днесь живет, а в зиму — выживает
В чаянье весеннего тепла.
“Крестиком” узоры вышивает
На погостах сумрачная мгла.
Но еще до ночи самой темной,
Бесконечной ночи в декабре —
Долог путь, и дремлет август томный
Рыжей кошкой на моем дворе.
Разнотравье лета на исходе.
В росах медуница и кипрей.
И тепло совсем не по погоде,
Только клин — все выше и острей.
Он летит, не умолкая, мимо
Рощи, косогора и меня.
Словно чует за спиною — зиму
И успенье светового дня.
Но пока вещают лето Святцы!
Лжет григорианский календарь.
Журавли, успеете собраться.
Негасим Отечества алтарь!
* * *
Брату Владимиру Шацкову
Вот опять куролесит октябрь багряной листвой,
Да и той на деревьях осталась всего половина…
Мне по-братски приятно под голос простуженный твой
Доставать немудреную снедь из печного камина.
Хорошо когда есть что сказать, а не пить “под рукав”.
Хорошо, если в комнате много осеннего света.
Ограненную влагу высо’ко и дружно подняв,
Мы справляем поминки по всем, не пришедшим из лета.
Не пришедших по поводу, горше которого нет.
Не пришедших без повода, если не выдуман повод.
Хорошо, когда в комнате полдня прозрачного свет
И антоновки вкус обжигает гортани, как холод.
Сивери’т на дворе, и осины дрожат за рекой.
На раскисших дорогах не виден ни пеший, ни конный.
Замыкается круг, обретается вечный покой.
Неподвижен и строг этой осени облик иконный!
А печаль, как печать, паутиной повисла в углу.
И над дедовским домом тускнеющий нимб листопада…
Воскрешаем Любовь, расточаем вечернюю мглу.
Вифлеемской звездою горит негасимо лампада!
ЗАПОЗДАЛАЯ ОСЕНЬ
| Дни поздней осени бранят обыкновенно, Но мне она мила… |
В предутреннем качании дерев
Есть место ворожбе и святотатству.
Зачем их растревоженному братству
Случайной птицы утренний напев?!
Когда зиме вот-вот настанет срок
И рубище листвы укроет озимь.
Но буйствует невиданная осень
И уходить не хочет за порог,
Очерченный, прогнозам вопреки,
Безжалостной, но мудрою природой.
Сто лет такою теплою погодой
Не хвастали друг другу старики.
И снова лес смятением объят:
Что затаился где-то лютый холод,
И будет ветер, мрак и волчий голод.
И снегопадом станет листопад!
Но ночь ясна. И будет ясен день.
Хоть смысл загадок осени не ясен —
Ее закат печален и прекрасен,
И осия’нна сумрачная сень!
И с птичьей стаей в воздухе паря,
Кружится над заветными местами,
Несбывшимися осени мечтами —
Последний лист, как лист календаря.
ДЕНЬ НОЯБРЯ
День ноября смятением объят
И заревом осеннего пожара.
И на дорогу вышла волчья пара.
Как давешние строки говорят
Великого кудесника стиха,
Написанного почерком летящим,
И осыпают сумрачные чащи
Листву в овраг, где ива и ольха
Цвели весной… И в небе облак плыл,
Весь напоен любви весенним хмелем…
Мы мало ценим то, что мы имеем.
И тех, кто вместе с нами рядом был.
Как ныне стали праздники редки.
Как стали дни горьки и одиноки!
Куда девались солнечные строки,
Когда вдвоем, вдоль берега реки
Я проходил, слагая ту строку,
Держа в руке твоей ладони лодку,
А рыбаки, разлив в стаканы водку,
“Давайте к нам! — кричали. — На уху!”
Тогда казалось — все и навсегда
Пребудет так, но стало все иначе.
И слышу я в дождей вселенском плаче,
Как слово “нет” спешит на смену “да”!
Сумятицу предзимья, снегопад —
Предвижу их, но все ж шагну упрямо
В день ноября, когда родилась мама
Лет восемьдесят пять тому назад.
И было в небесах предрешено
Ей жизнь прожить безгрешно — за это
В урочный час России дать поэта…
И все сбыло’сь… и сбы’лось, как должно!
ГОЛБЦЫ У ДОРОГИ
Под небом, плюющим то снегом, то ветром,
Тиранящим старой соломы охапку,
Приятно, прибыв энглизованным мэтром,
В честь родины малой сломить свою шапку.
Закружится в просини крест ястребиный,
Набухнет опарой тумана завеса.
И грохнет беззвучным салютом рябинным
Стоствольная чаща заречного леса.
И все городское, что раньше вальяжно
С тобою авто колыхалось спесиво,
Отступит пред запахом осени влажным,
Нырнет в камыши, за прибрежные ивы.
В ту пору, когда ни ромашки, ни клевер
Уже не ведут меж собой пересуды.
Уносит меня лихоманка на север,
Где много грибов, комаров и простуды.
Верстовых столбов межевые затесы.
Разбитой дороги бездонную лужу
И эти бредущие цепью березы
Безменом кладу на весов своих душу.
И если бы знать, что потом сотворится?!
А ныне легко: без любви и без злости…
Лишь будут ночами тревожными сниться
Голбцы на дороге, голбцы на погосте.
ЛИТИЯ
Растет снегова’я короста.
Промерзла на сажени твердь.
Глазам воспаленным непросто
Глядеть в леденящую смерть…
Наверное, скоро не будет
Ни ночи, ни белого дня.
И Бог беспристрастно рассудит,
Но все ж не оставит меня.
И я полечу над лугами
В сиреневый неба прогал,
Навстречу к ушедшим и к маме —
Чьи руки в гробу целовал.
И тихо рассеется дымка
Печали прощальных минут.
И, может быть, Ромка и Димка,
Собравшись, отца помянут.
И молча закроют без стука
В бессмертье отверстую дверь.
И жаль – нерожденного внука
Обнять не придется теперь.
И знать: изведется твой корень
Иль мощным побегом взойдет?
Я стану — хранителем в горе,
Заступником горнем — за род!
И видеться будет свысока,
Сквозь марево ми’нувших дней:
Усталые вои Боброка
Купают в Непрядве коней!