Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2010
Наталья Францова
Наталья Владимировна Францова — литературовед. Кандидат филологических наук. Живет в Курске.
Имя и сущность
Именины как сюжетообразующий
компонент чеховского текста
Магия имени — один из древнейших вопросов, занимавших человека. “Мифологическому сознанию свойственно понимание имени как некой внутренней (глубинной) сущности или же того, что вкладывается, налагается и т. п. (ср. называние, наречение новорожденного именем как отгадывание внутренней сущности в ряде культурно-исторических традиций […]). Этот архаичный └реализм“ (в значении, противоположном └номинализму“) предполагает в конечном счете тождество имени и формы, т. е. природы носителя данного имени […]” 1
Постепенно такое понимание, вера в тождество имени и формы из области мифа переходит в область ритуала, закрепляющего в христианской традиции глубинный сакральный смысл имянаречения.
У древнерусского человека по традиции было два имени, крестное и мирское, отражающие двуединство мира (божественное и демоническое начала), а порой и третье — молитвенное, сохранявшееся в тайне2. В XVII веке (в период так называемой программы оцерковления жизни, предпринятой русским духовенством и имевшей большой успех при дворе в конце 40–50-х годов) имя крестное выходит на первый план, и в русский культурный обиход вводится празднование именин. “В русских семьях ценили день именин несравненно более высоко, нежели день рождения. Отмечали зависимость земной жизни человека от покровительства святого или святой, в честь которого/которой давали человеку имя. Праздновали, следовательно, день заступничества, почтения, связь земной жизни и небесной, видимого и невидимого, временного и вечного”3. Обряд крещения рожденного младенца и следующий за ним ежегодный ритуал празднования именин — вопрос самоотождествления человека. С чем/кем соединяет себя человек, во что верует, во имя чего живет…
В. И. Даль дает следующее толкование: “Именины, день ангела, соименного кому-нибудь святого. Пиршество в этот день. […] Именинник — у христиан, чтящих память святых, каждый человек, в день празднования церковью памяти соименного ему святого или ангела”4 . Здесь же приводится развернутое пояснение, кого причисляет Церковь к лику святых: “Святой, духовно и нравственно непорочный, чистый, совершенный; все, что относится к Божеству, к истинам веры, предмет высшего почитания, поклонения нашего, духовный, божественный, небесный. […] О человеке: непорочный и угодный Богу, первообраз человека. Святые делятся церковью на лики, разряды: Св. Праотцы, древние патриархи, ветхозаветные праведники: Адам, Ной, Авраам и пр. Пророки, все ветхозаветные, предрекавшие пришествие Христа, а последний, Предтеча, Креститель. Апостолы, кроме 12-ти, еще семьдесят: Равноапостольные: Мария Магдалина, Владимир Киевский и пр. Святители, Св. Отцы, пастыри и учители, преемники апостолов и епископы; мученики, страстотерпцы и исповедники, убитые за веру свою; иные из них великомученики, а если они притом были и пастырями, то священномученики; преподобные, б[ольшей] ч[астью], пустынножители, подвижники, отрекшиеся от мира, плотоубийцы, скитальцы в числе их и верижники, столпники, юродивые и блаженные; есть и преподобные мученики. Постники и великопостники, томившие себя сухоядением и голодом; милостивые и безсребренники, раздававшие все мирское стяжание свое; затворники, налагавшие на себя одиночество; молчальники, принимавшие обет немоты. Иным придаются звания чудотворцев, за чудеса ими содеянныя; Богоносцев, носивших в сердце своем Бога; праведники, вообще угодники Божии”5. Таким образом, человек, нарекаемый тем или иным именем по святцам, уже в начале жизни с помощью обряда крещения включался в культурно-религиозное пространство истории человечества. “Крестившись, человек становился └тезоименен“ некоему святому, становился отражением, эхом этого святого”6 . Духовный подвиг святых — наших небесных покровителей — призывал к духовному строительству.
Люди, рождающиеся и живущие обособленно, но принявшие таинство крещения, оказывались связанными между собой некими глубинными сюжетами жизни, когда, по словам А.П. Чехова, “тронешь за один конец цепи — отзовется другой”. Так, “человек средних веков в похвальных словах, реже в агиографии мог называться, например, └новым Иоанном Златоустом“ (если человека называли Иваном и его небесным патроном был Иоанн Златоуст), └новым Василием Великим“ (если имя было Василий и день ангела приходился на 1 января)”7 .
В процессе секуляризации русской культуры в XVIII веке, начавшейся в эпоху петровских реформ, понимание именин как праздника прежде всего духовного уходит. Секуляризация породила колоссальное искажение культуры, при котором человек отрекался от веры отцов, от существовавшей еще недавно системы ценностей. В результате этого искажения “свободный индивидуализм… возомнил, будто вполне освободился от сферы сакрального, от всех установленных средневековьем порядков”8. А. М. Панченко писал об “апофеозе вещи” как об одном из существеннейших явлений этого времени: “В культурной иерархии слово уступило место вещи. Если раньше вещь была аппликацией на культурной ткани, то теперь слово сопровождает вещь, играет роль пояснения, узора, орнамента, своеобразной арабески. Иначе говоря, если раньше весь мир, все элементы мироздания, включая человека, воспринимались как слово, то теперь и слово стало вещью”9. Максимально востребованными становятся торжества, имеющие больше светский, нежели духовный характер. Празднование именин теряет в общественном сознании сакральное значение. Почитание духовного покровителя редуцируется до череды формальных действий. Праздник, духовный по идее, становится мирским по воплощению.
Ритуал именин существовал в таком виде: “С самого утра именинник или именинница посылали гостям и родственникам именинные пироги. Знатность лица, которому посылались пироги, измерялась величиной посланного пирога. Те, кого приглашали на празднование, приходили к праздничному столу и приносили подарки имениннику или имениннице. Духовные лица благословляли образами, светские преподносили деньги или драгоценные вещи”10. Можно предположить, что дуализм, проявлявшийся в культуре русского средневекового именослова (имена крестное и мирское), потесненный утверждением празднования именин, возвращает свои позиции через усиление мирского начала в этом празднике. Впоследствии уже духовная часть празднования именин будет окончательно вытеснена мирским, чему есть масса примеров в текстах А. П. Чехова.
В XIX веке в обществе усиливается ироническое отношение к религии, к Церкви и духовенству. Многие семьи становятся безукладны, живут вне церковной традиции. В так называемых демократически настроенных кругах общества именины начинают восприниматься как знак ограниченной, пустой жизни, как связь со старым миром, обреченным на разрушение. Так, в феврале 1840 года радикально настроенный В. Г. Белинский пишет письмо Д. П. Иванову, где выговаривает своему адресату: “Что это у тебя за мещанская манера справлять именины?”11 Очевидно, что в XIX веке день почитания Ангела-хранителя трансформируется в праздник домашний, мирской, по-своему милый, но лишенный духовного смысла.
Анализируя историко-культурное пространство эпохи реализма, М.Н. Виролайнен пишет: “Для постромантического времени типично такое состояние мира, когда человек разрывается между недосягаемо идеальным и реальностью, по-позитивистски проинтерпретированной”12. К концу XIX века этот разрыв оформился окончательно. “Убедившаяся в недопустимости, пагубности подобного разъединения, культура вновь воссоединяет эти две сферы, но воссоединяет, так и не уклонившись от магистрали избранного ею индивидуалистического и светского пути”13.
В русской литературе XIX века день именин часто используется автором как важный сюжетообразующий компонент.
Празднование именин в романе А. С. Пушкина “Евгений Онегин” является ключевым для развития сюжетного действия.
День именин матери и дочери Ростовых в романе-эпопее Л. Н. Толстого “Война и мир” — один из центральных эпизодов этого произведения.
В мире Чехова — реальном и художественном — ритуал празднования именин утрачивает свое сакральное значение абсолютно, остается лишь дань когда-то существовавшему обряду.
Именины — это
— вечеринка, лишенная высокого духовного смысла, повод для ублажения чрева, празднование Дня ангела с акцентом не на жизнь души, но на земное существование (ранние юмористические рассказы);
— формальные, вынужденные официальные торжества (“Именины”, “Три года”, “Человек в футляре”);
— попытка сохранить прошлые привычки, традиции, иллюзию устойчивого мира, именины как знак принадлежности к прекрасному прошлому, золотому веку (“Три сестры”).
Ранняя юмористика Антоши Чехонте, появившаяся в рамках массовой беллетристики, обращается к частной жизни обывателя. Тексты Чехонте в разных ракурсах изображают узнаваемую массовым читателем “низкую” повседневность. Тема именин, проявляющаяся в самом прозаическом контексте, как нельзя лучше подчеркивает привычную обыденность и бездуховность жизни. Именины упоминаются в рассказах “Корреспондент” (1882), “Единственное средство” (1883), “Мои остроты и изречения” (1883), “Дочь коммерции советника” (1883), “75 000” (1884), “Беда” (1887), “Неприятность” (1888).
“По Невскому плелась со службы компания коллежских регистраторов и губернских секретарей. Их вел к себе на именины именинник Стручков.
— Да и пожрем же мы сейчас, братцы! — мечтал вслух именинник. — Страсть как пожрем! Женка пирог приготовила. Сам вчера вечером за мукой бегал. Коньяк есть… воронцовская… Жена, небось, заждалась!” (II, 41). Жена в день мужниных именин принимает начальников мужа одного за другим. Муж с гостями вынужден пережидать визиты в трактире (“На гвозде”, 1883).
В рассказе “Обыватели” (1887) именины упоминаются как вариант прагматического существования: “Вы спросите, чем живет этот гусь, что сидит! Он отдает мне свой дом под квартиру за семь рублей в месяц да на именины ходит — только этим и сыт, прохвост…” (VI, 193).
Еще один персонаж рассказа 1887 года “Задача” совершает дурной поступок, после чего шантажирует родных угрозой бесчестья и вымогает у них деньги. “Взглянув на уличные фонари и на черное небо, он вспоминает, что сегодня у └Медведя“ фон Бурст справляет свои именины, и снова радость охватывает его душу… Саша рисует себе предстоящую попойку, и в его голове меж бутылок, женщин и приятелей мелькает мыслишка: └Теперь вижу, что я преступен…“” (VI, 358–359)
В рассказах 1882–1888 годов именины героя являются сюжетным элементом, призванным обратить внимание на уродливую тщетную бессмысленную пошлую жизнь. В центре повествования сами именины окажутся единожды, когда Чехов подробно опишет этот ритуал в одноименном рассказе 1888 года.
Чувство праздника у виновников торжества уступает место ощущению “каторжной работы”. Только “у лакеев, кучеров и даже у мужика, который сидел в челноке, выражение лиц было торжественное, именинное, какое бывает только у детей и прислуги” (VII, 186). Радость именин дано прочувствовать тем, кто помнит, что в этот день хозяин имения Петр Дмитрич — виновник торжества постольку, поскольку нарекли его именем первоверховного апостола Петра, память которого празднуется 29 июня. По преданию, “Петр и Павел оба были заключены в темницу […] по приказанию римского императора Нерона, одновременно приняли мученическую кончину здесь около 57 года по Р. Х.”, тем самым запечатлев “свою апостольскую верность Господу своею мученической кровью”14. Но стоит вспомнить, что до того Петр предал своего учителя. И это предательство, совершенное когда-то, присутствует в рассказах Чехова: имплицитно — в “Именинах” и позже, как часть сюжета — в “Студенте”.
В “Именинах” единственный раз Чехов так подробно говорит о том несоответствии действа и его смысла, которое существует в привычных нормах общественного поведения.
Приезд именинных гостей требует соблюдения светских формальностей: героиня надевает корсет, чтобы скрыть свою беременность (подавление живого), а вслед за этим подавляет и свои мысли о ребенке. Жена садовника, которую встречает Ольга Михайловна в разгар “праздника”, как будто олицетворяет собой то материнское начало, которое стремится взрастить в себе и хозяйка сада, а дом садовника становится воплощением живой жизни, о которой заботятся живущие в нем: садовник — о плодах деревьев, жена его — о плодах чрева своего. “Ольге Михайловне нравилось молчать, ждать и глядеть на Варвару. Она согласилась бы простоять так, без надобности, до самой ночи” (VII, 182). Так стоят в храме, у иконы, когда желают приобщиться, прочувствовать, причаститься. Но для этого нужно отрешиться от суеты. Измученная героиня, раздираемая зовом природы и светскими правилами, подавляет в себе первое ради поддержания никому не нужной игры, которой пропитан весь Петров день — праздник, о сути которого забыли.
В день именин Петра и Павла супруги отрекаются от своего ребенка мыслями, действиями, неискренними и пустыми словами. Смерть, которая однажды последовала за предательством, приходит и сейчас. Ребенок, жизнь которого могла стать духовной опорой этим людям, уходит, оставляя после себя ничем не заполненную, пустую форму.
Опустошенность, которая приходит в жизнь героев как результат неестественности и лжи, еще раз указывает на ту социальную атмосферу 80–90-х годов XIX века, которую Чехов, как никто другой, чувствовал и воссоздавал. Это время катастрофического и неумолимого, неотвратимого удаления от начал “живой жизни” — свободы, естественности, непосредственности, это время отрыва от традиций, корней, девальвации духовно-нравственных ценностей.
В дальнейшем упоминание об именинах в чеховских текстах встречается редко. Это событие всплывает в памяти героя рассказа “Жена” (1892) в контексте воспоминаний о прошлом: “Как вспомнишь, что все эти предметы стояли на этих же местах и точно в таком же порядке, когда я был еще ребенком и приезжал сюда с матерью на именины, то просто не верится, что они могли когда-нибудь не существовать” (VII, 490). Само празднование именин уже никак не оценивается, о нем говорится вскользь, между прочим. Правда, сочетание слов “ребенок”, “мать”, “именины” вызывает образ чего-то доброго, теплого, светлого, но бесконечно далекого.
В повести “Три года” (1894) именно именины упоминаются среди обязательно торжественных дней, которые должны соблюдать приказчики, характеризуя их подневольную, зависимую жизнь: “В торжественные дни, например, в именины хозяина или членов его семьи, приказчики должны были по подписке подносить сладкий пирог от Флея или альбом” (IX, 35).
А в 1898 году в рассказе “Человек в футляре” именины вновь оказываются поворотным событием в жизни героя: на именинах директора происходит знакомство Беликова с Варенькой. “Первое, основательное знакомство с Коваленками у нас, помню, произошло на именинах у директора. Среди суровых, напряженно скучных педагогов, которые и на именины-то ходят по обязанности, вдруг видим, новая Афродита возродилась из пены…” (X, 46). Хохотунья Варенька, ворвавшись в рутинную жизнь педагогов, как когда-то выбежавшая на середину залы Наташа Ростова, являет собой живую жизнь, ту, которая есть и о которой забыли эти люди. Однако этот мир не в состоянии вместить в себя, удержать вновь рожденную в нем Любовь, одухотворяющую, наполняющую, ту, которая “долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит”15. История, начавшаяся в именины, разрешается похоронами.
В пьесе “Три сестры” Чехов делает именины Ирины отправной точкой действия. Именинам дочери предшествуют внесценические похороны отца, генерала Прозорова — “главное событие не только с точки зрения психологического обоснования происходящего, но и символический код всей пьесы”16. В одной точке, с промежутком в год, сходятся конец одной жизни и начало другой.
Значение имени Ирина в переводе с греческого — “мир, покой”. Смерть отца, случившаяся в день именин Ирины, символически уносит мир и покой, сопутствующие семье Прозоровых до этого, по крайней мере, в представлении сестер (Ирина “лежала в обмороке, как мертвая”). Начинается другая жизнь, в которой прежний мирный, радостный, безмятежный уклад обречен.
Сестры, но, пожалуй, Ирина прежде всего, после смерти отца ищут свой путь в жизни, ее смысл: “Придет время, все узнают, зачем все это, для чего эти страдания, никаких не будет тайн, а пока надо жить, надо работать, только работать. Завтра я поеду одна, буду учить в школе и всю свою жизнь отдам тем, кому она, быть может, нужна” (XIII, 187).
Если мы обратимся к толкованию имени Ирина по святцам, то увидим, что земной путь святой великомученицы Ирины, память которой отмечается 5 мая (по старому стилю), — это служение людям “во спасение многих”, это обращение людей к высшей правде, претерпевая бесчисленные страдания, преодолевая непонимание и неверие многих17 . “Утешительницей” называли святую Ирину те, к кому обращалась она с учительным словом.
Зная семейный уклад Чеховых, можно говорить о намеренной ориентации автора на житийное значение имени его героини. Путь духовного строительства Ирины в конце пьесы становится созвучен земному пути ее небесной покровительницы.
Таким образом, мы видим, что в чеховских рассказах 1882–1888 годов отношение действующих лиц к празднованию именин характеризует социально-культурную среду в целом, позже к этому добавляется и выявление сущностного начала героев. Сюжетно оказываются сведены именины и смерть персонажей. А сюжет житийный находит отражение в жизненной истории чеховской героини.
Святцы — это и уважение к памяти праведных предков, это опыт историко-религиозного самопознания. И “человек, забывший свое родословие, свою генеалогию, не способен на равных участвовать в исторической коллизии, обречен быть жертвой ее”18. Нарушается принцип исторической преемственности, и обособившиеся, оторвавшиеся от культуры, традиции, от национальной памяти люди живут, разрывая — невольно по большей части — духовную преемственность поколений. Живут, лишая себя возможности вписать и свой земной путь в единый сюжет человеческого бытия.
1 Топоров В. Н. Имена // Мифы народов мира. Энциклопедия. Т. 1. М., 1997. С. 508.
2 См.: Панченко А.М. О русской истории и культуре. СПб., 2000. С. 93.
3 Стрельцова Е.И. Опыт реконструкции внесценической родословной, или “Демонизм” Соленого // Чеховиана. “Три сестры” — 100 лет. М., 2002. С. 159.
4 Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 т. М., 1994. Т. 2. С. 99.
5 Даль. Там же. Т. 4. С. 94.
6 Панченко А. М. О русской истории и культуре. С. 69.
7 Там же.
8 Виролайнен М. Н. Исторические метаморфозы русской словесности. СПб., 2007. С. 327.
9 Панченко А. М. Русская культура в канун петровских реформ. Л., 1984. С. 191, 188.
10 Панкеев И. Обычаи и традиции русского народа. М., 1998. С. 41.
11 Словарь русского языка: В 4 т. Т. 1. М., 1985. С. 661.
12 Виролайнен. Исторические метаморфозы русской словесности. С. 315.
13 Виролайнен. Там же. С. 327.
14 Библейская энциклопедия: В 2 т. Т. 1. М., 1992. С. 66.
15 1-е Посл. к Коринфянам 13:4 — 14.
16 Стрельцова Е. И. Опыт реконструкции внесценической родословной, или “Демонизм” Соленого. С. 159.
17 См.: А. Н. Бахметева. Жития святых для детей. Май–июнь. Изд-во Сретенского монастыря, 1997. С.45–51.
18 Виролайнен. Исторические метаморфозы русской словесности. С. 323.