Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2009
Кирилл Викторович Рябов родился в Ленинграде в 1983 году. Печатался в журналах и альманахах: “Молодой Петербург”, “Октябрь”, “Вокзал”, “Северная Аврора”, “Медвежьи песни”, “Парадный подъезд” и некоторых других. В 2005 году получил премию конференции молодых писателей Северо-Запада. В 2008 году был участником форума молодых писателей в подмосковных Липках. Живет в Санкт-Петербурге.
Рассказы
Стрельба из настоящего оружия
Смотри-ка, — сказал я. — Дохлый мент…
Мы подошли поближе. Он лежал на животе, подогнув под себя одну руку. Фуражка валялась рядом. Левый погон был выдран с мясом, а китель настолько измазан, будто по нему промаршировала рота солдат.
— Я его знаю, — сказал мой братец Игорь. — Это местный участковый. Он как-то раз заходил к маме на работу.
— Бандитская пуля? — спросил я.
— Да он просто нажрался, как скотина…
Игорь наклонился и перевернул его на спину. Нас обдало водочным ветром. Парень оказался совсем молодой. Лет двадцати пяти.
— Давай у него пистолет заберем, — сказал я.
— И что? Бандитам продадим?
Мне просто хотелось пострелять из настоящего оружия. Но предложение брата оказалось еще интереснее. Правда, можно было сначала пострелять, а потом продать.
— Нет у него никакого пистолета, — сказал Игорь. — Он его потерял, наверно. Или просто пьяницам не дают оружие.
— Что делать будем? Может, вызвать милицию?
— Да ну его! Сам проспится…
— Пойдем тогда в другую парадную? — спросил я.
— А здесь-то кто мешает?
Мы расстегнули ширинки и сделали то, что собирались. Потом вышли на улицу. Игорь достал сигареты. Через пару месяцев ему исполнялось шестнадцать. Он уже смолил вовсю. Мне только недавно исполнилось восемь. Я пробовал курить. Но в привычку это вошло намного позже.
— Завтра мне Женя подгонит пару новых кассет “Гражданки”, — сказал Игорь, прикуривая.
— Здорово, — ответил я.
Мы подошли к проходной Электротехнического института. Вахтерша курила на улице. Это была пожилая тетка в синих рейтузах и голубом берете десантника. Берет остался от сына, который погиб в Афганистане года три тому назад.
— Вас мать обыскалась, — сказала она. — Два часа шляетесь уже.
Мама работала кассиром в институтском буфете. После школы мы с братом приезжали сюда, обедали, а потом все вместе ехали домой, когда у мамы заканчивалась смена. Сегодня мы задерживались. У заведующей буфетом был юбилей.
— Гуляли, — сказал Игорь.
— Гуляли, — повторила вахтерша. — А мать нервничать должна…
Мы прошли через проходную.
— Постой-ка, — остановила меня вахтерша. — Подойди…
Я подошел.
— Хочешь, покажу кое-что?
— Хочу, — сказал я, хотя мне было все равно.
Она скинула спецовку и протянула мне дряблую руку.
— Щупай. Вот здесь, у локтя…
Я дотронулся пальцем до обвисшей кожи. Там было что-то тонкое и твердое.
— Сильнее, — сказала вахтерша.
Я потрогал. На ощупь это был какой-то небольшой кривой штырь, свободно плавающий под кожей.
— Гвоздь, — сказала вахтерша. — Уже тридцать лет в руке… Лихо?
Я догнал Игоря. Мы пошли по территории института к зданию буфета. Братец спросил:
— Чего она хотела?
— Гвоздь мне показала, — ответил я.
— А больше ничего не показала?
— Да нет, — сказал я и пожал плечами.
Я взял Игоря за запястье и посмотрел на его “электронику”. Был девятый час. В другие дни мы приезжали домой не позднее семи.
В обеденном зале был накрыт огромный стол. Столько жратвы и пьяных рыл я не видел ни разу в жизни. Юбилярша сидела во главе, подперев пухлым кулаком килограммовую щеку. К нам подошла мама. Она оказалась трезвая, и это меня дико обрадовало.
— Скоро поедем, — сказала она шепотом. — Идите в кладовку, я вам вкусненького сейчас принесу.
Мы пошли мимо стола. Водки было раз в пять больше, чем гостей. Потом я увидел огромный торт, черную икру и бутылки шампанского. Икру я видел вживую второй раз. В магазинах не было ничего, кроме морской капусты и озверевших продавцов. А за водкой люди выстаивали очереди по два часа. Однажды я своими глазами видел, как алкаши пробили голову парню, когда он попытался в давке пролезть вперед.
Мне стало тошно от пьяных рыл, улюлюкающих в мою сторону. Я решил, что, если кто-то попытается потрепать меня по щеке, я вцеплюсь в него зубами. Игорь стащил со стола голубую пачку “Аэрофлота”, и мы вошли в кладовку. Здесь потрясение повторилось. Кладовка тоже оказалась завалена жратвой и выпивкой. Похоже, отсюда и таскали к столу, когда там заканчивалось. На полу стояли ящик водки и несколько коробок шампанского. На столе — еще один торт. Икра, колбаса, конфеты, несколько блоков сигарет…
— Можем все это сожрать, — сказал Игорь. — Только на это нам полгода понадобится…
Он заржал, взял баночку импортных маринованных корнишонов и со всей дури шарахнул ее об стену. Брызнуло во все стороны.
— В угол попадешь? — спросил я и запустил в стену банку красной икры.
Игорь ответил очередью сырых яиц. Я попытался сломать пополам палку копченой колбасы, но ничего не получилось. Она была твердой, как кусок дерева.
— Получи, фашист, гранату! — крикнул братец и запустил в потолок бутылку шампанского. На нас полилось сверху. Я захохотал и пнул торт. Он был такой здоровый, что у меня застряла нога.
Это было настоящим безумием. Я сошел с ума от эйфории и дикой дозы адреналина. Я топтал и швырял во все стороны эту фантастическую жратву, Игорь от меня не отставал. Прошло всего пять или десять минут, а кладовка выглядела так, будто по ней дал залп крейсер “Аврора” из всех своих орудий. Мне стало противно и стыдно.
— Пойдем, — сказал я Игорю.
Мы вернулись в обеденный зал. Пьяная в хлам юбилярша таскала за волосы какого-то мужика. Я увидел маму и подошел к ней.
— Поехали? — сказал я.
— Все-все, едем, — ответила она. — Сейчас они все тут передерутся…
Мы пошли мимо старых ленинградских домов к трамвайной остановке.
— Я вам вкусненькое захватила, — сказала мама. — Дома съедите…
— Смотри. — Игорь дернул меня за руку.
Я быстро посмотрел по сторонам и вдруг увидел. Из парадной выносили на носилках накрытое тело. Из-под простыни торчала скрюченная рука в сером кителе. Напротив парадной “рафик” “скорой помощи” и милицейский “уазик” устроили фейерверк вспышками мигалок. Менты напряженно покуривали в стороне.
У меня в желудке заворочалось что-то чужеродное. Я отвернулся.
Дома ничего не изменилось. Сплошная нищета и пьяный батяня, храпевший в своей комнате на обгорелом матрасе. Мама вытащила из сумки бумажный сверток. Там оказались бутерброды с икрой, копченой колбасой и красной рыбой. Я откусил от бутерброда с черной икрой. Икра оказалась совсем невкусной.
После войны
Кожаная жопа — так называли безногих инвалидов, которые катались на своих тележках по проходам поездов в послевоенные годы и распевали жалобные песни.
Мой отец был одним из них. На войну он попал в сорок втором, окончив танковое училище, а в сорок пятом под Варшавой его самоходку расстреляли болванками из засады. Экипаж превратился в фарш, а отцу повезло. Он сидел на башне, свесив ноги в люк. Когда после первых выстрелов машину закрутило, отец слетел на землю, а ноги остались в машине. Верхняя часть туловища мало пострадала, если не считать контузии и пары несложных переломов.
Мне было пять лет. Мы вернулись с мамой в Ленинград из эвакуации и, что случилось с отцом, не знали. После госпиталя он не стал возвращаться домой, не хотел, видимо, быть обузой. Я думал, что он все еще воюет. А мама, наверное, думала, что он погиб. Никаких известий от него не было. Похоронки тоже не было. Но почта могла уйти в Казань, где мы жили у бабушки все военные годы.
Однажды мы возвращались в город из колхоза, куда мама ездила на уборку картошки, и в вагон поезда заполз на своей деревянной тележке грязный и небритый человек в драной фуфайке. Он двигался через проход, упираясь в пол руками, и хрипло тянул унылую песню о батальонном разведчике. Мама внимательно смотрела на него, а потом закричала. Она кинулась к нему, но мужчина вдруг резко развернулся и покатился в обратную сторону. Рядом с тамбуром он свалился с тележки и дальше полз по-пластунски. Когда мы его догнали, то увидели, что он в стельку пьяный.
Это был отец.
Мама перевернула его на спину и долго целовала в грязные щеки и воспаленные от бессонницы и пьянства глаза. А он плакал, громко, навзрыд.
Мы привезли его домой и с тех пор стали жить вместе. У отца не было никаких документов. После госпиталя он жил на вокзалах и полустанках, на пропитание зарабатывал попрошайничеством. К тому же отец был тяжело болен, умственно и физически.
По ночам я просыпался от криков. Он падал с кровати на пол, крутился и выгибался всем телом. Самым страшным были его агонизирующие хрипы: “Ноги, ноги болят…” Мама не знала, что делать, и только плакала. И я тоже плакал, от жалости и от страха. Иногда мне хотелось, чтобы он никогда не возвращался к нам.
Отец не разговаривал со мной. Он вел себя так, будто меня вообще не существовало. И мама с его появлением вдруг перестала обращать на меня внимание. Раньше она часто и подолгу беседовала со мной, лежа в постели, а с его появлением мне пришлось перебраться спать на пол. Я вдруг исчез из их жизни. Они пытались заново устроить свое счастье, а я оказался за рамками и никак почему-то не вписывался в новую схему нашей семьи. Однажды мама сказала отцу, что хочет родить ребенка. Отец ответил, что тоже хотел бы иметь ребенка. Но это сложно. Он ведь инвалид, денег не зарабатывает, пенсию ему не платят, жить будет сложно с появлением ребенка. Это ничего, ответила мама, многие люди живут еще хуже и воспитывают по трое детей. Но у вас же есть сын, хотелось кричать мне. Как вы можете так со мной поступать? Неужели я для вас пустое место?
Вскоре мама объявила отцу, что ждет ребенка. Мне она ничего не сказала. Но я и так все прекрасно знал. Целыми днями я находился рядом с ними. Хотя и перестал для них существовать.
Потом родился ребенок. Это был мальчик. Совсем крошечный, с лицом старичка. Я часто подходил к кроватке и смотрел на него. Это был мой брат. И я чувствовал, что люблю его не меньше, чем своих родителей. Несмотря на то, что он был рожден как замена мне. Это было совершенно очевидно, ведь его даже назвали, как меня, — Коля.
Теперь в доме жили два мальчика по имени Коля. Я уже ничему не удивлялся. Я лишь ждал, что дальше будет со мной. Выгонят меня на улицу? Или отдадут чужим людям?
Каждое утро мама уходила на работу, а отец уползал на своей тележке хлопотать насчет положенной ему пенсии. А я сидел на подоконнике и смотрел целыми днями в окно. За окном зима сменяла осень, а весна зиму. Дети ходили в школу. А меня в школу отдать забыли. Или не посчитали нужным это сделать. Ведь я исчез из жизни своих родителей.
Мой брат рос. Совсем скоро он уже мог делать первые шаги без помощи посторонних. Отец начал получать пенсию и даже устроился на работу в какую-то контору для инвалидов. А мама теперь работала мастером цеха на заводе. Все шло хорошо. На нашу семью свалилось долгожданное обывательское счастье. Отец теперь не кричал по ночам. И мама давно уже перестала плакать. А я все так же просиживал дни на подоконнике, и жизнь незаметно проходила мимо меня.
Как-то раз отец сказал:
— Я хочу сходить к Коле.
Мама заплакала.
— Отведи меня к нему, — сказал отец. — Он же наш сын…
— Конечно, конечно, — засуетилась мама.
Я молча наблюдал за тем, как они суетливо собираются, и чувствовал странное облегчение. Я давно уже никуда не ходил с ними и вообще не выходил никуда из дома, но в этот раз решил, что нужно идти.
Мы вышли из квартиры.
Всю дорогу они молчали. Отец катился рядом с мамой, стараясь не отставать. По пути они купили у старушки небольшой букетик мимоз. Я плелся за ними и впервые за долгие годы чувствовал себя абсолютно счастливым.
На кладбище было безлюдно. Тихо падал пушистый снег. Мама быстро разыскала братскую могилу.
— Вот здесь. — Она показала рукой.
Отец долго молчал, глядя на земляной холмик, потом достал из-за пазухи чекушку и приложился к горлышку. Он сделал всего несколько маленьких глотков, а потом передал бутылочку маме. Она тоже сделала маленький глоток.
— Я запомню, — сказал отец. — Буду помирать, а запомню…
Мама опять заплакала.
— Здесь дети в основном, — сказала она сквозь слезы.
— Пойдем, — сказал отец спустя много времени. — Колю пора забирать…
Они двинулись к выходу и очень быстро растворились за пеленой снега.
А я так и остался у своей могилы.