Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2009
Алла Полосина — кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Музея-усадьбы Л. Н. Толстого «Ясная Поляна».
Л. Н. Толстой в Париже
Монтень считал, что «поездки в чужие края» очень полезны для «знания духа ‹…› народов и их образа жизни» особенно в молодые годы[1]. Именно в молодые годы Л. Н. Толстой часто переезжал из Ясной Поляны к бабушке в Москву, к тетке, П. Н. Юшковой, в Казань, в Петербург (не проходило желание закончить университетский курс), на Кавказ, в Крым. Словом, 1837–1861 годы его жизни были его «Wanderjahre» (Гёте).
В свое первое далекое путешествие в Казань учиться в университете Толстой в дорогу взял роман «Граф Монте-Кристо» Дюма. Проехав в экипаже через всю Россию, он не заметил, как окончилась дорога, так было интересно. Второе долгое путе-шествие со старшим братом он совершил на Кавказ. Ехали через Казань, Саратов, до Астрахани плыли в маленькой лодке». Своим путешествием он остался очень доволен и сообщил тетке, Т. А. Ергольской, что «это было и поэтично и очаровательно», что все для него было ново — «и местность, и самый способ путешествия», — что видит «много, что возбуждает мысли, да и самая перемена места очень приятна» (59, 100). Еще в Москве он накупил книг, всю дорогу читал их и любовался красотой пейзажей. Об этой поездке у него на всю жизнь осталось приятное воспоминание.
Путешествия по Европе «русского до мозга костей» (И. С. Тургенев) писателя -в 1857-м и 1860 году имели серьезные просветительские намерения. Толстовские дневники и эпи-столярное наследие этих лет приобрели характер путевых заметок. Он не-устанно собирал материалы, читал, набирался впечатлений. А когда вернулся домой, был отлично подготовлен и к педагогической деятельности, и к созданию «Войны и мира».
Франция всегда притягивала русских больше, чем другие страны. Путешествие в 1857 году в Европу началось с этой страны. Из Петербурга до Варшавы Толстой ехал на почтовых лошадях пять дней. Из Варшавы в Париж — по железной дороге. Германию видел «мельком» из окон поезда: она произвела на него «сильное и приятное впечатление» (60, 159). В письме к сестре, М. Н. Толстой, сообщил, что «ужасно счастлив, что наконец на месте. Одиннадцать дней езды без остановок.‹…› Путешествие по железным дорогам — наслаждение»[2].
В день приезда, в субботу на Масленицу, вместе с Н. А. Некрасовым и И. С. Тургеневым он побывал на традиционном ежегодном бале-маскараде в залах парижской Grand Ope2ra. Впечатление: «Бешенство» (47, 113). Действительно, в ту эпоху Париж жил роскошно, веселился шумно. Шум и блеск парижских развлечений бросались в глаза. Толстого поразил дух веселости и оживления, царивший на балу. «Несмотря на усталость, был я вчера ‹…› au bal de l’ope2ra, и это samedi gras [Масленица]. Забавны французики ужасно, — писал он сестре, — и чрезвычайно милы своей искренней веселостью, доходящей здесь до невероятных размеров»[3].
Монтескье пишет в «Персидских письмах», что «Париж, может быть, самый чувственный город на свете, где больше всего утончают удовольствия, но в то же время в нем, может быть, живется тяжело. Чтобы один человек жил наслаждаясь, нужно, чтобы сотня других работала без отдыха»[4]. Для Руссо этот город литературы, искусства, салонов и успеха весьма приятен: «Париж, где жизнь, мирная, одинокая и совершенно свободная, которую я там веду, по-прежнему для меня привлекателен»[5], признался он в письме к одному из своих соотечественников. А что же Толстой? Как ему жилось в Париже, чем больше всего он интересовался, какие были у него предпочтения во время двух путешествий во Францию? Что узнал он о духе народов, об образе жизни французов? Об этом и о многом другом рассказано в его путевых дневниках и письмах родным и знакомым.
В Париже Толстому казалось, что у него начинается новая полоса жизни: «Новый город, образ жизни, отсутствие связей и весеннее солнышко» (47, 113), — писал он в дневнике и надеялся, что пребывание в Париже станет важным периодом его жизни. Он жил в одном из аристократических кварталов Парижа, недолго в Hotel Meurisse на улице Риволи, затем на той же улице в доме 206, близко к фасаду Лувра. 22 февраля 1857 года он отметил в дневнике: «Нашел квартиру — 206!» (47, 114). Это был пансион, в котором проживал некоторое время И. С. Тургенев. В рассказе «Люцерн» Толстой благожелательно отозвался об обитателях этого пансиона, общительность, веселость и живость которых произвела на него хорошее впечатление. Соседство с Лувром дало ему преимущество часто посещать этот музей. Больше всего ему понравился автопортрет Рембрандта и картина Мурильо «Непорочное зачатие». Позже он говорил, что «у Рембрандта энергические, сильные лица, контраст между светом и тенью»[6]. Вскоре после приезда в письме В. П. Боткину он сообщил, что «доволен и счастлив» своей жизнью в Париже, и «невежество не безнадежно», и «наслаждения искусствами» в Лувре, в Версале, в театрах (60, 167).
В Париже Толстой осмотрел все знаменитые до наших дней достопримечательности. Например, Дом инвалидов, сооруженный при Людовике XIV, состоящий из комплекса зданий и сооружений: госпиталя, приюта для «престарелых и увечных воинов французской армии, церкви святого Людовика и собора Инвалидов. После осмотра в крипте роскошно отделанного саркофага Наполеона I писатель утвердился в мысли, что «обоготворение злодея ужасно» (47, 118).
Для всех было аксиомой то, что собор Парижской Богоматери является шедевром архитектуры, только не для Толстого. Судя по дневниковой записи: «Notre dame. Дижонская лучше», он не произвел на него впечатления. Не так давно вместе с Тургеневым они побывали в Дижоне, где видели собор Сен Бенинь (XIII–XIV), один из лучших соборов Франции. Тема Наполеона продолжилась при осмотре Вандомской колонны, установленной в 1810 году на Вандомской площади в честь его военных побед. В то время, когда Толстой был в Париже, колонна завершалась статуей Наполеона. 19 марта Толстой «встал раньше, ‹…› пошел ходить на Colonne Vendome и по бульварам» (47, 118). «Ходить на Colonne Vendome», вероятно, означает, что по внутренней лестнице в те времена можно было подняться наверх.
Как и во всех путешествиях в Париже, Толстой находил время читать Бальзака («талант огромный»), книгу Эмиля Жирардена «О свободе прессы и журнализма» (1842), работал над «Казаками» и «Альбертом».
По Руссо, путешествие — это обязательный опыт для формирования личности. -В «Эмиле» он пишет: «Кто хорошо одарен природой, в ком хорошие задатки получили хорошее развитие и кто путешествует с искренним намерением научиться, те все возвращаются лучшими и более мудрыми, чем при отправлении»[7]. Интеллектуальное любопытство, жажда знаний, стремление к совершенствованию привели Толстого в Латин-ский квартал, который во все времена поражает своей исторической насыщенностью. Прежде всего Толстой осмотрел музей Клюни, расположенный на углу бульваров Сен-Мишель и Сен-Жермен, который объединил под своей крышей руины галло-римских терм и резиденцию аббатов Клюни (XV век), где в 1843 году был открыт музей средневекового искусства и эпохи Возрождения. Не поклонник средневекового искусства, после посещения музея он записал в дневнике: «Hotel de Cluny — интересно, поверил в рыцарство» (47, 116).
Недалеко от музея Клюни находится Коллеж де Франс, одно из старейших учебных заведений страны, который был основан в XVI веке. В Коллеж де Франс во все времена и в наши дни учатся те, кто уже получил высшее образование. Там не выдают дипломов, не присуждают ученых степеней. Основная его цель — чтение бесплатных публичных лекций по всем отраслям знаний. Среди лекторов Коллежа были известные -общественные деятели, ученые, поэты: Адам Мицкевич, Жюль Мишле, Андре Ампер, Жорж -Кювье, Фредерик Жолио-Кюри и др. Здание коллежа построено во второй половине XVIII века. Если перейти через улицу Святого Иакова, то сразу окажешься рядом с самым знаменитым учебным заведением в мире — Сорбонной, в которой учились Мария и Пьер Кюри, Анри Пуанкаре, Максимилиан Волошин, Николай Гумилев, Марина Цветаева и др. В Сорбонне Толстой посещал лекции по философии, по истории драмати-ческой поэзии. В дневнике отмечено посещение лекций в Коллеж де Франс: по римской литературе, по французской литературе, по политиче-ской экономии, по естественному и международному праву, по правоведению и латинскому красноречию, по фило-софии.
Тут уместно сделать небольшое отступление для тех, кто любит «сцепление времен», благодаря которому происходит «чудо внезапной близости» и, казалось бы, совсем несоединимые имена, навеки застывшие на страницах французских энциклопедий, словарей и справочников, пусть в небольшом эпизоде, но оживают в известном на весь мир произведении великого русского писателя, а несколько поколений некоего рода связаны неразрывной цепью с историей России и с современностью. В 1856–1857 годах лекции по истории администрации и законодательства Римской империи первых веков нашей эры читал французский романист, детский писатель, публицист и политический деятель, профессор сравнительного правоведения Эдуар Рене де Лабуле (1811–1883) в Коллеж де Франс, где он занимал кафедру сравнительного законоведения. Его лекции отличались простотой и содержательностью и привлекли к себе внимание публики и Толстого тоже. Юрист по образованию, он редактировал журнал «Revue historique de droit» и считался знатоком английского и американского законодательства. Он автор знаменитой политической сказки-сатиры «Париж в Америке», «Евангелие добра», «Чаннинг и его доктрина»; ему принадлежат также несколько -художественных произведений: «Абдаллах, или Трилистник о четырех листьях», -«Голубые сказки», сатирическая сказка «Принц Каниш» направлена против На-полеона III и других.
19 марта 1857 года с кем-то из знакомых Толстой ездил, как он пишет в дневнике, «на лекцию прощальную. Laboulaye. Прелестно трогательно» (47, 120). И этот факт, если и не имел громадных последствий, все же имел продолжение. Из записок домашнего доктора Толстого Д. П. Маковицкого известно, что 22 января 1906 года «Л. Н. рассказывал о французском профессоре, авторе книги └Париж в Америке“, что он, читая лекции по истории, сравнивал падение Римской империи с падением империи Наполеона и ежегодно в одном месте не мог сдерживать слез (курсив мой. — А. П.). Над этим не надо смеяться, — сказал Л. Н. — Когда он в первый раз о том говорил, вызвало в нем жалость, а второй, третий раз — воспоминание»[8].
Подобно Пушкину, владевшему даром, соприродным дару древнегреческого царя Мидаса[9] и все превращавшим в поэзию, Толстой все превращал в высокое искусство литературы. Спустя сорок лет этот психологический феномен, риторический прием или, если угодно, актерская игра, востребовался ему для характеристики проповедника немца Кизеветера в романе «Воскресение». После обеда у графини Чарской в большой зале «должен был проповедовать приезжий Кизеветер». Он говорил по-англий-ски, о том, что «грехи наши так велики, казнь за них так велика и неизбежна, что жить в ожидании этой казни нельзя.
— Только подумаем, любезные сестры и братья, о себе, о своей жизни, о том, что мы делаем, как живем, как прогневляем любвеобильного Бога, как заставляем страдать Христа, и мы поймем, что нет нам прощения, нет вы-хода, нет спасения, что все мы обречены погибели. Погибель ужасная, вечные мученья ждут нас, — говорил он дрожащим, плачущим голосом. — Как спастись? Братья! Как спастись из этого ужасного пожара? Он объял уже дом, и нет выхода. Он помолчал, и настоящие слезы текли по его щекам. Уже лет восемь всякий раз без ошибки, как только он доходил до этого места своей очень нравившейся ему речи, он чувствовал спазму в горле, щипание в носу, и из глаз текли слезы (курсив мой. — А. П.)» (32, 261).
Как это ни странно сказать (в смысле — чего только Толстой не знал!), творчество де Лабуле было ему хорошо известно. В 1884 году он прочел его моралистическую сказку «Abdallah»: «Очень искусственно, но много хорошего» (85, 30). Тут уместно напомнить, что «Париж в Америке», «Abdallah» и «Le prince Caniche» были хорошо известны в России и по русским переводам. Сказка, о которой говорит Толстой и которую -Чертков ему оставил при последнем свидании, вошла в книгу «Арабские и турецкие сказки» и вышла отдельным изданием, в сокращенном переводе кн. А. Шаховской под заглавием «Абдаллах, или Трилистник о четырех листьях». Смысл ее в том, что никакие блага не дают человеку истинного счастья, оно достигается только возвышенной, самоотверженной жизнью. Наконец, в личной библиотеке Толстого имеются две книги де Лабуле: «Париж в Америке» на русском и «Abdallah, ou Le Tre1fle a1 quatre feuilles» на французском языках.
Заметим мимоходом, что Эдуард де Лабуле — прапрадед господина Станисласа де Лабуле — нынешнего посла Франции в Москве, который принадлежит к дипломатической династии с полуторавековой историей. При Александре III в 1886–1891 годах на посту посла Франции в Петербурге служил его двоюродный прадед Антуан Рене Поль Лефебр де Лабуле (1833–1905), при участии которого был заключен первый русско-французский военный союз. Не исключено, что он мог знать Толстого как писателя. Дед нынешнего посла Франции в России господина Станисласа де Лабуле работал какое-то время в России и был знаком с Г. В. Чичериным.
18 марта 1857 года он посетил парижскую Биржу, построенную на правом берегу Сены в стиле ампир в начале XIX века, колоннада с четырех сторон, над главным фасадом — статуи Правосудия, Коммерции, Земледелия и Промышленности: «Биржа — ужас». В ужас Толстого привел, разумеется, не стиль ампир, а атмосфера, царившая там при заключении сделок биржевыми дельцами.
27 марта Толстой «ездил смотреть Pe1re-Lachaise» (47, 120), кладбище (названо по имени аббата Лашеза), на котором похоронены писатели, ученые, артисты и другие знаменитости: Абеляр и Элоиза, Мольер, Лафонтен, Бомарше, Бернарден де Сен-Пьер, А. де Мюссе, Тьер, Тальма, Рашель, Ней, Даву и другие.
В Париже Толстой просмотрел репертуар многих театров. В The2atre franCais: комедии Мольера «Смешные жеманницы» и «Скупой» («отлично»); «Мнимое признание» Мариво («прелесть элегантности»); комедию «Денежный вопрос» Дюма-сына («плохо очень»); смотрел единственную комедию Расина «Plaideurs» («Тяжущиеся») («дрянь»); «Женитьбу Фигаро» Бомарше («славно») и др. В Итальянской опере Толстой слушал «Севильского цирюльника» Россини («славно»). Остался очень доволен водевилями в театре Оффенбаха. «Пошел в Bouffes Parisiens. Истинно французское дело. Смешно. Комизм до того добродушный и без рефлексии, что ему все позволительно» (47, 118). Ходил в театр Bobino в Латинском квартале, который посещали преимущественно студенты. 23 марта побывал в «Театр Folie Dramatique» (47, 119), где шли водевили и приключенческие пьесы.
В Париже Толстой слушал много хорошей музыки. 3 марта ходил с Тургеневым на концерт: «Прелестный трио и Виардо» (47, 115). В консерватории слушал «прелестный трио» Бетховена. Исполнение нашел превосходным. «Французы играют Бетховена ‹…› как боги, ‹…› я наслаждаюсь, слушая эту musique d’emsemble, исполненную лучшими в мире артистами» (60, 162). Отметим мимоходом, что он навсегда сохранил высокое мнение о французском исполнительском искусстве. Впоследствии говорил, что не слышал более совершенного музыкального исполнения, как в концертах Парижской консерватории. И считал французских актеров, игравших комические и бытовые роли, выше всех других, особенно в пьесах Мольера: «Для французского искусства характерна законченность, отделка, le fini. └Нигде, — говорил он, — я не слыхал такого совершенного музыкального исполнения, как на концертах в Парижской консерватории“»[10].
К своему удивлению, в столице Франции Толстой встретил много родственников по материнской линии. «Представьте себе, — пишет он тетке Т. А. Ергольской, — в Париже у меня оказалось много родни — Трубецкие, двоюродные братья мама2, г-жи Мансуровы и Мещерские, тоже двоюродные сестры мама2, и затем Хлюстины, и во всех этих семьях есть барышни, которые оказались моими кузинами. Хотя некоторые из них прелестны, но я был так занят, что редко у них бывал» (60, 175).
В Париже Толстой познакомился с некоторыми французскими писателями и артистами: писателем и путешественником Ксавье Мармье, с поэтом-демократом Пьером Дюпоном («красный и славная натура»), историком и критиком Луи де Ломени, с журналистом Луи Ульбахом, с драматической актрисой О. Броган, с другом Пушкина -П. А. Плетневым («очень приятен»), с писателем-декабристом Н. И. Тургеневым («туп ужасно»). Он виделся постоянно с И. С. Тургеневым: 5 марта: «Опять вечер славно провел у Тургенева за бутылкой вина и камином» (47, 116). Парижский дневник Толстого переполнен записями об изменчивых и противоречивых отношениях с Тургеневым, от «он дурной человек, по холодности и бесполезности, но очень художественно-умный и никому не вредящий» (47, 118) до «прощаясь с ним, я, уходя от него, -плакал о чем-то. Я его очень люблю. Он сделал и делает из меня другого человека» (47, 122). Вот в этой впечатляющей, насыщенной историческими памятниками, высшими учебными заведениями, интеллектуальной, светской, театральной, музыкальной, парижской среде Толстой оттачивал и отшлифовал свой ум.
Наиболее ярко парижские впечатления выражены в письмах Ергольской, Д. Я. Колбасину и В. П. Боткину. Так, в письме Ергольской из Женевы 11 апреля 1857 года Толстой рассказал: «Я так приятно провел в Париже полтора месяца, что каждый день говорил себе, как я был прав, что поехал за границу. Я мало бывал в свете — обществе и в литературном мире, редко посещал кафе и публичные балы, но, несмотря на это, я видел здесь столько новых и интересных для меня вещей, что каждый вечер, ложась спать, я говорил себе: как жаль, что день прошел так скоро. Я собирался заниматься, но не имел времени» (60, 174).
5 апреля 1857 года в письме Колбасину: «Вот я уже с лишком 11/2 месяца живу в Париже, и уезжать не хочется, так много я нашел здесь интересного и приятного. ‹…› -Огромное количество русских, шляющихся за границей, особенно в Париже, мне кажется, обещает много хорошего России в этом отношении. ‹…› Чувство социальной свободы ‹…› составляет главную прелесть здешней жизни, и о которой, не испытав ее, судить невозможно» (60, 167). 5–6 апреля 1857 года он сообщил Боткину: «Я живу все в Париже вот скоро 2 месяца и не предвижу того времени, когда этот город потеряет для меня интерес и эта жизнь свою прелесть. Я круглая невежда; нигде я не почувствовал этого так сильно, как здесь. Стало быть, уж за одно это я могу быть доволен и -счастлив моей жизнью тут; тем более что здесь тоже я чувствую, что это невежество не безнадежно, ‹…› а главное социальной свободой, о которой я в России не имел даже понятия» (60, 167).
6 апреля 1857 года утром Толстой «имел глупость и жестокость» (60, 167) поехать на площадь перед одной из тюрем «смотреть на казнь» — гильотину. Гильотина произвела на него неизгладимое впечатление. Зрелище смертной казни оставило глубокий след на всю жизнь. Воспоминание об ужасе смертной казни еще долго мучило его, гильотина снилась во сне. Едва ли не этот случай был причиной того ужаса и отвращения перед всякого рода насилием, которое он испытывал всю жизнь. Под влиянием пережитого сложилось глубоко пессимистическое восприятие всего пребывания в Париже, а -впоследствии ко всей европейской цивилизации. В неотправленном письме Тургеневу он признался: «Я прожил 11/2 месяца в содоме, и у меня на душе уж много наросло -грязи ‹…› и гильотина, и праздность, и пошлость» (60, 170). 8 апреля 1857 года Толстой уехал поездом в Женеву. Своей «дорогой тетеньке» Ергольской, не говоря об истинных причинах внезапного отъезда из Парижа, он написал, что, «невзирая на все удо-вольствия парижской жизни», на него «вдруг и без всякой причины напала необъяснимая тоска» и он «решил теперь съездить на короткое время в Швейцарию, в Женеву» (60, 175).
Второе заграничное путешествие в 1860 году было вызвано болезнью старшего брата Николая и омрачено его смертью. Толстой выехал из Гиера в Париж, где был фактически проездом в Лондон. На этот раз главной целью путешествия было изучение системы народного образования. «Моя главная цель в путешествии та ‹…› чтобы быть au niveau [на уровне] всего, что сделано по этой части» (60, 366). Толстой «в настоящее время, — писал В. П. Боткин брату М. П. Боткину, — страстно занимается всем, что касается до первоначального образования»[11]. В Париже он обратился к служащему Министерства народного просвещения Эжену Рандю (род. в 1824 г.) за рекомендациями для осмотра парижских школ. Получив рекомендации, он побывал в начальной школе Мари Пап-Карпантье (1815–1878) на улице Урсулинок, 10. Кроме того, он приобрел много книг по педагогике, в том числе книги знаменитых французских педагогов по начальному -образованию Е. Рандю и М. Пап-Карпантье на французском языке (сохранились в -яснополянской библиотеке). После отъезда Толстого все купленные книги были отправлены в Россию на адрес Министерства народного просвещения. Через своего друга -Д. А. Дьякова он заказал гуттаперчевые буквы большого размера для своей яснополянской школы.
Словом, как видим, главной целью путешествий Толстого было просвещение. И было немного еще и «путешествие сердца», он поглядывал на «наиславнейших барышень», на княжну А. В. Львову и других в надежде найти невесту.
Едва ли не единственным героем произведений Толстого, получившим французское воспитание, был русский граф Безухов с французским именем Пьер. Но он был так застенчив, что, казалось, не умеет вести себя в обществе, несмотря на парижское воспитание. Непосредственность, искренность, горячность, то есть сущностные черты Пьера, мало ценятся в этикетном светском обществе.
1877–1910 годы в жизненном пути Толстого были годами «хождений», паломничеств, поездок к благодатным землям, святыням: в Оптину пустынь, Киево-Печерскую и Троице-Сергиеву лавры. В Киево-Печерской лавре он беседовал со схимником Антонием. В Оптиной пустыни — со старцами Амвросием, Иосифом, архимандритом Ювеналием.
Отметим в скобках, что первые «хождения» Толстого начались еще в Париже. Он много ходил пешком по парижским улицам и бульварам, всматривался в шумную уличную жизнь французской столицы, наблюдал за уличными нравами. Об этом свидетельствуют дневниковые записи: 3 марта. «Шлялся до 5»; 6/18 марта. «Шлялся с час по улицам»; 2 апреля. «Пришел Д. [П.] Калошин, пошел с ним ходить и без него». Впоследствии американскому дипломату Е. Скайлеру он рассказал, что когда бывал в Париже, то обыкновенно проводил половину дней в омнибусах, забавляясь просто наблюдением народа.
В 1881 году в Оптину пустынь Толстой ходил пешком. Тургеневу он сообщил, что паломничество удалось и что он наберет «из своей жизни годов пять, которые отдаст за эти десять дней». Главным интересом этих путешествий — «хождений» — было уяснение вопросов бытия, веры, религии, отношения к церкви в беседах с митрополитами, епископами, архимандритами, монахами. И простыми православными богомольцами на Киевском шоссе недалеко от Ясной Поляны. Сын писателя, И. Л. Толстой, вспоминал, что, «гуляя по шоссе, он разговаривал со странниками и иногда встречал среди них чрезвычайно умных и интересных», а «хождение на шоссе было не только увлечением, но и потребностью.
— Иду на Невский проспект, — говорил он шутя и иногда пропадал до глубокой ночи»[12].
Так как Толстой все-таки всегда был «писатель всеми силами своей души», то его заинтересовал рассказ монаха (впоследствии архиепископа) о. Никона (Рождествен-ского) о лаврском схимонахе Филиппе, затворнике, носившем вериги, биографию которого о. Никон сам и составил. Толстой просил прислать ему биографию Филиппа. О. Никон просьбу исполнил. В связи с этим больший интерес представляет набросок 1879 года «Сто лет» из серии набросков о князе Горчакове под названием «Труждающиеся и обремененные»: «Девяти же лет Васеньку возили к бабушке в монастырь, и ему очень полюбилось у нее. Полюбилась ему тишина, чистота кельи, доброта и ласка бабушки и добрых старушек монахинь, выходивших с клироса и становившихся -полукругом, их поклоны игуменье и их стройное пение. Бабушка же и Гавриловна, ее послушница, и другие монахини полюбили мальчика, так что не могли нарадоваться на него. Бабушка не отпускала от себя внука, и по зимам маленький князек больше жил в монастыре, чем дома. Монахини и учили его. Княгиня-мать поторопилась уехать домой, потому что -боялась того, чего желала бабушка, чтобы мальчик не слишком полюбил эту ‹красоту› жизнь и не пожелал, войдя в возраст, уйти от мира в монашество» (17, 318). Этот -отрывок подтверждает ту укорененность христианского предания, которая вместе со всем православным слоем русской культуры им-пли-цитно отражается в художественном творчестве Толстого, даже если биографиче-ски писатель мог и не принимать те или иные стороны православного вероиспове-дания.
По Толстому, «путешествия, чтения, знакомства, приобретения впечатлений нужны до тех пор, пока эти впечатления перерабатываются жизнью, когда они отпечатываются на более или менее чистой поверхности; но как скоро их так много, что одни не переварились, как получаются другие, то они вредны: делается безнадежное состояние поноса душевного — все, всякие впечатления проскакивают насквозь, не оставляя никакого следа. Таких я видал туристов-англичан, да и всяких. Таковы герцоги разные, короли, богачи» (52, 24).
В 1910-е годы в дневниках и письмах Толстого появляются записи, в которых слово «путешествие» приобретает другой семантический смысл. Все нижеприведенные отрывки из писем и дневников объединены мотивом смерти, которую он называет «большим путешествием». Так, 2 октября 1899 года он пишет: «В старости чувствуешь то же, что в путешествии: сначала мысли в том месте, из которого едешь, потом в самом путешествии, потом в том месте, куда едешь. Я испытываю это все чаще и чаще, думая о смерти» (53, 228). В дневнике 3 января 1904 года Толстой спрашивает себя: «Боюсь ли я смерти? Нет. Но при приближении ее или мысли о ней не могу не испытывать волнения вроде того, что должен бы испытывать путешественник, подъезжающий к тому месту, где его поезд с огромной высоты падает в море или поднимается на огромную высоту вверх на баллоне. Путешественник знает, что с ним ничего не случится, что с ним будет то, что было с миллионами существ, что он только переменит способ путешествия, но он не может не испытывать волнения, подъезжая к месту. Такое же и мое чувство к -смерти» (55, 3–4). В 1905 году в письме к В. В. Стасову Толстой благодарит его за книги и выписки из дела декабристов, просит прислать, если есть еще о них бумаги. И сообщает: «У нас все хорошо. Я понемногу кое-что работаю и понемногу укладываюсь в большое путешествие» (75, 226). В дневнике 20 января 1908 года он пишет: «Начал писать статью. Об упадке, безверии и непротивлении. Не очень дурно, но слабо. Сам я вообще слаб. Должно быть, близко смерть. И приближаюсь к ней, как приближаюсь на езде к цели -путешествия. Сравнение не верно, потому что по мере приближения улучшается езда» (56, 93).