Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2009
Перевод Александра Драгомирова
Иван Вискочил — актер, режиссер, писатель, профессор кафедры педагогики и психологии Академии музыкального и театрального искусства (Прага). Родился в 1929 году в Праге, окончил актерский и режиссерский факультеты Академии музыкального и театрального искусства и философский факультет Карлова университета. В конце 50-х — начале 60-х годов — художественный руководитель, режиссер, сценарист и актер Театра на Забрадли. Рассказы Ивана Вискочила предназначались первоначально для чтения со сцены. Впервые сборник его рассказов был опубликован в 1963 году (“А все-таки летать не трудно”). Переводы, представленные в журнале “Нева”, вошли в сборник “Иван Вискочил и другие расказы” (Прага, 1971).
Рассказы
Убийственный анекдот
Собственно говоря, для них я был лицом, которое терпят — и не более. Человек я тихий, ничем не примечательный, имеющий за плечами двухгодичное строительное училище. В их компанию я попал случайно, за услугу. Своей однокласснице по восьмилетке, Шарке, я две недели по вечерам ремонтировал кухню, и в знак благодарности она познакомила меня со своими друзьями. Шарка представила меня как архитектора, чтобы я не выглядел среди них белой вороной, и следующие четыре недели я мастерил перегородки у Доди, а потом у Мацанека. По знакомству, разумеется. Мне было приятно осознавать, что своим незамысловатым ремеслом я смог расположить их к себе, потому что они, все до единого, были людьми незаурядными, можно сказать, выдающимися. Каждый из них был знаком с какой-нибудь знаменитостью, а Додя и Лаура, например, были знакомы со всеми замечательными людьми, о которых я знал только по фотографиям и статьям в журналах. В своих разговорах они запросто называли их по именам, потому что всех знали ну просто о-очень близко.
Вскоре я понял, что мои новые знакомые, с которыми проводил свободное время, у кого делал ремонт, за кого платил по счету, и впрямь являются источниками мудрых мыслей, к которым часто припадают их увенчанные славой друзья. Я, правда, так и не постиг всех глубин таинства духа. Не понял также, почему нам следует держаться в тени общественного мнения и не привлекать к себе внимания. Однажды я открыто спросил об этом. Ада выразительно посмотрел на меня и пробасил:
— По вполне понятным причинам, пан Чилек! Ясно?
Все смотрели на меня, ухмыляясь. Я почувствовал, что краснею, и тоже начал ухмыляться, как бы соглашаясь с весомостью причин.
Обычно я сидел немного в стороне от всей компании, но тем не менее иногда действительно казался себе архитектором, который вносит свою посильную лепту в возрождение ценностей культуры. Все это продолжалось до тех пор, пока не настал тот злополучный четверг, когда я навсегда вышел из этой игры.
Мы, как обычно, сидели в “Баркаролле” и непринужденно беседовали. Мацанек говорил, что Индра идиот, потому что он, Мацанек, еще задолго до съемок давал консультацию этому дебилу Индре и советовал ему слегка подрезать, как это делают все, черт возьми, но…— тут Мацанек безнадежно махнул рукой — Индра не внял его совету. Если бы этот дебил Индра послушал его тогда, то сегодня был бы уже на вершине славы.
— В другой раз припрется, я ему покажу консультацию, — закончил Мацанек.
Все загоготали, и Лала заказала на всех очередную порцию водки.
Потом Лаура — она еще до развода жила с каким-то потрясающим художником, который творил в ванной, а теперь близко знакома с доктором Шимечкой — в связи с Индрой, который “не подрезал”, — затронула вопрос о влиянии туляремии на развитие культуры, хотя Индра и не болел туляремией. Так вот Лаура утверждала, что борьба с туляремией приведет к исчезновению гениальности.
— Творческая фантазия в загоне, — заявила она напоследок и добавила, что если бы ей пришлось выбирать между здоровьем без интеллекта и творческим полетом, то она бы непременно выбрала первое, но с интеллектом.
Все согласились с ней, только Шарка отсела от ней и больше уже не пила из ее рюмки. Я же — вечно что-нибудь брякну, а потом казню себя — сказал, что все это бред. Все сразу замолчали, и Ада не без ехидства пророкотал:
— А, пан Чилек! Смотрите-ка, оказывается. пан Чилек здесь!
Они подчеркнуто называли меня пан и только по фамилии, как бы напоминая каждый раз, что я для них тот, кого только терпят.
— Знаете, пан Чилек, — продолжал Ада, — человек вы неплохой и прекрасный штукатур, но, пардон, узколобый до неприличия.
И я в очередной раз стал всеобщим посмешищем. В голове у меня застучало, и я втиснулся в кресло как можно глубже. Придя немного в себя, я хотел было оправдаться, но никто уже не смотрел в мою сторону. Все пили очередную порцию водки. За мой счет, разумеется. Следующую порцию тоже, чтобы смыть мое невежественное замечание. Я был рад, что этим все ограничилось, и дал себе слово впредь помалкивать.
Потом, когда выпили еще по одной, началось традиционное веселье. Дада с Лаурой пустились в пляс и мимоходом бросили горящую сигарету в скрипку оркестранта. Из скрипки пошел дым, и музыкант растерянно забормотал, повторяя, как заезженная пластинка: “Господа, однако… господа, однако…” Потом Лауру отвели в туалет и вскоре уборщица пришла за десятью кронами. Когда все уладили, появился тот плюгавый тип в плаще. Он окинул взглядом зал и направился к нашему столику. Вежливо поклонившись, он поздоровался, достал из портфеля коробку с прозрачной крышкой, под которой были аккуратно разложены галстуки, и голосом уличной торговки забренчал:
— Господа, купите галстуки! Необыкновенные галстуки! Натуральный шелк! Уважаемая, прошу, выбирайте любой! Для вашего друга! Прошу!
Плюгавый наклонился, и я почувствовал запах лука. Тут встает Ада и угрожающе шипит:
— А ну вали отсюда! Мешаешь!
Плюгавый вздрогнул и попятился назад. Ада ухватил его за плащ, подтащил к себе и заревел:
— На свете нет ничего дороже искусства! Понял, ты, торгаш! Искусства и мортеля! А люди глупы, хоть в галстуках, хоть без галстуков!
Плюгавый от испуга весь сжался в комок. Я хотел сказать Аде, чтобы он оставил парня в покое, но не отважился. Ада крепко прижал его к себе и, сверля глазами, заорал прямо ему в лицо:
— А искусство — это балаган! А на мортель не хватает! Так какой, к черту, галстук! Петля мне нужна, а не галстук! Пшел вон!
Он с силой оттолкнул от себя плюгавого и рухнул в кресло, давая понять, что разговор окончен.
Плюгавый встал, оправил плащ, поднял с пола коробку, сунул ее в портфель, вытащил другую и, шаркнув ножкой, протянул ее Аде.
— Прошу, выбирайте!
— Что еще? — хрипло спросил Ада.
— Как изволили — петли. Они немного дороже, но одной вам хватит на всю жизнь. Прошу!
Стало тихо. Все замерли, глядя на Аду, и, как только он привстал, бросились к плюгавому. Я тоже успел схватить одну, бархатную с силоновым вплетением.
— Это не вам, не вам! — отбивался плюгавый, заслоняя свой товар. — Это только для него! — визжал он, кивая на Аду, который уже вовсю отплясывал с петлей на шее.
Плюгавого вконец затолкали. Он не выдержал, схватил свой портфель и пулей вылетел из “Баркаролы”.
— Потрясный анекдот! — орал Ада, тормоша Лауру. — Кто не понял, пусть катится ко всем чертям!
Теперь было за что выпить. В суете застолья мы не заметили исчезновения Ады, пока не прибежал швейцар и не закричал благим матом, что в мужском туалете кто-то повесился.
В глазах у меня потемнело. Толкая друг друга, все кинулись вон. Я тоже выскочил на улицу и припустил что было силы. Вскоре я всех потерял из виду. Я бежал, падал, продирался сквозь кусты, плыл через какой-то ров, карабкался на стену и… очнулся здесь, в больнице, со сломанной ногой и сотрясением мозга. Оказывается, я упал с уличного фонаря.
Потом мне сказали, что в живых остался один я. Мацанек, Лаура, Додя, Шарка, Лала и доктор Шимек — все поняли этот потрясный анекдот. Ада, как всегда, первым.
“А, пан Чилек!” — они всегда обращались ко мне именно так, ведь для них я был лишь тем, кого терпят, к тому же я все время попадал впросак, даже в тот четверг: все поняли анекдот, один пан Чилек не понял. Я даже не помню, где потерял свою петлю.
Впрочем, нет. Пан архитектор говорит неправду. Его петля осталась качаться на фонаре.
Масак
Звякнуло оконное стекло. Масак вышел из-за стола и открыл окно.
— Кто здесь?
— Тсс, Масак, это я, — послышался снизу голос.
— А, пан директор, добрый вечер, — сказал Масак.
— Вы один, Масак?
— Да, пан директор.
— Масак, спуститесь вниз.
— Не могу, пан директор.
Внизу послышались приглушенные голоса. Там о чем-то спорили.
— Масак!
— Да, пан директор.
— Вы правда один?
— Один, пан директор.
— А к вам можно, Масак?
— Можно, пан директор.
— А как войти, Масак?
— В окно, пан директор.
Заскрипела водосточная труба, послышалось шарканье ног, скользящих по осыпающейся штукатурее, и прерывистое дыхание человека, карабкающегося вверх.
— Масак, прошу вас, дайте руку!
— Извольте, пан директор.
Через подоконник, тяжело дыша, с трудом перевалился пожилой мужчина. Костюм его был испачкан известкой. Отдуваясь, он левой рукой вытер пот со лба. На его правой руке кровоточила царапина, которую он принялся зализывать языком.
— Масак!
— Слушаю вас, пан директор.
— Я вас не очень побеспокоил?
— Побеспокоили, пан директор.
— Замечательно. Тогда давайте поможем зайти коллегам Глават и Пьенче. Они будут рады видеть вас. Мы тут проходили мимо и увидели свет в вашем окне. Ну, мы остановились и решили, что… Надеюсь, вы понимаете?
— Не совсем, пан директор.
— Правильно, Масак. Мы отчасти…
— Остановились, пан директор.
— Да, Масак.
Они помогли пани Глават и пану Пьенче влезть в окно. Пьенча, правда, два раза срывался, но в конце концов все трое выстроились перед Масаком.
— Пожалуйста, садитесь, — любезно предложил Масак.
— Нет-нет, мы только так… Вы правда один?
— Один, пан директор.
— А родители?
— Они спят, пани Глават.
Учительница Глават облизнула сухие губы и бессильно опустилась на разобранное кресло-кровать. Одно колено у нее было содрано до крови. Учитель Пьенча уселся на край письменного стола, а директор оседлал стул напротив Масака.
— Масак, мы хотим поговорить с вами по-дружески.
— Безусловно по-дружески, пан директор. Только почему у пана учителя кирпич под рубашкой?
Директор раздраженно зашипел на Пьенчу, отобрал у него кирпич и выкинул в окно. За окном раздался крик. Громко охнув, там кто-то рухнул на землю.
— Черт возьми, это же коллега Стаж, — смущенно произнес директор. — У него болела голова, вот он и решил постоять на свежем воздухе.
— Кто еще остался на свежем воздухе? — просил Масак, вырывая из рук учительницы Глават булыжник, который она пыталась спрятать под матрац.
Гости угрюмо молчали. Масак швырнул булыжник в окно. Под тяжестью падающего камня затрещали ветки. Внизу послышался стон.
— А это кто? — спросил Масак.
— Учитель Вирек, — ответил директор, встал и склонил голову.
Учителя Глават и Пьенча последовали его примеру. Стало тихо, как в храме.
— Кто еще? — Масак взял в руки пресс-папье.
— Лучше не надо, — отозвался директор и поспешно сел.
Масак положил пресс-папье и склонился над книгой.
— Учите, Масак?
— Учу, пан директор.
— Он, видите ли, учит, — скривив рот, тихо заговорил Пьенча, — учит теорию множества чисел, учит значение родительного падежа у Вергилия, учит постпрошедшее время в старофранцузском, учит то, учит сё, пятое-десятое… — Пьенча начал раскидывать по комнате книги, лежащие на столе. — И это, извольте заметить, в седьмом классе! Бред какой-то! — истерично выкрикнул он.
— Я учусь для себя, а не для школы, — собирая разбросанные учебники, сказал Масак.
— Вранье! Сплошное вранье! Пустые слова! В школе ты должен учить то, что задают учителя, а не это… это… —Пьенча бросился на Масака.
— Пьенча! — закричал директор. Вместе с пани Глават они повалили его на кресло-кровать лицом вниз и уселись на него верхом.
— Извините, Масак, коллега несколько переутомился.
— Понимаю, пан директор.
— Конечно, переутомился, и неудивительно. А знаете почему, Масак?
— Не знаю, пан директор.
— Он не знает! — взвизгнула учительница Глават.
— Итак, — начал директор издалека, — ученики должны надлежащим образом вести себя и прилежно учиться. Надлежащим образом, повторяю, и прилежно, а не так, как вы, как весь ваш класс! Не так! — директор побагровел и с минуту хватал открытым ртом воздух. Наконец он взял себя в руки.— Вы ведете себя не по-людски: замечаний нет, опозданий нет, прогулов нет, нарушений нет — сплошное “нет”! И это называется молодежь?! Своим поведением вы на нет сводите всю педагогическую работу. У преподавателей развился комплекс неполноценности. Они бегут из школы! А вы ведете себя так, будто педагог уже не педагог, а пустое место. Вы эгоист!
Пани Глават обмахивает директора, и тот понемногу приходит в себя.
— У2читесь? — Учи2тесь! Но зачем же забегать вперед? Годовую программу вы своевольно проглотили за два месяца и тем самым выбили у преподавателей почву из-под ног. Штудируете какие-то монограммы, предназначенные для вузовских учителей, для вузовских, а не для вас, паршивцы! Вы своими знаниями унижаете учителей; они буквально тают на глазах и покидают школу. Те же, кто еще остался, из страха перед вами запираются в учительской. Верно, коллеги?
Все трое вдруг нервно задергались на кресле-кровати. Директор первый взял себя в руки. Он, будто меда напившись, придал своему лицу приятное выражение.
— Мы хотим вам только добра, дети. Подобное учение пагубно. Скажите, Масак, вы что, сговорились? Это что — бунт, да?
— Да, пан директор.
— Я так и знал, — выдохнул директор. — Именно поэтому, осознавая бремя ответственности, лежащей на наших плечах, мы пришли к вам. Вы еще молоды, и вам это трудно понять. Тут вопрос этики и, я бы сказал, морали. Ведь кончина учителя Каика на вашей совести, на вашей же совести вдова его и дети-сироты его. На вашей же совести помешательство учительницы Невитовой и бегство коллеги Чижика, которого вот уже месяц тщетно пытаются выманить из леса. Что вы на это скажете, Масак?
— Ничего, пан директор.
— Вот поэтому-то мы и пришли к вам. Вы, Масак, были учеником посредственным, но вполне нормальным. Только по милости наших педагогов вы переползли в седьмой класс, а теперь платите нам за добро черной неблагодарностью. Поймите, тем самым вы вредите только себе. Ни вы, ни ваши друзья-молокососы не продержитесь долго в этом немыслимом, противоестественном состоянии. Где идеалы Возрождения, Масак, ну где?
Учителя дружно встали и застыли в торжественном строю.
— Итак, Масак, вам предстоит вернуть вещам их естественный порядок,— произнес директор. — Мы предоставляем вам такую возможность. Понимаете, Масак?
— Да, пан директор. Не понимаю.
— Масак, вы сделаете что-нибудь такое — все равно что, — такое, что законно возмутит кого-нибудь из оставшихся учителей, чтобы учитель вновь почувствовал себя учителем. Понимаете? И тогда вся ваша хулиганская затея рухнет. Ну что, Масак?
Масак покачал головой.
— Масак, дорогой, не превращайте все в анекдот и перестаньте валять дурака, — фамильярно встрял в разговор Пьенча.
Масак уткнулся в книгу. Учителя растерянно смотрели друг на друга. Директор многозначительно подмигнул пани Глават. Она в нерешительности встала, оправила блузку и, кокетливо покачиваясь, направилась к склонившемуся над учебником Масаку. Игриво потрепав его по щеке, она нежно защебетала:
— Тю-тю-тю, Масачек, не капризничай, мой мальчик, — она взъерошила его волосы. На раскрытую книгу посыпалась перхоть. — Учительница любит своего Масачка. Ну, передохни же!
Она отступила на середину комнаты. Директор и учитель Пьенча принялись насвистывать “Цыганского барона”, а пани Глават закружилась в танце, волнообразно покачиваясь всем телом.
— Эй, Масак, посмотри-ка! — шепнул директор.
Масак равнодушно глянул на старания пани Глават и снова уткнулся в книгу. Лицо учительницы покрылось густой краской. Свист оборвался.
— Ноль внимания, — безнадежно произнес директор.
— Так унизить, грубиян! — всхлипнула пани Глават.
— Масак, — мягко заговорил директор, — прислушайтесь к нам, и будут у вас почет и уважение. А, Масак?
Масак отрицательно покачал головой. Учителя таинственно переглянулись.
— Новую логарифмическую линейку! По рукам?
Масак молчал.
— Глобус!
— Масак, вы получите рельефную карту нашего края.
Масак молчал.
— Ну, хорошо: чучело серны и коллекцию минералов.
— Радиоприемник, — добавила пани Глават.
Масак зевнул.
Глаза директора помутнели, и он как-то странно задергался.
— Проекционный аппарат со слайдами.
— Пианино!
— Цейсовский бинокль!
— Фотоаппарат!
— Проигрыватель с пластинками!
— Байдарку двухместную складную!
— Мелкашку с патронами!
— Мопед! Мяч! Куб… Руб…
Дальше не хватило дыхания, и все трое изнеможенно смолкли.
— Масак, — простонал директор.
— Н-да, пан директор, — произнес Масак, — умножьте все на два.
— Что все?
— Все, что вы перечислили. И к этому прибавьте аттестат зрелости. С хорошими отметками, разумеется. А потом двухмесячные каникулы у моря. Вот так. Согласны? Жду десять дней. Потом я готов это… ну, как сказал пан директор…
Учителя написали расписку и поставили свои подписи.
— Масак, это вымогательство, это аморально, — укоризненно произнес директор.
— Конечно, пан директор.
— Из-за вас я разорю школу.
— Я знаю, пан директор.
— Скостите немного, дорогой вы мой!
— Не будем торговаться, пан директор. Мне еще нужно позаниматься. До свидания.
Желания спорить ни у кого больше не было. Учителя по одному спустились через окно вниз и исчезли в темноте. Масак закрыл окно и вернулся к прерванным занятиям.
Через девять дней он получил обещанное. На десятый день Масак опоздал на урок, не приготовил домашнее задание по математике и вообще вел себя безобразно. Учитель Кинет, естественно, вышел из себя и стукнул кулаком по столу. Школьный сторож воспринял это как сигнал к началу регулярных занятий и начал исправно давать звонки на уроки. Учителя покинули учительскую и разошлись по классам.
В рядах заговорщиков ширилась паника. На следующий день капитулировали самые стойкие.
Победа была должным образом отпразднована. Стоила она, правда, дорого, зато в школе воцарилась нормальная атмосфера. Отныне можно было вновь собирать педсовет и говорить об успеваемости, особенно неуспевающих. Каждый преподаватель мог уверенно войти в класс и со всей строгостью предупредить всех, что так дальше дело не пойдет, что учиться нужно не для школы, а для себя.
Кладбище талантов
Даже не знаю, как подступиться к этой теме, с чего начать. Начну, пожалуй, с описания места, чтобы оно было у вас перед глазами. Представьте себе большое поле, обнесенное высокой бетонной стеной. Если все время идти вдоль стены, то это займет у вас добрых четыре часа. По всему полю тут и там разбросаны кусты шиповника, развесистые лопухи и высоко взметнувшиеся сухие стебли борщевика. В северной части поля стоят, растопырившись, две старые груши. На территории, недалеко от ворот, крашенных серой краской, расположен небольшой дом с палисадником в два тополя. Ворота не открывались, должно быть, тех пор, как их навесили. Черная стрелка, нарисованная на них с наружной стороны, показывает направо, на маленькую серую дверь в стене. На двери большими черными буквами написано: “ВХОД”. Открыв дверь, вы сразу попадаете в правление. Когда дверь открывается, раздается звон колокольчика, как в коммерческом магазинчике, так что никто не может войти незаметно. Когда управляющий уходит на территорию, он закрывает дверь изнутри на засов, а вернувшись, открывает и, выглянув наружу, смотрит, не стоит ли кто у порога в нетерпеливом ожидании.
Мне эта картина хорошо знакома, а место, которое я описал, есть не что иное, как кладбище талантов, и я здесь управляющий. Я сказал “кладбище” и не ошибся, но об этом мы поговорим чуть позже.
Вы стоите около дома и видите, как через поле шагает мужчина в строгом черном костюме, словно он собрался на свадьбу или на танцы. На плече у него кирка и лопата. Это я возвращаюсь с территории: мне пора в правление, к тому же я заметил на объекте постороннего человека, то есть вас, и обязан уделить вам внимание. Это моя работа. Итак, я подхожу к вам, приветствуя на ходу, снимаю с плеча инструменты и завожу с вами беседу. Говорить, конечно, лучше здесь, на свежем воздухе, да и территория видна как на ладони. Сегодня чудесная погода, а в конторе довольно мрачно, поэтому я и не приглашаю вас в помещение. Я и сам стараюсь находиться там как можно меньше, только по необходимости, в первой половине дня, по графику с семи до одиннадцати. В это время я заполняю ведомости, пишу отчеты, отвечаю на телефонные звонки. У нас довольно большое делопроизводство, но главное — работа с клиентом, которого, в свою очередь, нужно зарегистрировать, выдать ему справку о том, что такого-то числа на таком-то участке данного объекта был похоронен талант гражданина или гражданки: имя, фамилия. Далее подпись, печать — и готово! С вас двадцать крон. Но клиенты, как правило, начинают появляться ближе к вечеру, когда смеркается. Ничего не поделаешь! Клиент всегда прав. А день быстро тает. Не успеешь оглянуться — темно. Сколько я здесь работаю — в марте три года будет,— так могу сказать: два-три человека придут в дневное время, считай, уже много.
Да, я знаю, что друзья ищут меня с тех пор, как я исчез. Кое-кого из них я иногда вижу здесь, но они не узнают меня или делают вид, что не узнают. Впрочем, неудивительно: чистый воздух, солнце, борода, конечно, меняют лицо. Правду говоря, я и сам не признаюсь. Они ведь приходят как клиенты, а какие могут быть разговоры с клиентом на работе. Так что меня это тоже вполне устраивает, хотя, конечно, приятно, когда замечаешь, что тебя все-таки помнят и ты еще представляешь для кого-то интерес. Я человек, и ничто человеческое…
А вы, если хотите, можете пока прогуляться. Я только отнесу инструменты в сарай и сполосну руки. Нет-нет, что вы, не беспокойтесь, вы меня нисколько не задерживаете. Нет, я никуда не собираюсь. Костюм это так — рабочая одежда. По протоколу положено — для должного пиетета и значимости обряда, так сказать; пани Вейсова, наша техничка, один раз в неделю приносит на смену шесть белых сорочек, шесть пар черных носков и полдюжины белых носовых платков, а в конце года с меня еще снимают мерку на новый костюм. Костюм быстро изнашивается в работе, так что год — это максимальный срок. Больше-то года никак нельзя, поскольку все должно выглядеть соответственно, как на картинке. Здесь этому придают большое значение. У меня на всякий случай всегда под рукой набор щеток, а чистящие средства — это вообще моя слабость: для каждого пятнышка требуется какое-то свое, особое.
Минутку, сейчас дверь закрою, чтобы никто не вошел. Вам повезло, что я забыл закрыть ее. Это у меня второй случай за все время работы, а тут как раз вы. Может быть, предчувствие? Не знаю. Когда я нахожусь на дальних участках и дверь на засове, то не докричишься, не дозвонишься, и клиенту иногда долго приходится ждать, пока я не вернусь. Некоторые уходят, не дождавшись. Скорее всего, наш пес Гектор сбил меня с толку. Его вчера увезли на осмотр, а завтра должны привезти обратно. Обычно, когда я ухожу на территорию, он обязательно подаст голос: мол, дверь не забудь закрыть. Я, конечно, обходился без его напоминаний, но вот нет его — и оплошал. Гектор у нас серьезный товарищ, у него разговор короткий. Если бы он еще умел составлять отчеты, цены бы ему не было. Думаю, что по ночам, когда он бегает по периметру и ставит на заборе свои многочисленные подписи, он как бы утверждает прочность своего положения и чувствует себя на своем месте. Ну да ладно, завтра он будет здесь, если, конечно, не привезут другого барбоса. Лучше бы прислали другого. Но вряд ли. Я так говорю не потому, что у меня к Гектору есть какие-то претензии. Образцовый пес, ничего не скажешь. Просто по своему характеру он чересчур ревностный служака, то есть не вполне нормальный.
А это вот наша главная аллея. Пятнадцать минут туда, пятнадцать обратно. Пойдемте-ка в тень, под груши. Да-да, вы правы, под некоторыми из этих холмиков покоятся таланты. Одни могилки, как видите, уже заросли, другие совсем свежие, точно крот только что прошелся под землей. Конечно, это еще не значит, что в каждой из них покоится талант. Есть могилки ложные, как и положено по инструкции: на одну настоящую, одну, а то и две декоративные. Настоящие строго-настрого запрещено как-либо выделять. В конце концов, кому какое дело, настоящая она или нет. Согласно инструкции это не имеет значения: есть могилка — значит, что-то похоронено. Вообще-то здесь без сопровождения теперь ходить не разрешается, чтоб не болтались зря и попусту не интересовались. А то ведь некоторые прячутся из любопытства, а мне и так хватает забот с гулящими парочками. Их, понимаете, как магнитом тянет сюда. Место, ничего не скажешь, подходящее: трамвайная остановка рядом, за забором никто тебя не видит, а здесь травка, кусточки. Днем-то, кроме меня, из персонала никого нет, а вечером и того лучше. Чем не рай?! Только начинает темнеть, они тут как тут, прохаживаются вдоль стеночки, как мартовские коты. Чуть ли не каждую минуту приходится выходить и отгонять. Представьте, одолеть трехметровую стену не всякому парню под силу, так ведь и девицы туда же. Ужас, что творится! Лезут кто как: кто подпрыгнет и давай подтягиваться на одних руках — кто доску тащит-подставляет, кто лестницу, кто с шестом пытается перемахнуть. А в прошлом году я обнаружил на дальнем углу с наружной стороны насыпь. Верите, насыпь. На метр уже поднята, и, главное дело, сработано профессионально! Парень, который это придумал, по специальности мостостроитель, и для него сделать насыпь — пара пустяков. Еще бы немного, и хоть на машине въезжай. Я случайно заметил, когда таблички устанавливал, и вечером того же дня подкараулил их. Только начало смеркаться, появляются оба с большущими сумками. Высыпали из сумок глину с гравием пополам и давай утрамбовывать. Подумать только: сумками натаскать такую гору! Каждый день по две сумки. И возили-то Бог знает откуда. Он — инженер, женатый. Она там же работает, где он, чертежницей, замужем. От них, прямо как от печки, тянуло жаром. Словом, оба хороши, но до большого греха, по всему видно, дело еще не дошло. Наверное, рассчитывали здесь все сладить, за забором. Хотели, так сказать, совместным трудом заслужить-заработать свой адюльтер. Теперь вы понимаете: не будь у меня Гектора, мне одному за всем не уследить. Да и то сказать: высматривать да гонять — не велико удовольствие. А Гектор свое дело туго знает. Честно сказать, если бы не инструкция, так и пусть бы себе лазали, только чтоб вели себя прилично. Пожалуй, поведение некоторых и послужило причиной ужесточения правил. Моему предшественнику здорово не повезло: Гектора тогда еще здесь не было. Так вот, однажды во время обряда — другие, знаете ли, просто до слез обожают церемониал, только что приглашения не рассылают да музыку не заказывают с церковными служками и прочими цветочками, — так вот, только он начал засыпать ямку, как вдруг слышит шум за спиной. Что, думает, такое? Повернулся, смотрит на клиентов — их человек пять было — и не понимает, что с ними происходит. А они с гневом и возмущением показывают вон на то место, видите, там, под кустами. А там… Вы не представляете! Такой стыд, хоть сквозь землю провались. Согласен, непорядок это и свинство, но, с другой стороны, воспитанный человек, увидев такое, плюнет и отвернется, а эти раздули вселенский скандал. Целый месяц только и разговоров было, что об осквернении кладбища. Выводы, естественно, последовали незамедлительно, и в результате появился Гектор. Его будто специально натаскивали на таких вот гуляк. На любом расстоянии их чует, иной раз даже не верится.
Как я нашел работу? По объявлению. Прежде мне в голову не могло прийти, что кто-то добровольно может похоронить свой талант, но вы же знаете, в жизни чего только не бывает. Было время, когда я хватался за все, что давало звонкую монету. Поначалу кое-что выходило, и, кажется, неплохо. Корифеи от искусства похлопывали меня по плечу, говорили, что видят во мне недюжинный талант и, конечно, уважают. Они, понимаете, уважают меня! Поневоле возомнишь о себе. Я ведь пробовал себя в кино, театре, в литературе, даже в науке, и везде с одинаковым успехом, за которым скрывалась банальная халтура. Впрочем, в педагогике или в популяризации научных достижений экономики я, пожалуй, мог бы утвердиться, поскольку плетение словес никогда не составляло для меня труда. Моя творческая многогранность позволила мне взглянуть на себя и на свои творения со стороны и сравнить все, что я сделал, с тем, что я хотел и мог сделать. Я взглянул, сравнил, и мне показалось, будто я проглотил муху, потому что понял: не мое это, и все, что я сотворил, не более, чем имитация того, что когда-то было и что уже есть. Во всяком случае, ко мне это не имело никакого отношения, а то, что я мог бы… Ну, вы понимаете. Я успокаивал себя: мол, не стоит терзаться из-за пустяков, что только дурень вроде меня может принимать все так близко к сердцу, и продолжал скакать по жизни под звон монет; туда-сюда, друзья-подруги, которые, само собой, уважали меня и брали взаймы. По дружбе, разумеется. Попутно я решал вопрос: какой из имитаций отдать предпочтение и сделать ее главной профессией? Горько все это вспоминать.
Однако пора возвращаться. Темнеет. Да, в то время на душе у меня кошки скребли, а тут как раз попалось на глаза объявление в газете о приеме на работу: “Требуется интеллигентный мужчина… — и в конце: — Анонимность гарантируется”. Я сразу же написал запрос и вскоре получил приглашение. Кажется, я был единственным, кто откликнулся на объявление. Меня вызвали на собеседование в центральное управление. Управление “чего” — не указали, а сообщили только номер дома и улицу. Я пришел по указанному адресу и обнаружил там ничем не примечательную конторку, стены и пол которой были целиком облицованы белой кафельной плиткой. Стойкий запах кислого молока и дрожжей выдавал в ней бывшую молочную. В тот день там сидели Яхим, толстый лысый мужчина, и секретарша по имени Мира. Хорошие люди. Изредка они наведываются ко мне. Они-то и оформляли меня на работу. Старый Яхим задавал мне разные вопросы, а Мира записывала ответы на машинке. Когда в животе у меня заурчало от голода, Мира молча протянула мне рогалик с колбасой. Потом старик деликатно втолковывал мне, что меня ждет. Помню, как он сказал: “Вот говорят: └Талант, талант“, а не все так просто. Кто его имеет и не раздумывая пускает в оборот, тот многим рискует. И если он недостаточно пронырлив, то почти наверняка останется в убытке. А толковый человек не станет распыляться попусту. Он, дорогой мой, будет брать свой талант как бы в кредит у самого себя. Это его гарантированный заработок, путь к обеспеченной жизни. Подумайте сами: ведь цену на талант можно поднять, а можно сбить. Если ты и так неплохо живешь, то нужно быть круглым идиотом, чтобы даром расточать свой талант. Преуспевающий человек и сам постарается избавиться от своего дарования, если, конечно, оно у него действительно есть. Не секрет, что некоторые пользуются фиктивным счетом. А если у человека настоящий талант, что прикажете делать? — закопать. Да, дорогой мой, закопать! Но согласитесь, одно дело сказать, что твой талант похоронили и в подтверждение выложить документик, другое, что ты сам похоронил его… О том, что ты по своей воле принес его на кладбище, заплатил за погребение, естественно, ни слова. Понимаете, то что ваш талант похоронил кто-то, в обществе воспринимается несколько иначе. С таким реноме вы превращаетесь в жертву несправедливости, и то обстоятельство, что ваш талант похоронил кто-то, может стать стержнем вашего существования. При случае всегда можно сказать, что вас лишили целого состояния, даже если вы расстались с какой-нибудь мелочью. Так-то, молодой человек!”
Вот что говорил старый Яхим. Еще он говорил, что без оформления учетной карточки и без квитанции об оплате услуг запрещается обслуживать кого бы то ни было. Потом он неожиданно спросил, не согласился бы я занять по совместительству место могильщика. Я согласился, и мы подписали договор. Мне вручили ключи, и вечером того же дня я был на рабочем месте. Так я оказался здесь. Почти три года прошло с того дня, как я совершил первый обряд. Во вторник, кажется. Клиенты — двое — приехали, когда уже почти стемнело. Пришлось даже фонарик брать. Она была чудо как хороша, спутник же ее — иностранец — много старше нее. Когда я выкопал могилку, она достала из сумки пакет из мятой вечерней газеты и бросила его на дно. В тот момент я многое бы отдал, чтобы узнать содержимое свертка. Я хотел было произнести несколько теплых слов в память о том, что лежало на дне могилки, но они уже повернулись и торопливо направились к выходу. Я быстро насыпал холмик, примял чуть-чуть землю и трусцой за ними, чтобы они не забрели не туда ненароком. Мне до сих пор не избавиться от сочувствия к клиентам, и так же, как тогда, мне интересно знать, что я хороню.
Я вам говорил, что некоторые питают особую слабость к обрядовой стороне, другие наоборот: кинут сверточек, и скорее прочь. Пакуют тоже кто как: кто в коробку из-под дорогой обуви, кто в банку из-под кофе с яркой этикеткой, кто в спичечный коробок, кто в газету завернет, а то и вовсе в носовом платке принесут. Один господин, важный такой, притащил здоровенную коробку из-под сахара. Пришлось попотеть, но работа — она и есть работа. Коробку только жалко. И никто, понимаете, никто не принес свой дар открыто. Тут поневоле начинаешь думать, что во всех этих коробочках и свертках никакие не сокровища, в лучшем случае безделушки, а то и вовсе ничего — пусто. Может быть, я не прав, но у меня такое опущение, что мне в основном приходится иметь дело с одной упаковкой. Признаюсь честно, я человек любопытный, но ни разу не позволил себе заглянуть, так сказать, “под крышку”. Во-первых, запрещено, во-вторых, уверен: приоткрой я ларчик хоть один разок, и уже не смог бы здесь работать. Я и сам, когда пришел сюда, думал похоронить здесь свои опусы, халтуру то бишь. Но это была такая ерунда, что и возиться не стоило. Единственно достойная на земле вещь, на мой взгляд, это память. Талант памяти. Если когда-нибудь надумаю уйти отсюда, то похороню ее здесь.
Ну да ладно. Между нами говоря, все это так, пустые разговоры. Ух ты, времени-то сколько! Клиенты наверняка уже маятся за воротами. Звонок! Слышите? Спасибо, что зашли. Иной раз, сами знаете, хочется… Что? И вы? По старой дружбе? Нет, не могу. Понимаю, что отблагодарите и не поскупитесь, но все равно не могу. Не обижайтесь — так нельзя, даже по старой дружбе. Да, как все: квитанция об оплате, регистрационная карточка… Вы правы, я бюрократ, особенно в таких делах. Нет и еще раз нет. Прощайте.
Граждане, пожалуйста, по одному, по одному! Приготовьте квитанции, регистрационные карточки… О-о, дамы, господа, битте, битте…
Станция Габржины,
или Бой с ручкой
Станция называется Габржины. Это одна из тех сиротливых станций, до которой со всех сторон далеко, а от нее в любую сторону еще дальше. Пассажирам, проезжающим эту станцию, название “Габржины” ни о чем не говорит. Раньше она называлась “Конечная”, потому что недалеко — час пути — находится деревня Конечная. Тогда это имело прямое отношение к пассажирам. Проводник громко объявлял: “Конечная!”, и пассажиры, ничего не подозревая, выходили из вагона, хотя ехали, скажем, в Малый Градек или в Боганки. Потом они набрасывались на проводника с жалобами по поводу Конечной, которая была не конечная. Тогда начали объявлять так: “Внимание! Конечная! Но не конечная!”, что еще больше сбивало пассажиров с толку. Народ высыпал на платформу, чтобы разобраться, в чем дело, а заодно посмотреть на того, кто орет “Конечная, но не конечная”. Поезд меж тем показывал хвост.
При станции, когда она называлась “Конечная”, работала железнодорожная гостиница. Но пассажиры все-таки добились своего: станцию переименовали и гостиницу закрыли за ненадобностью.
С той поры жители деревни Конечная в знак протеста ходят на станцию Красень, что на пять километров дальше, чем станция Габржины. Жители деревни Габржины ходят на станцию Ягоднице — это на три километра ближе, чем станция Габржины. На станцию Габржины ходят жители поселка Свиняры и деревни Потёухи, которые стоят к ней ближе, чем деревня Габржины, но дальше, чем деревня Конечная. Жители деревни Свиняры просили дать станции название “Свиняры”, а жители деревни Потёухи настаивали на названии “Потёухи”, но сверху пришло разъяснение, что Управление железных дорог остановилось на названии “Габржины” из чисто эстетических соображений.
В тот день, когда поезд ушел без меня, я ничего этого не знал. Если бы знал, то избежал бы того, что со мной случилось, и моя жизнь, не исключено, могла сложиться иначе.
Поезд ушел. Начался дождь, и я направился в зал ожидания. Там-то меня и поджидала эта злодейка. На штыре, торчащем из стены, висела на ремне трамвайная ручка. Трамвайная ручка в зале ожидания? Это меня поразило. Такой у меня характер: я часто задаю себе вопрос “зачем?” и всегда стараюсь докопаться до сути каждой вещи.
“Может быть, это вовсе не трамвайная ручка, — подумал я. — Может быть, это пускатель взрывного устройства: дернешь — и вокзальчик завалится. Должно быть, вокзал хотят снести, но никто из руководства не решается взять на себя ответственность, вот и замаскировали пускатель под трамвайную ручку в зале ожидания”. Правда, я тут же отмел свое предположение. Подобное устройство вряд ли может находиться здесь. Оно должно находиться в кабинете начальника станции или в крайнем случае в камере хранения.
Я взялся за ручку и осторожно потянул ее вниз. Вокзал не дрогнул. Я с силой дернул ее. Безрезультатно. Тогда я чуть не повис на ней и тянул до тех пор, пока окончательно не выбился из сил, но рук не разжал, чтобы не упасть. Стало ясно, что к сносу вокзала ручка не имеет никакого отношения. Я закрыл глаза и начал повторять про себя: “Никакой ручки нет, нет никакой ручки… Хотя куда ей было деться? Я открыл глаза. Вот она, ручка. Висит. Зачем? “Может быть,— подумал я,— это в память о каком-нибудь прославленном земляке. Памятная ручка вместо памятной доски. Допустим, прославленный земляк когда-то прикасался к этой ручке, ну, скажем, использовал ее в своей работе, а потом торжественно завещал родной станции, которая…” Но таблички, которая бы гласила, что, “держась за эту ручку, наш незабвенный земляк создавал свой бессмертный труд”, не было, да, пожалуй, и не могло быть. С какой стати прославленный земляк будет во время работы держаться за ручку? Земляк должен держаться родного края, а не ручки. К тому же если земляку в его созидательной работе непременно нужно было держаться за ручку, то не такой уж он прославленный.
Ручка сама легла в мою ладонь. Она явно противилась версии о прославленном земляке и хотела, чтобы я посвятил себя ей. С чего бы это? Мне даже трудно стало дышать.
“А что если местное население вообще неравнодушно к ручкам,— подумал я. — Предположим, в каждом доме висит ручка; глава семьи приходит с работы и минуту-другую держится за нее, то же жена и дети. У каждого своя ручка, и еще для гостей припасены. Все стоят, держась за ручки, и все счастливы”.
Рука дрожала от напряжения. Мне уже не хватало воздуха. “Остынь,— сказал я себе, — подумай сам: ручка устанавливается для обеспечения безопасности в местах, где пассажиры рискуют потерять равновесие в результате тряски и упасть. Следовательно, ручка помогает сохранять равновесие и дает человеку возможность удержаться на ногах. Ручка в зале ожидания…”
Я выбежал под дождь. Оставаться в зале я больше не мог. Струйки дождя несколько охладили меня. Я подумал, что начальник станции должен все знать и объяснить.
Заглянув в окно, я увидел, что начальник станции спит за столом. Я постучал по стеклу и направился к двери. Когда я вошел, начальник вскочил и бросился к телеграфному аппарату.
— Стучит, стучит, — недовольно буркнул он. — А чего стучит?
— Простите, это я стучал.
— Вы? — поднял брови начальник и отошел от аппарата.
— Я. У вас в зале ожидания висит ручка.
— Висит и висит. Ну и что?
— Зачем?
— Чтоб народ мог держаться, — ответил он назидательно.
— В зале ожидания? Скажите, и много народу держится за нее?
— Почему в зале? С какой стати людям держаться там за ручку? — начал злиться начальник.
— Не знаю, но я сам видел, она там висит. Зачем?
— Мы туда ничего не вешали! — повысил он голос и угрожающе встал из-за стола.
— Не вешали? Но ручка-то висит! Зачем?
— Висит, потому что висела! — заорал он и двинулся на меня. В руке у него появился молоток.
Я попятился к выходу. Он вытолкал меня из кабинета и с силой захлопнул дверь. Я услышал, как ключ повернулся в замке и щелкнула задвижка. В этот момент во мне боролись два желания: расколотить дверь и убежать прочь от этого места. Но я пересилил себя и пошел, ускоряя шаг, в зал ожидания. Теперь все зависело от меня: я должен дать бой этой безмозглой ручке. Вокзал и человеческий разум звали меня на битву. Ручка должна иметь смысл!
Я вбежал в зал. Кровь гулко стучала в висках. Капли дождя застилали глаза. С отчаянной решимостью, на какую только способен робкий человек в безвыходном положении, я бросился на ручку. Что было потом — не помню.
Когда я очнулся, было темно, лишь слабый свет уличного фонаря проникал сквозь оконное стекло. Я лежал под скамейкой и, когда попытался встать, почувствовал боль во всем теле. Затылок ломил! На лбу я нащупал запекшуюся кровь.
Я встал. На полу в бледном квадрате света лежала ручка. Я вырвал ее вместе с металлическим штырем. Она была неподвижна и холодна. Я тронул ее ногой и почувствовал, что мне жаль ее. “Ты был жесток, ты настоящий садист”, — подумал я о себе.
Колокол на перроне известил о подходе поезда. Свой долг я выполнил. Можно ехать. “Прости, — мысленно произнес я, глядя на ручку, — я должен был это сделать; в тебе не было никакого смысла”. Правда, сейчас, когда она лежала на полу, смысла в ней было не больше, чем прежде.
Я подхватил ручку и едва успел вскочить в уходящий поезд.
Она покоилась на скамейке напротив меня. “Оставлю ее в поезде, — подумал я. — Нет, лучше выброшу в окно. Впрочем, какой смысл в трамвайной ручке, лежащей в чистом поле?”
Я привез ее домой. Некоторое время она валялась на шкафу в кухне, потом перекочевала в комнату на книжную полку. Ее никчемность со временем возрастала, я же чувствовал ответственность за ее смысл, но купить трамвай мне было не по карману. А так…
Так возникла коллекция, благодаря которой я приобрел известность. Чтобы оправдать героическую битву при вокзале, я начал собирать ручки: трамвайные, троллейбусные, ручки из салонов самолетов, с кораблей, ручки лифтов и даже рикш. Но самое ценное в коллекции не то, что в ней есть, а то, чего еще нет.
Сколько же на свете ручек?! Сколько?
Приложение к истории
Чтобы восстановить историческую правду, необходимо сразу отметить: за кулисами всех описанных ниже событий стоял инженер Милош Шепл. Для понимания столь категоричного утверждения приведем кратко основные сведения.
Информация № 1: Становление инженера Милоша Шепла.
Милош Шепл родился в поселке Неспеки, что под Бенешовом у Праги. С рождения он обладал хрупким телосложением (тип лептосомный) и развивался скорее внутренне, чем внешне. Уже в шестом классе он проявил интерес к арамейскому и персидскому языкам и с отличием окончил гимназию в Бенешове у Праги. По совету родителей и дяди он окончил технический вуз по специальности “Слаботочная электротехника”, что вполне соответствовало его внешним данным.
В двадцать восемь лет долговязый инженер-слаботочник Милош Шепл, развившийся больше внутренне, чем внешне, попал в силовое поле журналистки Здены Габловой и был индуцирован им. Здена Габлова по вечерам ходила на репетиции самодеятельного ансамбля народных танцев “Горные вершины”. Инженер Милош Шепл, желая быть к ней поближе, тоже записался в ансамбль народного танца, однако вскоре Здена Габлова однозначно отмела его притязания. Способностей к танцам у инженера не было, но упорство и труд всегда помогали ему восполнить то, что недодала природа. Он так увлекся народным танцем, что думать забыл о той, ради которой пришел в ансамбль. Через полгода Здена Габлова вышла замуж и прекратила посещать репетиции. Инженер Милош Шепл факт замужества Здены Габловой и ее отсутствия не заметил, так как в это время отрабатывал подскок, который ему никак не давался.
Три года изо дня в день инженер Милош Шепл совершенствовал свое мастерство. Он овладел всеми танцевальными фигурами, всеми притопапи и прихлопами. Особенно хорошо у него получался прыжок с топориком. Иногда казалось, что он способен преодолеть земное притяжение (запомним это немаловажное замечание). Он подпрыгивал выше всех своих партнеров по танцу. В подскоке он достигал таких высот, на которые вряд ли способен подняться рядовой специалист по слаботочной электротехнике. При этом он так громко и выразительно гикал, что, пожалуй, не всякому высоковольтнику под силу.
К пятой годовщине создания ансамбля народного танца решено было устроить в Городском театре концерт. Партию главаря разбойников, который по ходу танца должен прыгать выше всех и громче всех гикать, доверили инженеру Милошу Шеплу. Упорство и труд не пропали даром.
Информация № 2: О ходе генеральной репетиции ансамбля
накануне юбилейного концерта.
Сцена Городского театра была предоставлена коллективу народного ансамбля песни и танца в среду с 10.00 до 15.00 для проведения генеральной репетиции перед юбилейным концертом, который должен был состояться в четверг в 19.30 на той же сцене. Согласно договоренности ансамбль обязан был освободить театральную площадку в 15.00 (в среду) для подготовки сцены к вечернему представлению драмы Колебки.
Генеральную репетицию начали вовремя и на большом творческом подъеме. Хор фольклорных песен сменился духовым оркестром народной музыки, далее выступило заливистое женское трио, затем чтец народного ансамбля Шкроб неподражаемо пародировал чешские и словацкие говоры, после чего на сцене были разыграны свадебные обряды по Брандысу. Венцом концертной программы был танец разбойников. По замыслу хореографа кульминацией танца должен стать прыжок главаря разбойников (инженер Милош Шепл). Сразу же после его приземления другие разбойники, вращая над головами топорики, должны были дружно выкрикнуть “юхи-юхи-юх”, что явилось бы финальным аккордом танца. Но слаженного “юхи-юхи-юх” не прозвучало. Раздалось лишь одиночное “юханье” одного из разбойников (Рихард Горачек). Причиной “неюханья” явилось то, что главарь (Милош Шепл), хотя и совершил фантастический подскок (175 см), поигрывая при этом топориком над головой, и гикнул с фольклорным задором, но не приземлился, а завис над сценой. (Как было установлено позже, он все-таки преодолел земное притяжение.)
Участники ансамбля забеспокоились и в один голос призвали инженера Шепла спуститься вниз, чтобы не срывать репетицию других выступающих. Когда зависший в воздухе инженер побожился, что висит неумышленно, его попытались стащить на сцену силой, но безрезультатно. Инженера невозможно было сдвинуть с мертвой точки. В 14.30 всеми задерганного инженера Шипла по его просьбе накормили, подставив стремянку, напоили и оставили в покое. До 15.00, то есть до окончания отведенного для генеральной репетиции времени, когда нужно было освободить театральный помост, обстановка не изменилась.
Информация № 3: Положение
Милоша Шепла с 15.00 до 19.00.
Олдржих Малек, машинист сцены Городского театра, на все объяснения Карла Кулика, руководителя ансамбля народного танца, заявил: “Делайте что хотите, но его, — он ткнул пальцем в сторону висящего инженера Шепла, — немедленно уберите или идите и решайте этот вопрос с дирекцией театра: вечером у нас спектакль”.
Когда рабочие сцены установили декорации для вечернего представления, оказалось, что инженер Шепл завис как раз над лужайкой перед домом лесника. Технический персонал театра, посоветовавшись, пришел к выводу, что указанного инженера невозможно ни устранить, ни закрыть даже декорацией развесистого дуба. После этого машинист сцены Олдржих Малек доложил по телефону в дирекцию о сложившейся обстановке. Дирекция в свою очередь уведомила о случившемся режиссера Здынька Сегла и оперативно доставила его в театр.
Режиссер заявил, что в данной диспозиции инженер М. Шепл является элементом чуждым, разрушающим авторскую концепцию постановки. Он также пришел к заключению, что смена костюма разбойника (инженер М. Шепл) на костюм вооруженного батрака, соответствующий историческому времени действия, положения не исправит.
В 17.30 на инженера Шепла в порядке эксперимента накинули зеленое полотнище, которое вольными складками ниспадало до самого пола. Однако подобное оформление наводило на мысль о подготовке к открытию памятника на лужайке перед домом лесника. Художнику-оформителю Бумлику было дано разъяснение, что это может ввести зрителя в заблуждение.
В 18.15 художник-оформитель занавесил инженера белой простыней.
В 18.30 ему же пришла в голову идея спроецировать на простынь, напоминающую экран, какую-нибудь фотозаставку.
Аргументы:
1. Оправдывается наличие простыни.
2. Инженер Шепл не просвечивается.
В 18.45 пробно наведены первые кадры (глаза серны, разрез цветка пуповника, драгоценности королевских кладовых и приоткрытый рот человека, пьющего из крынки, — крупным планом.
В 19.30, как и положено, начался спектакль.
Информация № 4: Отзывы и замечания на постановку
пьесы Колебки.
Пьеса Колебки, сыгранная на фоне отдельных фотокадров, имела неожиданный успех как у публики, так и у критиков. Особенно во второй ее части (действие происходит на реке Ивне), когда зритель потребовал дополнительного показа фотокадров. Под конец спектакля актеры оставили игру и с интересом следили за экраном, однако во избежание претензий они продолжали вести текст по сценарию. По этому поводу в рецензии “Новаторски высвеченный Колебка” обращено внимание на “скульптурно-монументальную обработку пьесы”.
Далее высказывалось предложение вместо показа статичных фотокадров демонстрировать полнометражные ленты. (Лучше всего немые кинокомедии, так как озвученные мешали бы восприятию текста пьесы, воспроизводимого актерами.) При таком варианте можно было “убить двух мух сразу” (народная поговорка, под которой следует понимать две самостоятельные формы искусства). Зритель, в зависимости от настроения, мог бы смотреть фильм, или спектакль, либо то и другое одновременно. С показом кинокомедий непременно возрастет посещаемость театра, даже на те спектакли, ценность которых хоть и не вызывает сомнений, но которые публика почему-то игнорирует. (Вольное изложение замечаний из статьи “На пороге театра будущего.)
Информация № 5: Последствия.
Шумный успех постановки породил не только распространение экранов на театральных подмостках, но привел также к забвению “виновника” нового направления, инженера Милоша Шепла. (Через неделю после театрального представления под воздействием завихрений гравитационного поля он упал на сцену, выполз незаметно из театра и замкнулся в себе.)
В ряде театров, идущих в ногу с прогрессом, для показа фото и кинокадров на сцене вывешивали экраны всевозможных форм и размеров, тем самым еще дальше отодвигая на задний план имя инженера Милоша Шепла.
Перевод с чешского
Александра Драгомирова