Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2009
Гела Георгиевич Чкванава родился в 1967 году в г. Сухуми. Окончил Сухумское отделение филологического факультета Тбилисского государственного университета. Живет в Тбилиси. Повесть “Тореадоры” удостоена премии им. Г. Шарвашидзе (Тбилиси: Диоген, 2006).
Истории Набережной улицы
Мой сосед Додо Басилая в свое время по секрету рассказал мне много историй о себе и о других соседях на нашей улице… Однажды он посоветовал собрать их все в книгу и назвать ее просто — “Истории Набережной улицы”, что я и сделал.
Привидение
Служивший на чертовом колесе Барнаба Антия любил носить сорочки, похожие на китель, начинал икать, когда пьянел, и каждый раз, икнув, приговаривал свое фирменное “черт тебя побери!”. Надо также отметить, что Барнаба искренне любил жену Ариадну, привлекательную женщину с крошечной родинкой под левым ухом. При взгляде на женины кругленькие коленки его и сейчас, в пятьдесят два года, одолевала страсть, как двадцать пять лет назад, и Барнаба вспоминал те времена, когда приехавшая из захолустья в город на учебу Ариадна всегда носила под юбкой, за чулочной подвязкой, маленький и острый кинжал. Им и нанесла она неглубокую рану своему будущему мужу, когда тот при первом же свидании попытался поцеловать ее в губы.
Ариадна прогнала мужа из дома после того, как зашла однажды к своему благоверному в служебную будку при чертовом колесе — и застала там Барнабу, который разбрызгивал шампанское по груди соблазнительной туристки и тут же, стоная от страсти, слизывал капли. Ариадна своими массивными ногами в мгновение ока выбила дверь будки, ворвалась внутрь и вызывающе уставилась на оголенные и мокрые от шампанского груди соперницы. Наконец она с отвращением плюнула на них, а Барнабу угостила здоровенной оплеухой.
— Не смей, подлый изменник, возвращаться домой!.. Прочь с глаз моих!.. Поручи кому-нибудь другому забрать из дома твою одежду и вещи — я их в чемоданы уложу! — процедила сквозь зубы Ариадна, а когда выходила из будки, нечаянно наступила на пробку из-под шампанского, повалилась наземь и головой стукнулась о железную стенку.
Весь вечер и всю ночь Ариадна проплакала. В глубине души она мечтала, чтобы Барнаба возвратился домой и на коленях вымолил у нее прощение: чувствовало Ариаднино сердце, что муж ее все-таки сильно любил. Ведь недаром он, выбритый еще утром, по просьбе Ариадны брился перед сном во второй раз…
Незадолго до рассвета Ариадна поплелась к служебной будке мужа. “Смерти ты достоин, изменник!” — злобно приговаривала она по дороге.
В будке на топчане сидел старый сторож и складным ножом резал большое яблоко себе на завтрак. Завидев в форточке побелевшее от злости лицо Ариадны, старик от неожиданности громко икнул, выронил складной нож вместе с ломтиком яблока и, перекрестившись, дрожащими губами принялся нашептывать что-то невнятное. Ариадна хотела уйти, но подумала, как бы у старика от испуга не лопнуло сердце, и решила его хоть немножко успокоить. Она заставила себя приветливо улыбнуться и, чтобы сторожу удалось лучше рассмотреть и узнать ее, прижалась к стеклу носом — в результате чего у старого сторожа волосы встали дыбом.
— Не бойтесь, дядя Коки! — обратилась Ариадна к старику.
— Святая Мария!.. — залопотал старик и тут же упал на колени. — Тебя, наверно, моя Вервиша прислала: взгляни, мол, на старика, узнай, как он там, не так ли?.. А как сама там поживает, на том свете?
— Все о тебе переживает!.. — ответила неожиданно для себя Ариадна.
— И я переживаю за нее… — пробормотал старик и заплакал.
— Не плачь, все будет хорошо! — успокоила его Ариадна.
— Как же я любил мою Вервишу! И она даже на том свете думает обо мне!.. — разволновался сторож.
— Вервиша велела передать, чтобы ты немедленно принял валидол и успокоился! — ответила старику Ариадна и побежала домой.
К полудню она безжалостно высекла своего мирно игравшего во дворе семилетнего сына Алика. Тот завыл громче сирены пожарной машины, после чего с трудом перевел дух и начал икать — точно так же, как его пьяный отец.
— Ты и твой отец, кроме как икать, больше ничего не умеете делать, чтоб вы подохли в один день! — закричала Ариадна на Алика, а он побежал к чертову колесу жаловаться отцу.
После ухода сына Ариадна вошла в дом, заплакала и за содеянное попросила прощения у Всевышнего.
— Прости меня, Господи, за то, что поступила как последняя аферистка! — взмолилась она. — Ведь высекла я Алика потому, что заранее знала: он побежит жаловаться к отцу!..
После этих слов Ариадна с дочерью Соной поднялась на второй этаж и устроилась на балконе. Она сделала вид, как будто ей не терпелось посмотреть в сторону крутившегося чертова колеса.
“Кто знает, может, и поднимется один раз проклятый изменник, чтобы издалека посмотреть на меня! — подумала она. — Так поступал он, когда дети были маленькими и на работе он скучал по ним и по мне!”
Возвратившийся домой Алик оповестил маму: отца на работе нет, а его напарник сказал, что Барнаба позвонил утром ему домой и попросил заменить его. Ариадна усадила сына к себе на колени, обтерла концом своего платка его мокрое от пота лицо и голову, а потом принялась целовать Алика и зарыдала.
— Простишь меня за то, что тебя высекла? — спросила она.
Алик от непривычной заботы так растерялся, что принялся икать пуще прежнего. В это время к калитке подошел подвыпивший Додо Басилая. Он положил на свое здоровое брюхо ручищи, привыкшие размахивать молотком жестянщика, и скромно улыбнулся.
У Додо был такой вид, словно ему все равно, помирится Ариадна с мужем или нет, и это хозяйку повергло в бешенство.
— Такого заботливого мужа, как у тебя, днем с огнем не найти, чтоб ты знала! — сказал Додо. — Ты женщина и поэтому не можешь не чувствовать в глубине души, как сильно тебя любит Барнаба… Сейчас он у меня дома и очень переживает из-за случившегося!
После этих слов Ариадне вспомнилось, как тщательно брился Барнаба по вечерам по ее просьбе. Вспомнила она и о том, как нежно с утра до вечера муж чесал ей голень вязальными спицами, ловко просунутыми под гипсовые накладки, когда она сломала ногу.
— Чтоб в один день подохли все мужики! — произнесла Ариадна тоном женщины, примирившейся со своей судьбой. — Пусть убирается подальше с глаз моих!
У Додо Басилая наигранный холод хозяйки вызвал улыбку, а улыбка гостя Ариадну привела в ярость, и у нее сразу же зачесалась голень, сломанная три года назад.
— Умная ты женщина, несмотря ни на что! — сказал Додо, убрал с брюха свои ручищи, спрятал их за спину и пошел к себе домой.
В ту ночь полил дождь. Ариадна собрала всю одежду мужа, впихнула ее в допотопный фанерный чемодан. Протянула руку к телефонному аппарату, чтобы позвонить в дом Додо Басилая и сказать его дочери Наили, что чемодан с одеждой мужа оставляет у своей калитки и что, если хозяин не унесет его поскорее, чемодан очень быстро намокнет. Но не успела Ариадна дотянуться до трубки, как телефон весело зазвонил. Незнакомый мужчина представился начальником Барнабы и изъявил желание побеседовать со своим подопечным.
— Если вы и вправду начальник, то должны знать, что ваши подчиненные приводят в служебную будку по вечерам женщин, обливают их шампанским и потом облизывают! — строго ответила Ариадна. — А почему вы звоните?
— Сторож наотрез отказывается от работы: ни за какие деньги не пойду, мол, в будку, мне там сегодня утром явилась святая дева Мария. Переборщил, наверно, когда облизывал женщину, облитую шампанским… Пока не найду нового сторожа, пусть Барнаба подежурит! Они все меня уже достали, я их всех вышвырну с работы! — ответил раздосадованный начальник.
Ариадна трагичным голосом известила начальника Барнабы, что она прогнала мужа за содеянную в служебной будке измену и поэтому ей уже все равно, вышвырнут изменника с работы или нет. Окончив беседу, Ариадна позвонила Наили Басилая и сказала ей, что Барнабу шеф обязывает подежурить ночью за старого сторожа, а она оставляет чемодан с одеждой мужа за калиткой на улице.
Поговорив с Наили, Ариадна почувствовала угрызения совести из-за того, что нечаянно до смерти напугала сторожа, и у нее разболелась голова. А вспомнив о том, с какой любовью отзывался сторож о своей усопшей жене, она чуть было не растаяла от умиления — и ей страсть как захотелось дать своему изменнику мужу здоровенную оплеуху. Поэтому, чтобы заманить его в дом, Ариадна поставила чемодан с одеждой не за калитку, как обещала, а на балконе первого этажа, чтобы его видно было с улицы, и принялась дожидаться благоверного.
Прошло уже больше часа, но Барнаба не появлялся. Ариадне надоело ждать, она вынесла чемодан за калитку и поставила его в самую большую лужу на асфальте.
Всю ночь Ариадна пролежала на диване в гостиной не раздеваясь и все думала о старом стороже. Опять лил дождь. Далеко за полночь Ариадна пришла к выводу, что Барнаба, вместе с ней повинный в том, что она невольно до смерти напугала сторожа, должен быть наказан самым строгим образом. Ариадна ехидно улыбнулась, надела тяжелый брезентовый дождевик и, поправив одеяло спящим детям, смело шагнула из дома под дождь.
Завеса проливного дождя в свете уличных фонарей смотрелась очень красиво, но Ариадне было не до того. Она быстрыми шагами приближалась к чертову колесу. Одной ей на улице становилось все страшней, и она уже начинала жалеть, что не прихватила с собой нож на тот случай, если встретится разбойник.
Дойдя до служебной будки возле чертова колеса, Ариадна остановилась, сняла капюшон и прислушалась. Из темной будки не доносилось ни шороха. Ариадна опять нахлобучила капюшон, наклонилась и взяла с земли камешек.
— Не будь я Ариадна, если не заставлю тебя от испугу наложить в штаны, иуда! — процедила она сквозь зубы и бросила камешек в сторону форточки будки, но угодила в ее железную стену.
“Испугается, обязательно испугается… Коки так живо, наверно, описал ему привидение, якобы увиденное им вчера на рассвете, что этот проклятый изменник обязательно струхнет!” — подумала Ариадна, сделала еще два шага в сторону будки и на этот раз камешком попала прямо в форточку. Но даже после третьего брошенного камешка из будки не донеслось ни звука и в форточку никто не выглянул.
“А может, этот изменник опять с женщиной и поэтому ничего не боится! — усомнилась Ариадна, и от злобы сердце у нее сильно сжалось, а потом заколотилось с такой силой, что ей даже не слышно стало шума дождя, барабанившего по капюшону дождевика. — Если и на этот раз застану с женщиной — или прикончу его, или убью себя! Напрасно я все-таки не взяла с собой нож!”
— Только не это!.. Только не женщина, и я ему все прощу, не стану даже пугать! — прошептала Ариадна, подошла к будке, прислонилась к форточке лбом — и встретилась глазами со взглядом мужчины, прильнувшего к стеклу с внутренней стороны. В тот же миг из будки раздался нечеловеческий вопль.
— Испугался, иуда?! — прокричала Ариадна. От неожиданности у нее подкосились ноги, и она вынуждена была присесть на корточки.
“Я его испугала! — самодовольно подумала Ариадна, придя в себя после очередного вопля, донесшегося из будки. — Раз струсил, значит, он там один”.
Ариадна встала и опять заглянула в форточку, но в темноте не смогла ничего различить — и тогда нагло постучала по стеклу. Вопль повторился еще раз.
— Умри, изменник! — прокричала Ариадна, повернулась и направилась домой гордой поступью.
“В этом дождевике я, наверно, похожа на смерть с косой, как это рисуют в книгах!” — заметила про себя Ариадна. Сияя самодовольной улыбкой, подумала она и о том, что дождь обливал ее своими струями, словно шампанским из бутылки.
Придя домой, Ариадна повесила дождевик на балконе и направилась в комнату детей, где застала мужа, ласкавшего своих спящих отпрысков.
Увидев жену, Барнаба вскочил на ноги. Глаза его сразу же покраснели от злости, а верхняя губа задрожала.
— Где это ты по ночам ходишь, хотел бы я знать?! — строго спросил Барнаба жену.
— Ты что здесь делаешь? — ответила мужу Ариадна. — Ты ведь сейчас должен в своей будке сидеть вместо сторожа!
— Нет, я звонил сторожу и уговорил его выйти на работу… Целых полчаса я тебя здесь жду, может, соизволишь сказать, где ты была?!
— Боже мой!.. — простонала Ариадна, одной рукой пригладила мокрые волосы и упала в обморок…
ПОКА РАССЕЕТСЯ ТУМАН
Весь город был окутан густым туманом. Люди в то утро направлялись на работу медленными шагами, в тумане друг друга узнавали лишь по походке и, боясь, что оставят знакомых без приветствия, на всякий случай здоровались даже с незнакомцами.
Додо Басилая, вот уже вторую неделю выполнявший один очень выгодный заказ (он перекрывал крыши административного корпуса городского таксопарка), проснулся в то туманное утро в приподнятом настроении. Стоит отметить, что Додо, когда оставался без работы, становился строптивым и всех без разбору угощал своими сентенциями, а также яростно критиковал блюда, приготовленные его дочерью Наили. А когда Додо получал заказы, целый день напевал какую-нибудь песенку и, возвратившись с работы, приглашал к себе в гости соседей — попробовать вкусностей, приготовленных дочерью.
В то туманное утро Додо Басилая по совету Наили вместо чая выпил настойку укропа — испытанное народное средство от накопления соли в организме, потом украдкой от дочери принял полстакана водки, а во время бритья с наслаждением напевал песню одной популярной певицы, мол, “потише, потише, аист на крыше, а мир на земле”. Кончив бриться, Додо надушился дорогим одеколоном, подаренным ему Наили на день рождения, по старой привычке еще раз протер суконной тряпкой свои туфли, начищенные дочерью накануне вечером, и собрался идти на работу.
— Все равно ты не сможешь работать на крыше в таком тумане, так что подожди немного, пока он рассеется, — посоветовала отцу Наили.
— Пока дойду до таксопарка, от тумана не останется и следа. Два таксиста уже сделали заказ на перекрытие крыши своих домов. Хочу прийти в таксопарк пораньше и обговорить с ними сделку, — ответил Додо.
Выйдя на улицу, он обнаружил, что забыл шапку, но возвращаться за ней было лень. Густой туман почему-то напомнил Додо его детство, и он умилился.
Вдруг дорогу ему перебежала упитанная крыса, забредшая сюда из парка на набережной. Додо в тумане принял ее за котенка.
Туман все сгущался, и Додо Басилая решил вернуться домой, по телефону вызвать такси и на нем отправиться на работу.
— Черт бы меня побрал, надо было послушаться Наили и остаться дома, пока не рассеется туман! — пробормотал Додо, повернулся и направился к себе домой, а чтобы не испортилось настроение, принялся думать о певице — исполнительнице песни об аисте на крыше. Когда она брала высокие ноты, то голову закидывала назад, а ноги ставила шире, и высокий разрез на платье позволял увидеть ее красивые ляжки. Грудь певицы при этом страстно дрожала.
Додо надоело думать о ляжках известной певицы. Он остановился и представил себе, как подбоченилась бы Наили, увидев вернувшегося отца, и каким тоном произнесла бы свое фирменное: “Хоть один раз признайся, отец, что каждый раз, когда не прислушиваешься к моему совету, ты остаешься в проигрыше!” Додо решил пойти на набережную, в кафе “Павлин”, и там выпить кофе.
Сам того не замечая, он прошел мимо узкой пешеходной дороги на набережную и, обнаружив оплошность, решил воспользоваться второй такой же дорогой. Мыслями Додо вернулся к своей любимой певице.
“Столько денег, сколько я зарабатываю перекрытием одного большого дома, она тратит только на личного парикмахера, — Додо пошел быстрее, но нужная дорога все не показывалась. — Заставь ее с утра до ночи сидеть на крыше, и потом посмотрим, с каким чувством она запоет про аиста!..”
Додо Басилая огляделся, но не смог узнать родную улицу. Он понял, что заблудился.
“Та старая попрыгунья разъезжает на шикарных машинах, и ее обслуживает опытный шофер, поэтому она не потеряется даже в таком густом тумане! — с завистью подумал Додо. — Надо было вернуться мне за шапкой. Если бы у меня сейчас была шапка, вывернул бы ее наизнанку и, надев таким образом, как этого требует испытанный народный способ для заблудившихся, сразу же понял бы, где нахожусь!”
Додо решил вместо шапки использовать пиджак: снял его, вывернул наизнанку, трижды вытряхнул (ему показалось, что из пиджака при этом посыпались клочья тумана) и опять надел.
— Меня не так легко запугать. Я кремень! — сказал себе Додо, но вынужден был признать, что продолжить путь он не в состоянии. От волнения у него заболела печень.
— Я тверже любого камня, даже кремня… Вот появится какой-нибудь прохожий, и я пойду за ним. В такую рань, как правило, к себе домой никто не идет, если только он не работает в ночную смену, как Наили. В девяноста девяти случаях из ста он будет идти на работу и доведет меня до автобусной остановки! — успокоил себя Додо Басилая и, надеясь, что вот-вот появится какой-нибудь прохожий, принялся ходить взад и вперед широкими шагами.
— Недалека от истины Наили, когда говорит, что я экспансивная натура. Окажись на моем месте кто-нибудь другой, стал бы спокойно дожидаться прохожего, а я не могу бездействовать и хожу взад и вперед! — пожурил себя Додо. — В забытьи могу начать бредить о той певице, что про аиста на крыше поет… Когда мне удаляли слепую кишку, под наркозом я бредил о Софи Лорен, и моя жена, царство ей небесное, оставляла меня без обеда ровно восемнадцать дней… Боже, избавь меня от болезней, очень тебя прошу!
Додо Басилая заставил себя остановиться.
— Я тверд как камень! — громко произнес он. — Перестал же я ходить взад и вперед?.. Перестал, значит, я уже не нервничаю, черт бы меня побрал!
После этих слов Додо затопал ногами, как это делают продрогшие на морозе, и ему в голову пришла гениальная, по его мнению, мысль. Он решил закричать и позвать людей на помощь, а когда соберется народ, объявить, что на него напали грабители, которые после появления подмоги разбежались в разные стороны, предварительно договорившись встретиться в начале улицы, у брошенной бензозаправочной станции. Додо призвал бы собравшихся срочно пойти туда, а оказавшись вместе с ними на месте, смог бы без посторонней помощи дойти до автобусной остановки. Додо даже открыл рот, чтобы закричать, но тут за его спиной послышались чьи-то шаги.
Додо облегченно вздохнул, обернулся — и улыбка застыла на его лице: в двух шагах от Додо стоял его сосед и лютый враг, продавец пива Пармен Гогия.
Пармен, завидев Додо, состроил кислую мину, переложил сумку из одной руки в другую (как догадался Додо, высвободил на всякий случай правую руку) и продолжил путь.
— Какое же ты мне хлопотное утро преподнес! — недовольным тоном произнес Додо в адрес Всевышнего, чего раньше никогда не делал. — Взял и устроил так, что я, православный человек, заблудился на своей же улице, и, говоря языком моряков, бросил мне спасательный круг в виде этой гадюки Пармена Гогия!.. Несправедливо все это, я думаю!
Ноги сами несли Додо Басилая туда, где скрылся в тумане Пармен Гогия.
— Я не за гадюкой Парменом побежал, а просто опять начал ходить взад и вперед! Еще несколько шагов, и вернусь назад! — объяснил себе Додо и пошел быстрее. — Вот после пяти шагов я развернусь и пойду назад!.. Вот увидите, что это будет именно так — после десяти шагов!..
Додо Басилая назад так и не повернул. По его расчетам, Пармен Гогия нес в свой ларек черный хлеб и водку, а в пятидесяти шагах от ларька Пармена был дом Додо. Он украдкой шел за силуэтом Пармена. На ходу, не сбавляя темп, снял с себя пиджак, вывернул и надел его, как положено.
— Если тебе хоть капельку жалко меня, то прошу тебя, Боже, устрой так, чтобы Пармен не оглянулся и не заметил меня… Видишь же, как я бесшумно за ним следую, несмотря на то, что он туговат на ухо? — прошептал Додо.
Пока что все было так, как он просил: Пармен ни разу не оглянулся.
— Если этот человечишка, Боже, догадается, в какое я смешное положение попал, то раструбит об этом по всей нашей улице! — шептал Додо.
Вдруг Пармен куда-то свернул, но окрестностей Додо по-прежнему не узнавал и окончательно растерялся.
— Куда это он свернул, не задумал ли заманить меня в укромное место? — возмутился Додо. — Я кремень, я даже тверже кремня!.. Не думает ли он, что я его побоюсь?..
Зашумевший под ногами гравий заставил Додо прервать свой монолог: он остановился, нагнулся и пощупал дорогу ладонью правой руки, потом ущипнул себя за ляжку, чтобы удостовериться, что все это происходит не во сне.
— Я тверд как камень! — процедил он сквозь зубы. — Этот дуралей хочет заманить меня в ловушку и разделаться со мной!
Пармен Гогия продолжал равномерно подниматься в гору.
— У него, у этого дистрофика, энергии хоть отбавляй, сможет даже с Асмат Пачкория потягаться… Если б он дал мне хоть чуточку передохнуть, я ему бы показал, как надо разыгрывать заблудившегося человека! Я бы его за три минуты отправил в нокаут, потому что у меня не кулаки, а камни!.. Вот дойду до конца этого подъема, переведу дух и первым его окликну, отведу куда-нибудь в укромное местечко… Хотя при таком тумане весь город превратился в укромное место!
У Додо от злости чуть не свело челюсти, он заскрежетал зубами.
— Уверен, что и зубами во сне я скрежещу, и вот сегодня заблудился, так как на меня кто-то навел порчу! — заключил он и от неожиданности чуть было не закричал, потому что именно в эту секунду он, следя за Парменом, миновал железные ворота кладбища.
— Боже мой, не задумал ли этот негодяй меня убить! — простонал Додо, подошел к воротам и потрогал их рукой, чтобы еще раз убедиться, что он не спит.
— Убью гада! — воскликнул Додо и снова заскрежетал зубами. — Никто еще не смел так издеваться над Додо Басилая!
Пармена Гогия нигде не было видно. Додо, размахивая кулаками, ринулся искать соседа.
Целых полчаса носился Додо по кладбищу, но продавца пива нигде не застал. Измученный, тяжело дыша, он присел на бетонный цоколь могилы Мелентия Ардашелия и отер с лица пот рукавом твидового пиджака.
— Самое главное сейчас — сохранить спокойствие и все взвесить, — обратился Додо к самому себе. Он вздохнул, встал и поплелся к могиле жены.
— Давненько я, Назико, на твоей могиле не бывал! — на ходу извинился Додо. — В день твоих похорон, правда, тумана не было, но зато по ту сторону кладбища жгли осеннюю листву, и белый дым расстилался повсюду… Видишь, какое получилось совпадение?.. А сейчас Пармен на всю улицу раструбит, как сегодня утром меня провел. Его отец, говорят, был нормальным человеком, да и мать, Талико, считалась женщиной с некоторыми странностями, но доброй и нескупой… Не пойму, в кого Пармен уродился. Могильщиками Талико были я, Агапи Самушия и Мамия Циминтия. Земля на могиле Талико была сухая, а на твоей — чуть сырая. Если бы ты знала, как я из-за этого нервничал…
Додо Басилая пошел медленнее и о чем-то задумался.
— Не может быть! — воскликнул он вскоре и свернул налево.
Вопреки ожиданиям он легко нашел могилу Талико Гогия. Пармен Гогия сидел у надгробного камня матери и смотрел на свечку, которая мирно догорала. Минуту спустя Пармен встал, сорняки, вырванные из могилы, бросил в целлофановый кулек и собрался уходить.
— Хотя он конченый аферист и гад, но еще и — справедливости ради стоит отметить — очень аккуратный человек. Другой взял бы и бросил сорняки посреди могильных изгородей, а он, видишь, уложил их в кулек, вынесет за территорию кладбища и там оставит! — заметил Додо.
* * *
После ухода Пармена Гогия Додо подошел к могиле Талико и осторожно, так, чтобы не заскрипела, открыл калитку изгороди.
С мраморной плиты со сдержанной улыбкой смотрела на Додо скончавшаяся семь лет назад Талико Гогия. Додо вгляделся в дату кончины Талико, выведенную на плите под фотографией.
— Молодец все-таки Пармен, очень хорошую надгробную плиту тебе поставил, тетя Талико. А я своей Назико не такую дорогую установил… Оказывается, сегодня день твоей кончины, тетя Талико… Зажгу-ка я свечку, оставленную твоим сыном, а одну отнесу на могилу Назико — знаю, не обидишься на это. Ты была женщина доброй души — помню, твоей мясорубкой соседки пользовались, как собственной… Надо было мне не забывать день твоей кончины, ведь я помогал тебя хоронить!..
Додо зажег свечу и прыснул на могилу вина, принесенного Парменом.
— Сам черт меня за нос водит!.. Это его рук дело, что я на собственной улице потерялся! — сказал Додо. — Недаром говорится, что черт иногда поневоле исполняет дело Божье. Если бы я не потерялся, не пришел бы к тебе на могилу… И если бы я не курил, не смог бы зажечь тебе свечку!
* * *
Туман рассеивался. Додо Басилая, очистив могилу жены от сорняков, присел отдохнуть.
— Как только человек уйдет в торговлю, дело его кончено, — обратился Додо к портрету жены на могильной плите. — Наглядный тому пример Пармен Гогия: он, чтобы не потерять утренний доход, явился на могилу матери как можно раньше. В течение всего дня, я уверен, вместо того, чтобы накрыть поминальный стол, как это принято, он, если мимо его ларька пройдет кто-нибудь из трех могильщиков Талико (вернее, из двух, потому что я не в счет), нальет ему стакан плохой водки и предложит выпить за упокой души своей матери. Неплохим парнем был Пармен, но после того, как начал торговать пивом, изменился в худшую сторону!
Додо вздохнул, достал из кармана платок и протер им могильную плиту жены.
— Не смог я тебе поставить такую хорошую плиту, какую ты заслуживала, но зато бетонный цоколь твоей могилы украсил декоративными камнями. И изгородь тоже сделал такую, что она выделяется среди других.
Додо еще раз вздохнул и посмотрел в глаза жены на портрете.
— Я для твоей могильной плиты выбрал совсем другую фотографию, но Наили захотела именно эту… Знаешь, какую я фотографию выбрал?.. Ту, где ты на свадьбе твоего племянника. Там ты улыбалась своей привычной улыбкой, от всей души. Потом, потеряв передний зуб, не так уже улыбалась… Пойду-ка я домой, переоденусь, а то изрядно вспотел сегодня утром. Могу простудиться, и опять будут проблемы с бронхами!
Додо кашлянул и замолчал.
— Иногда, бывает, обстоятельства так сложатся — человеку может показаться, что за один час он успел прожить полжизни!.. Я приду еще через пару дней и подрежу пальме ветки так, как ты это любила при жизни!
После этих слов Додо воссоздал в памяти все, что пережил в то утро, и по его лицу промелькнула ироничная улыбка.
Вдруг за спиной Додо в тишине кто-то кашлянул. Додо от неожиданности подпрыгнул, оглянулся — и увидел, что сзади стоял Пармен Гогия и тупо на него смотрел.
— Фу ты, черт! — вырвалось у Додо.
— Ты зачем за мной гнался? — глухим голосом спросил Пармен, и его маленькая голова от злости чуть заметно задрожала.
Додо Басилая в ответ промолчал.
— Я тверд как камень, чтоб ты знал! — сказал Пармен. — Не то что ты один, даже трое таких, как ты, не смогут со мной ничего сделать!
— Нас всех, рано или поздно, в белых тапках дотащат сюда… И поставят на могилах памятники, кому поважнее, кому попроще! — заметил Додо.
Пармен Гогия злобно усмехнулся, повернулся и ушел.
— Какое у меня хлопотное утро выдалось! — пожаловался Додо Басилая портрету жены…
КОРРИДА, или
КАК РОК НАД ОТИЕЙ ПАЧКОРИЯ ПОШУТИЛ
Каха Пачкория, как и его отец, участковый Отия Пачкория, был вспыльчивым, зато добрым и немного наивным. В один из прекрасных весенних дней ему показалось, что он создан Богом для того, чтобы осчастливить одну свою голубоглазую однокурсницу и по утрам приносить ей кофе в постель. Но оказалось, что другой парень, на голову выше Кахи, симпатичнее и образованнее, уже обещал голубоглазой девушке утренний кофе. Тогда вспыльчивый Каха похитил однокурсницу.
Голубоглазую девушку, как и всякую мечтательную натуру, обезоруживала наглость — и через час после похищения она легко согласилась стать женой Кахи. Вскоре после этого был назначен день свадьбы.
Сестра Кахи Пачкория Асмат, профсоюзный лидер, которая избыток энергии незамужней женщины расходовала, тщательно исполняя порученные ей общественные дела, собственноручно заполнила пригласительные открытки и передала однорукому почтальону Набережной улицы, чтобы он разнес их адресатам. На открытках Асмат обращалась к приглашенным не в укороченном варианте, то есть “г-жа” и “г-н”, как это делали другие в подобных случаях, а полностью: “госпожа” и “господин”. Жители Набережной улицы почему-то подумали, что Асмат Пачкория, перспективный профсоюзный работник, их высмеивала. Раздосадованная реакцией соседей, Асмат даже немного поплакала.
Но Отия Пачкория, который любил носить нейлоновые сорочки с длинными и заостренными на кончиках воротниками, а когда садился в свой “Газ-21” молочного цвета, то серьезнел до такой степени, будто садился за руль катафалка, во всеуслышание заявил, что у его дочери и в мыслях не было смеяться над кем-нибудь. Он сказал это так искренне, что ему все поверили.
Отия Пачкория купил огромного быка и решил заколоть его накануне свадьбы. Пока же быка заточили в недавно построенном просторном чулане позади дома. Асмат изрекла, что у него такие же выразительные глаза, как у оленя, и его навозом стала удобрять свои роскошные розы. А детей, зашедших посмотреть на быка, угощала особенным лимонадом из фейхоа, подаренным ей для свадебного стола главным технологом лимонадного завода Еленой Куфуния, дочерью Бутхуза Куфуния.
Утром за два дня до свадьбы Отию Пачкория разбудила его жена Цаква и принялась утирать сухие глаза кончиками косынки. Зная о том, что жена подобным образом поступала, когда собиралась рассказать какую-нибудь сентиментальную историю, Отия состроил кислую мину и приготовился выслушать ее.
— Плохой я сон видела, Отия! — трагическим тоном сообщила Цаква мужу. — Твой отец мне во сне явился, царство ему небесное. На нем были туфли на два размера больше, какие он обычно носил при жизни из-за мозолей. Я подумала, что покойный пришел поздравить с женитьбой любимого внука, и собралась угостить его свадебным вином. А он от вина отказался, сказал, что пришел за своим маузером. “Если сейчас же не унесу я свое оружие, то у моего сына из-за него будут неприятности”, — сказал он мне. Собирался известить меня еще о чем-то важном, но не успел.
Цаква Пачкория задумалась и уставилась на висевшую на стене фотографию свекра.
— Отия, прошу тебя, убери пистолет из дома хоть на время. С сегодняшнего дня к нам начнут приходить соседи и родственники. Много у тебя врагов из-за твоей работы, и каждый знает, что ты отцовский маузер хранишь дома. Доверься моему сну, Отия! Не любил твой отец пустые разговоры!
Отия Пачкория почесал мохнатую грудь и улыбнулся фотографии отца.
— Правильно сделала, что предложила ему вина. В этом году подряд два раза он мне приснился, говорил, что вина хочет. А я не нашел времени навестить его могилу и опрыснуть ее вином, — с сожалением заметил Отия и начал думать, кому отдать на хранение отцовское оружие.
— Выбери степенного человека, Отия, — вкрадчиво посоветовала Цаква мужу. — Вот, к примеру, Додо Басилая: он солидный человек, умеет хранить тайну и уже шестой день не может выйти из дому — лежит с воспалением легких.
— Ты, как я вижу, боишься, что в день свадьбы я напьюсь и начну палить в воздух, как это сделал мой отец на нашей свадьбе! — засомневался Отия.
— Обижаешь, Отия! Я же сказала, я вещий сон видела, — обиделась Цаква. — Вот, к примеру, Гоги Харазия, как и ты, хранит дома неоформленное оружие, и ты сам говоришь, в милиции уже набралась целая кипа анонимок по этому поводу… Могут тебе устроить какую-нибудь провокацию!
Отия глубоко вздохнул.
— Покойный мой отец любил говорить, что нельзя на этом свете ни одалживать, ни отдавать на хранение жену и оружие! Но на это раз в виде исключения повинуюсь тебе.
Спустя полчаса Отия Пачкория с гостинцем — кувшином вина и двумя свежеиспеченными хачапури — направился к дому Додо Басилая.
— Хочу угостить тебя свадебным вином, господин Додо, — сказал Отия и улыбнулся висящей на стене фотографии родителей хозяина. — Есть у меня одна деликатная просьба, и заранее предупреждаю: если тебя затруднит ее выполнение, то откажи без стеснения.
— Всегда рад тебе служить! — отозвался Додо. — Пожалуй, не стоит садиться ближе ко мне, потому что Наили сегодня утром обтерла меня козлиным салом, сказала, что это самое верное народное средство. А вчера ночью она накладывала мне на лоб уксусные компрессы, и я порядком провонял.
Отия вытащил из серванта два хрустальных стакана для вина, поставил их на табурете у постели больного.
— Ты человек, умеющий хранить тайну, и я хотел тебя попросить подержать у себя дня два-три мой маузер, — сказал он и наполнил стаканы вином.
Хозяин за оказанное ему доверие одарил гостя добродушной улыбкой.
— Как я могу тебе в этом отказать, господин Отия! Каким человеком буду я, если не возьму на хранение у хорошего соседа один маузер и одну тайну о том, что его маузер хранится у меня!.. Дай его сюда, положу маузер под подушку и после твоего ухода перепрячу в надежное место, — обратился Додо к гостю. — Будет кстати, если до свадьбы пойдешь на могилу твоего отца и разольешь там вино. Иногда души мертвецов обижаются на живых близких за невнимание!.. Их можно понять!.. Иногда, поставив себя на их место…
— Ты что, начал думать о смерти?! — возмутился участковый.
— Да шучу я! — засмущался Додо.
— Завтра утром должны заколоть быка. Велю, чтоб изжарили тебе бычьи яйца, как ты это любишь, и доставлю собственноручно! — пообещал Отия хозяину.
* * *
У ворот дома Отии Пачкория с раннего утра начали собираться собаки.
— Настоящие гиены!.. Как они могли догадаться, что сегодня собираемся быка заколоть, ума не приложу! — воскликнул Отия и принялся затачивать ножи.
В десять часов должны были прийти Отия Бенделиани и Мамия Циминтия, чтобы забить быка и снять с него шкуру.
Отия Бенделиани в дом своего тезки заявился ровно в полдесятого. Отия Пачкория не удивился, что помощник пришел на полчаса раньше назначенного времени. Бенделиани, как и Асмат, ко всякому делу, начиная со ссоры с женой и заканчивая игрой на аккордеоне, относился чересчур усердно — и поэтому его ссоры с женой перерастали в серьезные передряги, а на аккордеоне часто лопались лямки.
Отия Бенделиани пришел вместе со своими четырьмя сыновьями, которым участковый обещал уступить их любимые вареные бычьи легкие и зажаренное на углях сердце.
Проверив лезвие хозяйского ножа, которым нужно было забить быка, гость принял недовольный вид.
— Ты мне вчера говорил, что у тебя хороший нож, но этим не то что быка забить — зарезать индюка будет трудно. Предчувствовал я, что надо прихватить с собой свой нож, но не прихватил. Всегда остаюсь в дураках, когда не прислушиваюсь к собственной интуиции! — заметил Бенделиани, взглянул на роскошные розы Асмат и направился к воротам.
— Пойду домой, принесу свой нож, а ты тем временем поищи веревку, чтобы связать быка! — бросил он хозяину.
На улице Отия Бенделиани столкнулся с Кионией Есванджия — мастерицей готовить мегрельское национальное блюдо “кучмачи” из потрохов скота. Киония была обута в резиновые сапоги нежно-желтого цвета. Она затопала ногами на собак, норовивших забежать во двор участкового. Собаки, не привыкшие видеть желтую обувь, растерялись, и две из них даже заскулили.
— Резиновые сапоги я надела, чтобы ноги не промокли, когда буду мыть бычьи кишки под краном! — объяснила Киония.
Тем временем сыновья Отии Бенделиани подошли к чулану, чтобы еще раз взглянуть на быка, и открыли двери. Бык, улучив момент, выбежал из чулана и оказался во дворе перед домом. Отвыкшими от яркого дневного света глазами он удивленно уставился на собравшихся там людей.
— Люди добрые, бык сбежал! — закричала во весь голос Киония Есванджия и затопала ногами в желтых сапогах, словно надеясь, что бык, как и собаки, испугается.
— Не бойтесь, он не кусается! — успокоил всех Мамия Циминтия и замахал на быка руками, будто хотел загнать курицу в курятник.
— Дядя Отия, мы не виноваты — бык сам сбежал! — закричал сын Отии Бенделиани Шерози. Поискав глазами камень и не найдя его, он с гиком снял с правой ноги туфлю и прицелился ею в быка.
— Дядя Отия, как этого быка зовут? — поинтересовался другой сын Бенделиани, Торнике, и тоже снял туфлю, но с левой ноги, потому что был левшой.
Бык, глаза которого уже привыкли к яркому свету, гордо поднял голову и степенно стал поворачиваться вокруг своей оси, словно исполняя какой-то танец.
— Вы только посмотрите на него, люди. Такого породистого быка еще никто не забивал к свадьбе на нашей улице! — не смог скрыть восхищения Бутхуз Куфуния.
— Двести килограммов чистого мяса выйдет! — предположил Мамия Циминтия. — Вот увидите!
— Я вам уши оторву! — закричал с улицы в адрес своих сыновей Отия Бенделиани.
— Закройте ворота! — велел Отия Пачкория.
Бык еще покружился вокруг своей оси и, как будто поняв слова участкового, вышел через открытые ворота. Собаки погнались за ним с громким лаем.
— Вы только посмотрите на быка, какой он упитанный! — не унимался Мамия Циминтия. — Даже больше чем двести килограммов чистого мяса получится, я ручаюсь!
— Мшвилдосан, отстань от быка и не пугай его! — закричал Отия Пачкория среднему сыну своего тезки.
— Гимзер! — тут же поправил его Отия Бенделиани, сразу же смекнул, что спутал младшего Гимзера с Мшвилдосаном, однако не подал вида и попытался вернуть быка во двор участкового, но не смог: бык чуть было не затоптал его.
— Поверни его хоть в сторону цыганского поселка! — крикнул Отия Пачкория Отии Бенделиани.
Бык на секунду остановился, повернул голову в сторону цыганского поселка, раздувшимися ноздрями понюхал прилетевший оттуда ветерок. Запах ему явно не понравился, и он трусцой направился в противоположную сторону — к началу улицы.
Мамия Циминтия схватил свой большой секатор с голубыми рукоятками и погнался за быком.
— Возьми его за хвост, и он сразу же повернется! — посоветовал Мамии Бутхуз Куфуния.
Первой преодолела страх собака Михаила Есванджия, подбежала к быку сбоку и попыталась тяпнуть его за живот, но не смогла, а дворняжка Пармена Гогия с печальными глазами потянула быка за голень.
— Скажите, кто-нибудь, как этого быка зовут? — спросила запаниковавшая больше всех Ариадна Антия. — Окликните быка по имени, и он остановится!
Бык, чтобы отпугнуть собак, закружился вокруг своей оси и попал рогом в живот Отии Бенделиани. Тот издал душераздирающий вопль и плюхнулся в придорожную канаву. А вопль жены Отии Бенделиани Жужуны Харазия отбил охоту у Мамии Циминтия хвататься за хвост быка. Агапи Самушия вырвал из рук Циминтия секатор и кинул его в быка. Секатор угодил рукояткой в бычью ляжку. Бык с недоумением уставился на него и приготовился понюхать, но в это время собака Ражико Кезуа набралась смелости и острыми зубами вцепилась быку в шею.
— Гоги, стреляй в быка из своей винтовки! — крикнула Жужуна своему брату Гоги Харазия, вышедшему на балкон.
— Не смей стрелять, можешь угодить случайно в людей. Ты с похмелья, и у тебя руки дрожат! — спокойно посоветовала Гоги совладелица его дома, мирно качающаяся в кресле-качалке Дареджан Кварацхелия.
Гоги вошел в свою комнату и вышел оттуда вооруженным винтовкой.
Бык заревел, вместе с повисшей на нем собакой тронулся с места и, постепенно прибавляя ход, без остановки пробежал мимо ворот дома Ражико Кезуа.
Отия указал пальцем на узкую дорожку между дворами Ражико Кезуа и Пармена Гогия и хотел что-то закричать, но ему от волнения не хватило воздуха, и он только вытаращил глаза, беспомощно приоткрыв рот.
— Если бык побежит по этой дороге, то окажется прямо в сквере на набережной, а потом и на самом пляже — и забодает людей! — догадавшись, что хотел сказать его тезка, прокричал привставший из канавы Отия Бенделиани и, увидев своего шурина с винтовкой в руках, плюхнулся опять в канаву.
— Не стреляй, тебе говорят, не дай Бог, угодишь в людей! — еще раз посоветовала Гоги Харазия Дареджан Кварацхелия.
Бык прошел мимо дорожки между дворами Ражико Кезуа и Пармена Гогия и продолжил путь по Набережной улице (собака Ражико Кезуа по-прежнему висела на его шее).
— Бык идет к центру города! — закричала Асмат Пачкория, до этого молча следившая за происходящим, рванула с места и через несколько секунд оказалась во главе колонны, шествующей за быком. Одним энергичным движением ноги она пнула белую дворняжку Талико Масхулия к забору Агапи Самушия, прибавила скорость, опередила быка, вдруг повернулась и преградила ему дорогу. Бык от такого наглого маневра Асмат растерялся, притормозил и застыл на месте. Отия Пачкория, прокричав что-то невнятное, меньше чем за две секунды оказался рядом с дочерью.
— Кочия, открой ворота, и загоним быка в твой двор! — прокричал Отия Пачкория в направлении дома Кочии Лакербая. На зов участкового из дома выбежали дети.
— Отдай сейчас же винтовку, не дай Бог, угодишь в детей! — обратилась Дареджан к совладельцу дома.
— Достань маузер и стреляй в быка! — крикнул Отия Пачкория вышедшему на балкон своего дома Додо Басилая, укутанному в одеяло. — Делай, что говорят, а то он затопчет людей!
— Уберите детей, я сейчас! — сказал Додо Басилая, повесил одеяло на перила балкона и вошел в дом.
К быку протиснулся Отия Бенделиани с секатором и замахал им на детей Лакербая.
— Заходите в дом, и пускай Кочия откроет ворота! — рявкнул Отия.
— Всем лечь! — скомандовал со своего балкона Гоги Харазия.
— Пока все не лягут, не смей стрелять! — предупредила Дареджан Гоги.
— А где мои дети? — спросил Отия Бенделиани, когда дети Лакербая скрылись в доме.
— Мы тут, не бойся, папа! — тут же отозвался Мшвилдосан, выхватил из рук Гимзера его туфлю и кинул в быка.
Отия Бенделиани толкнул сыновей в придорожную канаву.
— В какую часть тела конкретно мне стрелять? — осведомился вернувшийся на балкон с маузером в руках Додо Басилая.
— Стреляй, куда попадешь, только держи оружие обеими руками! — ответил Отия Пачкория и, взяв пример с тезки, толкнул Асмат в канаву.
Бык, взирая на засуетившихся вокруг него людей, растерялся, напрягся и закружился на месте. Отия Пачкория встал посередине дороги и, растопырив руки, наклонил голову вперед, словно боевой бык во время корриды. Его глаза загорелись бешеным огнем. Бык воспринял позу Отии как вызов на поединок, затопал копытами, тоже наклонил голову вперед и раздул ноздри.
Додо Басилая смекнул, что все решают секунды, прицелился в голову быка и, прежде чем нажать на курок, краешком правого приоткрытого глаза взглянул на небо, чтобы попросить помощи у Всевышнего.
— Господи, помоги! — послышался в тишине голос Додо.
— Если сейчас же не ляжете на асфальт, то открою огонь прямо по вам! — заревел Гоги Харазия на соседей, находящихся на дороге.
Один за другим послышались два выстрела — сперва из отцовского маузера Отии Пачкория и почти в ту же секунду из винтовки Гоги Харазия.
Додо Басилая попал быку в голову, и тот тут же рухнул на асфальт. Пуля, вылетевшая из винтовки Гоги Харазия, уже не застав свою мишень на месте, пролетела над рухнувшим на асфальт быком, задела железный столб ворот Кочии Лакербая и, отскочив рикошетом, попала прямо в ляжку Отии Пачкория.
Отия Пачкория, ветеран афганской войны, прежде чем упасть, успел взглянуть на свою рану.
— Меня ранила пуля от винтовки Гоги Харазия! — заметил он. — Но, несмотря на это, можно сказать, что сон моей жены все равно сбылся… По-моему, кость цела… Не давайте женщинам выть!
После этих слов женщины Набережной улицы, как по команде, испустили душераздирающий вопль.
Отия Пачкория от боли и злобы заскрежетал зубами, а кровь начала просачиваться между пальцами его рук, которыми он зажал рану.
— Со всяким мне подобным болваном, который пойдет на поводу у своей жены, случится то же самое! — сказал он дочери. — Говорил мне отец, что не надо давать на хранение другим оружие и жену — обеих надо держать при себе, дома!
— Не моим ли выстрелом он ранен? — спросил у соседей со своего балкона Додо Басилая.
— Не бойся, в него попала пуля Гоги Харазия! — ответил ему Мамия Циминтия. — Если бы ты промахнулся, тогда бык остался бы стоять, и в него попала бы пуля Гоги Харазия, а Отия был бы цел!
— Слава богу, что он не моей пулей ранен! — вздохнул с облегчением Додо Басилая и потерял сознание.
— Скоро кровь потечет гораздо сильнее, но ты не пугайся! — предупредил участковый дочь. — Если бы Наили Басилая сейчас была дома, а не на работе, то она бы перевязала мне ногу жгутом и я не потерял бы много крови!
— Я во всем виновата, это я уговорила Отию, чтобы он отдал свое оружие на хранение Додо Басилая! — запричитала Цаква Пачкория.
Отия Бенделиани решил измерить глубину раны с помощью своего длинного и тонкого мундштука, за что от своей жены, Жужуны Харазия, получил хорошенький подзатыльник.
— Надо его срочно отвезти в больницу, но там вызовут милицию. Будет лучше, если сейчас же извлечем из раны пулю: Отия сможет сказать, что он ранил самого себя случайным выстрелом из своего оружия, и дело возбуждать не станут!.. А иначе начнут искать винтовку, которая у Гоги не оформлена! — сказал Отия Бенделиани. — Так что не мешайте мне — я знаю, что делаю!
— Не надо, прошу тебя! — взмолился участковый.
— Может, будет лучше, если пулю из раны извлечем вязальной спицей?.. — предложил Гоги Харазия. — Скажите, как мне пощупать пульс у быка? Хочу удостовериться, что с ним покончено!..
— Сделай контрольный выстрел! — посоветовал Ражико Кезуа.
— Не сделаю, не хочу лишних фактов! — заупрямился Гоги Харазия, нагнулся к Отии Пачкория и погладил его по голове. — Сам же знаешь, что моя винтовка не должна быть упомянута в этом деле!
— Не надо было мне выносить маузер из дома! — сказал Отия и уставился на желтые валенки Кионии Есванджия. — Я могу потерять сознание: перед глазами уже появились желтые кружочки. И в Афганистане, когда меня ранило, перед тем, как потерять сознание, я увидел, как замелькали желтые кружочки!
— Вот что значит, когда у человека имеется опыт! — заметил Мамия Циминтия.
— Боже, какой он отважный! — зарыдала Киония, даже не подозревавшая, что за желтые кружочки, предвестники потери сознания, Отия принял ее сапоги.
— Если бы я свое оружие оставил дома, то не сбылся бы плохой сон моей жены! — сказал Отия и приготовился к потере сознания.
— От судьбы не убежишь! — заметила Дареджан Кварацхелия и ущипнула Гоги Харазия за плечо.
— Сейчас же спрячь эту проклятую винтовку, пока милиция не нагрянула, а то еще наделаешь бед! — процедила она сквозь зубы.
УРОКИ ЖИЗНИ
Однажды с Додо Басилая приключилась такая история: в переполненном до отказа троллейбусе ему на ногу, прямо на мозоль, наступил паренек с красивыми глазами и наглым взглядом. Додо вспыхнул, как порох.
— Хоть извинились бы, молодой человек! — пожурил он обидчика.
На это парень вызывающе улыбнулся и вдруг обматерил Додо.
От обиды у Додо на глазах выступили слезы.
— Извини, Боже, но я не могу такое терпеть! — пробубнил он и правой ручищей, привыкшей размахивать деревянным молотком жестянщика, поставил на правый глаз парня с наглым взглядом приличный синяк. После чего друзья молодого человека попросили Додо вместе с ними выйти из троллейбуса, завели его в какой-то тупик и безжалостно избили, ловко прижав к глухой стене, на которой красовалась надпись, выполненная красной краской, с игнорированием правил грамматики: “Кто тут бросит мусор, того маму я топтал!” Додо Басилая обидчиков обзывал мусорами (наверно, под влиянием надписи на стене) и даже искусно оборонялся, но под конец его застигли врасплох и, повалив на асфальт, долго и усердно пинали.
Додо слег. Лечила его дочь Наили. Додо, статному мужчине, которого впервые за всю жизнь так безжалостно избили, перед дочерью стало неловко.
— Меня так никто еще не тузил! — сказал он Михаилу Есванджия, зашедшему к нему в гости. — Но зато я ясно понял, что избитому мужчине из всех женщин в его жизни больше всего стыдно перед дочерью!
Часовщику Михаилу Есванджия стало жалко хозяина, и он неловко кашлянул в кулак.
— Ты все шутишь, а со мной приключилась история куда похуже! — ответил он. — Однажды, когда я был помоложе, тесть, заядлый охотник, подарил мне охотничью собаку редкой породы. После этого я стал охотиться. Однажды, ища перепелов, случайно повстречался с группой других охотников, пировавших под развесистым деревом. Они все оказались милиционерами. Пригласили меня к столу и попросили показать те места, где водились перепела. Собаки у них были такие же злые и паршивые, как их хозяева. Моя молодая собака совершила то, чего не делала ни до, ни после этого случая: цапнула со стола целую колбасу. Выпившие милиционеры со своими псами забавы ради погнались за моей собакой. Я окликнул ее, стал уговаривать вернуть краденое. “Стой, Джулбас, не позорь меня! — закричал я. — Не смей этого делать, в нашем роду еще не было воров!” Собака меня послушалась и остановилась. Один из милиционеров подошел к ней и стал бить ее ногами. А я не заступился, не смог ей помочь. За свою шкуру боялся: пьяные милиционеры могли избить и меня. Даже сейчас, спустя много лет, мне снятся глаза моей собаки. Она, бедненькая, думала, что ее хозяин сильнее всех на этом свете, и, когда я не оправдал ее надежд, посмотрела на меня с таким укором… Даже сейчас мурашки по телу пробегают. Лучше бы эти менты избили и меня вместе с моим Джулбасом. Так вот, такого стыда, который я испытал перед Джулбасом, никогда не испытает человек перед человеком, поверь мне на слово!
— Хватит вам нести чепуху! — пожурила мужчин из соседней комнаты Наили, пытаясь превратить в шутку грустные разговоры об ущербе, нанесенном мужскому самолюбию. — Состарились, и путаете собак с собственными детьми!
В тот же вечер Михаил Есванджия завел серьезный разговор со своим сыном Важико по кличке Торонджия.
—Ты и твоя компания — Малхаз Ерквания, племянник Ражико Кезуа Тамаз Дылда и еще несколько парней — помогаете Пармену Гогия в изъятии кредитных долгов с жителей цыганского поселка и за это угощаетесь его дармовым пивом. Вы перессорили друг с другом два района — наш и цыганский, но вам, конечно, наплевать! Вы пошли еще дальше — вздумали припугнуть должников Пармена Гогия с нашей же улицы, и за это вас все соседи видеть не хотят! Вы, дураки, думаете, что если займетесь самым легким и немужским делом — шантажом, то прослывете героями, но это не так. Если вы такие уж лихие и отважные парни, так идите и поищите тех, которые избили Додо Басилая, и спросите с них! Этим можете вернуть уважение соседей! — сказал Михаил сыну.
В ответ Торонджия покрутил указательным пальцем у виска.
— Заслужил, наверно, потому и избили! — равнодушно произнес он.
— Как ты смеешь! — огорчился Михаил. — Такого вежливого и отзывчивого человека, как Додо, в нашем городе днем с огнем не найти!
— Не люблю чересчур вежливых людей, потому что они трусы!
Михаила очень огорчила дурацкая логика сына. Продумав над его словами всю ночь, он сделал для себя два вывода — хороший и плохой. Хорошо оказалось то, что Торонджия, так или иначе, мог самостоятельно мыслить; а плохо — то, что, по прогнозам Михаила, на дальнейшее развитие мыслительных способностей сына надежды не было.
На второй день Михаил напился, пошел к ларьку Пармена и всех соседей, кто проходил мимо, угощал бокалом пива, взятым у Гогия в рассрочку. При этом он объявлял во всеуслышание, что готов выложить целых сто рублей, чтобы устроить пир в любом ресторане города для тех, кто найдет обидчиков Додо Басилая.
— Очнитесь, люди, под угрозой престиж нашей улицы! — говорил он. — Эти ублюдки, оскорбившие Додо, оскорбили вместе с ним и всю нашу улицу, чтоб вы знали!.. Не хочу, чтобы в городе подумали, что здесь живут недружные люди, не уважающие друг друга!
На второе утро Михаила разбудил сын и усмехнулся ему прямо в лицо.
— Ты что, отец, думаешь, что кто-нибудь да пошевелит пальцем для того, чтобы найти обидчиков Додо Басилая?
— Конечно! — уверенно ответил Михаил.
— Не дождешься! — отрезал Торонджия. — А ты подумал о том, что вчера, назначая вознаграждение за поимку обидчиков Додо, ты этим обидел его еще страшнее?
— Почему? — удивился Михаил.
— Твой друг Додо Басилая и Пармен Гогия — враги, и ты доставлял Пармену большое удовольствие, когда часто повторял, что Додо избили до неузнаваемости.
— Виноват! — признался Михаил. — Но я без всякого злого умысла, клянусь — просто налакался и не предусмотрел этого!
— Семнадцать рублей, которые ты должен Пармену за пиво, я уже заплатил, — усмехнулся Торонджия. — Ты ведь неспроста открыл кредит, который, я уверен, не собирался выплачивать! Ты бросил перчатку нам, к кому обращается Пармен за помощью, когда ему не удается вернуть долги, да?
Михаил посмотрел на сына с укоризной и признал в душе, что в споре с ним потерпел поражение.
— Допустим, кто-нибудь найдет обидчиков Додо. Как ты после этого собираешься поступать с ними? — спросил Торонджия.
Михаил показал сыну два кулака, сжатые до покраснения кожи.
— Я расплачусь с ними той же монетой, вот этими руками! — заявил он. — Правда, одна рука у меня не очень-то слушается, но… — тут Михаил помолчал немного и посмотрел на сына строго, чтобы отбить у него охоту выступить с циничным заявлением насчет физических возможностей отца. — Соберу мужиков своего поколения и…
— Обидчики поколотят и тебя, и мужиков твоего поколения, а потом я буду вынужден защитить честь моего отца и ввяжусь в не очень-то веселые дела!.. Таким вещам ты меня должен учить, а не я тебя!.. И еще, обидчики Додо, если ты потревожишь их, могут сжечь твой ларек в центре города!
— Но это же подлый поступок! — возмутился Михаил и даже побледнел, представив свой ларек, охваченный пламенем пожара. — Мир катится в пропасть, и в нем не осталось настоящих мужчин!.. Вот ты, если бы оказался на месте Додо Басилая, как бы свел счеты с обидчиками?
— Я бы поработал больше головой, чем кулаками! — спокойно ответил Торонджия. — Существует множество способов. Могу привести в пример один из них… Можно подослать к ним опытного шулера, у которого они бы проиграли приличную сумму…
— Так, по-моему, поступают только трусы!
— Нет, дорогой мой отец, сейчас так поступают умные!
Услышав это, Михаил Есванджия опечалился и признался себе, что ничего не понимает в теперешней жизни!
* * *
Неделю спустя Торонджия положил перед отцом на стол кипу денежных купюр.
— Тут ровно четыреста рублей. На сто рублей накрыл стол тем, кто помог мне стрясти пятьсот рублей с обидчиков Додо Басилая!
— Как это? — не понял Михаил.
— Очень даже просто. Им объяснили, что избитый ими человек — жестянщик и он ехал к месту работы. Он должен был перекрыть дом, за что ему заранее заплатили тысячу рублей, но, так как жестянщик не смог выполнить заказ своевременно, он обязан вернуть половину суммы…
— Это же неправда! Додо принимал заказы на починку крыши, но ему за это платили гораздо меньше и заранее ничего не давали! — прервал сына Михаил.
— А мы сказали именно так, и они нам принесли пятьсот рублей. Вот и все дела!.. Потрудись отнести эти деньги Додо Басилая.
— Мир катится в бездну: оказывается, мужики сейчас между собой не по-мужски разбираются! — заметил Михаил.
— Додо Басилая такой же гордый, как ты: он этих денег не возьмет, а я соседским ребятам устрою обещанный тобою пир и оставшиеся деньги верну обидчикам. Они, как и вы, народ гордый и наотрез откажутся брать деньги обратно, а я взамен приглашу их в хорошенький ресторан, чтобы они не вздумали наказать меня и моих ребят за то, что мы их заставили раскошелиться!
— Ты великий комбинатор, заслужишь уважение сразу у всех. Соседям докажешь, что устраивал с должниками Пармена Гогия разборки не для того, чтобы потом бесплатно выпить пиво, а потому, что ты просто-напросто справедливый мужик, и после этого твое слово станет законом… Не так ли? — спросил Михаил у сына.
— Почему так грубо? — обиделся Торонджия.
— Излишняя вежливость — дело трусов! — напомнил Михаил сыну его же афоризм. — Я не могу отнести деньги Додо Басилая, это его оскорбит. И тебе не дам отнести их… Какой ты все-таки сукин сын, кто тебя таким махинациям научил?!
— Ее величество жизнь и научила всему! Пока ты мотал срок за изнасилование подруги своей жены, я тут имел честь расти без отца и из кожи вон лез, чтобы быть сильнее тех, кому отцы помогали. Всего один раз пришел я к твоему другу Додо Басилая и попросил поговорить с его знакомым, не отдавшим мне те восемь рублей, которые я выиграл у него в шашки. Додо Басилая спросил, на что я собираюсь потратить эти деньги. Я честно ответил, что хотел их отдать сестре, которая очень хотела пойти на день рождения своего одноклассника, а денег на подарок не имела. Тогда Додо раскошелился на пять рублей и пригрозил, что, если я еще хоть раз сыграю на деньги, он мне покажет, где раки зимуют.
— Точно так же поступил бы каждый порядочный человек! — заметил Михаил. — Это честный поступок!
— Да, я с тобой согласен, он честно поступил, но на второй день вся наша улица знала о его таком добром и мудром поступке. Он сам об этом всем сообщал: надо, мол, уделять сыну Михаила больше внимания, пока он совсем не испортился, а то он уже начал играть на деньги. После этого все твои друзья грозили мне надрать уши, и никто не спросил, что же вынудило меня играть на деньги с тем дистрофиком, который, я уверен, не простил бы мне и рубля, если бы выиграл сам. Всем соседям, так пекущимся о моей судьбе, я хотел сказать: подсобили бы мне хоть мелочью на булочки, чтобы я не чувствовал себя брошенным! Но ничего не сказал. Я хотел бросить в лицо Додо его пять рублей, но не бросил: знал, что этим обижу тебя… Пармен Гогия был единственным человеком на нашей улице, кто мне всегда давал мелочь. Он тогда работал проводником на поезде и один раз, зная, что я увлекаюсь шахматами, привез мне их из Москвы и сам повел меня к учителю, с которым он, оказывается, познакомился в вагоне.
— Да, наш Пармен когда-то был парнем что надо, но потом торговля его испортила! — заметил Михаил.
— Так вот, если ты не отнесешь деньги Додо, то это сделаю я. Скажу ему, что выудил их из его обидчиков не в благодарность за пять рублей, данные мне пятнадцать лет назад, а просто чтобы исполнить свой долг и позаботиться о соседе. Скажу еще, что если бы не он, то я бы, наверно, стал шулером и свои лучшие годы провел бы в тюрьме — или вообще покончил бы с собой, как Леван Невер. Додо не дурак, он поймет, что я над ним издеваюсь — и если его хватит инфаркт, виноват будешь ты. Скажут, что если бы не твоя затея отомстить обидчикам Додо, то с ним ничего не случилось бы…
— Наказание хуже тюремного срока — такой сын, как ты! — сказал Михаил.
— Ты думаешь, что я тебя не люблю и не уважаю, но это не так. Не знаю почему, но я тебя все же люблю, а вот из соседей многих терпеть не могу, и то, что я с ними выясняю отношения, тебя не касается. Каждый должен отвечать за себя — таков суровый закон жизни, и ни я, ни ты этого закона не поменяем!
— И ты, и твоя сестра никогда, наверно, не простите мне того, что, пока я сидел в тюрьме, вы тут росли без отца! — с сожалением заметил Михаил.
— Прошло уже почти десять лет, как ты освободился, и все это время я думаю и не могу понять: ты на самом деле такой наивный или прикидываешься, чтобы не усложнять себе жизнь!.. — ответил сын и улыбнулся отцу…
АФЕРИСТЫ
1.
Наступала весна. Море начинало радостно шуметь, даже в ракушках, вынутых из него столетия назад (наверное, тот же инстинкт заставляет пробуждаться семена, запрятанные в погребах, когда настает время посева). Мужчины принимались рассматривать женскую грудь и бедра гораздо усерднее, а женщины, желая в ответ угостить наглецов пощечинами, напрягали руки, придерживающие перевешенные через плечо сумочки. Вот почему в это время года у женщин на сумочках чаще рвались ремешки. А сумка почтальона Набережной улицы становилась весной гораздо тяжелее обычного, так как туристки своим кавалерам с прошлого курортного сезона посылали длинные письма…
Почтальон Набережной улицы, однорукий Тенгиз Каджая, был крайне пунктуальным человеком и никогда не опаздывал с раздачей газет. В одно прекрасное весеннее утро, направляясь из почты на Набережную улицу, он встретился по дороге со скромно улыбающимся парнем в спортивной одежде.
— Вы же почтальон Набережной улицы? — спросил парень у Тенгиза Каджая и еще раз улыбнулся ему как старый знакомый. — Узнали меня?
Почтальон посмотрел на молодого человека внимательнее, но не узнал его и засмущался.
— Мы с вами не один раз встречались в доме вашего участкового Отии Пачкория. Я же друг сына Отии, Кахи. Мы с вами однажды обстоятельно поговорили о проблемах современного тенниса! Я теннисист и сейчас очень спешу на тренировку. Не могли бы вы передать это письмо Кахе? — попросил спортсмен почтальона и достал из внутреннего кармана конверт. — Вы, кажется, припоминаете меня?
Почтальон, чтобы не разочаровать парня, вяло улыбнулся ему.
— Ну вот, вспомнили! — обрадовался спортсмен. — В прошлом году я и Каха Пачкория подружились с двумя юными туристками, сестрами-близнецами. Так вот, оказывается, моя подруга письмо для меня по ошибке положила в конверт с домашним адресом Кахи Пачкория, и, наоборот, подруга Кахи запечатала письмо для него в конверт, на котором моя подруга написала мой домашний адрес… Короче говоря, они спутали конверты… Если вас не затруднит, передайте Кахе это письмо и скажите, чтобы мое письмо он принес мне домой. Да, и у меня к вам еще одна деликатная просьба: не показывайте, пожалуйста, это письмо родителям Кахи!
— Ох вы, проказники! — улыбнулся почтальон. — Похоже, прошлым летом даром времени не теряли!.. А ведь когда-то и я не сидел сложа руки… Извини, сынок, что не сразу тебя узнал!
— Ничего, бывает, — успокоил спортсмен почтальона и натренированной рукой похлопал его по плечу. — Ну, я побежал. Мы готовимся к первенству Европы, и, если опоздаю на тренировку, вытурят из команды. Такой уж у нас строгий тренер, но ничего не поделаешь: хочешь стать чемпионом — умей соблюдать дисциплину!
— Так оно и есть! — согласился почтальон и взял конверт.
Спортсмен еще раз улыбнулся и трусцой направился в сторону набережной. Почтальон следил за ним, пока тот не скрылся из виду, но так и не смог его вспомнить. Подозревая, что склероз у него не в начальной стадии, как сказал врач, а в более развитой форме, почтальон огорченно вздохнул и направился на Набережную улицу.
Целых два квартала он улыбался вежливой улыбкой теннисиста, подобно тому как поклонники какой-нибудь кинозвезды иногда поневоле перенимают ее фирменную улыбку. Через два квартала почтальона кто-то окликнул. Он оглянулся, и вежливая улыбка застыла у него на лице: двое солидно одетых мужчин вели теннисиста со скрученными за спиной руками. Один из них, в вельветовом жилете поверх голубой сорочки, помахал почтальону, чтобы он их дождался. Другой, в модном пиджаке кизилового цвета поверх коричневой сорочки, держал теннисиста, поэтому помахать не мог, зато энергично закивал.
— Извините за беспокойство! — еще издали обратился мужчина в голубой сорочке к почтальону. — Мы из милиции, как, наверно, вы уже догадались. Знаете ли вы этого молодого человека?
— Как же, он сегодня передал мне письмо для сына нашего участкового Отии Пачкория, — ответил оторопевший почтальон и принялся искать в карманах брюк платок, чтобы утереть вспотевший лоб.
— Если вы ищете носовой платок, то он у вас подложен под воротник сорочки, — подсказал почтальону опер в пиджаке кизилового цвета.
— Надо объяснить этому честному человеку, в чем дело, а то он от неожиданности так перепугался, что на нем лица нет! — сказал опер в голубой сорочке.
— Этот парень — наркокурьер, вернее сказать, он разносит наркотики от крупного наркоторговца к мелкоте… Одним словом, он почтальон, если образно выразиться, только наркопочтальон! — объяснил опер в пиджаке Тенгизу Каджая. — Почуяв, что мы за ним следим, он незаметно положил в вашу сумку наркотики, когда передавал вам письмо… Мне кажется, что вас сердце беспокоит, или я ошибаюсь?
— Беспокоит! — согласился удивленный прозорливостью собеседника почтальон. — Особенно тогда, когда я с похмелья!
— А сейчас как, сильно беспокоит? — осведомился опер в голубой сорочке.
— Сейчас — нет!
— Тогда я вам расскажу историю еще удивительнее! — сказал опер в пиджаке. — Однажды этот наркокурьер сам употребил часть партии наркотиков, а потом, боясь, что наркоторговец за это с него строго спросит, для восполнения недостачи подмешал в оставшееся какую-то гадость, в результате чего отравились и скончались три человека!.. Так вот, помимо того, что он нехороший человек, он еще и убийца!
— Боже мой! — вырвалось у почтальона.
— Прошу вас, улыбнитесь, а то у вас такое лицо, что могут испугаться прохожие! — попросил почтальона опер в голубой сорочке. — Видите же, как мы улыбаемся. Это чтобы прохожие думали, что мы не задержанного ведем, а тащим пьяного друга домой!
— Этот парень упомянул Отию Пачкория и его сына! — вымолвил почтальон и через силу улыбнулся.
— Такие типы, как он, имена всех участковых знают наизусть, — объяснил несведущему почтальону опер в голубой сорочке. — Они знают даже членов семьи участковых и, скажу вам больше, даже почтальонов… Наркокурьер выдавал себя за теннисиста и прятал наркотики в теннисном мячике… Он этот мячик, наверно, так ловко вам в сумку подбросил, что вы и не заметили!
Почтальон повесил носовой платок на плечо, как полотенце, и опустил сумку на асфальт.
Осмотр сумки не принес результата. Не нашлось даже письма, переданного почтальону спортсменом.
— Хватит на меня клеветать, я не наркокурьер! — пролепетал окрыленный итогом обыска спортсмен, которому опер в голубой сорочке до боли скручивал руки.
— Может, он в карман вам что-то положил… Такие, как этот негодяй, искусно залезают в чужие души и карманы! — заметил опер в пиджаке.
— У меня в карманах лежат только папиросы и еще пенсия для трех человек. Они на данный момент болеют, и поэтому, как положено, доставляю деньги им домой, — сказал почтальон и достал из внутреннего кармана пиджака старомодный бумажник.
Опер в голубой сорочке бегло осмотрел карманы бумажника и вернул его почтальону.
— Все-таки куда же ты дел теннисный мячик? — мягко спросил опер в пиджаке у злоумышленника и угостил его подзатыльником.
— Бросил в урну!.. Чуяло сердце, что за мной следят! А потом подошел к почтальону, чтобы спутать следы! — ответил спортсмен.
— Не откажите, уважаемый, пройти с нами для осмотра мусорного ящика! — попросил почтальона опер в пиджаке кизилового цвета и посмотрел на его сумку с таким огорчением, что почтальон хотел было вызваться осмотреть ее во второй раз.
— Отстань от этого честного человека, и без того доставили ему немало хлопот… Говорил же он, что у него сердце шалит! — сжалился опер в голубой сорочке. — Подберем по дороге других понятых.
— Мы все, простые граждане и опера, должны объединиться против таких вот паразитов, как этот “теннисист”! — как на митинге, произнес опер в пиджаке, после чего оба милиционера поспешно попрощались с почтальоном, дружно дали подзатыльник спортсмену, повернулись и вместе с арестованным трусцой направились в ту сторону, откуда пришли.
Исчезновение из бумажника трех пенсий на сумму триста сорок рублей Тенгиз Каджая обнаружил только в доме Михаила Есванджия.
— За что, Господи?! — вырвалось тогда у почтальона. — Я должен был обо всем догадаться! Тот опер в голубой сорочке улыбался мне уж больно искренно, негодяй в пиджаке был слишком серьезным, а “спортсмен” — слишком скромным!
2.
Через полчаса почтальон Набережной улицы сидел в доме участкового и единственной рукой потирал колени. За столом, кроме главы семьи, были его благоверная Цаква и дети — Асмат и Каха.
— Обратиться с официальной жалобой в милицию я не могу, так как пенсии на дом разношу почти незаконно. По закону эти трое должны быть совсем уж немощными больными, чтобы пенсии им доставляли домой! — сказал почтальон Отии Пачкория после того, как поведал о происшествии.
— Эта кража — наглый вызов мне! И я не оставлю его без ответа! — гордо заключил Отия и ударил своим сильным кулаком по столу. — Покажи все-таки, что за письмо тебе передал тот “спортсмен”!
— Обычное было письмо, написанное туристкой местному кавалеру. Таких писем столько валяется в парках — куры не клюют! Ребята ради развлечения читают их друг другу, а потом выбрасывают, — ответил почтальон. — Я искал это письмо, но не смог найти!
— Наиопаснейшая у тебя работа, папуля! — сказала вдруг Асмат, вскочила на ноги и принялась ходить из угла в угол. — Иди лучше ко мне, в профсоюз, я найду там тебе занятие. Будешь сидеть преспокойно в кабинете и иметь дело с образованными людьми!
Отия посмотрел на дочь с любовью, а секунду спустя его просветлевшее было лицо снова приняло злое выражение.
— Обокрали и опозорили меня, а не тебя, Отия! — скромно заметил почтальон, но на его замечание никто не обратил внимания.
— Не хочу я сидеть в кабинете. Уверен, что Бог меня создал именно для того дела, каким я сейчас занимаюсь! — сказал Отия.
— Тебе лучше знать! — успокоила Цаква мужа.
— Я сын Профи Пачкория! — заявил Отия. — Профи был сыном Скунчи, а Скунчи был абреком при царском режиме, человеком, восставшим против несправедливости! Кнутом избивал он угнетателей простого народа. Пословица даже такая тогда была: “Правда жжет, как кнут Скунчи!” Я не кабинетный работник, я человек дела — так меня учил мой отец на примере его отца. И я живу так и должен научить жить так своих детей, а если они думают по-другому, могут сейчас же покинуть мой дом!
— Ты слишком строг, отец! — заметила Асмат, продолжая ходить из угла в угол.
— Куда все-таки делось то проклятое письмо! — воскликнул почтальон. — Так сильно загипнотизировали меня эти аферисты, что и сейчас не могу прийти в себя.
Он вывалил содержимое сумки прямо на стол. Первым письмо обнаружил Каха Пачкория — оно лежало в журнале “Пионер”, предназначенном для внука Кочии Лакербая. На письме виднелись красные полоски.
— Эти полоски, по-моему, — следы от кирпичной крошки, которой посыпаны дорожки в одном из парков, — высказал свое мнение почтальон. — Таких писем в том парке можно штук двадцать подобрать!
Асмат Пачкория взяла у брата письмо, подошла к окну и осмотрела его на свет, как будто проверяла водяные знаки на купюре.
— Лучше будет, если письмо прочтут мужчины: может, там непристойные слова! — сказал Каха.
— Давайте я прочту! — проявил инициативу Отия и повелительно протянул руку к Асмат.
Та, вздохнув, передала письмо отцу.
— “Здравствуй, командир моей жизни!.. Пишет тебе твоя чайка Аня… Спешу сообщить мужчине моей мечты, что я страсть как по нему соскучилась!..” — произнес Отия.
— Обыкновенное письмо! — заметил почтальон. — Такие письма все похожи друг на друга!
— “Я соскучилась по мощным рукам моего командира, на бицепсе которого вытатуировано такое звучное └не забуду мать родную“!” — без запинки, на одном дыхании прочел Отия и остановился, чтобы перевести дух.
— В нашем городе такие татуировки в свое время были очень модными! — заметила Асмат. — И у тебя тоже такая есть, да, папа?
— Почерк очень плохой, в глазах рябит! — пожаловался Отия, передал письмо сыну и строго взглянул на него. — Ты всегда жалуешься, что учительница русского языка недолюбливает тебя и потому ставит двойки. Вот тебе письмо — докажи, что ты заслуживаешь оценки повыше!
Каха Пачкория взял письмо и сделал серьезное лицо, как ученик, вызванный учителем к доске.
— “Знаю, что в мохнатой груди моего мужчины кроется не только рана, полученная в афганской войне, обцелованная мной миллион раз, но и отважное сердце, наполненное любовью и заботой обо мне, и бьется оно ровно таким же чеканным ритмом, каким чеканят минуты нашей временной разлуки твои командирские часы…” О Боже, какое сложное предложение она написала! — воскликнул Каха.
— И ты ведь тоже был ранен в грудь в афганской войне? — спросила Асмат у отца.
— Ну и что, что был ранен в грудь? — огрызнулся Отия.
— Тебя же командирскими часами за эту рану наградил генерал? — спросила Цаква и взглянула мужу прямо в глаза.
— “Меня не испугала ни холодная осень, ни зима нашей разлуки!.. Люблю тебя, герой афганской войны с поседевшими висками…” — продолжал читать Каха.
Цаква выразительно посмотрела на седые виски мужа.
— Отдай письмо! — процедил сквозь зубы Отия.
— Нет, не побеспокоим тебя, сами как-нибудь прочтем! — бросила Цаква и вырвала письмо из рук сына.
— Все это подстроили мои враги, поверь мне, Цаква! — сказал Отия.
— Кем это письмо написано, твоим врагом или любовницей, сейчас же выясним! — ответила ему Цаква и повернулась к сыну. — На телевизоре лежат мои очки, принеси их. Захвати заодно и командирские часы твоего отца!
— Сможешь ли прочесть это письмо с твоим знанием русского? — спросил Отия у жены.
Цаква вопрос мужа оставила без ответа, взяла у Кахи очки и нацепила их дрожащими руками.
— Эти герои афганской войны все одинаковы: показывают свои раны женщинам, как медали! — заметила она и стала читать: — “Я была полностью верна клятве, данной тебе на заднем сиденье твоей машины молочного цвета… По крыше барабанил дождь, а за окном шумело море… Я смотрела тогда тебе в глаза и говорила себе: “Вот он, мужчина моей мечты, которого я искала сорок один год моей жизни…””
— Машину молочного цвета в нашем городе имеет каждый третий автолюбитель! — заметил Отия.
— Женщины, как правило, свой возраст скрывают, а эта шлюшка — наоборот. Наверно, она посчитала знамением тот факт, что номер машины моего мужа начинается с цифры сорок один! — обратилась Цаква к Тенгизу Каджая.
— Я пойду, а то запоздал с раздачей газет, — сказал почтальон, но на него никто не обратил внимания, и поэтому он решил остаться.
— Не поддавайся на провокацию! — посоветовал Отия жене.
— Я не поняла одного: почему мой муж ее называл “чайка Аня”? — как бы про себя сказала Цаква.
— Все письма, присланные туристками, так похожи друг на друга… — начал было почтальон.
— И в каждом из них говорится о номере машины моего мужа, о его командирских часах и о ранах, полученных в Афганистане? — ехидно прервала почтальона Цаква и протянула письмо дочке. — Дочитай его до конца, но только ничего не скрывай от меня!
— Ты что, подосланный?! — ошеломленно посмотрел на почтальона Отия и хотел схватить его за грудки, но Асмат не позволила. — Ты самый большой аферист, Тенгиз Каджая!
— Клянусь, я ни в чем не виноват! — еле вымолвил почтальон. — Сами же видите следы кирпичной крошки!
— Если все это подстроил ты, лучше убей себя сам, а то я тебя очень больно буду убивать! — процедил сквозь зубы Отия.
— Я, между прочим, поклялся! — вскипел почтальон.
— Это не папино письмо! — сказала вдруг Асмат и улыбнулась. — Смотрите, что написано в конце: “Бережно храню я твое письмо, в котором ты так остроумно представил свое имя как аббревиатуру: Х — хочется, В — видеть, Ч — чайку, А — Аню, то есть Хвича!”
— Ты не врешь? — насторожилась Цаква.
— Говорил же я, что это письмо не Отии! — облегченно вздохнул почтальон. — Не могу понять, почему вы, женщины, до такой степени ревнивые?
— Лучше бы ты помолчал! — обратилась Цаква к почтальону. — Не такой уж дурак мой муж, чтобы с туристкой знакомиться под своим настоящим именем!.. Ведь упомянут в письме номер машины Отии?!
— Не стоит быть такой ревнивой! — обратился к хозяйке почтальон, поймав взгляд участкового.
— В позапрошлом году, когда Отия купил мне швейную машинку, он целый месяц называл меня чайкой! — вспомнила вдруг Цаква.
— Та машинка была фирмы “Чайка”! — поспешно объяснил Отия.
— Такие письма тысячами приходят в наш город! — категорическим тоном заявил почтальон.
— И на нашей улице такие письма получают? — поинтересовалась Цаква и взглянула на сумку почтальона.
— Вскрывать чужие письма я не имею ни морального, ни юридического права! — сказал он.
— Тогда докажите мне по-другому, что такие совпадения — чистая случайность! — потребовала Цаква.
— Чем я могу помочь? — спросил почтальон. — Я все испортил, так что просто обязан сам все исправить. С меня хватит и того, что должен выплатить триста сорок рублей из собственного кармана. Не хочу стать еще и причиной развала семьи Пачкория!
— Тогда садись вместе с Отией к нему в машину. Посетите все скверы, подберите все письма, которые там найдете, доставьте их мне и докажите, что такие совпадения — обычное дело! — сказала Цаква и привстала со стула. — Только учтите, что я даю вам на это дело полчаса, не больше. Не думаю, что за это время вы успеете составить хоть одно фальшивое письмо… Отия на русском не может даже показания записать!..
НА ОДНОЙ ЛАВКЕ
Вечерело. Додо Басилая сидел на лавке в парке на набережной, слушал шелест моря и вспоминал глаза своей дочери, наполненные упреком. В тот злосчастный день Додо поссорился с зятем, заглянувшим к нему в гости. В последнее время у Наили были натянутые отношения со свекровью и золовкой, и время от времени, повздорив с ними, она забирала ребенка и переселялась в отцовский дом. Как правило, через два дня после этого к Наили являлся зять-волейболист и оставался в доме тестя.
Зять Додо Басилая, Славик Дамения, был очень амбициозным человеком. В свое время ему пришлось уйти из большого спорта из-за мениска, и это сделало его агрессивным. Он утверждал, что Додо смотрит на мир дурацким взглядом деревенского философа и что он вовсе не так умен, как сам думает. А Наили Басилая считала, что несносны оба мужчины ее жизни — и отец, и муж. Когда они ссорились, Наили грозилась покончить с собой.
Стоит отметить, что Наили чаще принимала сторону отца, чем мужа. Но в тот день она поддержала Славика Дамения и посмотрела на отца с таким упреком, что у Додо заболело сердце. Он пришел сюда, в парк на набережной, и выкурил целых четыре сигареты, хотя до этого полтора года не курил.
Сидя в своем излюбленном парке на своей излюбленной лавке, Додо, чтобы рассеять обиду на дочь, стал вспоминать ее в детстве. Наили была пухленькой девочкой, любила есть конфеты “Чиполлино”, топать по лужам, рисовать на обоях и красть у мальчишек рогатки. Додо ударился в воспоминания, и настроение его немного улучшилось.
Вдруг у него за спиной, с другой лавки, послышался женский голос:
— Здравствуйте, дядя Додо!
Додо обернулся, увидел на женщину с короткой стрижкой, но в сумерках не узнал ее.
— Это я, Асмат Пачкория! — сказала женщина. — Моя дочь у репетитора, занимается английским, а я жду, пока она освободится!
— Вот не ожидал тебя здесь встретить! — удивился Додо Басилая. — Не узнал я тебя, постарели у меня глаза, доченька…
— Темно, потому и не узнали, дядя Додо, к тому же я поменяла прическу! — успокоила его Асмат. — Каждую субботу и воскресенье, когда дочь у репетитора, я захожу в этот парк. Несколько раз видела вас тут, на этой лавке, но постеснялась подойти. И моя дочь вас узнала, один раз даже позвала вас, но вы не расслышали!
— Это ты о дочери Ражико? — растерялся Додо.
— Конечно, больше детей у меня нет! — ответила Асмат. — Что на нашей улице нового?.. Век там не была.
— Все по-старому. Грызем друг друга по-соседски, так и коротаем время! — сказал Додо и пересел на лавку Асмат. — Те, кто пьянствовал, опять пьют целыми днями, чокнутые не поумнели… — В обоих случаях Додо намекал на бывшего мужа Асмат, Ражико Кезуа. — Такие вот дела. Некоторые стареют, некоторые растут… Вот, к примеру, твоя дочь, оказывается, так подросла, что уже к репетитору немецкого языка ходит.
— Английского, — скромно поправила Асмат. — Немецким я с ней занимаюсь, а французский дочка самостоятельно изучает. У нее склонность к языкам, она у меня молодчина… А как поживает Наили?
Додо Басилая показалось, что Асмат посмотрела на него с сожалением, будто знала о том, что он поссорился с зятем и дочерью, после чего пришел сюда, чтобы успокоить нервы.
— Наили, наверно, на меня обижается: давно я ей не звонила! — с огорчением заметила Асмат.
— Испортилась наша улица! — попытался перевести разговор Додо. — Наша улица уже не та, что была раньше: уважение друг к другу люди потеряли… Прихожу иногда в этот парк и вспоминаю прежние времена — старею, наверно!
— Точно так же поступаю и я! — ответила Асмат.
— Не говори так, тебе до старости еще жить и жить!
— Я прихожу сюда, чтобы вспомнить детство… Отдыхаю тут душой и телом, как говорится!
— Наверно, устаешь на работе… Работа у тебя ответственная…. Нехороший человек Ражико! Надо быть безнадежным дураком, чтобы оставить такую женщину, как ты!..
— Я сама сделала глупость, выйдя за него замуж! — решительно заявила Асмат. — Жалко дочь, что она растет без отца — ну а я после того, как развелась с Ражико, отдохнула!
— Такой хорошенькой женщине, как ты, не составит труда вторично выйти замуж!
— Не до этого мне, дядя Додо. За всю неделю отдыхаю только два часа, когда моя дочь у репетитора и я жду ее здесь, в парке. Остальное время кручусь как белка в колесе… Хочу с вами поделиться одним секретом, но прежде поклянитесь, что не скажете об этом Наили.
Додо Басилая, вздохнув, обещал молчать, и Асмат начала рассказ:
— Однажды мальчишки нашей улицы пошли в парк на набережной, чтобы подсмотреть, как вы снимали туристку. Об этом случайно узнала Наили. Она, я и еще одна девочка, имя которой я вам не скажу, пошли за мальчишками…
— Да ну тебя! — вырвалось у Додо.
— Ничего интересного, не пугайтесь, дядя Додо. Если бы случился какой-нибудь конфуз, разве я стала бы вам рассказывать об этом?.. Мы вас нашли в эвкалиптовой роще. Вы сидели один на лавке и были таким грустным, что, посмотрев на вас издалека, можно было подумать, что вы плачете!
— Ну а потом что? — не вытерпел Додо и сам же постеснялся своей несдержанности.
— Наили сказала, что вы горюете о своей усопшей супруге, то есть о маме Наили; что вы и дома иногда совершенно неожиданно скучаете, что в такие минуты смотрите на Наили и не видите ее. “Вот какой должна быть настоящая любовь!” — подумала я тогда… А я очень хочу пройтись по нашей улице, но не могу это сделать из-за бывшего мужа… Избегаю встречи с соседями, боюсь, что они угостят меня насмешливым взглядом!
— На то они и соседи, и не надо на них обращать внимания. Наоборот, надо помнить, что насмешливый взгляд — маска, надеваемая завистниками! — философски заметил Додо и, почувствовав себя в своей стихии, решил угостить собеседницу еще одной сентенцией, но воздержался, вспомнив, что зять обозвал его недоделанным философом. — Глупый человек Ражико, как можно было упустить такую женщину?!
— Любил он меня! — неожиданно заявила Асмат. — Любил, когда женился на мне… Во всяком случае, так мне кажется. Хорошо, что мы сегодня повстречались и поговорили откровенно. Не удивляйтесь, что я раскрыла вам душу, дядя Додо. Тяжелый у меня сегодня выдался денек. Чувствовала себя так скверно, что хотелось плакать… Завтра день кончины моего отца. Одиннадцать лет прошло с тех пор, как его не стало. Идти в отцовский дом не хочется из-за невестки: она все уши прожужжала моему брату, мол, я женщина со скверным характером, поэтому Ражико и разошелся со мной. Хочу пойти на могилу отца. Вы тоже придете, дядя Додо?
— Обязательно! — тут же ответил Додо. — Как быстро время проходит. Кажется, совсем недавно Отия был еще жив!
— Точно знаю, что и мой отец ходил вместе с вами к женщинам! — после недолгого колебания выпалила Асмат.
— Что ты говоришь?! Никогда этого не было. Я даже не знаю, ходил ли он к женщинам вообще! — ответил засмущавшийся Додо.
— Точно знаю, что ходил! — заупрямилась Асмат. — Вы же не умеете лгать!
Додо собрался что-то сказать, но запнулся и замолк. Он и на самом деле никогда не ходил к женщинам вместе с Отией Пачкория, но решил, что, раз Асмат хочется представлять отца бабником, не стоит противостоять ее желанию.
— Мне пора идти, скоро у моей дочурки кончится урок, — сказала Асмат и встала. — Вы же бросили курить, зачем заново начали?
— Больше не буду! — вздохнул Додо. — В котором часу ты придешь на могилу Отии?
— С часу до двух, во время перерыва на работе.
— И я тогда же приду и принесу вино. Оно у меня отменное, такое, как любил Отия… Приводи своих коллег, им мое вино понравится, я уверен!
— Чуткий вы человек, дядя Додо!.. До завтра!
— До завтра! — попрощался Додо Басилая с Асмат Пачкория и тоже поднялся с лавки.
Когда в парке загорелись фонари, Асмат была уже у выхода, и Додо мельком увидел ее спину в синем пиджаке. Вздохнув, он достал из кармана пачку сигарет, смял ее и бросил в сторону урны, но промахнулся.
— Старею! — с грустью заметил Додо и поплелся домой.
Из кустов, где тоже стояла лавка, вышел Кванцая Лакербая. Проводив взглядом Додо Басилая, он поднял пачку сигарет и проверил содержимое.
“Смотри ты, старый развратник!” — заметил про себя Кванцая и сунул пачку в карман.
— Это твои родственники или просто знакомые? — осведомилась его спутница, молодая туристка, когда Кванцая вернулся к своей лавке.
— Они оба мои соседи!
— Они что, любовники и встречались украдкой? — опять спросила девушка.
— С чего ты это взяла?!
— Я не понимаю вашего языка, но хорошо разбираюсь в интонациях. Эти двое ворковали, как любовники… Скажи правду, ведь они любовники?
— А черт их знает!.. Завтра на могиле отца этой дуры все разъяснится!
— На какой могиле?! — перепугалась девушка.
Кванцая решил тоже прийти с часу до двух на могилу отца Асмат, с невинным видом достать пачку сигарет Додо Басилая и посмотреть, приведет ли это его в замешательство. Заранее представив себе удивленное лицо Додо, Кванцая насмешливо заулыбался, но тут же перестал, вспомнив слова Додо о том, что насмешливость — маска для завистливых.
— Ну и сочинила же ты насчет интонации! — раздраженно обратился он к девушке.
— От меня трудно что-то утаить, я же музыкантша! — спокойно ответила та.
— Что ты говоришь?.. Не знал! И я, как ты, человек искусства — художник, и мы прекрасно друг друга поймем! — солгал Кванцая. — Так иди сюда, моя красавица Моцарт, облегчи душу мне — грешному соседу таких же грешных людей!..
ОБРАТНАЯ СТОРОНА МЕДАЛИ
1.
Поэт Ражико Кезуа и его племянник Тамаз Абралава, он же Тамаз Дылда, решили съездить в Сочи и продать там четырех щенков кавказской овчарки. Думали выручить за них восемьсот рублей, но по дороге в Сочи, сидя в электричке, Тамаз Дылда проявил излишнюю заботу о щенках и накормил их сгущенным молоком. Прожорливые щенки острыми краями консервной банки так сильно поранили себе языки и мордочки, что никто не решался их купить. Одного из четырех щенков Ражико и Тамаз отдали хозяйке вместо платы за комнату, второго подарили милиционеру, который нашел спрятанный в носке Тамаза шматок анаши, а третьего нечаянно придавил сам Тамаз, пока спал, одурманенный анашой. Четвертый же щенок, неизвестно почему на второй день охромевший, остался у Тамаза и Ражико. Тамаз назвал его Жофре (в честь мужа главной героини в сериале “Анжелика”, который, как и щенок, имел на лице шрамы и хромал).
Тамаз незаметно подменил Жофре здоровым щенком, которого подарили хозяйке. Позже выяснилось, что Жофре и был с самого начала подарен хозяйке, а та случайно искалечила его, уронив на лапу щенка горячую сковородку, и подменила здоровым щенком съемщиков комнаты. Поэтому она сразу же догадалась, что за шутку сыграл с ней Тамаз, вернула себе здорового щенка, оставив в придачу и Жофре, а Тамаза и Ражико выгнала из дома. В тот же вечер Тамаз Дылда выкрал у хозяйки здорового щенка, но соседка хозяйки застала его на месте преступления. Чтобы та не подняла крик, Тамаз был вынужден отдать ей последние три рубля.
Ту ночь дядя и племянник провели на пляже, а утром обнаружили, что Тамаз Дылда случайно освободил из плена хозяйки не здорового щенка, а Жофре.
Тамаз предложил бросить щенка на пляже: все равно его не продать. Ражико Кезуа обмыл морской водой лицо, которое ему всю ночь облизывал Жофре, шепотом повторил стих, придуманный накануне вечером, и выругал племянника.
— Я же его просто оставляю на пляже, а не топлю, как Герасим Муму! — объяснил Тамаз и предложил дяде искупаться.
— Как я могу купаться, когда от голода еле на ногах стою! — разозлился Ражико. — У нас не осталось ни одной монеты, чтобы подкинуть ее и загадать, орел или решка!
— А зачем нам загадывать?
— Чтобы выяснить, кого просить довести нас до Сухуми бесплатно: кондуктора в электричке или шофера в автобусе!
— Поедем на электричке, а кондуктору подарим Жофре.
— Тогда загадаем, кому из нас договариваться с кондуктором!
— У нас же нет монеты! — напомнил дяде Тамаз.
— Здесь полно плоских камней! Намочим одну сторону камня морской водой и подкинем его.
— Сразу видно, что ты поэт: другой на твоем месте предложил бы намочить камень слюной, а ты так романтично предлагаешь морскую воду, что на глаза наворачиваются слезы нежности. Ну ладно, денег на дорогу я достану, а ты, раз не хочешь купаться, сними, пожалуйста, свой дореволюционный ремень и одолжи его мне на несколько минут.
— Зачем тебе мой ремень, хочешь сделать из него ошейник Жофре? — удивился Ражико.
— Я там спрятал один косяк анаши! — объяснил Тамаз Дылда.
Возмущению Ражико не было границ.
— Ты хоть подумал о том, что было бы со мной, человеком степенным и довольно известным, если бы тот милиционер, который в твоем вонючем носке нашел анашу, обыскал бы и меня и обнаружил в моем ремне то же самое?!
— Без паники, Ражико. Кто тебя обыщет, такого солидного на вид человека?.. Мне бы твои манеры — давно бы стал если не министром культуры, то уж министром образования обязательно!
— Надо было предупредить! — смягчился Ражико.
— Если бы ты заранее знал, что с “фактом” в ремне, в случае опасности заволновался бы и покраснел. А сейчас покурим анашу, и все встанет на свои места, даже Жофре не покажется тебе изуродованным и хромоногим!
Анаша привела Ражико в хорошее настроение, но только на время, так как голод давал о себе знать пуще прежнего. Тамаз Дылда пообещал дяде, что через час угостит его вкусным завтраком. Ражико не очень-то поверил племяннику, но все же отправился вместе с ним в одну шикарную гостиницу, где Тамаз Абралава намеревался достать денег. По словам Тамаза, у гостиницы он собирался найти какого-нибудь знакомого сухумчанина (сухумские мужчины любили уединяться в номерах той гостиницы вместе с туристками, снятыми на пляжах Сочи) и попросить у него денег взаймы.
Голодные дядя и племянник полтора часа безрезультатно проторчали у входа в гостиницу.
— Нет худа без добра, Ражико, — сказал Тамаз. — И в нашем случае эта истина подтвердилась — знаешь почему?
— Потому что я так обессилел от голода, что не могу треснуть тебя как следует за то, что ты дал щенкам вылакать сгущенное молоко прямо из консервной банки! — ответил Ражико.
— А вот и нет. Я сделал для себя одно очень важное открытие, которое нам в будущем непременно пригодится. Надо на продажу выводить голодного, а не сытого щенка: тогда он ласково оближет клиенту руки, тот умилится и сразу же, не торгуясь, купит его! — торжественно произнес Тамаз Дылда.
— Боже, какой ты идиот! — возопил Ражико.
В этот момент к гостинице подошли молодой щеголь и девушка, оба в стильных солнечных очках. Мужчина улыбался самоуверенной улыбкой чиновника, а его спутница в полупрозрачном сарафане заливалась смехом, как это умеют делать только ветреные женщины.
— Знаю я этого павлина, выросшего на печеньях! — сказал Тамаз Дылда о щеголе. — Он профсоюзный чин, я видел его за столом в доме Отии Пачкория в день рождения Асмат. Он строил из себя большого знатока вин и сказал, что вино Отии никуда не годное. Отия случайно услышал его слова и так напоил этого павлина, что тот тыкал вилкой в свой галстук вместо винегрета. Кстати, Отия, царство ему небесное, не дал мне посидеть за тем столом, сказав, что я в кругу образованных людей не смогу вести беседу подобающим образом!.. — Тамаз Дылда в знак возмущения помотал головой.— У этого павлина нет и половины твоего образования. Он готовится провести время с шикарной женщиной, которая, наверно, за услуги берет не меньше чем сто рублей, а ты сидишь тут с таким грустным лицом, даже врагу тебя станет жалко!
— Не стоит опускаться до зависти! — строго произнес Ражико и добавил фразу, не имеющую никакого отношения к происходящему: — Моисей сорок лет водил свой народ по пустыне, чтоб очистить их души!
— Я покажу этому павлину, где раки зимуют! — решил Тамаз Дылда и проводил щеголя завистливым взглядом. — Его жена наверняка думает, что он как честный коммунист проводит сейчас совещание в Сухуми… Когда он выйдет из гостиницы, я предложу ему купить щенка в подарок прекрасной особе в полупрозрачном сарафане. Сто рублей за щенка и за то, что его жена не узнает об этой особе, — совсем недорого.
Тамаз Дылда похлопал дядю по плечу и направился в гостиницу, чтобы там, как он выразился, разнюхать ситуацию.
Оставшись один, Ражико Кезуа грустно улыбнулся проходящей мимо молодой маме один раз, а кудрявому малышу в коляске, одетому в полосатую морскую майку, — два раза.
— Кто знает, малыш, по каким дорогам поведет тебя твой Моисей! — пробубнил Ражико и задумался о чем-то серьезном.
Как любой поэт, Ражико Кезуа был мечтательной натурой. Он мечтал, к примеру, о том, чтобы его первая жена Клавдия Шаматава в один прекрасный день приползла к нему на коленях вымаливать прощение за свой побег много лет назад. Ражико мечтал также, чтобы не он был должен Пармену Гогия тысячу двести рублей, а Пармен — ему. И чтобы он жил в доме с мраморными колонами… Там он сочинял бы стихи, а Клавдия была бы рядом со свечами в руках (Ражико очень любил творить при свете свечей). Когда Клавдия уставала бы держать тяжелый канделябр, ее заменял бы Пармен Гогия, до этого бесшумно стоявший в углу, у холодильника, и готовый в любую минуту поднести Ражико холодное пиво…
К Ражико, с головой ушедшему в красочные мечты, подошел высокий мужчина с доброй улыбкой и висящим на шее фотоаппаратом “Зенит”.
— Видели творение Родена “Мыслитель”? — спросил верзила. — Именно на “Мыслителя” вы сейчас были похожи — и я не мог отказаться от соблазна увековечить такое мгновение!..
— Кто тебя подослал? — грубо прервал верзилу Ражико и с сомнением посмотрел на племянника, как раз вышедшего из гостиницы.
— Кто этот тип? — шепотом спросил Тамаз Дылда у дяди. — Будь осторожен, в твоем ремне лежит еще одна порция анаши!
— Он мне сказал, что я похож на “Мыслителя” Родена, а я подумал, что его подослал ты! — ответил Ражико.
— Как тебе не стыдно, Ражико! — пожурил дядю Тамаз Дылда и повернулся к фотографу. — Вы кем приходитесь Моисею?
— Я не еврей, а просто фотограф, делаю моментальные фотографии! — гордо заявил верзила с “Зенитом” и почему-то вздохнул. — Вот, к примеру, идет по улице влюбленная пара, или сидят они на лавке, я их незаметно снимаю, потом подхожу и говорю им, что завтра можно купить у меня фотографии.
— А если у человека нет денег? — спросил Тамаз Дылда.
— Тогда не напечатаю фотографии! — ответил расстроенный верзила, и добрая улыбка исчезла с его лица. За день это была у него уже четвертая осечка.
— Хочу тебе одно дельце предложить, фотограф. Если откажешься, придется мне обратиться к конкурирующей фирме, — начал Тамаз Абралава и почесал Жофре правое ухо. — Видно, что ты человек дела: сравниваешь клиентов со скульптурой Родена и за словом в карман не лезешь…
— Совмещаю приятное с полезным, то есть искусство с временной службой, — ответил фотограф. — Я служитель искусства, ищу интересные образы и типажи, а заодно зарабатываю на хлеб.
— Из этой гостиницы скоро выйдет пара — один павлин и его шлюшка, — объяснил Тамаз. — Ты сделаешь моментальный снимок, потом мы подойдем к тому павлину и доведем до его сведения, что ему посчастливилось быть запечатленным на фото вместе со своей женщиной. Ручаюсь, я заставлю его заплатить сто рублей за негатив. Ты, конечно, негатив отдашь ему, но незаметно подменишь его другим. Половину суммы уступаю тебе, и ты сегодня же вечером проявишь мне те фотографии павлина со шлюшкой, а я их применю по назначению — в другой раз в другом городе… Решай немедленно. Как человека искусства, краснеющего всякий раз, когда он вынужден идти на сделку с совестью, я освобождаю тебя от необходимости прямого ответа. Если ты согласен, назови нам свое имя — и мы все поймем!
— Ошиблись адресом: у меня нет никакого опыта по части шантажа. Между прочим, у меня за спиной две персональные фотовыставки в Москве и еще одна — с личным фотографом Аллы Пугачевой, тоже в Москве…
— Ты наверняка знаешь имя своего конкурента, промышляющего по ту сторону ларька с газированной водой? — спросил Тамаз Дылда тоном Остапа Бендера.
— Никто не имеет права вторгаться на мою территорию — таков наш неписаный закон, и мы все неуклонно его соблюдаем! — заметил фотограф.
— Можешь меня называть просто Тамаз. Это на тот случай, когда я у конкурента возьму напрокат фотоаппарат и вторгнусь на твою территорию!
— Я Егор Васильевич. Можете меня называть просто Егором Васильевичем!.. — после некоторого раздумья промолвил фотограф.
…Тамаз Дылда продал негатив за шестьдесят рублей. Обиднее всего было то, что фотограф не смог подменить пленку, но, несмотря на это, Тамаз Абралава проведенную операцию посчитал удачной и отстегнул Егору Васильевичу тридцать рублей.
— Плохо, что этот павлин запомнил мое лицо, — с сожалением заметил Тамаз Дылда. — Но, должен вам сказать, я никогда не боялся бюрократов и чиновников. Я свободный охотник, Василич, точно так же, как ты — свободный фотограф, а Ражико — свободный мыслитель!
— Павлин запомнил и мое лицо, и вполне может быть, что завтра меня побеспокоит милиция, — заметил Егор Васильевич и манерно опечалился, как это подобает людям искусства. — Видно, придется мне временно отказаться от своей территории: при опасности коллеги на несколько дней заменяют друг друга. Если бы вы знали, сколько всего я перетерпел, чтобы получить это престижное место! На той неделе я поссорился с каким-то бугаем, который, оказывается, тайно приехал сюда отдыхать с женой своего директора, а я имел неосторожность сфотографировать их вместе. Слава богу, они через три дня уехали, но мой коллега, временно перебравшийся сюда вместо меня, не захотел уходить, и мы дрались под мостом…
— Опасная у тебя профессия!.. Хочешь, подскажу место, где конкуренция среди фотографов, вроде тебя, равна нулю? — спросил Тамаз Абралава у Егора Васильевича.
— В пустыне Сахара? — грустно улыбнулся фотограф. — Придумайте что-нибудь оригинальнее, подобным образом со мной шутят, как минимум, два раза в день!
— Мы и не думали шутить. Мы не Моисеи и не предлагаем тебе рыскать по пустыне. Просто у меня и у дяди появилась идея съездить с тобой в Сухуми. Не так ли, Ражико?
— Конечно! — отозвался Ражико, несмотря на то, что у него подобная идея не возникала.
— В нашем городе столько студентов, понаехавших из деревень, думающих, что они вылитые Ален Делон или Софи Лорен, и готовых тратиться на всякие фотографии! Будет обидно, если их деньги не попадут в твой карман!.. Ждем ответа сейчас же!
— Так сразу дать ответ я не могу. Я москвич, приехавший в провинцию, знакомлюсь со спецификой приморского курорта в процессе работы…
— Предоставим бесплатную квартиру, кроме того, никто в городе тебя не обидит — за это ручаюсь лично! — пообещал Тамаз Дылда.
— А как разделим прибыль? — поинтересовался Егор Васильевич.
— Ни одна сторона в обиде не останется! — деловито заявил Ражико.
2.
Жофре оказался очень умным и ласковым щенком. Он и Егор Васильевич сразу подружились: щенок часто облизывал фотографа, а тот не уставал повторять, что Жофре — его муза.
Сухуми фотографу очень понравился.
— В этом городе лица граждан, овеянные сырым воздухом с моря, более фотогеничны, и люди позируют даже тогда, когда на них не обращен объектив. И, что самое главное, шелуху от семечек здесь сплевывают не так звучно, как в Москве, где в шуме мегаполиса все равно почти ничего не слышно,— любил подмечать Егор Васильевич.
Моментальные фото в городе стали популярны. Сочинские конкуренты Егора Васильевича два раза подряд предпринимали яростную попытку утвердиться в Сухуми, но после разговора с Тамазом Дылдой возвращались в Сочи. Тамаз также моментально остужал пыл тех молодых людей, которые порывались бесплатно добыть моментальные фотографии для своих девчат. Он боялся только одного: что в один прекрасный день в сопровождении милиции мог заявиться тот профсоюзный чин, которого Тамаз шантажировал в Сочи.
Но пока все шло хорошо. Ражико Кезуа заметно пополнел, а Егор Васильевич приготовил для своей будущей персональной фотовыставки двадцать одну фотографию. Идиллическую картину портило только то, что иногда Егор Васильевич, не сумев до конца растратить творческую энергию, произносил свою фирменную фразу: “Море мне шепчет” — и тянулся к выпивке. А выпив, начинал скучать по Москве и требовал десятидневный отпуск. Тамаз Дылда и Ражико отпуска не давали и на всякий случай прятали фотоработы для будущей выставки и негативы.
Ражико иногда посещал фотолабораторию Егора Васильевича, устроенную в одной из комнат второго этажа, и рассматривал моментальные фотографии, чтобы привести себя в то душевное состояние, которое он называл “мучение неповторимости секунд улетевшего счастья”.
— Время как красивая женщина. Надо ею насладиться сполна, а когда она тебе изменит, не стоит печалиться: эта женщина никому из смертных не принадлежит, — говорил Ражико.
— Время свободно помещается в любом фотоаппарате. Просто надо научиться не бояться его, и тогда оно станет твоим покорным слугой! — отвечал фотограф.
— Время — деньги, а на них купишь любую женщину и фотоаппарат! — сухо замечал раздраженный пустой болтовней представителей искусства Тамаз Дылда.
Тамаз Абралава считал себя директором той организации, которую он назвал “конторой съемки”. Было видно, что он нашел собственное призвание. Манеры сделались у него повелительными, а реплики напоминали приказания генерала.
Однажды вечером Ражико Кезуа рассматривал только что проявленные фотографии, развешанные на веревке и прикрепленные к ней прищепками, как постиранное белье, — и вдруг среди них обнаружил фотографию Клавдии Шаматава. Клавдия нежно улыбалась, глядя на розовых голубей, копошившихся в шелухе семечек (на птиц рабочие случайно вылили краску, когда красили фасад одного здания, хотя иные утверждали, что голубей выкрасил сам Егор Васильевич для привлечения клиентов). При виде бывшей жены Ражико заволновался, и у него даже вспотели руки.
— Что с тобой, на тебе лица нет! — удивился Тамаз Дылда и встал позади дяди, чтобы рассмотреть ту фотографию, на которую тупо уставился Ражико.
— Впрочем, оказывается, это личное! — добавил он, разглядев на фотографии Клавдию Шаматава. — Ох уж эти женщины!.. Когда они рядом, недооценивают нас и называют тунеядцами. Но стоит только дать им отставку, они так по тебе заскучают, что перед фотографом, живущим в твоем доме, будут позировать до тех пор, пока он не снимет их — чтобы ты потом лицезрел их лицо!.. Ну что, Василич, что тебе сказала эта женщина с розовыми голубями?.. Сказала же, чтобы ты никому не показывал ее фотографию, и этим возбудила у тебя желание показать ее хозяину, не так ли?
— Ты о той высокой женщине, которая улыбается голубям?.. Ничего подобного она не говорила. Еле уговорил ее купить фотографию! — ответил Егор Васильевич.
— Так и знал! — сказал Тамаз Дылда.
— Хватит тебе! — постарался угомонить племянника Ражико. — Откуда она могла знать, что Василич живет в моем доме?
— Женщины знают все! Она, наверно, видела меня с Василичем и обо всем догадалась. Потом прошлась по улице и при этом так кривлялась, что заставила сфотографировать ее!
Ражико Кезуа горько вздохнул и вышел из комнаты.
* * *
На второй день Клавдия Шаматава заявилась к Егору Васильевичу вместе со своей подругой и, когда в кипе снимков искала собственный, наткнулась на фотографии Ражико Кезуа. Тот был запечатлен сидевшим за длинным столом в кафе “Павлин” и глядящим на море.
— Когда вы это снимали? — спросила Клавдия у Егора Васильевича.
— Дней десять назад, — ответил фотограф. — Он обещал, что купит фотографию, только попозже, так как его несколько дней не будет в городе.
Клавдия передала снимки с Ражико подруге и что-то шепнула ей на ухо.
— Странно, что вы не укладываете фотографии в соответствии с датой снимка! — ехидно заметила Клавдия фотографу. — Хочу, чтобы вы знали кое-что об этом человеке. Он полное ничтожество!
Клавдия заплатила за свою фотографию и с гордой улыбкой ушла, прихватив подругу.
— Ты смотри, какая она стала стерва! — заметил Тамаз Дылда, который все слышал. — Ты же заметил, как она старалась не проявлять волнения, но не смогла!
— Исключительно гордая женщина! — сказал фотограф и вздохнул.
— Я уверен, что она безнадежно тоскует по Ражико, поэтому и стала такой злой!.. От меня трудно что-то скрыть! — уверенным тоном произнес Тамаз.
— Наверно, так оно и есть! — нехотя согласился фотограф.
— Здравствуй, Тамаз! — послышался вдруг женский голос.
Тамаз Дылда обернулся и увидел улыбающуюся с настораживающим спокойствием Клавдию Шаматава.
— Здравствуйте, госпожа Клавдия! — пробубнил в ответ Тамаз Дылда.
— Вернулась, чтобы забрать негативы к фотографии, об этом попросил мой племянник-фотолюбитель, и застала здесь тебя! Чуяло мое сердце: тут что-то не так… И вот, как вижу, я не ошиблась!
Тамаз Дылда окончательно растерялся. Он так неловко улыбнулся, что даже Клавдии стало его жалко.
— Похоже, мой бывший муж совсем выжил из ума, раз идет на такие уловки. Впрочем, умом ваш род никогда не отличался. Моя сослуживица дожидается меня в конце улицы: специально не взяла ее с собой, чтобы она не узнала, какой кретин мой бывший муж. Если подобное повторится еще раз, вы пожалеете! — процедила сквозь зубы Клавдия Шаматава, повернулась и ушла.
— Пересчитай-ка мне фотографии Ражико: меня гложет сомнение, что она одну из них прихватила с собой! — сказал Тамаз Дылда.
— Нет, все на месте! — ответил фотограф. — Она, как только взглянула на фотографию Ражико Константиновича, сразу же отметила, что он, извини за выражение, полное ничтожество!
— Если женщина про бывшего мужа говорит, что он полное ничтожество, это значит, она его любит! — заключил Тамаз. — Жаль, мы в общую кипу вложили только пять фотографий Ражико. Надо было положить туда десять — и она, уверенная, что ее поступок останется незамеченным, одну обязательно прихватила бы!
— Не думаю… Она даже удивилась: сколько фотографий, мол, заказал этот самонадеянный болван!
— Ты человек искусства и ничего не смыслишь в женщинах! — с сожалением отметил Тамаз Дылда. — Жаль, что я проиграл спор с Ражико. Если бы она прихватила с собой хоть одну его фотографию, ящик пива был бы мой!
* * *
— Любит тебя Клавдия! — сказал Тамаз Дылда дяде, поведав ему историю встречи с его бывшей женой. — Поверь мне, Ражико, с ума по тебе эта женщина сходит и скучает очень… Только не говори, прошу тебя, что это не так!
— Не болтай ерунду, дуралей! — вскипел Ражико.
— Она, правда, оскорбила нас, но, как ты любишь говорить, давай рассмотрим и другую сторону медали. Обещаю, что тебе сразу же станет легче на душе!
— А в чем дело? — насторожился Ражико.
— Помнишь, Василич сфотографировал одну красивую женщину с родинкой на щеке?.. Ты еще прозвал ее Золушкой: на ней были босоножки, украшенные стеклянными бусинами.
— Помню, а что?
— Ты же сам видел, как искусно умеет Егор Василич делать монтаж — не отличишь от подлинного снимка… Та Золушка так нежно улыбалась на фотографии, что было бы грешно не поставить ее рядом с тобой: посмотрела бы Клавдия на тот фотомонтаж — и с ума бы сошла от ревности. Но в последний момент чутье мне подсказало, что делать этого не стоит, и я изъял фотографию, где вы вдвоем, из общей кипы… Хочу тебе сказать, нам очень повезло, поскольку Клавдия за своей фотографией пришла… Как ты думаешь, с кем?.. С той Золушкой: она, оказывается, сотрудница Клавдии! Смекаешь, от какого скандала я тебя избавил?!
— У меня только один племянник, и он круглый дурак!.. — с горечью отметил Ражико. — Я давно заметил, что все, данное нам Богом в единственном экземпляре, как правило, качественное и хорошее, но ты, к сожалению исключение!
— Какой ты все-таки неблагодарный, Ражико. Не заслужил я такого оскорбления. Ведь я спас тебя от скандала!.. Сделай то, чему меня часто учил сам: посмотри на обратную сторону медали! — посоветовал Тамаз Дылда.— А теперь я покажу тебе тот снимок, на котором ты вместе с Золушкой стоишь… Представить себе не можешь, какой ты на нем привлекательный! На славу поработал наш фотограф…
ЗА ДВУМЯ ЗАЙЦАМИ
1.
Егор Васильевич перестал спать по ночам — с тех пор, как сфотографировал Клавдию Шаматава и испытал на себе ее высокомерие. А однажды, будучи пьяным, он достал припрятанные им снимки Клавдии, сфотографированной в разных ракурсах, нежно улыбнулся и кончиком указательного пальца погладил ее кудри. Случайным свидетелем этой трогательной сцены стал Тамаз Дылда. Увиденное заставило его серьезно задуматься…
Тамаз Дылда считал, что у него редкий дар воздействия на людей. В один прекрасный день он угостил Егора Васильевича отменным пивом и завел с ним конфиденциальную беседу.
— Мне кажется, что Ражико очень страдает, — начал Тамаз Дылда. — Мы просто-напросто обязаны избавить его от душевных мук. Я намерен выяснить, тоскует ли Ражико по Клавдии, или у него только временный творческий кризис. Ты мне в этом поможешь?
— Помогу, конечно! — отозвался Егор Васильевич и насторожился, но, посмотрев на Тамаза, с невинным видом потягивавшего пиво, успокоился. — Я вижу, ты уже знаешь, как это сделать!
— Я всегда знаю, что, где, когда и как делать!.. Сейчас я тебе расскажу одну веселую и при этом правдивую историю, — заявил Тамаз. — Наш сосед Леван Ардашелия по кличке Леван Невер и его ростовский друг по кличке Антошка наняли как-то одного армянского мальчугана и поручили ему на сочинских пляжах за бесценок продавать мушмулу — а в нее шприцом был впрыснут мочегонный препарат. На любом пляже ближе туалетов само море, и у половины отдыхающих вдруг возникало желание поплавать. Пока они бегали облегчиться, Леван Невер и Антошка занимались своим ремеслом, то есть очищали сумки тех, кто каждые пять минут лез в воду, а по вечерам пировали в ресторанах. Один раз Антошка увидел на пляже свою бывшую невесту с мужем и детьми. Он решил поговорить с ней, а она его строго предупредила: если еще раз побеспокоишь меня, буду вынуждена обратиться в милицию, прекрасно знаю, мол, какими ты тут делами занимаешься. Антошка не послушался и на следующий день, пока ее муж распивал пиво в баре, явился к ней с шампанским и шоколадом. Бывшая невеста заехала Антошке по голове бутылкой шампанского и обратилась в милицию: так и так, мол, на этом пляже орудует известный ростовский карманник. Леван Невер и Антошка были вынуждены забросить работу, собрались покинуть Сочи, а перед этим в последний раз заглянули в ресторан и там гудели по методу “SOS”. Метод “SOS” придумал Леван Невер, когда пировал в Сухуми в ресторане “Диоскурия”, выстроенном прямо в море. Заключается метод в том, чтобы выкидывать опустошенные бутылки шампанского со стола прямо в воду. Как только Леван Невер выбросил первую же бутылку в маленький ресторанный фонтанчик, Антошка вскрикнул: его осенило, как отомстить бывшей невесте и устроить так, что муж ей самой заедет по голове бутылкой из-под шампанского… Вот у вас в Москве умеют пировать по методу “SOS”, фотограф?
— Нет, не умеют! — признался Егор Васильевич.
— Потому мне вас и жалко… Короче, Антошка написал письмо на имя своей бывшей невесты: так и так, мол, очень по тебе тоскую, моя Светлана Ивановна или Наталья Петровна — точно не помню, как ее звали. Уже второй день я не обнимал тебя, не впивался в твои губы… Если сегодня же вечером не подсыплешь в еду мужу снотворного, которое я тебе дал, и не упорхнешь ко мне — я с ума сойду. Твой муж, мол, ни на шаг сегодня не отходил от тебя, и я не мог сам передать тебе письмо. Поэтому вложу его в бутылку из-под шампанского, а бутылку зарою на пляже, на том месте, где твои дети играют в песке под твоим присмотром…
— На второй день дети бывшей невесты Антошки нашли бутылку, — продолжал рассказывать Тамаз, — не смогли открыть ее и с криком, что отыскали пиратскую карту с обозначением того места, где зарыт клад, доставили бутылку отцу. А отец, прочитав письмо Антошки, заехал жене по голове пустой бутылкой. Так вот, знаешь, почему рассказал я тебе эту историю?
— Зароем бутылки? — спросил Егор Васильевич. — То есть сделаем еще один фотомонтаж, как тогда, когда Ражико поставили рядом с Золушкой?
— Наоборот, надо нам зарытую в песке бутылку вырыть и посмотреть, что за письмо там лежит… Одним словом, я хочу узнать, надумал ли Ражико вернуть Клавдию. И об этом его спросишь ты, свободный фотограф!
— Я? — не смог скрыть удивления Егор Васильевич.
— Именно ты и спросишь! — спокойно отозвался Тамаз. — Почему это на тебе лица нет?.. Не бойся, поставишь вопрос, конечно, не прямо, а намекнешь ему, понял?
— Нет! — добродушно ответил свободный фотограф.
— Сегодня вечером вы с Ражико сядете за стол и раздавите бутылочку водки… Впрочем, наливать буду я, а то ты сам напьешься вместо Ражико. Когда он опьянеет, ты признаешься ему, будто бы тоскуешь не по Москве, а по бывшей жене, хочешь помириться с ней и не можешь решиться на это. Потом глубоко вздохнешь и попросишь совета у Ражико. Заметишь также, что твоя бывшая благоверная якобы очень своевольная женщина!.. Ты все понял?
— Понял. Если Ражико посоветует помириться с женой, это будет означать, что и он собирается сделать то же самое. Если скажет, что не стоит мириться, значит, он не хочет возвращать свою бывшую! — отозвался фотограф, опять насторожился и бросил на Тамаза пытливый взгляд, но, не заподозрив ничего неладного, расслабился.
— Правильно. Ты гораздо умнее, чем кажешься! — сказал Тамаз Дылда.
— Не приходилось ли тебе когда-нибудь Фрейда читать? — засомневался Егор Васильевич.
— Что за Фрейд?.. Он, наверно, пишет детективы, а я детективов не читаю. И вообще за свою жизнь я внимательно старался прочесть только одну книгу — учебник астрономии. В девятом классе влюбился в молодую учительницу этого предмета — и начал углубляться в небесные дела, но ничего не понял про рогатые и косолапые фигуры и забросил это женское дело, напоминающее гадание на кофейной гуще! — гордо сказал Тамаз Дылда.
— Может, не стоит лезть в душу человеку? — уточнил фотограф.
— Стоит! — строго ответил Тамаз.
2.
Водка, какой бы качественной она ни была, горькая. Водка напоминает тому, кто ее пьет, что в жизни горьких и грустных моментов намного больше, чем сладких и радостных, после чего принимавшие на грудь начинают охать.
— Жизнь как женщина: сколько ни живи, все равно не поймешь ее! — изрек захмелевший Тамаз Дылда и носком ботинка ударил Егора Васильевича по щиколотке. — Вот, к примеру, ты, фотограф, как думаешь: жизнь более странная штука — или женщина?
— Женщина, потому что именно она превращает жизнь в странную штуку! — опередил Егора Васильевича Ражико.
— Особенно тогда, когда женщина от тебя уходит!.. — ни к селу ни к городу вставил Егор Васильевич и горько вздохнул, потому что Тамаз Дылда последние три рюмочки вместо водки наполнил ему водой.
— А ну-ка признавайся, на что ты намекаешь? — обратился Тамаз к фотографу и похлопал его по плечу. — Рассказывай смелей, кто и как от тебя ушел?
— Она прекрасная женщина! — отрезал фотограф.
— И она, как всякая прекрасная женщина, сбежала от тебя без оглядки, не так ли? — подначил его вошедший в азарт Тамаз.
— Давно хотел я попросить тебя, Ражико Константинович, дать мне совет, но все стеснялся… Вот твоя бывшая жена такая прекрасная женщина… — начал было Егор Васильевич, но Тамаз Дылда опять угостил его пинком в щиколотку. Егор Васильевич сразу же замолк, и от боли глаза у него наполнились слезами.
— Неужели ты так любишь ту женщину, что хочется плакать? — с сочувствием спросил Тамаз Дылда у фотографа и попотчевал его заботливым взглядом.
— Она гордая! — воскликнул фотограф, нарочно уронил на пол вилку и, делая вид, что хочет поднять ее, нагнулся и погладил себе щиколотку.
— И, конечно, она считает, что не стоит начинать все заново, не так ли? — опять подначил его Тамаз.
— Давно хотел поинтересоваться у тебя, Ражико Константинович, как у человека с большим опытом… — на этот раз осторожно начал Егор Васильевич и без спроса налил себе водки, но выпить не посмел. — Стоит ли мне мириться с бывшей женой?.. Она все твердит, что я превратил ее жизнь в сущий ад, но я уверен: если попросить прощения, она хоть немного смягчится!..
— Женщины с ума сходят от мужчин, стоящих перед ними на коленях! — заметил Тамаз Дылда. — Директор моей школы упал один раз на колени перед учительницей астрономии, и она сразу же вышла за него замуж — за плешивого мужика старше ее на двадцать пять лет. Притом она терпеть не могла облысевших мужчин, и для нее слово “плешивый” было излюбленным ругательством, даже учеников, не выполнивших домашнее задание, она так обзывала!
— Наверно, и тебя в том числе! — ядовито заметил Ражико.
— Пусть падает перед своей женой на колени, если хочет с ней помириться! — предложил Тамаз Дылда, не обращая внимания на дядино замечание.
— Пусть падает, если она этого заслуживает! — произнес вдруг Ражико.
— Стоит она того? — спросил Тамаз у Егора Васильевича.
Тот одним глотком опустошил рюмку и понюхал кусочек хлеба.
— Она очень фотогеничная…
— То есть очень красивая! — разъяснил Тамаз.
В этот момент Ражико вспомнил, как он в свое время ночью прокрался во двор отцовского дома Клавдии, пал перед ней на колени и попросил ее руки — под аркой, увитой дикой розой…
— Ни одна женщина не стоит того, чтобы перед ней падали на колени! — ударил кулаком по столу Ражико.
Тамаз Дылда картинно удивился перемене дядиного настроения.
— А если женщина очень фотогенична? — уточнил он.
— Не стоит! — решительно заявил Ражико.
— А если не остается другого пути для примирения? — не отставал племянник.
— Не стоит возвращать женщину, которая от тебя ушла!
Тамаз кашлянул и наполнил дядину рюмку.
— Опиши, пожалуйста, подробнее, как выглядит твоя бывшая! — обратился он к фотографу. — Она действительно фотогенична — или ты это говоришь просто по профессиональной привычке?
— Очень даже фотогенична! — заупрямился фотограф. — Мне даже обидно, что наша дочь не такая красивая, как ее мать. Иногда дочь приходит на мои выставки. Она, как я, хочет заняться фотоискусством. Я ей оставлю все, что имею: мой опыт, авторитет, мои работы, мой фотоаппарат…
— Не отдавай все сразу, а то она может не выдержать такого счастья! — съязвил Тамаз Дылда.
— Вы продолжайте, а я пойду к себе в комнату! — сказал Ражико и встал из-за стола. — Не напивайтесь до упаду, а то не сможете завтра на работу выйти!
— Будь спокоен, поработаем: всех сфотографируем, все прекрасные моменты поймаем! — ответил Егор Васильевич.
— Ловить все моменты и не стоит! — как бы про себя заметил Ражико и вышел из комнаты.
— А сейчас посмотри мне в глаза и скажи: похож я на дурака? — спросил Тамаз Дылда фотографа, когда они остались одни.
— Что ты говоришь?! — удивился Егор Васильевич.
— Тогда будь добр объяснить, почему ты хранишь фотографию моей бывшей тети и почему гладишь ее по кудрям?! Только отвечай прямо, а то зарежу и похороню без фотоаппарата!
— Она очень похожа на мою бывшую! — смело ответил фотограф и налил себе водки.
— А ты аферист! Недаром говорят, что в тихом омуте черти водятся! — строго произнес Тамаз Дылда. — Чем же она на нее похожа?
— Такая же холодная и высокомерная. Точно так же обзывает меня, как бывшая жена Константиновича обзывает его, и еще…
— Что еще?
— Еще кудри точно такие же!
— Смотри у меня, ловец прекрасных мгновений! — процедил сквозь зубы Тамаз и задумался. — Как того человека звали, что в скульптуру, изготовленную им самим, влюбился, — Пигмалион?.. Так вот, отстань от фотографии Клавдии, смотри, не влюбись в нее. Я вас, поэтов и философов, как свои пять пальцев знаю: наплетете всякую чушь и потом сами же в нее верите!
— Я сказал правду! — Егор Васильевич налил себе еще водки.
— Дам тебе один совет… — неспешно начал Тамаз. — Ты же говоришь, что дочь приходит на твои выставки — так возьми и выставь портреты таких женщин, которые очень похожи на твою бывшую. Дочка об этом скажет маме — догадываешься же, что потом случится?
— Она пожалеет, что бросила меня!
— Правильно, но только отстань от Клавдии, а то худо будет! — предупредил Тамаз Дылда Егора Васильевича.
3.
Чайки, отдыхавшие на поверхности воды, и валявшиеся на надувных матрасах туристки покачивались в ритме волн. Висевшее в небе солнце походило на люстру из венецианского стекла. На пляжах туристки нежно покачивали бедрами и оголялись с грацией, отшлифованной перед зеркалом, а потом, входя в воду, звонко вскрикивали. Местные мужчины сверлили их взглядами и окутывались дымом сухумского “Космоса”…
Егор Васильевич делал моментальные фотографии. В то утро после полбутылки водки к нему пришла идея назвать свою фотостудию не “Лови момент”, как предлагал Тамаз Дылда, а “Егор Васильевич и дочка”. Когда он и его студия обрели бы мировую славу, то у дочери, которая, по правде говоря, не очень-то хотела идти по стопам отца, появилось бы желание посвятить себя профессии фотографа.
А Тамаз Дылда в это время с блаженным видом раскуривал анашу, от которой и Ражико почти никогда не отказывался. Он говорил, что после курения становится коммуникабельным и лучше налаживает противоречивые связи между своим внутренним и окружающим миром. Но сейчас Ражико спал и не так остро ощущал душевный дискомфорт.
Докурив сигарету с анашой, Тамаз со второго этажа принялся в бинокль разглядывать туристок, валявшихся на надувных матрасах.
— Море волнуется — корабль качается! — воскликнул он, чтобы разбудить Ражико. — Проснись, Константинович, и выходи на балкон — дам тебе повысить коммуникабельность!
— Корабль качается так, как волнуется море! — тут же отозвался Ражико. Он не терпел, когда искажали придуманные им пословицы.
— А это не одно и то же?
— В принципе — да! — нехотя согласился Ражико и вышел на балкон в одних трусах.
— Наш фотограф шастает по всем пляжам, ищет женщину, похожую на его бывшую жену. Я его так запрограммировал. С двойной нагрузкой отныне будет он у нас работать, чтобы доказать мне кое-что!
— Что доказать? — не понял Ражико.
— Это наша с Василичем тайна. Позавтракаю и пойду к нему, а то, по моим расчетам, ему обязательно понадобится моя помощь: надо же объяснить строптивым кавалерам, что сверлящий взгляд фотографа вовсе не похотливый, а всего лишь профессиональный… Сказать по правде, Василич и не собирался мириться с женой… Помнишь ту историю, что приключилась с Леваном Невером и его ростовским другом на сочинском пляже?
— К чему ты это вспомнил? — удивился Ражико.
— Так просто, — ответил Тамаз. — Знаешь, о чем я сейчас думаю?.. О том, что только глупые смотрят на вещи исключительно профессиональным взглядом!
— Ты это о ком? — насторожился Ражико.
— Не о тебе! — успокоил его Тамаз Дылда. — Помнишь же, что Антошка издалека наблюдал скандал между своей бывшей невестой и ее мужем — и вместо того, чтобы насладиться зрелищем, стал рыться в вещах отдыхающих, собравшихся вокруг его бывшей невесты с разбитой головой. Тогда и сцапала его милиция… Не стоит всегда доверяться профессиональным инстинктам!..
НАМЕК
Нанули Шавдия, любовница Мераба Уридия, в один прекрасный день объявила его своим мужем. Мераб поселился в доме Нанули вместе с ней и ее сыном Шавлего.
В прошлом кафельщик, Уридия по настоянию новоиспеченной жены стал подрядчиком: брал заказы на ремонтные работы и нанимал для их выполнения мастеров, в основном из числа своих бывших учеников. Оставшись без физической работы, кафельщик быстро набрал вес: у него появились пузо и второй подбородок, отвисли щеки. Кроме того, он стал очень важным и в беседе с соседями однажды степенно отметил, что рабочие не слишком интеллектуально развиты и общение с ними иногда невыносимо.
— Нанули Шавдия продвинет своего новоиспеченного мужа еще дальше — и он сможет понять, какие интеллектуально неразвитые существа подрядчики! — отметил тогда Бутхуз Куфуния.
— Когда он согласился из любовника стать мужем Нанули Шавдия, мы все его жалели, так как считали достойным лучшей партии, — отозвался Додо Басилая. — А сейчас я понимаю, что в руках другой женщины он не расцвел бы так! Можно сказать, он нашел собственное призвание!
Иногда Мераб и Нанули ссорились. После очередной размолвки, когда примирение уже состоялось и супруги собирались ложиться спать, Нанули бросила мужу:
— Если бы мне всего лишь хотелось мужика, как тебе иногда кажется, то я не привела бы тебя в дом и не ущемила бы этим достоинство своего сына!
— Не будем об этом! — перебил Мераб, зажег ночник и приготовился полистать газеты.
— Как скажешь! — согласилась Нанули. — Только хочу, чтобы ты помнил: я тебя люблю и не могу жить без тебя. Знаю, что придет время и Шавлего осудит меня за эту любовь, может, даже откажется от меня — но я по-другому не могу!
— Знаю! — коротко и кротко ответил кафельщик.
— Давно хотела попросить, чтобы ты побеседовал с Шавлего, объяснил ему, что ты мой законный муж, да все откладывала: боялась, ты откажешься. Но в этот раз я увидела нечто такое, что теперь ты просто обязан поговорить с ним как мужчина с мужчиной!
— Что ты такого увидела? — спросил кафельщик и приготовился выслушать банальную историю насчет грустного взгляда приемного сына как предвестника преждевременного возмужания.
— Сегодня на чердаке обнаружила дырку в полу — над той комнатой, которую мы сдаем студенткам медучилища. Теперь я понимаю, почему Шавлего задерживался на чердаке, когда поднимался накормить голубей. Оказывается, он подсматривал за девушками… Такого я от него не ожидала — я в шоке!
— Было бы странно, если бы он эту дырку не сделал! — заметил кафельщик. — В его возрасте у меня на всех пляжах, в каждой раздевалке была персональная дырка, и никто не смел ею пользоваться: каждый знал, что она моя!
— Врешь! — отрезала Нанули. — Хоть передо мной не хвастайся, я тебя с детства знаю… Хочу, чтобы ты поговорил с Шавлего и объяснил ему, что это плохой поступок.
Кафельщик внимательно оглядел потолок спальни.
— Не волнуйся, других дырок нет: я все осмотрела! — успокоила его Нанули. — Поговори с ним по-доброму, может, он признается, кто ему посоветовал такое.
— Еще четыре года назад, когда я отремонтировал тебе ванную комнату, у которой провалился пол, Шавлего признался моему подсобнику, что в потолке старой ванной у него была сделана дырочка, чтобы подсматривать за купающимися наемными работницами! — сказал кафельщик, отложил газету и встал с постели.
— Куда ты идешь? — спросила Нанули.
— На чердак, — ответил кафельщик. — Пока в комнатах горит свет, легче обнаружить дырку!
— И я с тобой пойду, — предложила Нанули.
— Не бойся — не стану на голых девушек пялиться! — успокоил ее кафельщик. — Скоро вернусь.
На чердаке в указанном Нанули месте он легко нашел дырку величиной с двухкопеечную монету.
“Хоть бы замаскировал! — брезгливо подумал Мераб. — Терпеть не могу дилетантов!”
Через дырку можно было наблюдать за комнатой, в которой жили толстозадая Нуну (хваставшаяся перед парнями своим отцом-ревизором и, по наблюдению Мераба, завистливая) и стеснительная Марина. У последней были красивые руки, но, беседуя с парнями, она почему-то прятала их за спиной (вопреки ожиданиям Нанули, проживание в одной комнате с наглой и самоуверенной Нуну не сделало Марину более смелой). Нанули говорила про Нуну, что она энергетический вампир и что из-за этого ей очень жалко Марину.
Кафельщик не смог удержаться от соблазна взглянуть в дырочку.
Нуну была одета в тот дорогой пеньюар, который после стирки назло другим квартиранткам всегда развешивала на самом видном месте. Развалившись на кровати, она грызла семечки и двигала ступнями в такт музыке, лившейся из радиолы. (На людях, когда Нуну была в платье, ее грудь казалась гораздо больше, чем сейчас. Кафельщик предположил, что она впихивала в бюстгальтер вату.) Марина в обычной ночной рубашке сидела на кровати спиной к кафельщику и красила ногти на руках (по наблюдению кафельщика, грудь у нее была гораздо привлекательнее, чем у подруги). Когда она подносила к ногтям кисточку, ее спина от напряжения слегка подрагивала.
“Марина ко всякому делу относится ответственно, она не такая неряха, как Нуну. Наверно, с таким же усердием будет она обслуживать мужа. А вот Нуну под мужем ляжет, как бревно: она ведь эгоистка!” — подумал кафельщик и собрался встать, чтобы осмотреть полы других комнат, но в это время Нуну, почесав животик, повернула голову к подруге и что-то сказала ей своим басистым голосом. Марина протянула руку к стоявшей на столе радиоле и выключила ее. Нуну достала из-под кровати огромную эмалированную кружку. Кафельщику показалось, что она хочет использовать ее как ночной горшок, и он чуть было не вскрикнул от удивления, но квартирантка приложила кружку к стенке, а сама прильнула ухом к ее дну.
— Смотри ты, какой они фонендоскоп изобрели! — удивился Мераб, поднял голову и приложил к дырке ухо.
Вскоре раздался голос Нуну.
— Нет, в этот вечер не слышно стонов Нанули! — сказала она. — Эта старая корова даже стонать как следует не умеет: так противно мычит, как будто ее бугай проверяет ее на симптом Пастернацкого…
— Это как, не помню? — отозвалась Марина.
— Это когда поколачивают пальцами в реберно-поясничном углу справа и слева.
— Твою мать!.. — вырвалось у кафельщика. — И такие вещи выслушивал Шавлего?
— Говорят, что тот бугай на других женщин даже не смотрит, — продолжала Нуну. — Если мужчина заставляет партнершу так громко стонать, значит, он не из рядовых. Но что там ни говори, он все-таки мужлан. А у той старой коровы предклимаксное состояние — это подтвердит любой врач…
— Не стоит так категорично ставить диагнозы! — нерешительно возразила подруге Марина, вытянула руку вперед и критически осмотрела свои накрашенные ногти.
— Ты хоть заметила, как у нее опухают ноги?.. Уверена, у нее недержание мочи. И у ее бугая не все в порядке: ни одна уважающая себя врачиха не вышла бы за него замуж. Можно, конечно, закрыть глаза на его плоскостопие, но нельзя же игнорировать базедову болезнь в начальной стадии… Наверно, и ты заметила, как у него иногда выпучиваются глаза. К тому же он пьет очень много воды и безмерно толстеет — можно наверняка сказать, что у него поднимается уровень сахара в крови. Да еще и бедра у него округляются, а голос становится тонким. Очевиден синдром Иценко-Кушинга!
— Не думаю, чтобы все было настолько безнадежно! — заупрямилась Марина.
— Не то что наш мужлан, даже сам Наполеон страдал этой болезнью. Он принимал слишком много лекарств от эпилепсии, у него в организме нарушился гормональный баланс, и он стал чуть ли не гермафродитом. Так что, если у нашего бугая окажется та же болезнь, не думаю, что это катастрофа для человечества!
Понимая, что, выслушав еще одно медицинское обвинение, он яростно закричит, кафельщик встал (позже он жалел, что не до конца выслушал заключение Нуну).
* * *
— Ну что, нашел дырки в других комнатах? — спросила Нанули у Мераба, когда он, опешивший, с запачканными коленями, вернулся в спальню.
— Я не искал, и одной дырки было довольно! — ответил кафельщик.
— Почему ты такой возбужденный, что такого через дырочку увидел — неужели они лучше меня? — пококетничала Нанули и погладила Мераба по мохнатой груди. — Завтра с утра, когда Шавлего будет в школе, а те дуры студентки пойдут в училище, надо заделать дырку.
— Я положил поверх нее чемоданы, которые ты сегодня отнесла на чердак. Шавлего, если не дурак, должен догадаться, что чемоданы именно там не случайно положены! — отозвался кафельщик и холодно погладил Нанули по голове, давая этим понять, что у него не было настроения ласкать ее.
— У меня горят ступни, не могу понять, к чему это? — как бы между прочим добавил он немного позже и бросил на Нанули испытующий взгляд.— Горят и пятки, и вообще…
Вдруг с чердака донесся страшный грохот.
— Это Шавлего! — вскрикнула Нанули. — В темноте наткнулся, наверно, на чемоданы. Надеюсь, он не ушибся!
— Надо было ему замаскировать дырку — тогда ничего бы с ним не случилось! — сухо заметил кафельщик и про себя решил, что было бы неплохо показаться врачу. — А Нуну, наверно, любовница лектора, преподающего распознавание болезни по внешним признакам, и проходит практику у него прямо в постели, потому и знает больше, чем Марина!
— Будь все проклято! Не ушибся ли Шавлего? — приподнялась на кровати Нанули.
— Успокойся, тебе говорят! — строго бросил своей благоверной Мераб Уридия. — Интересно, излечимая ли болезнь климакс… И если она неизлечима, можно ли ее временно приостановить или отложить года на два?!
ФОТОТРОПИЗМ,
или ВРЕМЯ СОБИРАТЬ КАМНИ
Эту историю я услышал от Додо Басилая, когда мне было почти пятнадцать лет. Я тогда шастал с утра до ночи по пляжам, а возвратившись оттуда, долго смотрел на свое отражение в зеркале и не мог понять, почему туристки не обращали на меня внимания. Однажды вечером, когда я шел с пляжа, Додо Басилая окликнул меня с балкона и пригласил к себе.
— Ну, как вода, опять соленая? — пошутил он, когда я устроился рядом с ним на скамье, и улыбнулся. — В твоем возрасте и я бегал по пляжам — помню, так мне хотелось женщину, что каждые пять минут я заходил в воду, чтобы остынуть!
В ответ на замечание Додо я покраснел, а он вздохнул.
— Сегодня семнадцатое августа, день кончины Левана Невера, — сказал Додо. — Помнишь его?
— Помню, — ответил я. — Ты что, наизусть знаешь дни кончины всех покойных соседей?
— Почти всех, — согласился он. — Ты же и Малхаза Ерквания помнишь?
— А как же! Он, как и Леван Невер, нам, детишкам, дарил конфеты.
— Ты голоден?
— Не так уж сильно!
— А я серьезно голоден. В твоем возрасте после возвращения с пляжа, бывало, мне так сильно хотелось есть, что я забывал даже про женщин, — сказал Додо. — Минут пять назад позвонила Наили, обещала, что придет через час и принесет мне вкусный обед. До ее прихода расскажу тебе одну историю, если ты не против.
— Не против! — отозвался я.
— Эту историю я еще никому не рассказывал… Вчера ночью мне приснились Леван Невер и Малхаз Ерквания. А когда я проснулся, вспомнил, что сегодня день кончины Левана Невера. Утром ходил к нему на могилу, — сказал Додо. — Ты котлеты, насколько я помню, очень любишь, не так ли?
— Очень! — подтвердил я, потому что и на самом деле очень любил их.
— А я не так уж, но мой зять прямо с ума сходит по котлетам, и поэтому Наили часто их готовит. Так вот, пока Наили не принесла нам котлеты, расскажу тебе обещанную историю, если достанешь из холодильника воду.
Я принес Додо его любимую холодную воду с добавлением томатного сока. Додо выпил два стакана подряд и улыбнулся.
— Не передумал ли ты стать писателем? — спросил он. — Женщины обожают писателей!
— Нет, не передумал, — ответил я.
— Добавь в графин воды, немного томатного сока и поставь опять в холодильник! — попросил Додо.
Выполнив просьбу хозяина, я вернулся на балкон и, посмотрев на Додо, сразу же смекнул, что он собирался рассказать историю без всякого предисловия.
— Леван Невер в России шесть или семь месяцев прожил с одной женщиной, Викторией, и за это время успел, по-моему, даже в нее влюбиться, — начал повествование Додо. — Виктория просто обожала комнатные растения и объяснила Левану Неверу, что значит фототропизм. Это когда у окна стоит растение в горшке и его широкие листья обращены к свету, а ты возьмешь и передвинешь растение на девяносто или на сто восемьдесят градусов, и листья сами тут же начнут поворачиваться обратно к свету. Виктория любила помучить комнатные растения: поворачивала их листьями в сторону комнаты и потом спокойно, смотря телевизор или читая книгу (в основном стихи Блока), наблюдала за тем, как поворачивались они опять к окну.
Леван Невер был тогда совсем молод. Когда тебе двадцать три и ты с успехом гастролируешь в Ленинграде, кажется, что этот мир — аттракцион, устроенный лично для тебя. Короче, Леван Невер занимался своим ремеслом со знанием дела — и по привычке, которой он обзавелся еще в детстве (по его утверждению, карьеру он начинал с того, что в школьном буфете крал эклеры для возлюбленной). А остальные члены его шайки, именуемой “тройкой”, Малхаз Ерквания и Лаша Циминтия, помогали ему ради развлечения.
Благодаря одной из своих махинаций Леван Невер и познакомился с Викторией. Он взял напрокат машину у старых знакомых, и вся “тройка” ездила по улицам в поисках “клиентов” с деньгами. Как только намеченный для ограбления автомобиль останавливался у светофора, к нему незаметно подходил Леван Невер и отверткой прокалывал шину — так, чтобы она спускалась не сразу, после чего “тройка” садилась на хвост “прокомпостированной” машине. Немного позже автомобиль останавливался, и шофер выходил, чтобы посмотреть на спущенную шину. В это время начинали действовать “отводы” — Малхаз Ерквания и Лаша Циминтия. Предлагая потерпевшему помощь, они всячески отвлекали его, а Леван Невер в это время выносил из машины все ценное и компактное вплоть до магнитофона.
Очередной “клиенткой” друзей стала экстравагантная дама в парике. У светофора, как только Лаша Циминтия притормозил, Леван Невер пошел на разведку. Вернувшись, он рассказал, что рядом с водительским сиденьем у дамы лежит сумочка — и ради интереса он попробует взять ее без “отвода”.
Когда машины в очередной раз остановились на красный свет, Леван Невер подошел к автомобилю “клиентки” с сигаретой в руке и, стеснительно улыбаясь, попросил огоньку. Дама протянула ему зажигалку.
Леван Невер бросал озабоченные взгляды на светофор, как будто беспокоился, что путь машинам откроется еще до того, как он успеет прикурить. Потом Леван очень артистично поблагодарил “клиентку” и, как бы желая поступить по-джентльменски и больше не беспокоить даму, попытался сам вернуть зажигалку на место. Для этого он быстро нагнулся, просунул голову в окно машины и протянул руку к панели управления, чтобы положить зажигалку, но в спешке как будто случайно выронил ее. Женщина нагнулась за ней. Улучив момент, Леван Невер, левой рукой показывая, куда упала зажигалка, правой за спиной “клиентки” достал сумочку и, прежде чем женщина успела выпрямиться, положил добычу на крышу машины. После чего он извинился перед женщиной в парике, поднеся обе руки к сердцу. Тут зажегся зеленый свет, дама тронулась, и Леван Невер взял сумочку с крыши машины так, что ее хозяйка ничего не заметила.
В сумочке оказалась книга — сборник стихов Блока, очень дорогое издание в кожаном переплете. По надписи на первой странице можно было догадаться, что та, у кого украли книгу, собиралась подарить ее сестре на день рождения. В сумочке еще нашли список, составленный на листе из обыкновенной школьной тетрадки… Ты меня еще слушаешь, или твои мысли заняты котлетами? — спросил Додо.
— Когда это было, чтобы я тебя не слушал? — надулся я. — Ты говорил, что был какой-то список на листке школьной тетрадки.
— Ну да, что-то наподобие бухгалтерского отчета: продали, мол, столько и столько джинсов, осталось столько и т. д. Ребята сразу же смекнули, что напали на след “моржа”. Так называли в Ленинграде крупных барышников, которые торговали оптом и снабжали мелких спекулянтов.
С того дня “тройка” начала расследование. Женщина в парике оказалась женой “моржа”, и Малхаз Ерквания предложил познакомиться с ней и заманить в постель. Но Леван Невер возразил: “моржи”, мол, народ предельно осторожный, будет лучше, если мы выйдем на сестру женщины в парике — ту, которой предназначалась книга стихов в кожаном переплете. Этой сестрой и оказалась Виктория. Она была учительницей ботаники, но умела так повиливать бедрами, что казалось, будто она преподает пластику в хореографическом училище.
“Тройка” подкупила одну цыганку из числа тех, что гадают с помощью попугаев: за пятьдесят копеек попугай Боря из свернутых в трубочки маленьких записок выбирал одну, где было лаконично написано будущее желающего погадать. Цыганка предложила Виктории погадать бесплатно, и Боря выбрал для нее записку, подсунутую “тройкой”. “Ваш принц уже листает книгу вашей души!” — примерно так было там написано.
Сначала решили, что Викторию “обработает” Малхаз Ерквания, но в последний момент Леван Невер вызвался самолично заняться этим: наверно, с первого взгляда приглянулась ему Виктория. Через несколько дней Леван Невер на улице “случайно” столкнулся с ней и “случайно” задел ее плечом. В руках он держал точно такую же книгу, какую нашли в сумочке дамы в парике. При столкновении с Викторией Леван Невер выронил книгу и так опечалился, что Виктория сама начала перед ним извиняться. Он сказал ей, что намеревался подарить книгу своей маме, которая без ума от Блока.
Чувства вспыхнули сразу — и уже через неделю Виктория изливала душу перед пылким поклонником. Она пожаловалась ему на свою неустроенную жизнь, на завистливую сестру, отбившую у Виктории, когда та училась в институте, жениха — лектора-почвоведа. Так бывший жених Виктории оказался ее зятем, и она пережила неописуемые душевные муки. Зять скоро сбежал от сестры — любительницы париков, но сейчас она снова замужем. Оказалось, сестра и ее второй муж заставили Викторию продать трехкомнатную квартиру и взамен купили ей однокомнатную, но и ту оформили на себя, а благодаря вырученным деньгам начали спекулировать, и дела у них пошли в гору. По словам Виктории, сестра и зять заставляли ее отмывать грязные деньги: она закупала для них драгоценности и валюту. Чтобы не вызвать подозрения, покупала Виктория понемногу и в разных местах.
Теперь “тройке” светила стабильная и высокооплачиваемая работа: использование конфиденциальной информации о других “моржах” и торговцах валютой позволяло хорошо зарабатывать.
Скоро довольно исправно заработал конвейер: Леван Невер был агентом — Штирлицем, как он себя называл, — а информацию, полученную им от Виктории незаметно для нее, вполне плодотворно использовали. Получая деньги, Леван Невер дарил Виктории комнатные растения, и вскоре ими наполнилась вся квартира влюбленных.
Виктория и Леван Невер прекрасно друг друга понимали. Ради него Виктория даже отказалась от своей любимой кошки (Леван кошек терпеть не мог). По словам Виктории, Леван Невер лучше других мужчин, промелькнувших в ее жизни, дал ей почувствовать себя женщиной — и в благодарность за это она научила любимого получать удовольствие, наблюдая за поворотами листьев растений. Леван Невер признавался, что это было прекрасное зрелище. Нервы оно успокаивало не хуже рыбалки. Накурившись анаши, Леван Невер мог подолгу глядеть на листья, картинно поворачивающиеся вокруг своей оси, чтобы оказаться на свету…
Кто в детстве не смотрел, как лепит ветер из облаков разные фигуры! Точно так же перевоплощаются листья растений во время фототропизма: они походят то на человека, то на верблюда, то на комбайн с вращающейся косилкой — в зависимости от степени фантазии смотрящего на них и от того, насколько он одурел от анаши. Одно растение, оказывается, на время стало похоже на Лаврентия Берия в пенсне. (Виктория, правда, утверждала, что оно напоминает Чехова, но в конце концов согласилась и даже назвала растение Лаврентием, так как это слово смахивало на латинское.) А два особенно красивых растения Леван Невер и Виктория нарекли именами друг друга…
И характеры у растений, как выяснилось, разные: некоторые из них степенные или ленивые, а некоторые — шустрые и пылкие; некоторые “драчуны”: они “толкаются”, а некоторые — покорные — легко поддаются влиянию других. Леван Невер и Виктория часто устраивали бой между растениями и заключали пари — кто победит. Они ставили цветочные горшки близко друг к другу, так, чтобы растения соприкасались листьями, и потом наблюдали, кто заставит листья соперника отклониться и уступить дорогу к дневному свету.
Леван Невер так привык наблюдать за растениями, что даже не смотрел больше фильмы про мафию по телевизору. С утра он и Виктория, обкурившись (Леван Невер и ее приучил к анаше), поворачивали растение и потом подолгу наблюдали, как постепенно крутились листья вокруг своей оси. Целый день влюбленные как будто находились на лоне природы, тем более что завели даже певчих птиц. Виктория собиралась купить еще и попугая — часто вспоминала, как однажды цыганский попугай Боря нагадал ей, что она встретит мужчину своей жизни.
Леван Невер и Виктория очень привыкли друг к другу. Однажды Леван Невер как бы шутя предложил возлюбленной подсунуть зятю фальшивые доллары и драгоценности, а на вырученные деньги отправиться путешествовать по приморским городам, где на пляжах будут большие солнечные зонты и прислуга с опахалом. Виктория тоже как бы в шутку ответила, что стоит об этом подумать. Но осуществить этот план они не успели.
В одно прекрасное воскресное утро к влюбленным заявилась милиция. Оказалось, сестру и зятя Виктории арестовали, а поскольку квартира Виктории была оформлена на сестру, туда и пожаловали для обыска. Леван Невер плевать хотел на то, что в квартире шарили милиционеры: по его мнению, ничего незаконного у них с Викторией не хранилось. Он устроился в кресле, спокойно попивая утренний кофе, и по привычке начал вглядываться в растения, которые он и Виктория уже успели повернуть. Одному бдительному милиционеру показалось подозрительным, что Леван Невер время от времени посматривал на растения. Он взял вязальную спицу хозяйки и принялся ковырять землю в горшках, а Виктория на это очень странно отреагировала… Ты меня слушаешь?
— Конечно! — тут же отозвался я. — Обижаешь: когда это было, чтоб я тебя не слушал!
— Тогда я проведу еще один эксперимент и спрошу, что, по-твоему, мог выковырять милиционер из горшков?
— Во всяком случае не доллары и не записку от цыганского попугая Бори,— предположил я.
— Ты прав: милиционеры нашли не доллары и записки, а бриллианты, и больше всего их было в горшках с растениями “Виктория” и “Леван Невер”. Оказывается, Виктория занималась подменой драгоценностей еще до того, как Леван Невер предложил ей это. Как ты думаешь, что Виктория сказала Левану Неверу?
— Извинялась, наверно, перед ним! — предположил я. — Плакала и извинялась. Аферистки и в кинофильмах, и в жизни обычно просят прощения, заливаясь слезами.
— Она сказала, что крала бриллианты только для того, чтобы обеспечить заграничную приморскую жизнь — свою и Левана Невера, и что она даже больше старалась для него. А он взял вину на себя и ненадолго оказался в тюрьме. После выхода оттуда Леван Невер долго искал Викторию, но не нашел. Малхаз Ерквания и Лаша Циминтия были уверены, что она еще где-то прятала украденные у зятя бриллианты и на полученные за них деньги упорхнула на какой-нибудь остров, а там завела себе нового молодого любовника — кретина, который оказался не прочь обмахивать ее опахалом. А Леван Невер однажды вспомнил, как Виктория, словно на что-то намекая, часто говорила ему: надо, мол, в горшках с растениями удобрять почву определенными “минералами”. Только потом Леван Невер догадался, что под “минералами” Виктория подразумевала бриллианты, а он, дурак, ревновал ее к бывшему жениху — лектору-почвоведу.
Когда Леван Невер рассказал мне эту историю, я взамен предложил ему обсудить легенду о Чингисхане. Перед боем Чингисхан отдавал приказ, чтобы каждый из его воинов брал по одному камню и бросал его в общую груду. Так появлялась большая гора. После боя воины забирали по камню из той горы, а оставшаяся груда была показателем того, сколько бойцов погибло. Потом, как гласит легенда, сидел Чингисхан у груды камней и горько рыдал, оплакивая погибших воинов… Способным и очень отзывчивым парнем был Леван Невер. Если бы его мать не умерла так рано, а отец не спился и было бы кому присмотреть за ним, то и он, и Малхаз Ерквания были бы живы!
— Очень тосковал Леван Невер по Виктории? — спросил я Додо Басилая.
— Тосковал! — ответил он. — Заболтался я, и пересохло в горле. Сбегай и принеси из холодильника еще воды, пока не вернулась Наили с твоими любимыми котлетами!
— Сейчас же принесу! — ответил я и встал со скамьи…