Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2009
Гурам Александрович Сванидзе родился в 1954 году в Тбилиси. Окончил Тбилисский государственный университет. Журналист, социолог, кандидат философских наук. Автор сборника рассказов “Городок”. Публиковался в журналах “Нева”, “Дружба народов”, в русских, американских, израильских и грузинских Интернет-журналах. Автор ряда научных статей по проблемам глобализации, гражданской интеграции, эмиграции. Работает в Комитете по гражданской интеграции парламента Грузии.
Рассказы
Октябрь
Cтрасть Пааты к музицированию, овладевшая им в довольно почтенном возрасте, не могла показаться эксцентричной тем, кто знал его лет двадцать назад. Ему было тринадцать лет, когда он вдруг удивил всех своей игрой на фортепьяно. Многие из его сверстников умели играть на этом инструменте. В те времена почиталось за правило хорошего тона определять детей в музыкальную школу. Если девочки еще как-то завершали полный курс, то мальчики к возрасту Пааты благополучно школу бросали. Впечатляло то, что первое в своей жизни произведение, которое исполнял Паата, была Четырнадцатая соната Бетховена, известная под названием “Лунная”. Разобрал он ее самостоятельно по нотам, которые купил в магазине. В его доме не было инструмента, и он ходил по соседям, чтобы попеременно мучить их своими любительскими упражнениями.
После, когда он впадал в воспоминания о своем музыкальном прошлом и поминался этот шедевр Бетховена, непосвященные не верили ему, а посвященные допускали правдоподобность его ретроизлияний, но с оговоркой, что одолеть ему было возможно только первую часть: мол, нотный текст простой и техники особой не требуется.
Выводя томную элегичную мелодию первой части сонаты, он слегка закатывал глаза, видимо, все-таки от удовольствия, а не от ожидания допустить очередную ошибку. Чем же тогда оправдывался труд, на который он обрек себя добровольно! Его не столь ловкие пальцы сбивались довольно часто, и весьма редко он доигрывал эту часть до конца. Через некоторое время, чтобы не докучать слушающим своим несовершенным исполнением, пианист-любитель играл избранные места и особенно экспрессивный конец. Здесь глаза уже не закатывались, а совсем закрывались. Исполнитель подолгу, не отпуская педаль, выдерживал заключительный аккорд, пока тот совсем не растворялся в воздухе, что весьма томило аудиторию. Однако она проявляла благосклонность. Зрители говорили о таланте Пааты. Хотя их больше завораживала серьезность предпочтений мальчика. Никто не догадывался, что способностей у него было меньше, чем у тех его сверстников, кто умел на слух подбирать шлягеры и развлекал своим бренчанием друзей на вечеринках.
В какой-то момент ввели себя в заблуждение и педагоги музыкальной школы, решившие, что набрели на вдруг раскрывшийся талант. Как и родители, которые долго присматривались к увлечению сына и наконец купили ему пианино. Имел значение хабитус Пааты — очки на интеллигентном лице, он элегантно располагал свои пальцы на клавишах. И еще — недетская меланхолия. Действительно, педагогов и родителей должно было насторожить обстоятельство, что во время занятий музыкой мальчик питал интерес преимущественно к реквиемам и похоронным мелодиям. Паата их напевал (почему-то через нос), покупал соответствующие пластинки.
Что из этих занятий получилось, Паата умалчивает. Наверное, из-за обманутых ожиданий. Невыносимо было наблюдать, как разочарованно разводят руками преподаватели. Проявляя неделикатность по отношению к ребенку, они пытались оправдать себя в собственных глазах. От учебы в музыкальной школе, которая продлилась всего два года, оставался этюд для беглости рук, который он вызубрил настолько, что пальцы сами выводили его на клавиатуре. Пианино в их доме надолго замолкло и с некоторых пор привлекало внимание только тем, что на нем были помещены фото умерших родителей.
Потребность возобновить свои музыкальные опыты пришла к нему в самые трудные для всех времена. “Озарение снизошло” зимним утром. На улице было очень темно, отчасти от того, что власти позабыли перевести страну на зимнее время. В доме не было электричества. Паата сидел на краю постели. На ночь он не раздевался из-за отсутствия отопления. Ощущение несвежести донимало его. Вчера кончилась зубная паста, позавчера состоялся неудачный поход в баню. Она оказалась закрытой. Его меланхолия давно перешла в депрессию, чередовавшуюся разными формами тяжести. К тому же оставался неприятный осадок от недавнего стресса. Его, поздно возвращавшегося домой, недалеко от сгоревшей во время городской войны гостиницы, чуть не зарезал один имбецил — хотел денег. Паата отдал мохеровое кашне.
Предстояло идти на постылую службу и не исключено, что в слякость пешком, потому что иногда простаивало метро. Зарплата его не превышала в пересчете с купонов двух долларов в месяц. Он готовил себе чай на чадящей керосинке, заедал его хлебом c повидлом… Его нервировало, что зубы крошатся, что на кухню повадилась крыса, что дом затхлый, что обувь совсем прохудилась, что он так и не женился…
Вдруг показалось, что на душе полегчало. Он начал сипло напевать мелодию. Она долго плутала в завитушках его затейливой души и теперь тихо пробивалась наружу. Вчера, прохаживаясь по проспекту Руставели, Паата обратил внимание на самодельный лоток, на котором лежали подержанные ноты. Ими торговал мужчина, плохо одетый, измученный. Но его глаза были ясными. Торговец ладно насвистывал мелодию из альбома “Времена года” Чайковского. Именно ее пытался изобразить Паата, напрягая свои слабые голосовые связки. Он встал с постели, надел очки и зажег свечу. Альбом с нотами в книжном шкафу он нашел довольно скоро. Нашел и заветную пьесу — “Октябрь”.
Паата не стал трогать застоявшееся пианино, так как знал, что оно совершенно расстроено и ему его не настроить. Он не стал торопить события. Ноты еще долго лежали нетронутыми на письменном столе. Его преисполняла спокойная уверенность, приятное предвкушение, которое хотелось продлить. Это свое качество он сам назвал садомазохистским после того, как прочел Эриха Фромма. “Намеренное откладывание момента удовлетворения, а не потакание ему — с этого начинается культура”, — не без кокетства отмечал Паата про себя.
Из своего увлечения он хотел сделать маленькую тайну и не возражал, если ее невзначай откроют и при этом приятно удивятся.
Прошла неделя, пока он нашел старого приятеля-настройщика, бывшего джазмена. Настройщик был настолько пьян, что Паате пришлось держать его под руку и нести чемоданчик с инструментами. Хозяин молча выслушивал хмельные монологи бывшего джазмена, пока тот возился с внутренним убранством инструмента. Не выказывая нетерпения, он ждал, когда настройщик перебирал толстыми пальцами клавиатуру, играя композиции Эллингтона, когда бубнил тосты, в одиночку распивая припасенную заранее хозяином бутылку водки, бесконечно нудно прощался. Кстати, когда бывший джазмен был уже за порогом, вдруг как бы опомнился и, обернувшись, спросил хозяина: “Зачем тебе было настраивать свою развалюху?” — Паата не растерялся и ответил: “Хочу ее продать. Совсем нет денег. Выручу что-нибудь”. Уходящий гость хотел возразить, но тут Паата стукнул дверью перед его носом.
Методично и спокойно Паата принялся за пьесу. Каждый вечер, после работы он часами просиживал у фортепьяно. И вот через месяц сквозь энтропию, создаваемую нежелающими слушаться пальцами, уже начинала проглядываться мелодия: очарование сада поздней осени, нега легкой грусти, уходящий вдаль последний караван перелетных птиц, пролетающий над опавшим садом, подавал голоса.
Кроме удовольствия, пианист-любитель находил в занятиях музыкой еще и пользу. Он чувствовал, что его самочувствие улучшалось и, следуя привычке все анализировать, пришел к выводу: “Мои пальцы задали алгоритм моему сознанию. Это тот случай, когда собственные конечности помогают отдыхать тебе от самого себя!”
Жизнь обрела размеренность и перестала казаться чередой тягомотных будней. Паата уже не мог ломать распорядок. Приходилось даже отказываться от приглашений на разные parties. Они были редки, но предоставляли возможность нормально поесть.
А однажды его познакомили с одной привлекательной дамой. Познакомили не без умысла, и она сама об этом догадывалась. Во время беседы в какой-то момент она прозрачно намекнула, что де не прочь быть приглашенной на премьеру одного спектакля. Паата сделал неприлично длинную паузу, что стоило ему язвительного замечания: “Видимо, премьеры не про вас!” Откуда ей было знать, что именно в это время у Пааты “свидание” с фортепьяно. Он попытался исправить положение, но было поздно.
Как-то Паата попал на одну посиделку, на которой собиралась весьма интеллектуальная компания. При свете ламп, в холоде, потягивая плохо сваренный кофе, куря сигареты, гости говорили о Фрейде и т. п. Здесь Паата услышал много новых умных слов. Один знаменитый юноша использовал такое благозвучное выражение, как “эпиникии”. Паата не рискнул выяснить, что оно означало. Обратила на себя внимание фраза одной психологини: “Художник не нуждается в зрителе. Пианист может играть и для себя только”. “Неужели?!.” — поймал он себя на мысли.
В автобусе Паата увидел девочку лет десяти, у которой в руках был нотный альбом Чайковского “Времена года”. Он не выдержал и, улыбаясь с деланным умилением, спросил, не играет ли она что-нибудь из альбома. “Октябрь”, — ответила девочка, раскрасневшаяся от странных по месту и содержанию расспросов. Покраснел и Паата. Он не предполагал, что эту пьесу исполняют чуть ли не в начальных классах. Ему стало неудобно за себя. Однако буквально в тот же день вечером дали электричество, и Паата посмотрел репортаж с конкурса Чайковского, где в обязательную программу для маститых исполнителей входили пьесы “Июнь” и “Октябрь” из “Времен года”. Он торжествовал — весь вечер не вставал из-за пианино. “Играют многие, но немногие исполняют!”
С некоторых пор у него появилось что-то вроде искуса — как увидит пианино или рояль, начинает его внимательно осматривать, поднимать крышку, набирать аккорды. Паата знал, что в городе нет семьи, которая не имела бы собственного инструмента, но он не мог себе представить, что весь Тбилиси заставлен пианино и роялями. Их можно было увидеть в самых неожиданных местах, и в девяти случаях из десяти совершенно обшарпанными и расстроенными. На одном заводе, в стороне от оживленной проходной, Паата обратил внимание на два вприслон стоящих друг к другу пианино. Они посерели от пыли. Рядом находился столик, у которого восседал столетний старичок в форме пожарника. Он тоже был весь серенький от пыли. Его никто не замечал. Разве что только Паата увидел, когда смотрел по своему новому обыкновению на вышедшие из употребления музыкальные инструменты. В каждом укромном углу Паате уже мерещились рояли-инвалиды. Оставалось гадать: кто, зачем и как доводил их до такого состояния.
Паата ждал подходящего момента, чтобы открыться и… сдерживал себя. Надо, чтобы сначала из музыкантов кто-нибудь послушал. Может быть, что подскажут. И вот однажды он встретил на улице пьяницу-настройщика. Тот стоял у гастронома с собутыльниками. После дежурных взаимных расспросов о житье-бытье, Паату вдруг осенило: а не пригласить ли бывшего джазмена к себе, музыкант все-таки. Настройщик сначала решил, что у Пааты проблемы с пианино. “До сих пор не продал его?” — последовал вопрос. В ответ Паата загадочно улыбнулся. В гости настройщик пришел без опоздания и трезвым. Немножко посидели за столом. Слегка разгоряченный хозяин вдруг подсел к инструменту, поднял крышку, помассировал пальцы, сделал паузу и… заиграл. Когда обернулся, посмотрел на гостя. Лицо джазмена выражало серьезность и сосредоточенность. Оно как будто даже изменилось и разгладилось. После некоторого молчания он сказал: “Больше жизни! Октябрь бывает каждый год! А вообще недурственно”, — заключил он и налил себе водки в стакан. Паата приободрился.
С дебютом долго не получалось. Во время одного застолья у своего сотрудника он предпринял попытку ненавязчиво привлечь внимание к своей игре. Подошел к пианино, открыл крышку, но неудачно. Он сам не услышал первых аккордов. Народ был уже разморен от питья и курева, и его тянуло больше горланить что-нибудь застольное.
В другой раз он затеял исполнение пьесы в доме начальника. Паата имел неосторожность обыграть того в шахматы и потом начать исполнять элегичную мелодию на рояле. Это было воспринято как издевка. Плохо скрывая раздражение, шеф стал демонстративно обзванивать по телефону других подчиненных, устраивая некоторым из них разносы. Он проявлял совершенное равнодушие к проникновенному исполнению Чайковского у себя на дому.
Но так долго продолжаться не могло. Развязка получилась неожиданной…
Некогда у Пааты была любовь. Ее звали Нинель. Она работала с Паатой в одной организации в бухгалтерии. Это была кроткая и незаметная девушка. Но, присмотревшись, можно было разглядеть красивое лицо (особенно глаза), тонкие, почти прозрачные запястья и трепетные пальцы. К таким женщинам тянутся мужчины, для которых секс в любви не важен, или те из них, которые его совсем не знают. Главное здесь — духовная связь. В ней бывшие ловеласы ищут пристанище, а девственники — шанс. Паата влюбился в нее в момент, когда она своими слабыми руками пыталась открыть тяжелую дверь холодного темно-зеленого металлического шкафа. Забыв о премии, которая ему причиталась, он зарделся и предложил проводить ее до метро.
Она жила в Сололаки, в некогда шикарном особняке, поделенном ныне на коммуналки. Нинель была из еврейской интеллигентной семьи. Ее родители пенсионеры постоянно читали и принимали лекарства, поэтому дома у нее пахло библиотекой и аптекой. У стола неизменно неподвижно сидела древняя бабушка. Брат, как показалось Паате из рассказов, наиболее “живой” член семьи, уехал в Израиль.
Кротости Нинель не хватило на то, чтобы выносить его манеру долго предвкушать. У Пааты появился соперник. Его звали Беня. Он работал корректором в одном из институтов и был одухотворен до шизоидности. Беня был, мягко говоря, малого роста, к тому же еще согбен и худ из-за разных заболеваний. Но прямой взгляд и крепкое рукопожатие выдавали в нем характер. Как-то на улице один наглый милиционер прошелся насчет его не столь атлетического телосложения. Страж порядка был ошарашен, когда Беня полез драться, неловко размахивая своими руками-крючьями. Чтоб не прослыть обидчиком убогих, милиционер ретировался. Но обиженный продолжал преследовать его. Когда милиционер оглядывался, то его охватывало жутковатое чувство — с фатальной неизбежностью его пытался догнать низкорослый субъект с впалой грудью и иступленным взором. Он в панике бежал… Беня отбил у Пааты Нинель.
Паата быстро смирился с таким положением дел и даже поддерживал дружеские отношения с разлучником Беней. Некоторое время тот ревновал к своему бывшему сопернику, но утихомирился. Нинель же была занята своими проблемами: сначала умерла бабушка, потом отец, не складывалась жизнь у брата в Израиле. Но Паата помнил минуты счастья, которые их когда-то объединяли. Они подолгу, бывало, ворковали на разные темы, ходили в театр, кино. Нинель сама играла на фортепьяно — очень тихо, как будто слабые пальцы не справлялись с клавишами. Взгляды, полные любви, легкие прикосновения… Ему вдруг захотелось, чтобы его маленький триумф разделила его бывшая любовь.
В этот день он вызвался проводить Нинель до дому. Она согласилась. По дороге ему хотелось рассказать о своем увлечении, но он себя сдерживал. “Только бы добраться до их старинного рояля”,— думал Паата. Когда выходили из метро, он осведомился, не продала ли Нинель рояль. Она ответила, что подумывала об этом, когда умер отец, но в последний момент ее отговорил Беня.
Дома никого не оказалось. Ее мать куда-то вышла, а Беня был на собрании одной правозащитной организации. С некоторых пор он стал правозащитником. Тот факт, что он родился в воркутинском лагере, где находились его репрессированные родители, был весьма кстати для его нового поприща.
Паата и Нинель сидели молча за столом и пили кофе. Он косился на рояль, который стоял в углу комнаты, заставленный безделушками. Потом вдруг встал и подошел к инструменту. “Я хочу сыграть тебе пьесу └Октябрь“ из альбома └Времена года“”, — сказал Паата робко и сел на крутящийся стул. Нинель выразила удивление и подсела рядом. “Это моя самая любимая пьеса из этого альбома”, — отметила она. Паата взял несколько аккордов для проверки состояния инструмента, потом опустил руки и голову… Ему казалось, что никогда еще он не играл так удачно. Как раз сейчас он нашел тот оптимум, к которому стремился — звуки таяли, как тает надежда, тихо и неотвратимо.
После того, как отзвучала последняя нота, они сидели молча. Он чувствовал, как в нем поднимается волнение. Паата склонился чуточку в сторону Нинель и обхватил ее худенькие плечи. Она не сопротивлялась. Он начал покрывать ее лицо поцелуями, она не сопротивлялась. Тут громко стукнула дверь. На пороге стоял Беня.
Беня говорил гадости и издевался над “крутым неудачником” Паатой. Потом он потянулся ударить незваного гостя. Паата не выдержал и пнул Беню. Тот упал. Поднялся переполох.
На следующий день на службе только и было разговоров, что Паата под каким-то неуклюжим предлогом наведался к Нинель, повел себя по-хамски, на чем его застал Беня, и что Паата избил несчастного мужа. Никто и словом не обмолвился о Чайковском!
Фетида
Было время, когда я усиленно “качался” на тренажерах, для чего посещал крытый легкоатлетический манеж. Это был огромный зал, по объему подходящий для ангара. Помню также химический запах ретатрановой дорожки. В манеже стоял всего один тренажер советского производства — огромная железная конструкция-монстр. Она лязгала, как какой-нибудь заводской агрегат конца XIX века, а приставленные к нему взмыленные культуристы напоминали рабочих — жертв капиталистической эксплуатации. Потом завезли импортные тренажеры, легкие, покрашенные в желтый и черный цвет, — комплект из пятнадцати единиц. Снаряды имели резиновые прокладки, что исключало шумовые эффекты. Каждый из них был рассчитан на разработку определенной группы мышц. Тренажеры расставили вдоль стенки.
Я начинал с самого дальнего от входа в зал тренажера, методично переходил от одного к другому и таким образом передвигался к выходу из зала, на улицу, а там усаживался в свой “Субару”. Переодевался и принимал душ обычно у себя в офисе.
С некоторых пор перед тем, как приступить к нагрузкам, я снимал и оставлял очки на матах, которые были разбросаны недалеко от входа в зал. Класть их в карман спортивного костюма было бы неосторожно — могли поломаться, оставлять же в машине — не догадывался. Они постоянно сползали с носа во время упражнений, из-за пота окислялась металлическая дужка и на ней образовывался малахитового цвета налет. Мне говорили, что он содержит токсины, которые через поры могли проникнуть в мозг.
Однажды произошла заминка. Я не застал на месте ни матов, ни очков. Огляделся вокруг. Чуть поодаль в зале находилась ниша, куда громадным штабелем, аж до потолка, складывали маты. Именно этим занималась разбитная девица в спортивной пижаме. Я и раньше замечал ее, подметающую дорожки. Однажды, когда я “работал” со своими трицепсами, расслышал, как она ворчала, орудуя энергично веником: “Заставляют детишек бегать до потери сознания, вот и тошнит их прямо на дорожку!”. В свободное время девушка общалась с парнями-спортсменами. Когда кто-нибудь из них в шутку шлепал девицу по одному месту, начинался бег взапуски — она гонялась за “нахалом”, пытаясь наградить его пинком. Несколько коробили и грубоватые шутки, и качество русского языка, на каком изъяснялась молодежь, — типичный Pidgin Russian.
Подойдя к нише, я помедлил, потому что не знал имени девушки. Потом оправился и окликнул ее: “Прошу прощения…” Сверху на меня блеснул озорной взгляд. Видимо, она решила, что кто-то из парней необычно шутит. Но, увидев меня, девушка неожиданно зарделась и… скатилась с матов. Пытаясь подхватить ее, я упал вместе с ней. Никто не пострадал, только я слегка помял себе бок.
Придя в себя, я вскочил на ноги и протянул ей руку, чтоб помочь встать. Девушка была в шоке и долго не могла осознать, что происходит, и продолжала сидеть на пыльном полу. Не проявляя нетерпения, я дал ей понять, что ищу очки. Она спохватилась, вскочила на ноги, подбежала к гимнастической скамейке и принесла мой предмет, сбивчиво объясняя, что он мешал перетаскивать маты. Я надел очки и взглянул на нее. Совсем близко она оказалась неожиданно привлекательной — черные кудряшки-локоны, серые глаза, нежный рот и здоровые зубы, матового цвета лицо.
Уже в автомобиле я подогревал себя еще одним впечатлением — ее тело было упруго, как молодое деревцо.
В следующий раз в манеже было довольно пустынно. Только в дальнем углу зала прыжками в длину занималась детвора. Ее почти не было слышно. Я никуда не спешил, но обошел тренажеры быстро. Очки были на месте. Вопреки обыкновению, сел на маты, прислонившись спиной к шведской стенке. Необычная тишина в большом пространстве и спертые запахи дурманили. Меня потянуло ко сну. Но, стряхнув с себя дрему, я еще раз глянул в пространство манежа, привстал, когда вдруг увидел тонкую полоску солнечного луча. Она исходила от глухой по идее стены и вдруг прерывалась. В одиноко зависшем лучике бесновался хаос пылинок. Я подставил ладонь, и на ее сердцевине запечатлелся солнечный зайчик. По его неправильной форме можно было предположить, что свет проникал сквозь рваную прореху в стене. Эта была незаметная дыра между перекладинами шведской стенки. Я глянул в нее и оторопел.
За стенкой находилась женская раздевалка. В мощных потоках солнечного света, валивших сквозь высоко расположенные окна, стояла моя вчерашняя знакомая. Она было только что из душевой, одна и обнаженная. Я отпрянул от глазка в страхе, что меня застукают за пакостным занятием.
До этого случая я ходил в манеж три раза в неделю, заранее планируя свой распорядок дня. Появилось искушение поломать график и явиться в манеж прямо на следующий день. Но не стал этого делать, хотя, прибыв по расписанию в следующий раз, войти в зал не удосужился.
У здания манежа было много абрикосовых деревьев. Стоял конец июня — самое время собирать урожай. Золотисто-румяные плоды сами осыпались. Наиболее переспевшие разбивались вдребезги об асфальт. Пока я вылезал из автомобиля, несколько плодов упало на его крышу и капот. Одно дерево подальше от входа в манеж трясли основательно, с яростными приступами после каждого перерыва. Крона надрывно шумела, абрикосы барабанили по асфальту. Среди густой листвы я рассмотрел мою знакомую. Она, как всегда, была в поношенном зеленом спортивном костюме. Когда я приблизился к дереву, она крикнула:
— Не подходите близко! Вы перетопчете весь урожай!
Я не сразу нашелся, что ответить, но подумал, что было бы нелепо знакомиться с девушкой, если она на дереве, а ты под ним.
— Можете угоститься абрикосами, вы — мой спаситель, не правда ли? — весело сказала девушка.
Я нагнулся и подобрал несколько абрикосин. Среди них были зеленоватые, крепкие, как камешки, плоды.
— Мне кажется, что это дерево не стоит трясти. Опадают неспелые плоды.
— Вы правы, и так много натрясла!
Она ловко свесилась с толстой боковой ветки и повисла на ней, как на турнике.
— Вам помочь? — спросил я и сделал движение в ее сторону, но она (как мне показалось) поспешила спрыгнуть на асфальт.
Я опустился на корточки и стал помогать ей подбирать абрикосы. Девушка укладывала их в синее пластмассовое ведро. Часть плодов закатилась в траву на обочине тротуара. Я начал шарить и выуживать их из спутанной несвежей травы. Ни один из них не был побит.
— Я боюсь ходить по траве,— сказала она, — вчера там ребята увидели змею.
— Зато урожай здесь целее.
— Я готовлю из абрикосов разные напитки. Морс, например.
— А сердцевина у косточек этого абрикоса съедобная? — спросил я.
— Даже очень! Я заправляю ею плов. А по вечерам, когда смотрю телевизор, кушаю сердцевину вместо семечек. Говорят, помогает от болезней сердца.
— У меня предубеждение к абрикосовым косточкам. Однажды в детстве я объелся ими и у меня воспалился аппендикс.
— Бедненький! — сказала она, но немного неуверенно. Ей показалось, что она уже фамильярничает.
Мне попался крупный плод, величиной с персик, покрытый бордовыми пятнами, пупырышками и пушком. По тому, какой тугой была кожура, чувствовалось, что он до предела налит соком. Мелькнула шаловливая мысль разделить плод и предложить попробовать ей прямо с моей руки. Но я не решился и бросил абрикос в ведро.
— Я давно наблюдаю за вами, — сказала она.
— Почему? — спросил я, заинтригованный.
— У вас такое шикарное авто, пижаму меняете часто, ботасы у вас фирменные. Все фирменное. И одеколон тоже. Такой интеллигентный! Трудно не заметить.
Я встал, отряхнулся и глянул на часы. Времени на тренировку не оставалось.
— Вы уходите?— спросила она. — Спасибо за помощь!
Она поднялась с корточек. Я приблизился к ней. Золотая цепочка обвивала ее шею и струилась вниз под майку. Я невольно притронулся пальцем к цепочке где-то у ключицы. “Нимфа-абрикос”, — подумал я.
— Золотая цепочка?
— Мне ее подарила мама, — сказала она, почти заикаясь от волнения и смотря мне прямо в глаза, снизу вверх. Она льстила мне своим невысоким ростом.
Я отвернулся и отошел к машине. Когда повернулся, ни девушки, ни ведра не было. “Прогулка на авто откладывается, — заметил я: — Мы даже не представились друг другу”.
Мне пришлось сделать недельный перерыв в тренировках. Надо было разобраться с партнерами. Но легкое опьянение от приключения не проходило. Совмещать унылые упражнения с тяжестями с легким флиртом — недурно для женатого мужчины!
Когда я появился в зале, то, как обычно, снял очки, оставил их у входа и начал с дальнего в ряду тренажера. Делал вид, что поглощен упражнениями. Уже сменяя третий тренажер, увидел ее — она прохаживалась по залу в нерешительности. Вот сменен пятый снаряд, а она все еще мается.
— Эй! Чего слоняешься, как лунатик? Лучше присоединяйся к нам, играем в джокер. Нужен четвертый, — позвал ее один рослый парень.
Спортсмены расположились в яме сектора для прыжков в высоту. Она нетерпеливо отмахнулась. Я прекратил “качаться” и глянул на нее. Девушка подошла, смущенная.
— Почему вас так долго не было?— спросила она.
— Бизнес заел!
— Я вам принесла абрикосового морса. Сейчас он в холодильнике. Наверное, совсем холодный, столько он там стоит.
Она побежала к служебным помещениям, которые находились в дальнем конце зала. Я переместился к матам, надел очки и стал ждать. За это время вполне остыл после нагрузок. Меня забавляло то, как она ладно и проворно бегала. Девушка принесла бутыль из-под “Коки” и одноразовые стаканчики. Она налила мне.
— Как же вас зовут? — спросил я, потягивая холодный морс.
— Фетида.
— Вы, наверное, гречанка?
— Да, я из Цалки.
— Фетида — имя морской царицы, жены героя Пелея, матери Ахиллеса, — сказал я в тоне, будто занимался ликвидацией безграмотности.
— Вы единственный из моих… (здесь она замялась и потом продолжила) знакомых, кто знает это, — девушке стало приятно и лестно. Неожиданно она вполголоса начала читать первую строфу из “Илиады”. Ее серые глаза расширялись в такт гомеровского гекзаметра.
Я был озадачен и даже закашлялся.
— Наверное, морс слишком холодный?
— Вы достойны своего имени, — сказал я, шутя, но доброжелательно.
— А вас как зовут? — спросила она робко.
— Извините, пожалуйста, меня зовут…
Мое имя не давало повода для экскурсов в классику. Хотя видно было, что ей тоже хотелось сказать что-то приятное.
— Вы, наверное, спортсменка?
— Да, бегала на длинные дистанции, хотя начинала со средних.
— Почему так?
— Что так?
— Почему перешли на длинные дистанции?
— Случайно получилось на одном соревновании. Тренер попросил. Тогда на десять тысяч метров среди женщин у нас никто не бегал. Этот вид только-только зашел. Достаточно было принять участие и дойти до финиша, чтобы получить очки в зачет. Кстати, к тому моменту свои три тысячи я уже пробежала.
— Стоит ли уступать каждой просьбе, — сказал я и, чтобы не получилось двусмысленности, быстро добавил: — Ведь можно было переутомиться.
— Не могу отказывать. К тому же тренер — хороший дядька. Добрый.
Мы сидели рядом на жестковатых матах.
— Трудно возиться с этими матами? — спросил я, щупая указательным пальцем кожаную поверхность.
— Привыкла. Я вообще много работ поменяла: лошадей по кругу гоняла, сторожила.
Ее голос стал доверительнее. Она рассказала, что живет в общежитии. Я перешел на “ты”.
— Ты такая привлекательная! Наверное, не замужем?
Фетида покраснела.
— И руки у тебя красивые, пальцы тонкие, слабое запястье. Хочешь погадаю?
Я не гадал, а чувственно поводил пальцем по ладошке девушки. Фетиду охватила дрожь. Она потянула другую ладонь к моей голове, чтоб погладить влажные после тренировки волосы. Я не возражал.
— И шампунями вы пользуетесь дорогими, — сказала она, делая усилие, чтобы унять возбуждение. — Вы, наверное, богатый? У вас есть семья?
Я не ответил на последнй вопрос, но рассказал, что торгую компьютерами. Фетида встрепенулась:
— Я увлекаюсь компьютерами, — и стала рассказывать, как осваивала языки программирования по книгам. Девушка даже купила руководство для пользователей “Windows-95”.
— Жаль, но компьютеры я видела только издалека, — заключила Фетида.
Я отпустил ее руку. Стало ясно, что и “Илиаду” она прочла по своей инициативе! Игривое настроение вдруг сменилось шемящей жалостью к ней. Это не входило в мои планы. Захотелось уйти. Некоторое время мы сидели молча. Было видно, что она готовилась что-то сказать.
— Я хотела бы показать вам свои рассказы. Вы — единственный, кому я могу их показать. Ребята меня засмеют, если узнают. Они хорошие, но простые. Я принесу тетради, можно? — спросила она.
Она собралась уже побежать, но остановилась и, испытующе взглянув на меня, спросила:
— Вы ведь не уйдете, дождетесь меня?
Она почувствовала перемену в моем настроении.
Однако я не мог предположить, что окажусь ввергнутым в панику после того, как прочту то, что было в ученических исписанных неровным почерком тетрадях.
Сидя на матах, я просмотрел несколько рассказов. В непритязательных текстах было много грамматических ошибок. В рассказах не было злодеев-мужчин: какой-нибудь спортсмен, высокий, голубоглазый по простоте души своей не замечает пылкой любви, какой его удостаивает девушка, с виду неприступная и строгая. Он, как правило, легкоатлет, с обычным русским именем Коля, Вова (кто еще в Грузии занимается легкой атлетикой?). Один рассказ кончается мелодраматичной встречей. Героиня, разбитая страданием, рано поседевшая, встречает героя через несколько лет на улице. Он со своим семейством проходит мимо, не узнав ее, потом вдруг, пронзенный воспоминанием и догадкой, поворачивается и бежит за ней. Она настаивает, чтобы он вернулся к ждущему его семейству. И потом в одиночестве продолжает путь, гордая и немножко счастливая.
У других рассказов финалы трагичнее. Сцены самоубийства расписаны со смаком. Героиня наносит себе удар ножом в сердце. Целую неделю ее “одинокий” труп лежит в пустой квартире. Или она выбрасывается с верхнего этажа дома и, более того, оказывается под колесами мусоровоза.
Я похвалил Фетиду за искренность, которая была в ее писаниях, и взял, как незадолго до этого, ее руку.
— Хочешь посмотреть вены? — изменившимся голосом спросила Фетида и с готовностью, даже с торжественностью продемонстрировала их. Она покушалась на них, и не раз…
Тут я заторопился, ссылаясь на дела. То и дело посматривал на часы и старался не глядеть ей в глаза. По дороге в офис чувствовал острый душевный дискомфорт. “Только бы не попасть в историю, не увязнуть!” — стучало в голове.
На следующий день, чтоб не привлекать внимания Фетиды, я оставил “Субару” далеко от манежа. Я был в “цивильном” костюме, поднялся на второй этаж, в администрацию манежа. Там заявил, что прекращаю свой месячный абонемент и попросил вернуть оставшуюся сумму. Пока бухгалтер делал расчеты, я через широкое окно глянул на зал сверху вниз. У линии тренажеров задумчиво прогуливалась Фетида. Она была в костюмчике бордового цвета, в короткой юбке. Я пересчитал полагаемую сумму и быстро удалился.
American
Наверное, нет человека, которого бы в детстве не спрашивали, кем он хочет стать в будущем. Взрослых умиляет непритязательность детишек в выборе профессий. Не бывает предела их восторгам, когда со временем ребенок меняет свою профессиональную ориентацию и не делает ее более “престижной”. Это, например, когда еще не состоявшийся парикмахер переквалифицируется в дворники.
Игорь не был исключением. В одной компании взрослых ему тоже задали тот самый дежурный вопрос. Ответ был неожиданным. Пятилетний малец заявил, что хочет быть американцем. В брежневские времена желание “быть американцем” обычно не озвучивалось, тем более принародно, и тем более когда вокруг не одни только родственники. Откровенность мальчика взрослые замяли громким и слегка деланным хохотом.
Отец Игорька, известный журналист, специализировался на сколь ответственном, столь же безнадежном деле — отговаривать евреев не уезжать в Израиль, живописуя ужасы, которые их там ждут. Однажды ему присудили лауреатство за статью о семье, которая вернулась из эмиграции. Зато дома он постоянно прохаживался в адрес тещи, некогда еврейки, но ставшей потом русской. Этот факт лишал его возможности репатриироваться на родину столь непредусмотрительной родственницы. “От твоей матери одни только подвохи!” — в сердцах заявлял он жене.
Отец Игоря говоривал, усмехаясь, что западный образ жизни надо критиковать, но опасно его показывать. Он завидовал “баловням” советской журналистики, чьи сюжеты об Америке показывали по ТВ. После каждой такой передачи у него портилось настроение. А Игорек наоборот прибавлял в тонусе, что выражалось почему-то в периодическом возобновлении интенсивных физических упражнений. После серии передач об американских городах-гигантах, которую демонстрировал штатный критик Запада Валентин Зорин, ребенок чуть не изошел от бега на месте на балконе дома, выговаривая в ритм названия американских мегаполисов. Мальчику хотелось быть там, кем — он не задумывался.
Надо отдать должное Игорю — он не разделял мещанских восторгов по поводу “общества потребления”.
Однажды на улице Игорь наблюдал, как развлекал себя, раздавая “бубль-гумы”, высокий старик турист, с виду американец, если судить по ковбойской шляпе. Детвора кишела вокруг него, остервенело толкалась, чтобы дотянуться до поднятой вверх руки доброго дядечки. Игорь стоял в сторонке и взирал на происходящее с презрением. Пожилой мужчина взглянул на него и протянул ему ярко упакованные пластинки. Мальчик не шелохнулся. Тут иностранец посерьезнел и вдруг предложил Игорю приехать в Америку. Сказал он это на английском и был понят. К тому времени Игорь усиленно занимался английским языком, даже забросил утреннюю зарядку, чтобы не отвлекаться.
Один случай показался Игорю знамением. В Тбилиси завернул Эдвард Кеннеди. Как ни плотен был “железный занавес”, разделявший две системы, флюиды “народного почитания” на Западе к членам пострадавшего семейства Кеннеди проникли и к нам. Ажиотаж распространился по всему городу. Моментами казалось, что сенатора встречают сразу в нескольких местах одновременно. Потом выяснилось, что Эдварда путали с бывшим вице-президентом, миллиардером Нельсоном Рокфеллером. Тот тоже был в делегации и имел свою программу визита…
Было около двенадцати утра, когда Игорь, уже студент, проходил по проспекту Руставели мимо Дворца пионеров. Судя по обилию правительственных лимузинов, снующей охране и народу, толпившемуся у входа, можно было предположить, что во дворце принимают гостей. Игорь прибился к стенке фасада и понемножку стал протискиваться вдоль него через плотную толпу к парадному подъезду. Он оказался сбоку от входа и так, что нельзя было видеть, что происходит внутри. Между тем малейшее движение в подъезде вызывало возбуждение в публике. Каждый раз приходилось расспрашивать: что, мол, там. Ожидание затягивалось. Вот наконец высыпала стайка фотокорреспондентов. Непрестанный стрекот затворов, вспышки… Зрителей позабавило то, как изощрялись в поисках кадра резвые репортеры. Один из них даже лег навзничь на асфальт и фотографировал. Видимо, церемония прощания уже происходила у дверей, внутри подъезда.
Потом вышел телохранитель — высокий мужчина средних лет, с заметным брюшком и лысиной. На сорочке виднелось пятно от вина. Он вальяжно прошелся по проходу, образованному милицией, сдерживавшей публику, и встал у лимузина. Он оперся одной рукой на его капот, а другую держал наизготове, в том месте, где предполагался револьвер, — под мышкой. Его лицо излучало безмятежность и дружелюбие. Опыт подсказывал ему: в Тбилиси его патрону ничто не угрожает.
Но вот от подъезда отделилась статная фигура сенатора. Несколько неожиданно для Игоря, видимо, из-за напряженного ожидания. Его спина, как показалось Игорю, чуточку даже затмила небосклон. Потом сенатор обернулся. Гость был в подпитии, но лицо было ясным. Он как бы прицелился, собрался и потянулся в сторону, где находился Игорь, видимо, решив, что настал момент раздавать рукопожатия. Но произошло нечто неожиданное. Сенатор вдруг осекся, когда остановил взгляд на Игоре. Его характерная квадратная челюсть чуть отвисла, а в голубых глазах остекленилась оторопь. Странная реакция Эдварда Кеннеди встревожила сотрудника госбезопасности — чернявого малого в плаще, стоявшего тут же рядом. Он подозрительно покосился на Игоря. Несколько мгновений сенатор стоял в растерянности, пока его руки не стали сами собой раздавать рукопожатия ближайшим из толпы. Потом он оправился, и его движения приняли уже наработанный театральный лоск. Кеннеди несколько раз мельком взглянул на Игоря и, чтобы как будто в чем-то себя разуверить, еще раз сделал движение в сторону Игоря. Но тот стоял истуканом. Потом, окончательно придя в себя, гость подошел к одному ребенку, который восседал на плечах отца, и весело заговорил с мальчонком. Его переводила местная переводчица. Толпа изошла от умиления.
Игорь понимал, что это была ситуация ложного узнавания. Самолюбие парня подогревало то, что его вполне можно было принять за американца, того более, что его с кем-то из близких спутал американский сенатор.
Но как можно было выехать в “страну обетованную”?
Евреям было легче. Подобная дискриминация не стала причиной роста антисемитизма. Наоборот, пышным цветом расцвела юдофилия. Еврейские невестки были нарасхват, еврейские женихи — тоже. Даже Леня В. женился. Речь шла о “феминном” субъекте, сокурснике Игоря по университету. Как это бывает у порядочных людей с таким физическим недостатком, он был еще и несносным занудой. Был на курсе у Игоря другой примечательный тип — Нюма Левин. Он был старше всех, высокий, тучный, неряшливо одетый, всегда то ли небритый, то ли собирающийся отпустить бороду. Так вот Нюма отметил, что нет ничего более антисемитского, чем еврейство Лени, так же, как не происходило еще на свете такого недоразумения, как его женитьба. А о невесте Лени отозвался: “Райская птичка, но плохо поет!” Сделано это было в характерной для Нюмы экстравагантной манере — громко, в присутствии многих людей. Леня огрызнулся: “Дурак ты, а не еврей!”. Началась потасовка, если то, что происходило между двумя интеллигентными еврейскими юношами, можно было назвать дракой. Леня уронил очки и нагнулся, чтобы их подобрать, а Нюма в это время вхолостую размахивал руками, пока его собственные очки не соскользнули. После чего создалось впечатление, что, стоя на корточках, дерущиеся бодались головами. На самом же деле они шарили по полу, каждый в поисках своих очков.
Игорь питал симпатию к Нюме, хотя из-за некоторой одиозности последнего дружбы с ним избегал. О нем ходила легенда, что когда-то он учился в другом институте и, находясь на третьем трудовом семестре где-то в районе советско-китайской границы, он эту границу нелегально перешел. Целью было попасть в Шанхай, а оттуда — в Америку. В пограничной комендатуре на китайской стороне Нюма поверг в шок тамошнего переводчика. Он рассказывал ему о любимом писателе Уильяме Фолкнере и что собирался пожить в местах, тем описанных, и что, собственно, США его не интересуют. Некоторое время китайцы держали его на рисовых плантациях. Наверное, присматривались. “Перебежчик” не поддавался трудовому воспитанию и брезгливо смотрел на рисовое поле. Потом он вовсе раскис, стал плакать и проситься назад. Решив, что с такого “нарушителя границ” взятки гладки, китайцы передали его советской стороне. Беднягу препроводили этапом прямо в психушку. Рассказывали, что в приемном отделении лечебницы Нюма выкинул еще один номер: во время заполнения бланка в графе “место рождения” он вписал “Йокнапатофа”, название выдуманного гением Фолкнера округа на юге США. Поступил ли Нюма умышленно, чтоб его окончательно приняли за идиота, или от пущей любви к американскому классику — неизвестно. Во всяком случае, он сам потом шутил: “В тот день в психушку поступили забавные пациенты. В приемном покое я познакомился с одним писателем-фантастом, пишущем триллеры. В бланке в графе └профессия матери“ он вписал: └Проститутка“. Разве мог я так же поступить со своей матушкой?”
Он говаривал Игорю: “Ты послушай, как звучит: └Медленно течет река по долине“, — и жмурился от удовольствия: — Это перевод с индейского, название заповедной страны Йокнапатофа”.
В 1973 году в журнале “Иностранная литература” опубликовали роман Фолкнера “Шум и ярость”. Шум в институте в связи с этим был большой. Особенно отмечалась недоступность художественной формы произведения, что, впрочем, делало его еще более модным. Случилось, Игорь обратился за разъяснениями к Нюме и, к своему удивлению, обнаружил, что тот к роману даже не притрагивался. Он только сказал с некоторым самодовольством: “Вот перебесится эта камарилья, потом и прочту!..” Да, Фолкнера он почитал по-настоящему!
Был в кругу однокурсников Игоря еще один “американец”. Звали его Вано. В детстве на “взрослый” вопрос о его будущей профессии он, как Игорь, ответил, что хочет быть американцем. За что, в отличие от Игоря, его прилюдно побил отец.
С виду Вано был ленив и инертен. Действительно, он мог сутками разлеживаться в постели. Телевизор Вано смотрел через трюмо, стоявшее напротив кровати. Трюмо настраивали подолгу (обычно мать и сестра), с взаимными окриками и воплями. Наконец все успокаивалось, когда был найден подходящий угол для зеркала, и Вано, лежа на боку, мог смотреть телевизор. Если кто-то случайно задевал трюмо, и изображение смещалось, следовал взрыв эмоций, выражавшийся в конвульсивных движениях и проклятиях.
Иногда, находясь в постели, Вано играл на гитаре. Он говорил, что в это время мечтает об Америке. Вот он на Бродвее, вот заходит в бар, а там играет негритянский оркестр и на журнальном столике лежит “Плейбой”. Казалось, что его душа уже в баре на Бродвее и листает “Плейбой”, а тело здесь, в Тбилиси, на кровати. Вано хорошо играл на гитаре и инструмент у него был фирменный — от “Джипсона”, а репертуар — от “Битлз”.
Вместе с тем Вано бывал неистов и решителен, если дело касалось выезда. Он ушел с последнего курса университета, чтобы не платить пошлину советским властям за высшее образование. Когда чиновники ОВИР издевались над ним, приговаривая: “Не пустим, не пустим!!” — он падал на пол, бился затылком о пол и истошно кричал. Это был не каприз, а “законное” требование. Вано был женат на еврейке, сначала на одной, потом на другой. С первой произошла незадача — тесть и теща свою единственную дочь за океан с Вано не отпускали. За пятьсот рублей ему устроили фиктивный брак с другой.
Кстати, первую жену он любил по-настоящему, она тоже. Однако его страсть к Америке была настолько искренна и сильна, что супруга с пониманием восприняла его предложение развестись. На нужды устройства второго брака она сама одолжила ему сто рублей. В ОВИРе первая супруга, а не вторая, “законная”, отпаивала Вано валерьянкой во время его нервных кризов.
Домашние, мать и сестра, тоже бережно относились к идее-фикс Вано. К тому времени папаша ушел из семьи и в ее обиходе оставалось только его прозвище, сколь замысловатое, столь и трудно запоминающееся для посторонних. Неизвестно, как отец отнесся бы к всему этому. Однажды, когда в присутствии Игоря Вано то ли мечтал, то ли бредил вслух, предвкушая отъезд, его с мягкой укоризной одернула сестра: дескать, кто послушает, подумает, что у тебя мещанские идеалы, а ведь это не так?
Игорь был не столь “страстным”, как Вано и Нюма. Его темперамент не позволял ему “гореть”, мечта в нем тлела и могла тлеть бесконечно.
Ему претил ажиотаж. Как-то Игорю предложили, как наиболее приличному и надежному студенту, принять участие в дискуссии с американской командой. Американским сверстникам надо было доказывать, что победа социализма в Америке неизбежна и что она скоро станет членом Варшавского договора. Предполагался ответный визит в Нью-Йорк. После Игорь узнал, что капитан грузинской команды, “испытанный боец идеологического фронта”, остался в Америке.
Не признавал он никаких сделок и по части брака. Все должно было быть по большому счету. Так Игорь влюбился в американку и не в диву с карточки, а в настоящую. В те времена встретить живую американку в нашем городе да еще успеть воспылать к ней чувствами было невероятным везением.
В Тбилиси проходил женский международный шахматный турнир. Как завзятый шахматист, Игорь посещал его. Среди участниц была американка. Видимо, студентка университета, почти подросток. Она, если не сидела у доски за столиком, то прохаживалась по сцене, заглядывалась на чужие партии. Иногда казалось, что Даян (так ее звали) мало интересовалась своими партиями, ибо недолго обдумывала свои ходы, она только и делала, что гуляла между столами. Это обстоятельство сказывалось на результате — американка делила последние места в таблице. Но публике эта участница приглянулась. Так бывает на баскетбольных матчах, когда зрители выказывают симпатию самому маленькому игроку на площадке, болеют за “малыша”. Даже местный шахматный обозреватель с игривой симпатией помянул ее в репортаже. Раскованная в поведении, она одевалась непритязательно: носила майку университета Беркли, джинсы и ботасы. Даян иногда громко смеялась, завидев какую-нибудь забавную ситуацию на чужой доске (положение же на собственной у нее веселья, как правило, не вызывало). Это было весьма необычно, так как на турнирах строго соблюдают тишину. Игорь проникся к ней чувством именно из-за неуместности ее смеха и за сам смех, по-детски чистый и выдававший ее незащищенность. Его сердце ранило, когда Даян тихо плакала от того, что, очевидно выигрывая партию у фаворитки турнира (одной крупной, с непроницаемой внешностью дамы в очках), она ее все-таки проиграла. По лицу текли слезы обиды. Зрители — в основном, мужчины, — усиленно болели за нее в этот день, а тот самый шахматный обозреватель опять упомянул американку в репортаже, отметив на этот раз некоторые шахматные достоинства Даян. Игорь чувствовал, что к шахматам американка на самом деле относится серьезно, и чем хуже она играла, тем больше он влюблялся в нее.
Игорь был вхож за кулисы шахматного турнира. К его мнению как кандидата в мастера там прислушивались — на мужских турнирах меньше, на женских больше. Участники разбирали сыгранные партии, заново переживая их перипетии. Игорь искал Даян… Она сидела со своим тренером за столиком и с серьезным видом обсуждала ситуацию, сложившуюся на шахматной доске. Игорь подключился к анализу позиции. Его замечания, к тому же сделанные на английском, были точны и с готовностью принимались. “Excellent!” — фальцетом произнес тренер, интеллигентный мужчина в очках, огромного роста. Игорь ухмыльнулся про себя: “Видимо, в Америке перебор с гигантами, раз их задействуют в шахматах”.
Позже Игорь предложил Даян пройтись в бар Дворца шахмат и угостил ее коктейлем. Играла приятная легкая музыка. Он предложил ей потанцевать, в этот момент звучал блюз. Потом они вышли на веранду, выходящую в парк. Стоял чудесный май… Дайан все время молчала, что несколько раздражало Игоря. Казалось, она была чем-то озабочена. Его лирические опусы на английском ее не трогали. Совсем неожиданно американка облачилась в роговые очки, о существовании которых Игорь не подозревал и которые совсем не украшали ее лицо. Тут появился тренер. Она как бы ожила и потянулась к нему. Даян сказала, что ее осенило: cлона “c4” надо было разменять на коня “а6”. Таким образом был возобновлен анализ партии. Игорь помялся немножко и ушел.
На следующий день он снова наведался за кулисы, но несколько запоздал. Компанию Даян и ее тренера разделял местный мастер Гига. Игорь расстроился, когда почувствовал, что его появление не вызвало у Даян энтузиазма. Она была поглощена анализом игры, который проводил новый знакомый. Они молча передвигали фигуры. Этого было достаточно, чтобы понимать друг друга. Гига не знал английского. Кстати, у этого мастера была неприятная манера: во время игры он всячески подтрунивал над соперником, если чувствовал, что тот слабее, мурлыкал любимые арии, вообще вел себя развязно. И сейчас, когда он отвлекся от игры, то весьма фамильярно обратился к коллеге. На пальцах и с помощью разных комических ужимок Гига объяснил Даян, что не было случая, чтобы Игорь выиграл у него хотя бы одну партию. Даян рассмеялась. Тем самым смехом.
Игорь не долго кручинился. Несостоявшийся роман с американкой был из разряда мечтаний, он не позволял им сильно влиять на свое настроение. Хотя через некоторое время, когда Игорь столкнулся в спортивной прессе с ее фамилией, у него екнуло сердце.
…Вано уехал в Америку. Он развелся со своей второй супругой прямо по приезде. В аэропорту ее ждал старый друг. Они оставили скудный скарб Вано, не стали ждать хозяина, пока тот по телефону связывался с первой женой. Прошло время. Его сестра рассказывала Игорю, что брат никак не может определиться и меняет профессии. По словам Нюмы, Вано люпменствовал. Через некоторое время эмигрант неожиданно объявился в Тбилиси. Вано не смог утаить, что его вынули из петли, когда советское консульство отказало ему в возвращении. К тому времени первая жена Вано давно уехала в Изриль. Поначалу он был вполне счастлив. Но сник и опять попросился обратно в Америку. На этот раз обошлось без истерик.
— Представляешь, если бы он снова полез в петлю. По милости Вано веревку у нас выдавали бы по рецепту в аптеке, — острил Нюма.
Игорь женился, обзавелся примерной семьей. Обретаясь на стезе социологии, он защитил диссертацию, которая посвящалась вопросам эмиграции. Тема была весьма актуальной. Страна переживала смутные времена, и население бурными потоками хлынуло за кордон. Но Игорь по-прежнему “воздерживался”.
Однажды он встретил на проспекте Нюму. После очередной долгой отсидки в психиатрической лечебнице тот по привычке пришел к зданию гостиницы “Грузия”. На первом этаже гостиницы находилась хинкальня, завсегдатаем которой был Нюма. Сейчас там дымились руины. Только что кончилась тбилисская война. От Нюмы, немытого, в грязном пальто, несло водочным перегаром.
— Чем ты занимаешься? — спросил он у Игоря, косясь на развалины.
Услышав ответ, Нюма усмехнулся и изрек:
— Умные уезжают, дураки остаются, а другие дураки изучают эмиграцию!
Эти слова не могли обидеть Игоря и не потому, что исходили от опустившегося человека. Вчера ему позвонили из одного американского университета и пригласили прочесть курс лекций. Обозначились виды на докторантуру. Об этом он не сказал бедолаге.
— Хочешь загадку загадаю? — спросил Нюма, — вот, пожалуйста: “Еврей, да не уезжает”. — Он помолчал, а потом сказал: — Это про меня.
Опять помолчали.
— Одолжи рубль, — сказал потом Нюма.
Игорь отсчитал мелочь.
Ованес, где ты?
Было время, когда Геги ездил в США в качестве уфолога. Там он узнал о весьма модной специальности — сивилологии, “науке о гражданском обществе”. Быстро сориентировался, прочитал один-два учебника на английском и решил, что переквалифицировался. Обладая счастливой способностью искренне предаваться самообману, Геги быстро сумел убедить американцев, что он уже сивилолог. В Грузию бывший специалист по летающим тарелкам вернулся с “миссией”, которую сам же торжественно расписал в газетной статье. Публикация сопровождалась иллюстрацией: на фоне здания викторианской эпохи позировал франт с многозначительной и глуповатой миной, через руку перекинут белый плащ… Статья называлась “Тбилисский интеллектуал в Оксфорде”. В ней автор называл себя не первым, а известным грузинским сивилологом.
Геги стал набирать “состав” для своего центра, который финансировали американцы. Тогда его было трудно выносить — он вел себя как привередливая невеста и притом не без параноидальных замашек: ему мерещилось, что все вокруг только и думали, как бы втереться в доверие и затесаться в его организацию. Требования селекции были высокие: чтоб кандидат был хорош собой, всегда бритый и при галстуке, знал английский, ну и котировался бы как специалист.
Некоторое время моя особа тоже находилась в фокусе селекции. Меня считали хорошим социологом, вроде неплохо владел английским. Но я нерегулярно брился, и галстуки были мне в тягость. В конце концов, Геги разочаровался во мне и, чтобы поставить точки на “i”, спросил у меня:
— Правда, что ты дружишь с Ованесом Мирояном?
Как ему казалось, это был тяжелый аргумент, против которого трудно что-либо возразить. После него я не мог питать иллюзии насчет центра, сотрудники которого, помимо прочего, должны были проявлять разборчивость в связях!
C Ованесом Мирояном я познакомился много раньше, в бытность свою работником ЦК ЛКСМ…
В знойный летний день у себя в кабинете я читал поэму. Она посвящалась молодым ленинцам-комсомольцам. Чудаковатый поэт называл их “сладкими голубками”. Видимо, автор склонялся к штампам, почерпнутым из древней персидской поэзии. В опусе было много красочных сравнений из мира птиц и цветов. Эпитет “сладкий” явно преобладал. Из-за невыносимой жары пот градом катил по моему лицу, а от такой патоки во рту совсем пересохло.
В этот момент в дверь слегка постучали…
В кабинет протиснулся широкоплечий мужчина. Он был в белой сорочке с короткими рукавами. В жизни я не видел такой буйной черной поросли на руках. Над зеленой оправой очков с толстенными стеклами нависала арка густых бровей, соединяющихся над переносицей. Его усища устрашали, потому что казались синими, а на самом деле были очень черными. “Неужели одописец явился”, — подумал я.
— Вы автор поэмы? — спросил я.
— Нет, я не поэт, — последовал ответ. — Меня зовут Иван Мироян.
У Вани (как я потом его называл, когда познакомился поближе) была своя идея: хорошо бы открыть в городе видеотеку. Эту мысль он изложил в заявлении. Судя по проекту и смете, приложенной к нему, предприятие могло быть недорогим и полезным.
— Надо взять под контроль развитие видеобизнеса. Сплошное пиратство! — убежденно произнес посетитель, а потом мечтательно заключил: — А мне бы зайти в видеотеку, заказать кассету с любимым фильмом “Древо желания”, посидеть в одиночестве, подумать.
Такое желание было примечательным. В то время народ больше смотрел фильмы о карате и сексе и совсем уж немудреную классику.
— Я подобрал тематику для видеотеки.
В списке были ленты о молодежной революции 60-х на западе. Ваня проявил незаурядную эрудицию по тематике. Я сделал ему комплимент. Видно было, как просияло его лицо.
— Наконец поговорил с человеком, который выслушал меня, — заметил он в ответ.
Я почувствовал, что заявитель с легкостью смирится с отпиской. К тому же я умел артистично показывать глазами наверх и глубоко вздыхать при этом, будто я сам не прочь, но начальство возражает.
— Что за фрукт? — спросил меня коллега, сосед по кабинету, когда Ваня ушел.
— Из “идейных”, — ответил я, что вызвало легкое похихикивание моего собеседника.
Тут я вспомнил о впечатлении, которое испытал, когда принял Ваню за автора поэмы. “Идейных” в то время было мало. Несанкционированные инициативы пугали или вызывали хихиканье, как у моего соседа по кабинету, если они исходили “невесть от кого”. Например, от “простого инженера” из какого-то НПО (Научно-производственного объединения), коим был Ваня. К тому же с такой неординарной внешностью. Такие люди мыслят “по-государственному”, хотя об этом их никто не просит и не дозволяет.
Через некоторое время по разнарядке ЦК из Москвы в комсомольском городке была открыта видеотека для комсомольского актива. Я точно знал, что Ваня Мироян здесь ни при чем. Его заявление оставалось лежать без движения в моем столе. Сотрудники нашего аппарата чаще стали ездить в городок, который находился вне пределов Тбилиси. Оставались на ночь, чтобы в отсутствии начальства смотреть восточные боевики с карате и порнографию.
Я как-то встретил Ваню на проспекте Руставели. Он был не в духе. Только что его выпроводили из одного из кабинетов. Я предложил ему зайти в кафе. Возбужденный Ованес охотно принял мое предложение. Он продолжил возмущаться и запачкался кремом от эклера — белый крем на его черных усах бросался в глаза. Он заметил, что меня это обстоятельство взволновало, и предупредил мое замечание:
— Не надо нервничать! Сам знаю!— сказал он и платком еще пуще размазал крем.
Продолжая беседу, я посоветовал Ване прочесть американского автора Дейла Карнеги. Мол, полезно для всех случаев жизни.
— Вы читали его? — спросил меня собеседник. В его глазах при этом сверкнула хитринка.
— Нет, — признался я.
— Могу одолжить.
Я удивился. Полезные советы, которые налево-направо раздавал американец, еще не были тиражированы. Только в одном журнале, выходящем в Новосибирске и считавшемся по тем временам весьма вольнодумным, печатались отдельные выдержки: мысли о том, как нравиться людям, как дружить, как делать карьеру, как заводить полезные связи. Ваня пригласил зайти к нему на днях. Назвал адрес. Оказывается, он жил по соседству с моей подружкой. Наверное, необязательно читать Карнеги, чтобы не распространяться на определенные темы. Я ничего не сказал Ване о его соседке, моей подружке Дали (так ее звали).
Пока мы разгуливали под тенистыми платанами проспекта, Ваня рассказывал, что по специальности он кибернетик, жена — русская, из Одессы. Она инвалид, что-то с коленным суставом. Ваня так много и подробно говорил о недуге супруги, что я почти ничего не запомнил. Его дочь учится в школе. Под конец Ваня попросил принести ему официальный ответ на его заявление по поводу видеотеки.
Визит к Ване я запланировал совместить со свиданием с Дали.
Мирояны жили в итальянском дворике. Мое появление во дворе вызвало ажиотаж. Быстроногий мальчишка, после того, как я осведомился, туда ли я попал, с криками: “К Ване пришли!” бросился вверх по вьющейся спиралью лестнице. Пока я поднимался, шел по лабиринту коридоров коммунальной квартиры, изо всех дверей и окон на меня смотрели предельно любопытствующие физиономии. Не исключаю, что за мной наблюдали из щелочек дверных замков. Когда наконец-то я добрался до комнаты и меня проводил внутрь хозяин, я слышал, как долго не унимался тот самый мальчуган, спрашивая, кто это пришел.
— Ты вторгся на их территорию, — в шутливом тоне заметил Ваня, — в очках, при галстуке, с кейсом и с комсомольским значком. Пойми их — публика здесь живет простая.
Я сам понимал, что в то время комсомольские значки носили оригиналы и комсомольские работники (и то только в рабочее время). Но такой ажиотаж несколько шокировал.
В проходе стояла женщина — супруга Вани. Ее лицо было перекошено от боли. Пока я гостил у них, она так и не сдвинулась с места. Желание лечь на постель женщина подавляла нежеланием показать незнакомцу, как трудно ей передвигаться. На меня, отвлекаясь от чтения, несколько раз пытливо посмотрела зеленоглазая девочка, лет тринадцати, светленькая, как мать. Она читала что-то не по возрасту серьезное.
В комнате было не прибрано, видно было, что ремонт здесь не проводили давно. Бязь на потолке вся почернела. Вдоль одной из стенок располагались стеллажи с книгами. Зато здесь был порядок.
— Вот вам и Дейл Карнеги, — широким жестом указывая на стеллажи, торжественно провозгласил хозяин.
Он по одной начал доставать кустарно изготовленные книжицы. Ваня регулярно получал тот самый сибирский журнал по почте, вырезал из него тексты и потом относил в переплетную мастерскую. Меня удивила аккуратность работы. Таких книг было у него три полных полки. Я долго сидел и листал их.
— А это мои книги по психологии, — не без гордости сказал Ваня, кивая в сторону книжного шкафа. — Эти копии я получал из спецхранов лучших московских и ленинградских библиотек. Посмотри, какой подбор!
Действительно, я увидел авторов не то что запрещенных, а просто недосягаемых (Тард, Лебон, Фрейд, Юнг, Адлер и др.) Издавали их на русском еще при царе Николае Втором.
— Хочу поступить на факультет психологии, — заявил хозяин.
— Лучше делом занялся бы! Ремонтом квартиры хотя бы, а то перед гостем неудобно, — первый раз за все время моего визита оживилась супруга Вани.
Пришла очередь и до моей чиновничьей отписки. Я достал ее из кейса и протянул Ване бланк ЦЛ ЛКСМ, с подписью одного из секретарей, с грифами и печатями. Он извлек из ящика старого массивного письменного стола папку.
— Здесь вся моя канцелярия, — гордо заявил он.
По всем законам делопроизводства в папках содержались письма и ответы, которые получал Ваня. У меня возникло подозрение, что собственно собирательство этой документации была его страсть. Он сосредоточенно обработал дыроколом мою отписку, аккуратно написал на ней шифр и дату. Все это было похоже на священнодействие. Документ читать он не стал.
— Ты бы прочел, что мы тебе пишем, — предложил я.
Ваня только махнул рукой:
— Уверен ничего оригинального! — заметил он, потом продолжил: — А ты знаешь, почему я был так зол вчера? Заглянул в спортивное ведомство и предложил им открыть секцию китайских шахмат “го”. Они ничего не поняли и указали на дверь.
Я увидел, как побагровела жена Вани и прыснула со смеху дочка. Представители женской половины семьи, несомненно, солидаризировались друг с другом.
— Ты что, Диночка? — обратился он к дочке. — Разве не нравится тебе это игра? Сколько времени я потратил, обучая тебя. Специально учебники выписал на английском языке из Америки. Правда, у девочки совсем нет партнеров, — пожаловался он мне.
В кроссвордах, которые печатались в грузинской прессе, часто фигурировал вопрос о названии китайских шахмат. Но я не предполагал, что в Тбилиси кто-то в них играет.
Ваня одолжил мне несколько книжек с советами Дейла Карнеги. Напоследок я сказал, что мне скоро уезжать в Москву и надолго, что собрался в аспирантуру и что даже тема определена. Назвав ее, я вызвал тем самым восторг у Вани.
— У меня кое-что припасено для такого случая, — многообещающе заметил он: — Ты будешь завтра на работе? Позвоню обязательно.
Провожала меня до ворот Дина. Отец остался с матерью, чтоб сопроводить ее до кровати. Миловидная, живая девочка была по-детски непосредственна. Она каждый раз краснела, когда я задавал ей вопросы или когда беспардонно таращилась на нас дурно воспитанная детвора.
Дали жила в квартале от Мироянов. По дороге я снял значок и галстук. Мы пили кофе, ели пирожные и шоколад, смотрели ТВ. Когда начались ласки, я вдруг вспомнил о визите к Ване.
— Только что я был в одном дворе по соседству, — неожиданно заявил я.— На меня смотрели, как на инопланетянина.
— Где это?
— Есть такой — Ваня Мироян. Он мне книжки одолжил.
— Кто, кто? — переспросили меня. — Теперь понятно: к малахольному пришел другой малахольный, небось, со значком. Совсем недавно ты перестал приходить ко мне с комсомольским значком, и я почла это за достижение.
— Дался тебе этот значок! — обиделся я.
Дали тоже обиделась и замолчала.
— А что за тип этот Ваня Мироян? — продолжил я, что вызвало очередной приступ истерики у моей подружки.
— Кой веки раз приблизились к экстазу, и тебе начинают задавать неуместные вопросы! — бросила она.
Но злилась она недолго, отошла, тон ее речи изменился. Дали рассказала, что мой “пациент” учился в ее школе. Считался школьной знаменитостью.
— Ваня подавал надежды. Запросцы у него, я тебе скажу, всегда были завышенные. Однажды мальчишек взяли на военные сборы. Приехал какой-то важный офицер и спрашивает: чего, мол, не хватает. Кто о засиженном мухами хлебе говорил, от которого понос бывает, а Ваня — почему газеты не привозят. Анекдоты рассказывали на эту тему в школе. Вообще, он настырный мужик. На работе его оскорбил начальник. Так Ваня затаскал его по инстанциям, пока того не заставили публично извиниться.
Дали замолчала. Закурила и продолжила:
— У несчастного брат умер. Работал инкассатором в магазине. Умер в Харькове, в гостинице. Бедный Ваня съездил за братом, а у самого ребенок в больнице лежал. Врожденный порок сердца.
— Неужели ты говоришь о девочке! — воскликнул я.
— Нет, то был мальчик. Он тоже умер.
Я поежился.
— Ладно мартиролог разводить! Скоро мне в Москву, будешь ко мне наезжать?
Тут моя подружка смолкла и надолго, по ее щеке предательски скатилась слеза…
На следующий день позвонил Ваня. Его супругу уложили в больницу. Мол, обещанный текст сможет передать только вечером. Я пригласил его к себе. Моя жена и теща постарались и к приходу Вани накрыли весьма богатый стол. Во время застолья поговорили о его супруге. Говорили обо всем. “Какой умный мужчина!”— отозвалась о Ване теща. Я вернул ему Карнеги, а он оставил документ. Я предложил еще раз зайти ко мне в гости.
При написании диссертации я хотел было воспользоваться материалами Вани — позаимствовал два-три абзаца. Но возникла проблема, как и где помянуть цитируемого автора, материалы которого нигде не публиковались. Посоветовался с другими аспирантами. Один из них смерил меня взглядом и сказал, что плагиат наказуем, но очень удобен. Достаточно только не поставить кавычки и не сделать потом сноски. Таким образом, присваивается мысль какого-нибудь академика. Не то что какого-то Вани Мирояна. После некоторых колебаний я не воспользовался Ваниным текстом.
По моему возвращении в Тбилиси уже правила бал “перестройка”. Это было особенно заметно по ЦК ЛКСМ, перед которым почел нужным отчитаться об аспирантуре. В здании, некогда чинном и многолюдном, было пусто. Я зашел ко второму секретарю. Он был абхазцем. Мы перебрали много общих знакомых из Сухуми. Заглянула секретарша.
— Первый приехал и зовет, — сказала она.
— Он при галстуке? — осведомился второй на тот случай, чтобы не выглядеть презентабельнее своего начальника.
— Да, при галстуке, но без значка, — хитро улыбнулась секретарша: — Надо бы ему напомнить.
Второй затянул галстук и поправил значок. Я предложил ему встретиться позже.
— Есть ли смысл? Теперь я последний из Вторых, а тот последний из Первых. Приезжай в Сухуми. Шашлыками угощу.
Через некоторое время я узнал, что мой собеседник тайком уехал из Тбилиси и примкнул к абхазским сепаратистам. Этнические конфликты были уже чем-то состоявшимся в стране, куда я вернулся.
О Ване Мирояне я вспомнил, когда узнал, что в городе функционирует секция китайских шахмат “го”. Вел ее китаец. Всю жизнь помню его сапожником. Дядя Юра — так его звали. Потом он вдруг переквалифицировался в тренеры по кун фу. Один мой товарищ-каратист назвал его фуфлошником. Китаец не принял его вызов на поединок, сославшись на занятость.
В то время в Тбилиси на пике популярности находился Дейл Карнеги. Его публикациями были завалены книжные прилавки. Характерным для почитателей этого щедрого на советы автора было неприкрытое желание. За правило хорошего тона почиталось стоять максимально близко к собеседнику, смотреть ему в упор в глаза (“доверительно”) и дышать при этом прямо в лицо. Насколько я помню, Ваня — один из первых, кто ознакомился с творчеством Карнеги, — такими манерами не обладал.
Возобновились наши отношения после того, как я устроился в одно престижное заведение. Мы занимались правами человека. Кабинет я делил с другим сотрудником.
Однажды, как обычно, мы перебирали почту. И тут слышу:
— Опять этот неуемный субъект со своими идеями лезет!
— Кто это?
— Некий Ованес Мироян! “Ходок” со стажем.
— Знаем такого! — ответил я.
— Займешься им? — взмолился коллега.
Я не возражал.
Ваня пришел в положенный час. Он почти не изменился. Только речь стала более торопливой. Видимо, так и не нашел человека, который бы его до конца выслушал. Вспомнили былое. Увы, жена его слегла, девочка выросла, теперь она абитуриентка. Он работает там же, на НПО, программистом.
— Ну как, понадобились мои материалы, — спросил он с видом, как если бы мы продолжали разговор, начатый пять лет назад.
— Да, много интересного было.
— Приятно, что кому-то мои писания еще кажутся полезными!— заметил он. А потом добавил: — На психологический факультет я так и не поступил.
— Что у тебя на этот раз? — спросил я.
Ваня принес план урегулирования конфликта в Южной Осетии.
— Я уже делился с вашим коллегой, — начал Ваня, обратившись к моему сотруднику. Тот сидел, уткнувшись в монитор компьютера.
Нашему офису Ованес предлагал идею создания совместных хозяйств в местах грузино-осетинского конфликта: мол, экономика лечит, она лучшее средство для преодоления последствий конфликта. Ваня предлагал в этих зонах разводить… облепиху.
— В Алтайском крае разводят культурные сорта этой ягоды, — развил свою идею Ваня, — поэтому имеет смысл связаться с Бийском.
Я переспросил название города, так как не знал о его существовании.
— Туда бартером пойдет вино, сюда — саженцы, — вошел в раж Ованес: — Уверяю, это совершенно безотходная культура. Мало того, что будет возможность получать драгоценнейшее масло, можно будет готовить компоты и соки, а жмыхом заправлять корм для скота в качестве витаминной добавки.
Здесь он сделал паузу. Мой коллега так и не подавал признаков жизни.
— Международные организации обеспечат нас микроцехами для экстракции масла, а миротворческие силы — охрану хозяйств. Как видите, дешево и никаких налогов не надо будет платить, — заключил он.
На некоторое время в комнате воцарилась глубокая тишина. Я не знал, что ответить. Сотрудник, видимо, уже сделал свои заключения и с отсутствующим видом продолжал глядеть на монитор компьютера. Я вздрогнул, когда Ованес внезапно возобновил монолог.
— Чтоб не забыть: вся выручка пойдет в фонд восстановления разрушенных деревень, — сказал он.
Я посоветовал Ване обратиться к международным организациям, может быть, они помогут с цехом.
— Все производство помещается в одном трайлере, питание у него автономное. Я специально копался в каталогах, — подхватил Ованес.
Ушел он не совсем разочарованным. Я проявил интерес к его проекту. Идея была ничем не хуже той, что мне приходилось услышать на семинаре в Москве. Там один миротворец предлагал высадить десант таких же, как он, энтузиастов в зону армяно-азербайджанского противодействия в Карабахе. Голыми, с детскими флажками и свистульками, мужчины и женщины должны были заполнить зону между передовыми позициями. При этом докладчик демонстрировал подробнейшую карту боевых действий, которую он позаимствовал у военных.
— Откуда у него такая карта, если он не провокатор?! — так отреагировал на своего коллегу в кулуарах один видный конфликтолог.
Мы долго работали над проектом. Решили не засаживать зону конфликта привозными кустами облепихи. Взамен я предложил фундук. На западе на него большой спрос, особенно в пищевой промышленности. Растет прямо в зоне конфликта. Из-за этого фундука столько крови люди пролили, не могут поделить. По проекту же можно организовать совместный сбор этого продукта и поделить доход. Ваня взял тайм-аут.
— Надо литературу посмотреть, посчитать, — сказал он.
Когда проект переслали в одну из международных организаций, там у них закончился бюджетный год. Надо было ждать, когда начнется новый. Помню, когда мы выходили из офиса этой международной организации, Ваня решил на некоторое время задержаться.
— Попрошу прислать мне письменный ответ на бланке, — сказал он.
Кто знает, чем бы кончилась история с фундуком, но поспело новое событие… Все началось с присоединения Грузии к конвенции ООН “О правах ребенка”. “Не противоречит интересам государства” — с такой резолюцией в парламент было послано заключение по поводу конвенции. Но именно с этого знаменательного акта начались проблемы.
В то утро Ваня пришел возбужденным.
— Как же страна присоединилась к конвенции, если нет ее аутентичного перевода на государственном языке?
— Далась тебе эта конвенция! Вон сколько конвенций с бухты-барахты ратифицировали, и никто не заикнулся о наличии перевода.
— Но я сделал перевод, — сказал он мне, — и вот еще я принес примерный устав НПО, работающего по правам ребенка.
Я сначала не понял, о чем речь.
— Причем конвенция и твое НПО — Научно-производственное объединение?
Ваня не стал акцентировать мое невежество насчет второго значения аббревиатуры НПО, а деловито продолжил:
— НПО — это неправительственные организации. Здесь вы их называете на английский лад “Ен Дже О”. Вот вам проект устава организации.
Мне тогда трудно было судить о качестве проекта, потому что это было нечто новое для нас. Я знал, что в городе уже было одно НПО или “Ен Дже О”. Группа ловких парней устроили из него кормушку. Известно было также, что был учрежден институт “Открытое общество — Грузия”, который такие начинания финансировал. На первых порах те, кто имел к нему доступ, тщательно скрывали адрес, поэтому в народе его называли “Закрытое общество — Грузия”.
Здесь я не мог не отозваться высоко об энергии и эрудиции Мирояна. Более того, позволил себе фразу, которая стала причиной недоразумений. Я покусился на привычный ход событий. Человеку, транжирящему свое время беготней по инстанциям, вдруг… Словом, я заявил, что будь моя воля, работал бы Ваня в нашей конторе. Я говорил и думал: “Вся драма этого человека не в том, что он опережает время. Тогда его вообще держали бы за сумасшедшего. Он идет в ногу со временем в отличие от нас, которые отстают. Поэтому он — только чудак, обреченный коллекционировать ответы-отписки на бланках разных организаций”.
На следующий день в канцелярию нашего заведения поступило заявление от Ованеса Мирояна о принятии его на работу. Начальство ввергло в панику подробное юридическое обоснование Ованеса на его права стать нашим коллегой. Впрочем, отговорку нашли быстро: организация полностью укомплектована. Получив отказ, Ваня написал второе заявление, а потом третье. Делал это он с периодичностью, обозначенной в процедурных требованиях о времени, которое дается на рассмотрение заявлений граждан. Уже звучали грозные нотки пожаловаться в более высокие инстанции.
С этого момента меня называли “другом Мирояна”: мол, “твой друг звонит”, “твой друг пришел”. Первым от “своего друга” начал прятаться я, потом уже другие сотрудники, приходящие в соприкосновение с “ксивами” (как они говорили) Мирояна. Я пояснил руководству, что знаю Ованеса Мирояна давно. Отметил его верность принципам, культивируемым в новое время и т. д. И тут же добавлял, что отдавал себе отчет в том, что не мне принимать решение, кого брать на работу в нашу организацию. И протекции я никому не составлял.
Во время всей этой катавасии мне почему-то представлялось, как Ваня расправлялся с начальником у себя в НПО, который оскорбил его.
Но прошло время и до ушей руководства дошла не то сплетня, не то информация. Когда-то в молодости Мироян занимался спортивной гимнастикой и упал с турника, когда “крутил солнце”. Ударился головой и через некоторое время начал говорить “невероятности” Даже лежал в больнице после этого. Официальный запрос в медицинское учреждение информацию подтвердил. Начальство несколько успокоилось, в организации даже заговорили:
— Жалко человека. Такой способный!
Ваню специально вызвал на беседу один из заместителей. Заместитель сказал ему, что ценит активную гражданскую позицию Ованеса. Потом заговорил о больших нервных нагрузках, с которыми сопряжена работа в нашей организации, намекнул Ване, что ему ведомо о некоторых деталях прошлого. Справился о его семейной ситуации, обещал помочь.
После этого наступило затишье — Ваня ничем не давал о себе знать.
Недели через две он пришел к нам на прием.
— Вас господин Мироян спрашивает, — сообщила мне секретарша.
Ваня сильно посерел, похудел. Его НПО, то есть Научно-производственное объединение закрылось. Теперь он безработный и не знает, как содержать семью, больную жену и дочь-абитуриентку. Но в глазах его по-прежнему был блеск.
— Я получил письмо от французского президента… Помпиду, — эту фамилию он произнес со смаком, как будто теннисный мячик три раза скакнул по столу. Хотя явно путал, ибо в то время главой Франции был Миттеран. — Видно, дело с моим НПО, или, по-вашему, “Ен Дже О” пойдет, — добавил он.
Ваня извлек из папки красочный бланк канцелярии президента Франции с факсимильной подписью. Я не знаю, что было написано в том письме. Я не владел французским.
— Представьте себе, от документа исходило такое благоухание! — заметил Ованес. И тут последовали длинные и компетентные рассуждения о культуре запахов, в которой поднаторели французы.
— Перед тем, как вселиться в новый дом, француз приглашает специалиста по запахам. Тот приходит с набором ароматов. Хозяин выбирает запахи — отдельно для спальни, для гостиной, даже для гаража, — заключил Ваня.
Я, в этот момент державший бланк в руках, поймал себя на невольном желании эту бумагу понюхать.
— Запах выветрился, — как бы походя обронил Ваня. Я сделал вид, будто всматриваюсь в подпись Президента.
Развязка истории с Ованесом оказалась весьма печальной. Однажды ранним зимним неуютным утром меня разбудила испуганная теща.
— Там какой-то странный мужчина тебя спрашивает, — сказала она и потом начала ворчать, что на ночь опять забыли закрыть ворота.
Я накинул халат и вышел на порог. Во дворе стоял Ованес, сильно исхудавший, побледневший. Он поздоровался, потупил взор. Его голос был слаб.
— Гурам, ты не можешь одолжить мне деньги. Десять лари, например?
Стоило мне замяться в нерешительности, он заторопился и, не попрощавшись, вышел со двора. Я последовал за ним и закрыл ворота.
Потом он совсем исчез. Меня одолевали предчувствия и настолько мрачные, что я не решался искать Ваню.
Кстати, я порвал с Дали. Уже с того момента, как уехал в Москву. Ко мне она не наведалась, хотя, как узнал, несколько раз приезжала в Москву. Потом вышла замуж. Однажды я все-таки заглянул в те края, где жили Дали и Ваня. Прошелся мимо дома, где жил Ованес, но зайти во двор не рискнул. Дали вообще оглушила меня известием:
— Ты что, не слышал? Там у них такое произошло! Ночью забыли выключить газ. Вся семья погибла. Говорят даже, что не случайно это произошло.
— Неужели и его девчушка тоже погибла?!. — почему-то обронил я.