Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2009
* * *
промазавшие стрелы сухостоя:
оно, я знаю, слишком глубоко:
в нем тишина творится под землею,
венозной выпускается золою
измазать лес со всех его боков.
Пруты без оперения крошатся
и смотрят ввысь — у сушняка нет шанса
вернуться в руки строгого стрелка,
и голос засыхающего хруста
твердит — внутри безжизненно и пусто,
в колчан костра влагая их пока.
И вспышка вынет стрелы и, не целясь,
опутает окрестность, как мицелий,
попав в болото, в небо, в пень и ель:
ведь свет стреляет метко и не глядя,
ему не нужно со сноровкой ладить,
когда весь мир — одна сплошная цель.
* * *
хочет войти обратно.
Стучится мягко. Листья окнами в сад
дышат всеядно.
Ваш сын вернулся, отоприте скорей,
оторопь света душит,
ваш сын несет волну зеленых морей.
Воздух все туже.
Внутри цветка никто открыть не спешит
и не звенит ключами,
и аромат стоит, как будто пришит
к свету над нами.
И мы найдем свое цветение для
входа обратно, в зелень
цветка, которым живы, воздух деля
в солнечном теле.
И постучимся, скажем, Боже, пусти,
воздух все туже, туже.
Нас душит свет, а чтобы дальше расти,
Ты нам не нужен.
* * *
и кроны деревьев, как чувства, пусты —
ушла постоялая тяга
зеленого к синему, и синева
влечется к себе, к этим видным едва
просветам лазурного стяга.
Фасады домов трутся флагами о
струящийся складками воздух, и он,
наверное, электризован.
Так небо натерто о синюю ткань,
что светится вшитая в облако рань,
блестя на металле часовен.
Слипается, и — волокно к волокну
скрывает в трепещущей ткани луну
влечения сникшая почесть:
в кругах, силуэтах замерзших кустов
и в тех, охлажденных, кто нынче готов
к бестрепетности одиночеств.
* * *
равновесием найден, в устойчивость влит,
разбираешь паденье на мелкие части,
демонтируя злой монолит.
Что за памятник — срыв громоздится на срыве!
Вереница готовых цветы возложить
заплутает в расправленном чистом курсиве,
выводящем название — “жить”.
И на месте, зиявшем в провальные плиты,
нет ни места, ни времени — так, красота
да еще кой-какие чудесные виды,
завалящаяся высота.
Балансируешь в свете живучих безделиц,
и не знаешь, во что еще жизнь возвышать,
если счастье и слово так здорово спелись,
что им стыдно зачем-то мешать.
* * *
о. С. Круглову
плавно стекает и, возвращаясь в мозг,
так распахнется, будто заполненный лифт,
выпустит всех поднявшихся в шум берез.
Это и есть творение, высший этаж?
Гладкий обхват стволов, береста и бес
черных и белых пятен, двухцветный раж,
взятый как норма жизни с больших небес.
“Ты отпусти нас, лес. Нам пылать бы в ядре,
магмой лучиться, биться в земле, в груди.
Воздух носить по капле в дырявом ведре.
Вниз, в сокращенье сердца ты нас веди”, —
просят листву Иосиф, Мария, Христос.
Водит по строчкам правду нашедший чтец:
“В Солнце идти вам шелестом этих берез:
Солнце и есть спасенье, и есть Отец”.
* * *
воздух березовый, взбитый
веточной дрожью о многом.
Ветошью дружной увитый,
сад показался мне Богом.
Воздухотворный участок
мира, невкусного легким,
шелест зеленого яства.
Трепет, не давшийся многим,
где твоя верная паства?
Я здесь один, и ограды
не разглядеть под листвою —
есть ли они? Ведь когда-то
сад этот будет со мною
ближе супруга и брата.
Ведать предел этот надо
прежде — глазам, но дыханье
с небом и так уже рядом.
С близкого же расстоянья
Бог показался мне садом.
* * *
По глазам погладит детство, споет,
как по водам неуклюж пешеход,
как шагают глубиною моря
и в свою не верят цепь — якоря.
У волны по телу маленький шаг,
он — не больше жизни, он — не дурак,
но он меньше веры в звенья цепи.
Ты не знай, что дальше — спи уже, спи.
Высоко темнеет днище времен,
хорошо, что капитан не умен.
Якоря взмывают ввысь, чтобы смог
плыть кораблик — он от соли продрог.
Ты не плачь и, слышишь, глазки закрой.
Над водой летит спасительный рой
парусов, надутых верой в пути,
по которым можно всплыть и уйти.
По которым можно всплыть и уйти.