Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2008
Елена Викторовна Алехина родилась в 1983 году в Туле. Окончила Тульский государственный педагогический университет им. Л. Н. Толстого. Сотрудник Музея-усадьбы Л. Н. Толстого Ясная Поляна. Живет в Тульской области.
Альфа и омега: два ростка семейного древа Толстых
Однажды Лев Николаевич Толстой высказал такую мысль: если бы ему предложили населить мир идеальными людьми, но без детей, он бы отказался. Лучше люди самые обычные, со слабостями и пороками, но мир, в котором есть дети, а значит, и надежда на будущее.
Именно любовь к детям была одной из связующих сил в семейной жизни Толстых. Мечты о женитьбе, о собственной семье у Льва Николаевича появились еще в ранней молодости. Можно сказать, что задолго до брака в своем художническом воображении Толстой прожил целую семейную жизнь. С годами в его сознании вырисовывалось все более конкретное представление о будущей семье, появлялись определенные требования. И если любовь к женщине для Толстого немыслима без брака, то сам брак представлялся ему несостоявшимся без детей.
Первенец Толстых появился на свет в имении Ясная Поляна 28 июня 1863 года, на старинном кожаном диване — том самом, на котором за тридцать пять лет до этого родился его отец. Именно с его рождением связана знаменитая история, свидетельствующая о том, как серьезно писатель относился к числу 28 — ведь в дате его рождения (28.08.1828) это число встречается дважды. Роды Софьи Андреевны начались на рассвете 27 июня и продолжались на протяжении последующих суток. Лев Николаевич сильно переживал страдания супруги и несомненно желал их скорейшего окончания, но, желая, чтобы ребенок появился на свет именно 28-го числа, в перерывах между схватками он прошептал Софье Андреевне на ухо: «Душенька, подожди до после полуночи». Желание его осуществилось, и родившегося фактически уже на следующий день мальчика окрестили Сергеем — в честь одного из братьев Льва Николаевича. Софья Андреевна вспоминала, что первоначально ребенка хотели назвать Николаем — так звали отца и старшего брата Толстого, к тому времени уже покойных. В пользу другого имени вы-сказалась именно она. Суеверный материнский страх (а оба Николая Толстых скончались довольно молодыми) заставил супругу писателя настоять на своем мнении, но все же имя малышу было выбрано «семейное». Поскольку появления Сергея на свет ожидали несколько позже, приданое для него было не совсем готово — точнее говоря, мать Софьи Андреевны, Любовь Александровна Берс, не успела привезти детские вещи из Москвы — и кроху завернули в ночную сорочку Льва Николаевича, запеленав рукавами от нее.
С рождением ребенка в семью Толстых вошли первые серьезные трудности. Лев Николаевич настаивал на том, чтобы молодая мать занималась малышом только сама, без помощниц. Вследствие этого первое время у маленького Сергея не было няни, позже няню все-таки пригласили. Сначала за мальчиком ухаживала старая няня его отца — ее он практически не помнил, — затем бывшая дворовая помещика Воейкова — Мария Афанасьевна Арбузова, ставшая няней и четырех последующих детей писателя. Особенную заботу чувствовал Сережа со стороны своей крестной, тетушки Льва Николаевича, Татьяны Александровны Ергольской, жившей в Ясной Поляне. Крестным Сергея, естественно, стал брат отца, в честь которого его и назвали.
В ноябре 1866 года, когда в семье было уже трое детей, в толстовскую усадьбу приехала выписанная из Англии гувернантка — Ханна Терсей, дочь садовника Виндзорского дворца. Дети Льва Николаевича и Софьи Андреевны очень к ней привязались; упоминание о Ханне можно часто встретить в мемуарах ее воспитанников — Сергея Львовича, его младших брата и сестры.
До семи-восьми лет воспоминания Сергея Львовича неупорядочены, неотчетливы: он рассказывает лишь о тех случаях, которые были связаны с сильными эмоциями. Это и утомительная для маленького ребенка поездка в Москву (причем большей частью в возке, поскольку Курская железная дорога была открыта тогда только до Серпухова), и страх перед умирающим человеком (дед Сергея, Андрей Евстафьевич Берс, в тот момент находился при смерти, и мальчик его боялся). Паническим страхом отозвалось в нем и другое сильное впечатление, полученное в родной усадьбе, во время одной из самостоятельных прогулок. «С детства любя самостоятельность, — пишет Сергей Львович, — я как-то убежал от надзора старших и отправился исследовать новые места — луг по ручью Ясенке. Там я встретил мужика, который вел в поводу жеребенка. Вдруг мужик этот остановился, вынул большой нож и полоснул им по шее жеребенка. Алая кровь полилась ручьем, а я что есть духу бросился бежать. Мужик показался мне ужасным извергом, который может зарезать и меня. Дома мне объяснили, что он зарезал жеребенка для того, чтобы он не высасывал силы у своей работницы-матери».
В восемь лет Сережу в первый раз берут на охоту. Он выезжает из дома с отцом, своим прадедом Исленьевым — прототипом отца Николеньки в «Детстве» и «Отрочестве», выезжает как «большой» — на жеребце Каширском, ко всему прочему неоседланном: Лев Николаевич всех своих сыновей с малых лет приучал ездить без седла, чтобы привыкнуть держать равновесие. По неосторожности упав с лошади, свой путь к остальным охотникам мальчик проделал пешком. К его великому огорчению, к моменту, когда он пришел, «травля уже кончилась; заяц был пойман, заколот и второчен. Это была чуть ли первая моя охота, да еще с прадедом, а мне ничего не пришлось видеть! Я был в отчаянии».
К этому времени Сергей уже начал учиться — дома, в Ясной Поляне. В качестве -педагогов выступали его родители: Софья Андреевна учила сына русскому и французскому языкам, истории, географии, игре на фортепиано, Лев Николаевич — тоже русскому языку («но не грамматике», — вспоминал Сергей Львович) и арифметике. -Английский преподавала гувернантка, Ханна Терсей. В тот период своей жизни Толстой возвращается к занятиям педагогикой, устраивает в своем доме школу, составляет «Азбуку», «проверяя» ее содержание на своих детях — рассказывая им истории из этого сборника и заставляя излагать эти истории своими словами.
В возрасте девяти лет Сережа знакомится со своим будущим имением — родовой усадьбой Толстых Никольским-Вяземским. Никольским когда-то владел рано умерший брат писателя Николай, а после его кончины Лев Николаевич стал полноправным владельцем имения, со временем передав его старшему сыну. На тот момент в семье писателя было уже шестеро детей, и в одном из писем к своей родственнице и близкому другу-, Александре Андреевне Толстой, он дал каждому ребенку удивительную по своей проницательности характеристику. «Старший, белокурый, — так пишет он о Сергее, — не дурен. Есть что-то слабое и терпеливое в выражении и очень кроткое. Когда он смеется, он не заражает, но когда он плачет, я с трудом удерживаюсь, чтобы не плакать. Все говорят, что он похож на моего старшего брата. Я боюсь верить. Это слишком бы было хорошо. ‹…› Сережа умен — математический ум и чуток к искусству, учится прекрасно, ловок прыгать, гимнастика; но gauche[1] и рассеян».
1872–1873 годы — время зарождения еще одного «детища» писателя — романа «Анна Каренина». В автобиографической повести «Моя жизнь» Софья Андреевна Толстая описывает эпизод создания первых строк романа — рассуждения о счастливых и несчастливых семействах, а также знаменитой фразы «Все смешалось в доме Облонских». Главным героем в этой истории выступает ее старший сын — как-то вечером Сережа вернулся из комнаты крестной, где он вслух читал ей «Повести Белкина», положил книгу на стол и отправился в детскую. «Повести» раскрыл Лев Николаевич, причем на строчках «Гости съезжались на дачу…». «Прямо к делу, без вступления… Вот мой учитель, Пушкин», — заметил он. И в тот же вечер написал начало «Анны Карениной».
Шло время. В своих воспоминаниях Сергей Львович рассказывает о поездках в Самарскую губернию (там Лев Николаевич приобрел большое имение), предпринимавшихся всей семьей. Пили кумыс, жили простой «первобытной» жизнью. К тому времени у мальчиков Толстых уже был другой воспитатель — немец Федор Федорович Кауфман, рекомендованный Фетом. Вместе с ним и гувернанткой-англичанкой мисс Эмили Софья Андреевна продолжала руководить домашним обучением старших детей. Много занимался детьми и Лев Николаевич: часто задавал писать сочинения, причем на конкретные, а не на отвлеченные темы, читал им вслух по вечерам. Детей приводили в восторг рассказы Жюля Верна, а поскольку звучали они на языке оригинала, Сережа добросовестно переводил услышанное младшему брату Илье.
С двенадцати лет вместе с братом и сестрой Сергей Толстой начинает серьезно заниматься музыкой — в Ясную приглашают учителя. Добросовестный педагог, он, правда, оказывается не слишком хорошим музыкантом, да и дружбы со старшим из учеников у него не получается. Тем не менее занимался мальчик охотно, «без руководства» разучивая и играя различные пьесы. Впоследствии, регулярно сдавая экзамены в Тульской классической гимназии, он находит себе товарищей, разделяющих его увлечение музыкой. Хорошим приятелем Сергея становится племянник и тезка поэта Дельвига — Антон, живший в Туле. Вскоре дружба связала и семьи мальчиков.
Одним из сильнейших музыкальных впечатлений юного Толстого в тринадцать лет становится «полнотонная, энергичная» игра его родственника, скрипача-виртуоза -Ипполита Нагорнова, вполне вероятно, ставшего прототипом Трухачевского в «Крейцеровой сонате» — в Ясной Поляне он исполнял и эту непростую пьесу. Музыка и учение в жизни старших сыновей писателя время от времени сменялись верховыми -прогулками, охотой, катанием на коньках. «Коньки были причиной случая, чуть не стоившего мне жизни», — уже в зрелом возрасте вспоминал Сергей Львович. Катаясь на Большом пруду в Ясной, он нечаянно столкнулся с сестрой Татьяной, упал и сильно ударился головой об лед. «Меня в бессознательном состоянии снесли домой, прикладывали к голове лед и поставили за ухо пиявку. А когда, проспавши почти сутки, я проснулся, у меня совершенно пропала память; она восстановилась только через несколько минут».
Пора сказать несколько слов о формирующихся взглядах Сергея Львовича на жизнь. Ведь если «забежать» во времени вперед, упомянув о сложных взаимоотношениях в семье писателя, об астаповской трагедии, становится ясно, что старший сын Толстого в большей степени, нежели его братья, принял мировоззрение отца, и он же единственный из сыновей Льва Николаевича находился рядом с ним до последнего момента его жизни.
В 1877 году в Ясную Поляну на место домашнего учителя поступил Василий Иванович Алексеев, народник, бывший член земледельческой коммуны в Канзасе, оказавший влияние не только на мировоззрение своих учеников, но и на взгляды их отца, мучительно сомневающегося в правильности образа своей жизни. По признанию самого Сергея Львовича, Алексеев был первым учителем, который искренне хотел не только передать своим ученикам известные знания, но и пытался руководить их нравственным воспитанием. В его воспоминаниях, относящихся к тому периоду, большое внимание уделяется переменам, происходящим в мировосприятии Льва Николаевича — они не могли оставаться для семьи незамеченными и не могли не вызывать определенной реакции у его родных. Со временем становилось ясным, что новые взгляды Толстого не оставляли равнодушными и людей не только из его близкого окружения. Правда, до времени появления страстных почитателей и таких же страстных противников было еще далеко…
Это время старший сын писателя называл одним из самых счастливых периодов своей жизни. В шестнадцать-семнадцать лет он был «здоров, силен, удовлетворительно учился», находил время для спорта и охоты, переживал первую влюбленность. Он мечтал о жизни в Москве, занятиях музыкой, учебе в университете и о такой деятельности, которая была бы «полезна всему человечеству». Постепенно мечты начинают осуществляться. В 1881 году Сергей Львович поступает в Московский университет, на отделение естественных наук физико-математического факультета. Этот выбор дается ему нелегко: к университетскому образованию его отец относился отрицательно, и посоветоваться с ним сын не мог, хотя придерживался мнения, что тот порекомендовал бы ему математический факультет как «дающий несомненные знания». С другой стороны, стремясь к «полезной деятельности», юный граф Толстой планировал поступить на медицинский факультет, но, представив себя возле операционного стола или в прозектор-ской, понял, что медиком не станет. «Куда же поступать? На математический факультет? — сухая материя, на юридический? — это не наука, и на этот факультет поступают все светские снобы и франты, на историко-филологический? — интересна история, но древние языки успели набить оскомину. Остается естественный факультет, средний между медицинским и математическим…»
Вслед за Сергеем в Москву переезжает вся семья. Было решено, что зимой Толстые будут жить в городе, а на лето возвращаться в свое тульское имение. Становиться москвичами после жизни в деревне было весьма непривычно; сам Сергей Львович вспоминал, что так мало знал город, что даже спрашивал прохожих, где находится университет. В то время он испытывал симпатию «ко всему студенческому» и с удовольствием «смешивался» с пестрой студенческой толпой. Как многие молодые люди, попав в совершенно новую, непривычную среду, он держался несколько в стороне от семьи. Под влиянием товарищей и соответствующей литературы — Писарева, Чернышевского, «Отечественных записок» — Сергей усвоил достаточно радикальные взгляды, будучи враждебно настроенным по отношению к правительству, чиновничеству, богатым людям и симпатизируя революционному движению. Но вместе с тем его привлекали и светские развлечения, хотя неумение танцевать и нехватка средств не позволяли ему во всем блеске показать себя в обществе. Метания из стороны в сторону не исключали и некоторого постоянства — в отношении к науке, музыке. В отличие от отца Толстой-младший верил, что наука — истинное знание, а страстное увлечение игрой на фортепиано едва не «увело» его из университета в консерваторию, но в конце концов университет «перетянул».
Учеба по-настоящему заинтересовала Сергея Львовича после первого курса. Он много занимался своей специальностью — химией, на лекции ходил выборочно — -старался попасть к хорошим лекторам или профессорам, демонстрирующим на лекциях опыты. С преподавателями ему повезло: анатомию растений на его курсе читал -К. А. Тимирязев, органическую химию — В. В. Марковников. Лучше других наук младший Толстой был знаком с химией. После сдачи экзаменов четвертого курса для получения степени кандидата естественных наук он написал диссертацию на тему «Историче-ский очерк атомической теории», представив ее Марковникову. Об этой работе профессор отозвался не слишком одобрительно, сказав: «Это не химия, а какая-то философия», и предложил зачесть курсовую работу Сергея Львовича по исследованию тяжелых нефтяных масел. Встретившись с бывшим студентом лет через пятнадцать в Крыму, Марковников признался, что эта курсовая ему весьма пригодилась в его собственных исследованиях.
О времени своей учебы в университете сын писателя мог бы рассказать множество прелюбопытных историй. Так, например, однажды третьекурсник граф Сергей Толстой — по заданию того же профессора Марковникова — усердно работал в химиче-ской лаборатории, выполняя опыт, для чего получил от наставника дорогую медную колбу. Чтобы измельчить едкий натр, вместо молотка он решил использовать крышку колбы, от чего та погнулась и продырявилась. Узнав о содеянном, Генерал (так звали Марковникова в лаборатории) рассердился и потребовал, чтобы студент купил новую колбу. Денежные дела Сергея Львовича в то время обстояли не слишком хорошо, и он просто отдал испорченную крышку меднику — запаять. Стоило это намного дешевле, но не заметить следы «ремонта» было нельзя. Увидев это, профессор изрек: «Вас, я вижу, надо приучить к аккуратности». И попросил приготовить для лаборатории цианистый мышьяк, или какодил, — вещество настолько ядовитое, что достаточно было просто вдохнуть его, чтобы умереть. На воздухе какодил самовозгорался — словом, чтобы приготовить его, необходимо было запастись изрядной порцией смелости. От этого задания Сергей Львович отказался — «струсил», как он сам говорил впоследствии. «Очень жалко, что Марковников тебя обидел, — написал Толстой сыну, узнав об этом случае. — Мне казалось, что ты дружелюбно бил посуду, а вдруг оказывается, что этого Генерал не одобрил». Относясь к «академическому» образованию сына без излишней серьезности, Лев Николаевич тем не менее постоянно находился в курсе его дел. -Вообще вопрос, что лучше — университетская теория или жизненная практика, довольно много обсуждался в семье Толстых. Сам писатель, в прошлом студент Казан-ского университета, покинувший его стены на третьем курсе, был противником университетского образования, и младшие сыновья прислушивались к его мнению. В отличие от своих братьев, Сергей Львович принял твердое решение получить университетский диплом.
Своеобразным барометром семейного настроения Толстых в 1880-х годах служил так называемый почтовый ящик — обыкновенный деревянный ящик, висевший на лестничной площадке яснополянского дома. Авторами предназначавшихся для него «произведений» были практически все члены семьи — каждый мог бросить в ящик свои записки, при этом имея право на сохранение анонимности. Записочки вынимались и прочитывались один раз в неделю, в воскресенье, и надо сказать, их содержание является прекрасным доказательством того, что отличное чувство юмора в этой семье было прирожденным качеством. Так, в небезызвестном «Скорбном листе душевнобольных яснополянского госпиталя» шутливые и при этом очень точные характеристики даются каждому. Вот что, согласно «Листу», представлял собой Сергей Львович:
«Больной одержим манией, называемой └пустобрех“ universitelis liberalis[2]. ‹…› Признаки общие: желание знать то, что знают другие люди и чего ему самому не нужно знать. Признаки частные: гордость, самоуверенность и раздражительность. ‹…› -Лечение: вынужденная работа, а главное — служба, или любовь, или то и другое. Диета: меньше доверия к знанию и больше исследования приобретенных знаний. ‹…› -Подходящие ему стихи: └Отрядом книг уставил полку, читал, читал и все без толку“ (А. Пушкин)».
Постепенно студент взрослеет, начинает самостоятельную жизнь. Меняются и его взгляды: радикализм уступает место «либеральному буржуазному мировоззрению». От Сергея Львовича не может ускользнуть факт разлада в семье его родителей, разлада, наметившегося еще в Ясной Поляне и обострившегося после переезда в Москву. «Счастливы бродяги, потому что у них нет собственности», — на эти слова тяготящегося частной собственностью мужа Софья Андреевна могла горячо возразить. Ни один из восьми ее детей на тот момент не зарабатывал, и лишение семьи материальных благ напрямую угрожало будущему ее сыновей и дочерей. Как один из старших, рожденных в без-облачный период совместной жизни родителей детей, Сергей страдал от их взаимного непонимания, но не мог винить в разладе ни отца, ни мать: оба они были и правы, и неправы. Наверное, в этот период он все-таки был ближе матери, чем отцу, поскольку часто не соглашался со Львом Николаевичем, его требованиям изменить свою жизнь, его критикой науки и университетского образования. В дневнике этого периода Толстой часто анализирует свои отношения с сыном. На его страницах можно прочесть и о конфликтах, и о взаимном непонимании; в тоне писателя легко расслышать нотки возмущения, раздражения жизненной позицией Сергея: «Сереже я сказал, что всем надо везти тяжесть, и все его рассуждения, как и многих других, — отвиливания: └повезу, когда другие“ └Повезу, когда оно тронется“. └Оно само пойдет“. Только бы не везти. Тогда он сказал: └Я не вижу, чтоб кто-нибудь вез“. И про меня, что я не везу. Я только говорю. Это оскорбило больно меня. Такой же, как мать, злой и нечувствующий. Очень больно было. Хотелось сейчас уйти». Впоследствии он сознавал, что бывал не совсем справедлив по отношению к близким, признавал свою вину перед ними. И, перечитывая старые дневники, не мог не признаться в том, что «противно было за себя, за свою недоброту и жестокость отзывов о Соне и Сереже. Пусть они знают, что я отрекаюсь от всего того недоброго, что я писал о них. Соню я все больше и больше ценю и люблю. Сережу понимаю, не имею к нему никакого иного чувства, кроме любви».
Окончив университет, Сергей Львович, по собственным словам, оказывается на перепутье. Так же, как за несколько лет до этого при выборе факультета, он находится перед выбором: посвятить себя науке, служить или заниматься хозяйством в родовых имениях. Обратившись за советом к отцу (а это было в период обостренных отношений в семье), он получает следующий ответ: «Дела нечего искать, полезных дел на свете сколько угодно. Мести улицу — также полезное дело».
На тот момент Лев Николаевич официально еще не отказался от частной собственности, но уже передал жене доверенность на ведение всех своих имущественных дел. Софья Андреевна настояла на том, чтобы сын занялся делами в Ясной Поляне и самарском имении, и он добросовестно попытался вникнуть в премудрости ведения усадебного хозяйства. Было трудно. Мешало все — отчужденность отца, нежелание каких-либо преобразований со стороны матери, собственная неопытность — словом, даже найденный со временем управляющий предпочел уволиться, увидев, что в Ясной Поляне невозможно было поставить хозяйство на широкую ногу. Впрочем, тучи на яснополянском небе время от времени рассеивались. Так возникшая в это же время под влиянием Льва Николаевича «мода» работать на покосе захватила всех его домашних. Вместе с крестьянами они работали в артелях; косили и убирали сено для тех семей в деревне, где не было кормильца, для стариков, малосильных крестьян. Сергей Львович вспоминал, что его отец и братья состояли в двух артелях, причем та артель, где работал Лев Николаевич, была «скучной». В другой артели работали он сам, его брат Лев, сын гувернантки Алсид и несколько мужиков. «У нас было веселее, чем в первой артели: у нас бабы пели песни, а иногда мы пили водку, пропивая копну сена».
В 1887 году, в неполных двадцать четыре года, Сергей Львович по совету знакомых баллотируется на выборах от земства в члены Тульского отделения крестьянского банка. Кандидатура его получает одобрение, и на следующие полтора года он посвящает себя службе. Эта деятельность приносит ему возможность совершать частые командировки, куда он отправляется с удовольствием, знакомясь с новыми местами и интересными, иногда своеобразными людьми. Так в одном богатом имении донельзя скупой управляющий не имел обыкновения печь хлеб дома, а покупал у нищих кусочки, подаваемые им. Этими кусочками он угощал и своих гостей. В другом месте молодого графа угощали роскошными обедами, подобным щедрым жестом предполагая получить у него как у оценщика благоприятный отзыв об имении, выставленном на продажу.
В конце периода службы в банке, гостя в семье Олсуфьевых, Сергей Львович познакомился с их соседом по имению — Дмитрием Ивановичем Менделеевым. На бывшего студента-естественника «первый химик мира» произвел колоссальное впечатление. Дмитрий Иванович восторженно рассказывал о Донецком крае — будущем Донбассе, который он незадолго до этого посетил, о перспективах его развития. Рассказ этот, а также идея Менделеева отправить на Донец людей, «прикосновенных к литературе», для написания газетной статьи настолько захватили Сергея Львовича и его товарищей, что они немедленно начали составлять план будущей поездки. В путь они отправились через считанные дни. Заручившись советами Менделеева и имея при себе несколько рекомендательных писем от него, будущие исследователи Донецкого края получили возможность увидеть многое из того, что не видят обыкновенные туристы. Они спускались в шахты, вылезая оттуда «черными, как трубочисты, и мокрыми, как губки», осматривали Бахмутские соляные копи (в главной галерее которых Сергей Львович играл Шопена на стоящей там фисгармонии, из-за отсутствия колебаний воздуха она звучала, «как орган в соборе»), посетили ртутный завод Ауэрбаха. Часть пути по Донцу до места его впадения в Дон путешественники проделали на лодке, ночуя на берегу у костра под открытым небом. В Луганской станице с ними произошел случай, поистине достойный гоголевского пера. Местные казаки приняли одного из участников экспедиции, Михаила Николаевича Орлова, за его императорское высочество великого князя Михаила -Михайловича. Как ни божился Орлов, что никакого отношения к императорской фамилии не имеет, разубедить казаков не удалось. «Имя свое менять грешно, своего -имени — Михаил — он и не переменил, а фамилию переменил. ‹…› Кто с ним путешествует? Двое титулованных — Толстой и Олсуфьев; это, очевидно, его свита, они-то свои фамилии не посмели изменить». В пользу казачьих догадок говорило и то, что Орлов, в отличие от товарищей, был обладателем прекрасного ружья, и даже то, что, когда к ним в хату пришел атаман, никто не решился разбудить спавшего Орлова. «Слух о нас,— вспоминал Сергей Львович, — спускался вместе с нами вниз по Донцу». Шлейф невольного самозванца несчастный Михаил Николаевич «дотащил» до первого проходящего поезда — из-за любопытства казаков и «неподобающих почестей» от путешествия на лодке пришлось отказаться. И даже в Новочеркасске мнимое инкогнито было раскрыто: кондуктор поезда, которым товарищи возвращались домой, подобострастно предложил им отдельное купе.
Ни один из участников поездки не пожалел, что последовал совету Менделеева. Но задуманная ими статья так и не была написана. Впоследствии Сергей Львович встречался с Дмитрием Ивановичем в Петербурге, беседовал с ним о науке, промышленности, о мировоззрении своего отца: Менделеев утверждал, что Лев Николаевич «духа науки не понимает, того духа, который в книжках не вычитаешь, а который состоит в том, что разум человеческий всего должен касаться…»
После своей экспедиции Толстой-младший переезжает в столицу, где получает место делопроизводителя Крестьянского банка. С его радикализмом навсегда покончено — его часто можно было увидеть в светском обществе, на концертах. Он много общался с родственниками матери, посещал друзей отца — юриста А. Ф. Кони и критика Н. Н. Страхова. Петербург подарил ему немало интересных знакомств — с братом будущего премьер-министра Александром Аркадьевичем Столыпиным, семьей Рубинштейнов. Концерты Антона Рубинштейна Сергей Львович посещал особенно часто. Вообще его интерес к музыке с годами возрастал — еще учась в университете, под руководством профессора Московской консерватории Н. Д. Кашкина он начал изучать теорию музыки, композицию и особенности русской песни. Со временем он развивается как композитор, показывает свои опыты отцу, чем вызывает у него искренний интерес и удивление.
Об отношении Льва Николаевича к старшему сыну можно рассказать немало. В 1890-е годы, когда Сергей Львович пробует себя в разных видах деятельности, писатель временами отзывается о его увлечениях несколько иронично. Чего, например, стоит фраза Толстого по поводу участия сына в Пенитенциарном международном конгрессе, посвященном вопросам наказаний в тюрьмах: «Сережа и Столыпин, вероятно, долго думали, в какой новый кабак им пойти, и надумали — в тюремный конгресс». Эти слова не могли не задеть Сергея Львовича; узнав об этом, отец пишет ему: «Не думай, Сережа, что я отношусь к тебе иронически… Я стараюсь помнить и помню свою молодость и надеюсь, и даже почти уверен, что ты делаешь и делал меньше глупостей, чем я… Ты открыл, что непременно надо быть заняту, и ищешь себе занятия, но хорошенько не знаешь, чем именно тебе надо заниматься: банком, тюрьмами, хозяйством или уездным начальничеством. Но и это не все: почему не музыкой, не литературой, не фабрикой, не путешествиями и т. д.? Очевидно, что положение, что надо быть заняту, не имеет никакого значения и смысла, если не решено, чем надо быть заняту».
Как бы ни расходились взгляды на жизнь старшего и младшего поколений семьи, семья эта была единым целым. Об этом свидетельствует случай, произошедший в 1890 году, когда в опубликованном в «Новом времени» отчете обер-прокурора Синода было напечатано сообщение о том, что старшие сыновья Л. Н. Толстого «ограничивают его расточительство». Возмущению Сергея, Ильи и Льва Львовичей не было предела. Желая отстоять доброе имя семьи, они напечатали официальное опровержение. Некоторое время спустя один весьма серьезный вопрос, касающийся семейного благосостояния, свел братьев в Ясной Поляне. Обсуждался раздел имений Льва Николаевича между его детьми и Софьей Андреевной, вследствие которого старший из сыновей оказался владельцем части имения Никольское-Вяземское. Тогда он уже год постоянно жил в Никольском, исполняя обязанности земского начальника в Чернском уезде. К этому времени относится и его первый литературный опыт — рассказ «Дело Пыркина», напечатанный под псевдонимом Сергей Бродинский. Рассказ понравился Толстому; он планировал внести в него поправки и опубликовать еще раз. Все это в своем письме Сергею Львовичу сообщила его сестра Мария, напрямую передав мнение отца о том, что рассказ «способен к труду». Следующими работами Толстого-младшего стали мемуарные очерки — о своей жизни в Ясной Поляне, знаменитых гостях усадьбы, об истории своего рода и близких родственниках, свидетелем жизни и смерти которых он становился. Публиковались и его музыкальные произведения, а своеобразным «синтезом» музыковедения и литературы — двух столь близких ему тем — стал очерк «Музыка в жизни моего отца». Практически все эти произведения вышли в свет уже после смерти Льва Николаевича.
В своих воспоминаниях Сергей Львович не упоминает об «одинокой жизни в Никольском-Вяземском». Правда, этот «одинокий» период продолжался недолго: в июле 1895 года он женился на подруге своей сестры Татьяны — Марии Константиновне Рачинской. После венчания молодые уехали за границу, впоследствии жили попеременно в Москве, Никольском и Ясной Поляне. Но семейная жизнь скоро разладилась: уже будучи беременной, Мария Константиновна решила вернуться в родительскую семью. Вскоре после рождения ребенка она заболела туберкулезом легких и, проболев почти три года, умерла. Через несколько лет Сергей Львович снова вступил в брак — его избранницей стала графиня Мария Николаевна Зубова. В отличие от своих братьев, ставших отцами больших семейств, он воспитывал единственного ребенка — сына от первой жены Сережу.
В 1898 году, приехав в Ясную Поляну на семидесятилетний юбилей отца, Сергей Львович стал свидетелем обсуждения весьма серьезного предприятия — переселения в Канаду духоборов, последователей религиозного течения, основными принципами которого были вера в братство между людьми, невзирая на религиозные отличия, необходимость нравственного совершенствования, неприятие насилия. Следуя последнему принципу, они отказывались от службы в армии, устраивали акции протеста против оружия, сжигая его, чем вызывали преследование со стороны правительства. Принимая во внимание близость духоборческих взглядов учению самого Толстого, легко понять, почему он так «загорелся» желанием им помочь. Причем помочь, сделав исключение из правила, которого он твердо придерживался: не получать гонораров за свои литературные сочинения. Незадолго до его юбилея выяснилось, что благодаря посредничеству Петра Алексеевича Кропоткина и канадского профессора Джеймса Мэвора, правительство Канады согласилось принять духоборов. Вопросом переселения, находясь в Англии, также занимался друг и последователь Льва Николаевича Владимир Григорьевич Чертков. Очень скоро свою готовность помочь отцу в этом деле выразил и Сергей Львович.
По поручению отца он вместе с двумя духоборами отправился в Лондон, дабы передать Черткову «восемь пунктов» — вопросы по организации переселения духоборов, которые необходимо было рассмотреть. Толстой планировал отдать гонорар с романа «Воскресение» и повести «Отец Сергий» на дело переселения, причем печататься эти произведения должны были одновременно и в России, и за рубежом — уже переведенными. В британской столице сын писателя познакомился с П. А. Кропоткиным, книгу которого «Завоевание хлеба» он читал как раз в эту поездку, и у него появилась возможность обсудить это сочинение с автором. Незабываемым впечатлением для Сергея Львовича осталось посещение Британского музея в компании «опасного анархиста». Он вспоминал, что лучшего чичероне, чем Петр Алексеевич, было трудно себе представить. Во время осмотра музея Кропоткин заметил, что за ними следит какой-то человек, и счел нужным указать на это своему спутнику: «Он следит за теми, которые бывают со мной. Если вы боитесь неприятностей при возвращении в Россию, держитесь от меня подальше». Прощаясь с Сергеем Львовичем, Кропоткин с грустью заметил, что завидует ему, поскольку уверен, что Россию не увидит уже никогда. Он ошибался: почти через двадцать лет они с сыном Толстого увиделись снова — в Москве, где Сергей Львович жил неподалеку от родительского дома Петра Алексеевича — в Штатном, позднее Кропоткинском переулке. Но таких «принципиальных» разговоров, как в Лондоне, они уже не вели.
Следующим пунктом назначения для графа Толстого стал Париж — там ему удалось найти переводчика произведений отца, но поиски издателя не увенчались успехом, и он решил вернуться домой. Предпринятая поездка, безусловно, очень сблизила сына и отца; убедившись, что «Сережа вполне близок делом и чувством» общим стараниям помочь духоборам, Толстой попросил Сергея Львовича лично заведовать отправкой одной из партий переселенцев, которые планировали отплыть в Канаду на пароходе из Батума. К тому времени замысел «Воскресения», изначально планировавшегося как повесть, так разросся, что за переработку «Отца Сергия» писатель уже не брался. Послед-ний роман Льва Николаевича стал тем самым произведением, которое спасло духоборов и подарило им новую родину.
Отправка духоборов началась в декабре 1898 года. Провожая одну из партий, сопровождаемую последователем его отца Леопольдом Сулержицким, Сергей Львович представил себе, что ожидает их на протяжении месяца в пути — холод, болезни, недостаток пищи и чистой воды, нахождение в душных и тесных помещениях. По собственному признанию, ему стало «грустно и страшно за эти 2000 человек». «Так жалко, что эти хорошие люди уходят из России из-за глупости и жестокости каких-нибудь Шервашидзе[3] или Горемыкина[4], и так страшно, что там, куда они уедут, им будет нехорошо». Перед новым, 1899 годом со своей партией духоборов на пароходе «Лейк Супериор» в Канаду отплыл и он сам. За 24 дня плавания на судне умерло трое человек, и по прибытии на американский континент вся команда «засела» в карантине. В остальном путешествие было вполне благополучным.
Вернувшись на родину, сын писателя проводил время в Никольском, Ясной Поляне и Москве. В последующие годы он постоянно принимал участие в делах родительской семьи, с грустью констатируя усилившийся разлад между Львом Николаевичем и -Софьей Андреевной. Во время болезни отца в 1901–1902 годах он постоянно приезжал в Крым, где вокруг Льва Николаевича тогда собрались все близкие. В Москве Сергей Львович состоял гласным Московской городской думы, с 1908 года он — член Московского Английского клуба, помнившего не одно поколение Толстых. Его жена занималась педагогической деятельностью, сын посещал частную гимназию Л. И. Поливанова, учениками которой в свое время были его дяди — младшие братья Сергея Львовича.
В 1910 году старший сын писателя часто приезжал к родителям. Известие об уходе Льва Николаевича заставило его вновь спешно приехать из Москвы в Ясную Поляну. Через четыре дня он был уже в Астапово — у постели тяжелобольного отца. Одна из последних фраз Толстого была сказана именно старшему сыну: «Истина… люблю много… все они…»
Ровно через девять лет так же срочно в Ясную Сергея Львовича «вызвало» другое несчастье — тяжело заболела и вскоре скончалась Софья Андреевна. Вместе с сестрами Татьяной и Александрой он смог продолжить дело матери — превращение Ясной Поляны в музей. Единственный из детей Льва Николаевича, после революции он остался в России, занимался мемуаристикой и музыкой, был профессором Московской -консерватории, готовил к печати Полное собрание сочинений отца. Он пережил войну, в 1945 году помогал восстановить интерьеры яснополянского дома — после того, как все предметы его обстановки вернулись из эвакуации. Сергей Львович Толстой скончался в возрасте восьмидесяти четырех лет и был погребен в Москве, на Введенском кладбище.
***
Нужно сказать, что старший сын писателя много сделал не только для музеефикации Ясной Поляны. Он принимал участие и в делах созданного в 1911 году Государственного музея Толстого в Москве. Одним из филиалов этого музея стал знаменитый дом в Долгохамовническом переулке (ныне улица Толстого), в котором семья писателя прожила много лет. Одна из комнат в этом доме и поныне сохраняет интерьер детской и более всего напоминает о младшем сыне Льва Николаевича и Софьи Андреевны — Ванечке. В этом доме он родился, из этого дома его маленький гробик увозили на кладбище. Он был последним из пятерых детей Толстых, умерших в раннем детстве. За два года до появления Ванечки на свет скончался четырехлетний Алеша. Десятью годами ранее на протяжении сравнительно короткого периода семья пережила потерю троих детей: двухлетнего Петра, десятимесячного Николая и новорожденной Варвары.
1875 год. Для Софьи Андреевны в этот период жизнь почти полностью теряет краски. «Унылая апатия, равнодушие ко всему, и нынче, завтра, месяцы, годы — все то же и то же, — записывает она в своем дневнике. — Видит бог, как я нынешний год боролась с этой постыдной скукой, как я одна, в душе, поднимала в себе все хорошее…» Уныние и апатию чувствует она и в душе своего мужа, и ей больно видеть его таким. Отсутствие семейного благополучия лишало Толстого душевного спокойствия, необходимого для писательской работы, но именно это нестабильное состояние духа, временами отчаяние, незнание того, как поступить дальше, как любой внутренний конфликт, являлись движущей силой на пути к нравственному совершенствованию. Такие «остановки жизни» знаменовали собой духовные искания Льва Николаевича.
За тринадцать лет, прошедших с момента описываемых событий до рождения младшего сына Ивана, семейный корабль Толстых миновал немало опасных мест, но все же двигался вперед по своему курсу. Стали взрослыми старшие дети, появилось на свет еще четверо малышей, семья подолгу жила в Москве. Дни Софьи Андреевны проходили в беспрерывной деятельности — переписывании, поправлении корректур, заботах о детях, их воспитании и обучении. Время от времени в дневниковых записях она упоминает о «старой, знакомой тоске», желании «семейного одиночества» и уединения. Но летние дни в Ясной в узком семейном кругу, радость от музыки, «опыты с фотографией» вновь возвращали жену писателя в атмосферу покоя и счастья. «Вот моя жизнь, в которой я наслаждаюсь сознательно и за которую благодарю Бога».
Человеческая жизнь — сложная тема для размышлений. Что заставляет людей сближаться и отдаляться друг от друга? Есть ли некая закономерность в том, что, обретая долгожданное счастье, человек рано или поздно перестает чувствовать его остроту или рано или поздно его теряет?
Софья Андреевна Толстая никогда не умаляла своего семейного счастья. Появление на свет последнего ребенка — Ванечки — добавило в ее материнское чувство нечто новое и неожиданное. Словно ангел спустился с небес к женщине, всеми силами души не желавшей, чтобы ее жизнь превращалась в однообразное рутинное действо. Рядом с ней появился милый, хотя часто безумный, но сложный и веселый мирок», без которого для нее «не существовали ни природа, ни солнце, ни цветы, ни даже дети».
Рождение маленького Ивана 31 марта 1888 года с большим трепетом переживалось всей большой семьей Толстых. Павел Иванович Бирюков, в то время гостивший у Льва Николаевича в Долгохамовническом переулке, описывал это событие так: «Помню -тот вечер, когда я сидел с другими детьми внизу, а наверху в гостиной совершалось -великое и таинственное явление — рождение на свет нового человека. Мы все, не отдавая себе отчета в этом, переговаривались как-то шепотом, боясь нарушить величие -тайны.
И вдруг пришел к нам Л. Н-ч с взволнованным, заплаканным, но уже радостным лицом и объявил, что все кончилось благополучно. └А было очень страшно!“ — прибавил он нам, как бы поясняя и оправдывая свое волнение».
С этого дня сердце Льва Николаевича, в тринадцатый раз ставшего отцом почти в шестьдесят лет, было отдано в крохотные ручки Ванечки. С малышом он был необыкновенно нежен и ласков, о чем свидетельствует одно из писем Софьи Андреевны сестре Татьяне, написанное через две недели после родов: «Левочка взял его на руки и поцеловал; чудо, еще не виданное доселе, и рад, что мальчик, и относится к нему как-то особенно и заботливо». Ваня рос слабеньким и болезненным, и визиты докторов в Долгохамовнический переулок были довольно частыми. По воспоминаниям матери, все свои недомогания мальчик переносил с кротостью и терпением, не свойственным его нежному возрасту. «К нему странное чувство └ай“, благоговейного ужаса перед этой душой, зародышем чистейшей души в этом крошечном и больном теле», — записывает в дневнике Толстой.
«Вся жизнь сосредоточилась на выхаживании слабенького, болезненного Ванечки,— писала в повести └Моя жизнь“ Софья Андреевна. — По странной причине я назвала этого сына Иваном, хотя хотела назвать Юрием. Старшие сыновья, сложив первые буквы своих имен, решили, что не достает буквы └И“, чтобы было слово:
С И Л А М И
С — Сергей
И — Илья
Л — Лев
А — Андрей
М — Михаил
Имена же девочек означали: Т М А
Т — Татьяна
М — Мария
А — Александра
И вот мальчики кричали, что победили силами своими тму,и настаивали на имени Иван. Но почему-то и девочки этого хотели и сам Лев Николаевич».
Родные и близкие Ванечки в своих воспоминаниях единодушны: для них он удивительный ребенок, неземное, «нездешнее» существо. «Очень способный мальчик, не по годам развитой, сердечный и чуткий, — пишет его старший брат Сергей Львович. — Его нежно любили как мать, так и отец, и любовь к нему соединяла их в одном чувстве». Приезжавший в Ясную воронежский помещик Гаврила Андреевич Русанов заостряет внимание на необыкновенном сходстве сына и отца: «Ваня — хрупкий мальчик, с продолговатым бледным лицом и длинными, до плеч, светлыми волнистыми волосами, очень похожий на Льва Николаевича. На этом детском личике поражали глубокие, серьезные серые глаза; взгляд их, особенно когда мальчик задумывался, становился углубленным, проникающим, и тогда сходство со Львом Николаевичем еще более усиливалось. Когда я видел их вместе, то испытывал своеобразное ощущение. Один старый, согнувшийся, постепенно уходящий из жизни, другой — ребенок, а выражение глаз одно и то же. Лев Николаевич был убежден, что Ваня после него будет делать “дело Божье”».
Другу семьи Михаилу Александровичу Стаховичу младший сын Толстого особенно запомнился «своим отличием от банальных детей, своим настойчивым серьезным взглядом, содержательностью своих детских выходок и речей». Анна Григорьевна Достоевская писала о Ване, как «богато одаренном существе с нежным отзывчивым сердцем». Необычайно богатая фантазия Ванечки, его удивительный дар воображения, страсть к художественному вымыслу приводили окружающих в восхищение, как, наверное, за полвека до этого восхищали пятилетнего Льва Толстого истории, рассказанные старшим братом Николаем. «Он говорил о том, о чем не читал и не слышал», — вспоминала Софья Андреевна.
Широко известен случай, произошедший весной 1894 года в клинике Московского университета, примыкавшей к участку хамовнического дома. Человек, потерявший маленького сына и вследствие этого заболевший тяжелым душевным расстройством, излечился и вновь обрел желание жить после бесед с Ванечкой, внушившим ему, «что еще много любви и очарования в этом мире». Так часто выступавший в роли пациента мальчик сам оказался в роли доктора, лекаря человеческих душ. Огорчаясь при виде любой ссоры, острого разговора и долго переживая по этому поводу, именно Ваня нередко примирял родителей, прося их не сердиться друг на друга. Живым воплощением евангельских заветов мальчик был для отца: «хорошо поддерживать в себе любовь тем, чтобы во всех людях видеть детей — представлять их такими, какими они были в 7 лет». А Софья Андреевна в младшем ребенке видела наивысшее воплощение любви, связывавшей ее и мужа: «Много у меня было детей, но именно к Ванечке в наших обоюдных отношениях преобладала духовная любовь».
Принимая в Ясной Поляне Эрнеста Кросби, супруги Толстые не могли предположить, что его высказывание об их сыне окажется пророческим: «Он, когда вырастет, или превзойдет Льва Николаевича своим гением, или умрет рано». Сбылось и опасение Софьи Андреевны, доверенное лишь дневнику: «Боюсь, что он жив не будет».
20 февраля 1895 года Ванечка заболевает скарлатиной. Увидев, что ртутный столбик на градуснике достиг отметки 38,5 градусов, Софья Андреевна расплакалась. Увидав слезы матери, Ванечка сказал: «Не плачь, мама, ведь это воля Божия». Любимому брату Мише в отсутствие Софьи Андреевны мальчик шепчет: «Я знаю, что я теперь умру».
Уже после полуночи в доме детского доктора Филатова, лечившего Ваню, раздался звонок — на пороге стоял сам Лев Николаевич с сообщением о том, что Ванечка при смерти. По признанию профессора, это был самый тяжелый случай во всей его практике. «У него была самая злокачественная форма скарлатины — молниеносная, — вспоминал он позднее. — Я отлично понимал, что, когда бы я ни приехал, в семь ли, в десять ли часов, — все равно помочь я ничем не мог. С этой стороны моя совесть могла быть вполне спокойна. Но вот уже много лет прошло с тех пор, а всякий раз как вспомню Толстого, как он стоит передо мной и просит меня о помощи, — делается тяжело и стыдно за себя, как было тогда».
Спасти Ваню не удалось. Его последние слова — «да, тоска» — не были похожи на слова обычного ребенка. Тоска от предчувствия скорой разлуки с миром, в котором так много «любви и очарования».
23 февраля в своем дневнике Софья Андреевна оставляет всего две фразы. Слова, сквозь лаконичную оболочку которых прорываются незаглушимая боль, отчаяние, невозможность дальнейшего существования: «Мой милый Ванечка скончался вечером в 11 часов. Боже мой, а я жива!»
«Ужасное — нет, не ужасное, а великое духовное событие», — записывает Толстой 26 февраля, в день похорон сына. Через некоторое время в другой дневниковой записи он самому себе признается, что кончина Вани для него «проявление Бога, милосердное от Бога, распутывающее ложь жизни, приближающее к нему событие». Он много думает о смерти, набрасывает в дневнике завещание, планирует закончить целый ряд незавершенных произведений, хотя чувствует себя слабым, разбитым, упоминая о «душевной спячке». И вдруг — признание о мелькнувшем сюжете романа и чувстве, что мог бы хорошо его написать: «По крайней мере, так показалось…» Горе особенно сближает Льва Николаевича с женой; он не оставляет Софью Андреевну, поддерживает ее, проводит с ней много времени, понимая, что эта потеря для нее невыносима, что вместе с Ванечкой ушла и воля к жизни. «С. А. поразила меня, — пишет он Н. Н. Страхову. — Под влиянием этой скорби в ней обнаружилось удивительное по красоте ядро души ее. <…> Хотя года все больше и больше сближают нас, смерть эта еще более сблизила нас с нею…»
«Мой был Ванечка, а теперь… вот и пуста жизнь», — сообщает своему дневнику Софья Андреевна два года спустя. Но ее духовная связь с сыном не обрывается. В Ясной она почти ежедневно приходит на старую вышку в Нижнем парке и подолгу «беседует» с ним, часто видит его во сне. Помогает пережить наступившую пустоту и музыка. «Как странно, чем меньше музыки — тем больше тоски по Ванечке, чем больше музыки — тем меньше тоска». Позднее свои переживания безутешная мать перенесет на бумагу, описав смерть ребенка в «Моей жизни». О нем она будет помнить всегда. И собираясь ко Льву Николаевичу в Астапово, она возьмет с собой портрет Ванечки.
После кончины сына Лев Толстой написал следующие строчки: «Природа пробует дать лучших и, видя, что мир еще не готов для них, берет их назад. Но пробовать она должна, чтобы идти вперед. Это запрос. Как ласточки, прилетающие слишком рано, замерзают. Но им все-таки надо прилетать. Так Ванечка…»