Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2008
Голоса прошлого века
на отрыв от земли надеясь,
век — летательным аппаратам
сокрушенно верил,
младенец!
Грезил он.
И жестоко резвился.
И грозился, что обнищаем.
Но была у века развилка
и влекла она
обещаньем.
Потому и рождались поэты;
и напористы, и голосисты,
а за это — у них —
наветы
вожделенно искали гэбисты…
И летят голоса оттуда,
из минувшего нашего века:
“Ты от худа смотался, иуда!
И уйти норовишь от ответа?!
В нашем веке — в обжитом доме —
мы остались, как при пожаре
или — землетрясенье,
погроме…
Лишь немногие убежали…
Мы тебя окликаем, —
теле-
сны вкушающий
перебежчик:
ну, и как ты — на месте, при деле?
На виду у зарниц зловещих?
Неужели же нам в отместку
утешаешься благополучьем?
Ну, послал бы хоть эсэмэску! —
Не получим? —
А вдруг получим?!.”
Снег 1956 года Дмитрию Быкову
(перечитывая Пастернака)
день заглядывал в окно;
нет, не ведал он простоя, —
предлагал заботы…
Но
брезжило сквозь быт — событье,
и согбенный пешеход
совершал первооткрытье:
снег идет,
снег идет…
Черной гнилью из подвала
по-вчерашнему несло,
но погода забывала
год, и месяц, и число.
Не мело во все пределы,
лишь вслепую, наугад
строился — пробежкой белой —
всеохватный снегопад.
Вновь зимы анестезия
не напрасно снизошла,
знала, что еще Россия
на подъемы тяжела…
Знали тихие деревья:
снег — дарение небес.
Но неужто лотерея —
Бог приметит или бес?
Неужель необходимость,
точно снега мельтешня,
неизменно обходилась
без тебя и без меня?
Снежно-вкрадчивое время
проходило всё насквозь,
не задев стихотворенья?..
Нет, задело! И — вплелось:
не прогулку, не разминку,
а совсем наоборот —
предлагал свою развилку
ПЕРЕКРЕСТКА ПОВОРОТ!
Мглой дымилась панорама…
Вопрошал как будто путь:
дальше — прямо? Иль направо,
или влево повернуть?
Сны упрямых стариков
всё еще стоим на февральской метели,
на всесветной метели, на вечной дуэли,
ни полслова не молвив об этом Адели.
Юный снег расстилается госпитально,
избирают именно нас испытанья,
у судьбы — эшелонно-вокзальное эхо;
за прорухой — прореха, прямо потеха!
Мы затянем “Варяга”, — на “Курске” очнемся.
Но к любимой щеке опять прикоснемся;
замирая от счастья и от испуга,
мы еще воскресим и услышим друг друга!
Вдрызг разбиты и все-таки не убиты,
как победы — вдруг увидим обиды,
знать не зная: то ли кончим “Крестами”,
то ли вновь распишемся на рейхстаге?..
Будто жизни свои еще не слепили,
сколь святыми оказываясь, столь слепыми,
прозреваем в пламени безрассудства…
Перед тем, как проснуться…
Перед тем, как проснуться…
* * *
сквозит голубизна.
Но ромашка, пожалуй, глядит еще довоенней,
снизошедшей майской теплынью изумлена…
И, как жаворонок, — где-то рядышком — вдохновенье!..
Опушенных берез и осин — молитвенный пересчет
и прицельная точность письма —
на всю протяженность ландшафта.
А что синяя речка всегда текла и течет,
подтверждает, склоняясь к траве, гнедая лошадка.
Тишина… Он не просто рисует — благословляет ее,
волшебство (опять навсегда!) удивленного мая.
На веревке — свидетельство лет — застиранное старье.
Край сарая…
Осколки несбывшегося рая.
Вот и муза… Она идет к реке за водой.
Пусть не так, как прежде — степенно, легко и упруго,
но седая прядка ее
становится золотой,
ибо солнце не верит в то, что она старуха!..
Собратьям по перу
Снисходительно, полунебрежно
именуют нас…
А вишь, проведали:
хлябь морская — в хлебном побережье!
Жизнь — лишь обольщает зримой пользою,
а ведет — невидимою тайною.
В жизни мы летаем, даже ползая, —
это предприятие летальное!
А питаемся — ну, чем-нибудь — из воздуха:
и капелью,
и обмолвочкою птичьей,
радиацией,
пылинкою и звездочкой…
(Иногда не видя в них различий…)
Тишина
даровано нам тишиной,
объединившей мирозданье
необъяснимостью сплошной.
Но светит — как исток спасенья,
тот, детства бесконечный миг,
где мамы
наклоненный лик —
всему на свете объясненье…
И — засыпать с улыбкой счастья,
приклеившейся к лицу, —
пускай дожди в окно стучатся!
По крыше хлешут!
По крыльцу!
Еще не рожденному другу
меня разбудит солнце.
И утро — яблоком литым
щеки моей коснется.
Вот только выспаться!.. Заспать
и беды, и печали,
и угрызенья… Чтоб опять
все было, как в начале…
Затем и в сон вхожу, как в дым,
с отвагою слепою,
чтобы проснуться — молодым!
Тобою — не собою!
Снимок из молодости
мгновенье…
И почти что мнимо. —
Нам не уйти от фотофакта,
от птички,
пролетевшей мимо.
Все так и было: лес и поле,
рябиновая ветвь сквозная:
отважно примеряем роли,
самих себя
еще не зная.
Да, в непридуманном июле,
в бесценном том оригинале,
мы ловко
в вечность заглянули…
Но явно птичку проморгали!