Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2008
Константин Григорьевич Фрумкин — кандидат культурологии, обозреватель газеты “Известия”.
Примерно с начала века российские публицисты и политологи ведут дискуссию о необходимости отыскания для России “национального проекта”. Это понятие, по- видимому, должно играть роль модернизированного заменителя устаревшего и приевшегося понятия “национальная идея” — но его функции должны быть примерно теми же. Вокруг “национального проекта” сплачивается нация, он ложится в основу государственной идеологии, он оказывается стержнем всех усилий власти, и, наконец, в качестве своеобразного “бренда” страны он подчеркивает ее специфическую роль в мире и отличие от других государств. Последняя функция имела для авторов масс-медиа особенно большое значение — хотя бы потому, что многие участники дискуссии являются специалистами по рекламе и пиару, и “национальный проект” стоит в их сознании в одном ряду с такими понятиями, как “товарный знак”, “логотип”, “слоган”, “рекламная концепция” и т. п. Свой национальный проект должен в качестве бренда выделить Россию, как марки известных фирм выделяют выложенные на прилавки товары.
Правда, в 2005 году российская власть испортила всю дискуссию, назвав “национальными проектами” несколько пошлых социальных программ, вроде программы развития здравоохранения. Но, хотя понятие было испорчено, смысл дискуссии от этого не изменился.
В ходе газетно-журнально-интернетной полемики неоднократно с ностальгическими нотками вспоминалось наше “славное прошлое”. Коммунизм — вот это был национальный проект! Или, скажем, фашизм — при всех недостатках и оговорках, но все же — национальный проект! Какие амбициозные задачи, какая оригинальная идеология, какая яркая символика, какая проявленная нацией энергия и — в конце концов — какой бренд!
Конечно, трудно принудить нацию к работе над проектом, сочиненным газетными витиями, но, с другой стороны, задача пишущей братии не столько давать “указания”, сколько отыскивать имя для тех тенденций, которые и без того идут. Когда слово найдено, то процессы, шедшие подспудно, выходят наружу, как бы перетекают из сферы коллективного бессознательного в коллективное (и даже массовое) сознание и, будучи осознанными, могут даже ускориться, а на уровне правительственных решений — обрести некоторую целенаправленность.
Так что усилия политологов и пиарщиков нельзя назвать совсем уж бессмысленными — проблема лишь в том, что Проект (с большой буквы, а вовсе не “развитие здравоохранения”) не ищется. Даже имя для происходящего вокруг нас — и то не отыскивается.
Конечно, на это можно заметить, что не вечно же государству находиться в состоянии исторического расцвета. Россия уже успела получить ту мировую славу, о какой многие другие страны не могли и мечтать. И русское искусство, и литература, и наши военные победы, и политическое влияние — все это в свое время получило мировое признание. На древних стенах многих восточных ханств были водружены русские стяги, и половина Европы контролировалась российскими сателлитами, и уже в XIХ веке западные стратеги начали задумываться, не будет ли Европа захвачена Россией, а к Первой мировой войне Россия создала самую многочисленную армию во всемирной военной истории, затем, после революции, 70 лет весь мир смотрел на Россию то с восхищением, то с отвращением, причем из этих 70 последних 40 лет вся мировая политика сводилась к вопросу “За Россию или против?”, и во многих, самых отдаленных государствах мира Россия пыталась ставить дружественные режимы, и кафедры русистики заведены во многих университетах мира — и чего же нам еще надо? Такой звездный час дается всякому государству только один раз, и сколько бы он ни длился — рано или поздно кончится, хотя, заметим в скобках, жизнь страны после рассеяния имперского опьянения все равно не кончается.
Впрочем, даже вся эта бывшая у нас слава — разве это было нашим “национальным проектом”? Точнее говоря: разве этот проект был “национальным”? Разве одна только русская история породила события, которые мы теперь называем революцией и социализмом?
Тут кроется важное обстоятельство, во многом объясняющее, почему “ищут писатели, ищут политики, и политологи, и аналитики”, почему все они с лупой и телескопом разглядывают все происходящее с Россией и все имеющиеся у нее возможности — а национального проекта найти не могут.
Дитя войны
Проблема в том, что нашумевшие на весь мир “проекты” по большому счету не бывают национальными. Мировой резонанс может получить только событие, являющееся функцией от мировой истории. И революция, и социализм, которые часто поминаются как примеры закончившегося, но достойного подражания проекта, не были в полном смысле слова проектом национальным.
Революция 1917 года в России лишь продолжила серию революций, охватившей весь мир. Незадолго до России революции произошли (либо начались) в Мексике, Китае и Османской империи. Даже если отвлечься от этого, можно увидеть, что социалистическая революция в России стала результатом обстоятельств отнюдь не одной только русской истории. В ней, кроме прочего, можно видеть еще и действие мирового социалистического движения, понимаемого не только как совокупность социалистических организаций, но и как всемирная мода на социализм. Нет никакого сомнения, что социалистическое движение зародилось не в России и развивалось силами не одной только России. Российская общественная мысль конца XIX — начала ХХ века подчинила себя социализму одновременно и вместе с общественной мыслью многих других стран. При этом российское социалистическое движение развивалось частично просто параллельно зарубежному, а частично будучи порождаемо и стимулируемо зарубежными влияниями. Российский социализм — движение, взявшее себе в кумиры немецких мыслителей, породившее Коминтерн и воспринимавшее себя как элемент мировой революции, — нельзя назвать в полном смысле слова “национальным проектом”.
Впрочем, все размышления о мировом социализме, равно как и о классовых противоречиях внутри России или об эсхатологических корнях революции в народном мышлении, совершенно бессмысленны, если закрывать глаза на тот, казалось бы, совершенно очевидный, но удивительно часто игнорируемый факт, что вторая русская революция стала прямым следствием и непосредственным продолжением грандиозного события, определившего облик и Европы, и мира — мировой войны.
Русская революция произошла потому, и только потому, что русская государственность, русская экономика и вообще народные силы, народное терпение были подорваны предшествовавшими почти четырьмя годами войны. Брожение в армии, разруха в промышленности и на транспорте, всеобщее желание мира, подрыв авторитета власти как проигрывающей войну, отсутствие в столице надежных войск — все это наложилось друг на друга, но каждый из этих факторов был порожден одной и той же причиной — войной.
Движущей силой Октябрьской революции была солдатская масса — революция с самого начала имела мощную вооруженную организацию, легко преодолевающую начальное сопротивление власти именно потому, что многие миллионы граждан были мобилизованы, вооружены и превращены в солдат. Субстратом переворота были перешедшие на сторону революции воинские части, а также тысячи вооруженных солдат, дезертировавших с фронта. Ключевым моментом в крушении монархии стало поведение генералов Ставки верховного главнокомандующего, чего, разумеется, не могло бы быть, если бы не было войны и царь не находился бы на фронте, в заложниках у собственного генералитета. Большевики получали денежную помощь от немцев, а ключевым пунктом их предреволюционной программы было заключение мира, так что многие после этого говорили, что упорное желание Временного правительства продолжать войну стало главной и роковой причиной октябрьского переворота. Революцию произвели солдаты мировой войны, мобилизованные и вооруженные благодаря мировой войне, под влиянием бедствий, вызванных мировой войной, через заполнение вакуума власти, образовавшегося из-за мировой войны. Поскольку мировая война отнюдь не была исключительно российским явлением, то не приходиться удивляться, что аналогичные ситуации пережили и другие страны-участники войны: в Турции, Австро-Венгрии и Германии произошло крушение монархии, эти события также называли революциями (ноябрьская революция в Германии, кемалистская революция в Турции), причем на территории бывших империй — в Венгрии и Баварии — временно возникли левые “советские” режимы, в Берлине произошло восстание рабочих, да и кемалистский режим в Турции использовал антиимпериалистическую риторику. Трехлетие с 1917-го по 1919 год в истории Европы можно определить как период поствоенных революций. Русская революция, при всем ее значении и последствиях, была все-таки всего лишь одной из революций, порожденных мировой войной, можно сказать, что это был типичный результат мировой войны. На вопрос же, почему Россия была единственной державой антигерманского блока, которую постиг этот “типический результат”, ответить довольно просто: во-первых, в Англии и Франции не было монархий, замена которых на республику могла бы помочь снятию политического напряжения; во-вторых, у Англии и Франции была более сильная экономика, и с хозяйственной и продовольственной точки зрения война далась им чуть легче, чем России (и чем Германии); в-третьих, Россия относилась к лагерю победителей чисто формально, с точки зрения положения на фронтах и утраты территорий российское население чувствовало себя скорее проигравшей стороной. Впрочем, довольно скоро после окончания войны в еще одной стране-победительнице — Италии — также произошел “полулевый” переворот, который можно рассматривать как отсроченное последствие войны.
В России война не только породила революцию как единичное событие — она предопределила облик всей постреволюционной реальности. Гражданская война, которая последовала сразу после революции, велась с такой “охотой”, в таких масштабах и с такой жестокостью прежде всего потому, что страна располагала военными структурами и запасами, созданными для ведения мировой войны, и, кроме того, потому, что имелись миллионы людей, которые предварительно несколько лет учились на фронтах мировой войны воевать, убивать и относиться к человеческой жизни и достоинству с презрением. В частности, важнейшим фактором, предопределившим гражданскую войну, стало наличие в России огромного порожденного мировой войной офицерского корпуса, который составил основу вооруженных сил белого лагеря и без которого белый лагерь, видимо, и не мог бы возникнуть. Лозунгом социалистов было “превращение империалистической войны в гражданскую”, в сущности, так и произошло: гражданская война в России (равно как и гражданские войны в некоторых других странах) была непосредственным продолжением мировой войны, она началась после нее практически без перерыва, она велась солдатами, офицерами и оружием мировой войны на фоне милитаризованной мировой войной массовой психологии. Если мы потом удивляемся драконовскому облику советского режима, который годами держался на терроре, убийствах и принципе физического уничтожения политических противников, то это потому, что все поведенческие стереотипы советской власти выкристаллизовались в ходе нескольких лет жесточайшей войны. Советский режим не просто порожден, но и выкован войной. При этом, едва выбравшись из кровавого болота гражданской войны и интервенции, советский режим сразу же почувствовал себя во враждебном, чреватом новой войной окружении, в результате важнейшей задачей режима стала подготовка к будущей войне, что также многое в нем объясняет. Террор был проекцией войны на мирную жизнь.
Сам социализм как особая система управления и хозяйствования объясним прежде всего исходя из контекста эпохи мировых войн. Начать следует хотя бы с того, что меры по национализации экономики, проводимые советским режимом в первые годы, фактически были продолжением тех национализаторских и централизаторских тенденций, которые имели место в политике еще царского правительства в ходе войны. Еще до революции война породила проекты национализации — например, национализации аптек и кинематографа. Еще до революции были созданы чрезвычайные органы государственного управления экономикой. Разумеется, еще раз повторим, что война — явление не российской, а европейской (как минимум, европейской) истории, поэтому централизация в управлении экономикой наблюдалась тогда в большинстве западных стран. В сфере национализации и изоляции экономики Россия, может быть, пошла дальше других стран — но она пошла дальше них по тому же самому пути, по какому шли и другие страны.
К этому надо добавить, что важной экономической предпосылкой социализма в России был высокий уровень концентрации промышленности. Было много больших заводов, крупные предприятия составляли очень значительную долю промышленности, при этом огромную роль в промышленности играли крупные корпорации. Высокий уровень концентрации промышленности имел значение, по крайней мере, по двум причинам. Во-первых, большие предприятия, сконцентрированные в ограниченном числе промышленных регионов (к числу которых относились и обе столицы империи), создавали отличную среду для деятельности революционных партий, для организации забастовок и беспорядков, создания революционных рабочих ячеек, а в периоды революций — для формирования отрядов Красной гвардии. С точки зрения экономики высококонцентрированная промышленность создавала предпосылки для организационно простой и представляющейся вполне логичной и закономерной национализации. Совершенно очевидно, что для социалистического государства сто крупнейших заводов будут во всех смыслах более приоритетной мишенью, чем миллион ремесленных мастерских. Но высокая концентрация промышленности в России была порождена прежде всего государственным заказом, а следовательно, прежде всего военным заказом. И так, разумеется, было не в одной России. Усиленная подготовка к войне во многих странах мира породила к жизни полумонополистические тресты и концерны, которых теоретики большевизма считали готовым аппаратом будущей социалистической экономики.
Итак, первоначально национализированная социалистическая экономика возникла в качестве инерции военной экономики времен мировой войны, а в дальнейшем она обрела “смысл существования” в качестве экономки подготовки к войне. Если верить Виктору Суворову, то когда в начале 30-х годов сталинский режим перешел от хоть сколько-то либерального нэпа к бесповоротному экономическому тоталитаризму, тогда высшее руководство СССР приняло решение о подготовке к наступательной войне. Если же мы не верим Виктору Суворову, то это значит, что никакого “мирного перерыва” в 20-х годах не было, а советский режим всегда, непрерывно, с самого рождения и до смерти, был режимом подготовки к войне.
Немаловажно еще и то, что Вторая мировая война, подготовке к которой советский режим посвятил первую половину своего существования, была, по сути, также продолжением Первой мировой войны. О связи двух мировых войн также непростительно забывают, как и о связи мировой войны и революции. Действительно, двадцатилетний перерыв, прошедший между двумя войнами, — достаточно длинный период для забвения, и поэтому можно понять, почему войну и фашизм часто рассматривают как какое-то монгольское нашествие, пришедшее, как буржуины в сказке Гайдара “из-за черных гор”, неведомо откуда и из этого “неведомо откуда” обрушившееся на мирные поля Европы. Между тем мирными эти поля можно было назвать только вследствие краткости исторической памяти. Десятки невидимых нитей соединяют две мировые войны. Рассматривать Вторую мировую войну “отдельно” можно только, если забыть (кроме прочего), что нацизм пришел к власти главным образом вследствие экономического кризиса, разразившегося над Германией в результате войны и послевоенных репараций; что политической программой нацизма с самого начала был реванш за Первую мировую войну; что значительная часть “Майн кампф” Гитлера посвящена анализу уроков Первой мировой войны; что психологической базой нацизма — сознательно им используемой — была горечь поражения в Первой войне и унизительность Версальского мира; что приход к власти фашизма в Италии в значительной степени также был последствием войны и движущей силой фашистского переворота, были, в частности, ветераны войны, недовольные не нюхавшими порохом левыми; что и Первая, и Вторая мировые войны были инициированы одним и тем же государством; что обе войны велись между почти одними и теми же коалициями государств; что подавляющее число генералов Второй войны были офицерами или унтер-офицерами Первой войны. Есть еще и множество других менее очевидных вещей — например, есть гипотеза, что слабое сопротивление Франции немцам во Второй войне объяснялось, кроме прочего, социально-психологическими последствиями Первой войны: потрясенная “мировой бойней” французская нация была просто не готова приносить такие жертвы вторично. Перед нами войны-дубликаты или, может быть, даже одна война, парадоксально разделенная перерывом, большим по продолжительности, чем она сама, и все же недостаточно долгим, чтобы убить связность ее эпизодов.
Что такое “ХХ век”
Итак, нет Второй мировой войны как отдельного феномена, нет русской революции как отдельного феномена. Статуса феномена, который можно рассматривать как сравнительно замкнутую историческую целостность, достойно лишь одно, роковое, кровавое, с трудом осмысляемое явление истории, которое можно было бы назвать Эпохой мировых войн. Социализм и фашизм — двух братьев-антагонистов — стоит рассматривать как необходимые перестройки государства и общества под нравы, дух и потребности эпохи мировых войн. Между двумя войнами появилась книга Эрнста Юнгера “Тотальная мобилизация”, в которой он весьма резонно отмечал, что старые монархии — и кайзеровская, и царская — рухнули из-за того, что они не были особо умелыми в осуществлении необходимой для ведения войны тотальной мобилизации. Социализм для этой функции подходит куда лучше. Ошибка Юнгера заключалась в том, что он принял античеловеческую, лишенную комфорта и дизайна и требующую тотальной мобилизации эпоху за облик индустриальной эпохи вообще, в то время как мы теперь задним числом можем сказать, что точно подмеченные Юнгером антигуманные черты времени имели, к счастью, исторически более преходящий характер и были связаны со специфическими чертами эпохи двуединой мировой войны.
Эпоха мировых войн завершила XIX век европейской истории — век, полный веры в прогресс, непрерывность исторического развития и не знавшего сомнений евроцентризма. Началась совершенно иная эпоха, которую с позиций отдаленного будущего можно рассматривать одновременно и как чудовищный перерыв истории, как ее “кровавую лакуну” и одновременно как чудовищное ускорение человеческого развития. Важнейшим политическим результатом этой эпохи стало крушение европейских колониальных империй и вообще “уход” Европы с мировой политической сцены. Завершилась двухсотлетняя история человечества, управляемого (даже не столько политически, сколько через механизм культурных и экономических эталонов) из Лондона и Парижа. Место европейской политики в мировой истории заняло противостояние США и СССР, ныне известное под названием “холодной войны”. Поскольку политический расклад, приведший к холодной войне, был не чем иным, как результатом Второй мировой войны, то есть все основания сложить две эпохи — тридцатилетие мировых войн и сорокалетие “холодной войны” — в одну макроэпоху, которая, собственно говоря, и является ХХ веком политической истории “в узком определении”. Конечно, всякая граница условна, и все же о границах ХХ века как единого исторического и политического эона, иногда называемого “новейшей историей”, можно говорить с большей определенностью, чем о границах иных эпох. Для Запада, для России, для Турции, и, вероятно, также для Японии, и, возможно, для Китая ХХ век начался примерно в 1914 году и закончился приблизительно в 1991 году с распадом СССР. В 1990-х годах начался переход к еще неведомому ХХI веку. Хотя понимаемый таким образом ХХ век длился всего семьдесят с небольшим лет, но событий в нем хватило бы и на несколько более мирных столетий. Прежде всего, эпоха трех войн привела к ускоренному взрослению западного человечества. В течение ограниченного числа лет ему открылись истины, на осознание которых в другое время ушли бы века. Первая мировая война подорвала веру в прогресс, в разум, в европейскую цивилизацию, а также в войну как в сколько-нибудь осмысленное занятие. Вторая мировая война довершила этот процесс, открыв бездны возможной бесчеловечности, а также тонкость тех “дамб”, которые цивилизация пытается возводить вокруг этих бездн.
Вторая мировая война закончилась появлением ядерного оружия, предопределившего облик “холодной войны”. Несмотря на то, что ядерное оружие практически не применялось, оно оказало глубочайшее влияние на менталитет, столкнув всех с представлением о смертности человечества, с понятием ответственности перед будущими поколениями и, главное, создав само понятие “глобального вызова” и “глобальной проблемы”.
Глядя на все это задним числом, можно увидеть, что и существование СССР, несколько более долгое, чем то мог предположить здравый смысл, и его крушение, гораздо более быстрое, чем здравый смысл мог ожидать, было скорее элементом мировой истории, и его очень трудно понять, рассматривая историю России как единственного в мире или, по крайней мере, сильно изолированного государства.
Поэтому и будущее России, и “национальный проект”, который мог бы вдохновить, сплотить, породить идеологию и послужить временным заменителем национальной идеи, можно “угадать”, только глядя по сторонам и наблюдая, какую эпоху переживает человечество и какие ближайшие этапы ожидают мировую цивилизацию.
Навстречу всемирной империи
Характер переживаемых сегодня цивилизацией процессов ни для кого секретом не является. Большая часть человечества охвачена процессом глобализации. Экстраполируя эту тенденцию, можно выдвинуть достаточно достоверный прогноз, что глобализация должна в конечном итоге привести к образованию мирового государства, управляемого мировым правительством.
Все активнее осуществляются большинством государств мира усилия по развитию мировой торговли, подписанию международных конвенций, созданию региональных и международных организаций, таможенных союзов и “единых пространств”. Делегирование полномочий наднациональным органам не может иметь иного завершения, как слияния большинства стран мира в планетарную конфедерацию с единым правительством и, вероятно, с единой денежной единицей. Этого требуют стоящие перед человечеством задачи, такие, как необходимость регулирования глобального капитала, решение глобальных энергетических проблем и, вероятно, освоение окружающего космического пространства. В конце концов, к созданию “братства народов” сводятся прогнозы большинства мечтателей, утопистов и фантастов последних веков, причем “мировое государство” легко существует как в жанрах утопии, так и антиутопии. Конечно, фантастика рассказывает нам о битвах звездных империй с галактическими федерациями — но там речь идет о государствах, охватывающих целые планеты, и пока наша цивилизация еще не столкнулась с проблемой марсианского или сатурнианского сепаратизма, Земле, видимо, предстоит сформировать единственное государственное — и одновременно надгосударственное образование.
Следует отметить, что значительная часть тех политических сил, которые сегодня существуют под ярлыком “антиглобализма”, не являются врагами глобализации и мирового объединения — они только требуют, чтобы глобализация осуществлялась под знаком решения социальных и экологических проблем человечества, они протестуют против “злоупотребления” глобализацией со стороны богатейших держав и корпораций, использующих ее в своих интересах. Так что проблематика антиглобализма ставит вопрос не о смене интеграционного вектора, а о только о корректировках глобализации.
“Громкими”, перспективными и приносящими славу национальными проектами в наше время могут быть только те, которые в конечном итоге будут способствовать строительству мирового государства. Первое, разумеется, что приходит в голову в этой связи, — это политика США с их “империалистическими” войнами, развязываемыми в разных частях мира. Здесь хотелось бы сделать важную оговорку: та компонента американской политики, которая является “имперской”, то есть та, которая вытекает из национального эгоизма, сплавленного со стремлением непосредственно подчинить себе другие страны, с точки зрения общего вектора развития человечества является реакционной и идущей против общемирового течения, и именно поэтому “имперская” американская политика не имеет исторических перспектив и не может иметь особо важных отдаленных последствий. Это, впрочем, не означает, что американская политика вообще не имеет важных последствий — наоборот, сам факт, что США ведут активную международную политику и время от времени затевают войны, несомненно способствует изменению облика планеты. Это, например, можно разобрать на примере иракской войны.
Рациональное объяснение захвата Ирака американцами не такое уж простое дело. Российская пресса особенно напирает на стремление американцев контролировать иракскую нефть, но это объяснение хорошо лишь потому, что отсутствуют лучшие: нефтяные запасы являются единственным достоянием Ирака, которое, руководствуясь логикой войны XIX века, имело бы смысл захватывать. Однако у этого объяснения есть много проблем. Во-первых, затраты США на войну столь огромны, что незначительная “скидка”, которую американская экономика могла бы иметь после войны при закупках нефти, их явно не окупит в ближайшем будущем. Во-вторых, кто бы ни был хозяином нефти в послевоенном Ираке — иракское правительство или американские корпорации, — он все равно не захочет поставлять рынок по ценам ниже рыночных. В-третьих, пока что иракская война способствовала исключительно вздуванию мировых цен на нефть и дестабилизации поставок из Ирака. В-четвертых, даже если бы последствием войны стала стабилизация поставок по сниженным ценам, то в стратегическом плане никакой пользы американской экономике это бы не принесло, поскольку источники дешевого сырья замедляют инновационные процессы. В 2006 году, когда окончательно выяснилось, что поставки с Ближнего Востока остаются нестабильными, а цены не думают падать, президент Буш-младший провозгласил курс на уменьшение зависимости США от ближневосточной нефти, потребовал ускоренного развития ядерной и альтернативной энергетики — и в этом было гораздо больше смысла, но эти решения если и были последствиями иракской войны, то шли вразрез с логикой, приведшей к развязыванию войны.
Для оценки любой войны важно, что намерения организаторов войны не всегда совпадают — а точнее, всегда не совпадают — с ее объективными результатами и последствиями. Намерения политиков не всегда становятся известны широкой публике, к тому же они бывают мелочными и случайными. Не исключено, что Буш-младший придавал большое значение официальной причине войны — наличию у Хусейна ядерного оружия. Возможно, он думал о нефти. Нельзя исключать, что среди мотиваций, руководящих американской администрацией, были и совсем мелкие — вроде заботы о президентском рейтинге или о прибыли американских компаний, специализирующихся на обслуживании нефтедобычи. Нельзя совсем сбрасывать со счетов идеалистически-романтические мотивы вроде дарования демократии народам, страдающим от тирании. Какие-то из этих тактических целей были достигнуты, какие-то, видимо, нет, но для истории человечества большая часть этих целей является мелочью, которой суждено остаться в прошлом и которая не повлияет на судьбу будущего, чем бы ни закончилась война. Здесь стоит вспомнить, что в “Майн кампф” Гитлера среди важнейших аргументов, обосновывающих необходимость будущей экспансии на восток, был тот, что растущее немецкое население в условиях ограниченности сельхозугодий будет невозможно прокормить. После этого была страшная война, человечество было потрясено, Гитлер покончил с собой, Германию расчленили победители, и единственное, чего не узнал немецкий народ, несмотря ни на какой послевоенный кризис, — так это голода вследствие нехватки земли.
Мотив войны — даже самой страшной войны — может оказаться бессмысленным или тайным, но объективные и масштабные последствия войны спрятать гораздо труднее, чем намерения главнокомандующих. А главное последствие иракской войны для самого Ирака заключается в том, что эта ближневосточная страна стала ближе к системе глобализующейся западной цивилизации. Война расчистила систему экономического и культурного общения с западным миром и таким образом “вовлекла” Ирак в объединяющееся, глобализующееся человечество — человечество, объединение которого происходит, конечно, при культурном доминировании Запада, однако при вполне суверенном соучастии других регионов мира.
Можно вполне согласиться с мнением английского социолога Зигмунда Баумана, который, говоря об операции “Буря в пустыне”, а также об операции НАТО в Косове, заметил: “Территориальные приобретения не являются целью этих войн; напротив, нападавшие более всего остерегались и тщательно избегали вторжения и взятия территории под свой контроль; предотвращение такого хода событий было главным, а возможно, и решающим фактором в стратегических расчетах. Целью войны было заставить врага, противящегося открытию своей территории └глобальным силам“, подчиниться, но при этом обязать его нести ответственность за текущие повседневные дела, оставляя ему необходимые ресурсы, позволяющие поддержать привлекательность и приспособленность территории для мирового и финансового капитала и в то же время недостаточные для осуществления новых попыток превращения страны в неприступную крепость. Целью нового типа └глобальной войны“ выступают не территориальные приобретения, а открытие дверей, остававшихся закрытыми для свободного перетока глобального капитала. Перефразирую Клаузевица, можно сказать, что такая война — это прежде всего продолжение свободной всемирной торговли иными средствами”.
Ясно, что США своими войнами трудится для будущего объединенного человечества, на “новый мировой порядок”, доведенный до состояния мирового государства, однако кто может дать гарантии, что в этом “объединенном человечестве” США будут доминировать? Даже сегодня, когда у США никто не оспаривает статус “единственной сверхдержавы”, нет никаких данных об увеличении влияния США на Японию, Китай, Евросоюз — да даже и на Россию. Если отбросить все исторически бесполезные и не вызывающие зависти мудрых текущие выгоды и попытаться максимально далеко, насколько возможно, вглядеться в туманное грядущее, то можно с уверенностью сказать, что США своими войнами не столько укрепляли свою власть над миром, сколько вполне бескорыстно приближали объединенное мировое государство. США в мировой политике сознательно или бессознательно играют роль “тарана” и “ледокола” мирового государства, в котором они сами, быть может, займут место одной из провинций.
Нет ни малейших оснований путать это будущее мировое государство с американской империей, которой иногда пугают публику антиглобалисты. Да, если бы в результате какого-то чуда или в результате немыслимой мировой войны мировое государство возникло сегодня, оно, вероятно, обладало бы многими чертами, позволяющими сказать, что оно создано специально под американские интересы. Но мировое государство возникнет не сегодня и не завтра, оно должно созреть, и созреет оно, в частности, тогда, когда его создание санкционируют многие независимые от американцев центры силы.
Если угодно, создание мирового государства — это не вполне осознаваемый самими американцами “национальный проект” Соединенных Штатов.
И Россия во времена своей удивившей мир революции, и США сегодня были элементами общемирового исторического процесса, и только исходя из него можно объяснить их лидерство. Лидером называют того, кто идет впереди. Лидер ведет за собою. Страна-лидер ведет за собою человечество или его значительную часть, пролагает и показывает ему дорогу — но в конечном итоге она работает не на себя, а на человечество, хотя, конечно, и извлекает из своего лидирующего положения какие-то исторически мелкие выгоды. Лидер — это не более чем орудие коллективного развития, даже если, как это имело место в случае с советским социализмом, выбранный путь развития сравнительно быстро оборвался.
В этом можно увидеть то, что Гегель называл “хитростью разума” — когда люди помимо своей воли становятся орудием исторического фатума. Впрочем, в этой “хитрости разума” нет ничего мистического. Здесь проявляются примерно те же закономерности, какие используют химики при нагревании или встряхивании колбы с раствором. Ни нагревание, ни встряхивание не может заставить химическую реакцию течь именно в том, а не в другом направлении. Характер реакции проистекает из валентности и прочих химических свойств находящихся с колбе ингредиентов. Но нагревание ускоряет взаимодействие между веществами в реторте и, следовательно, ускоряет процессы, которые уже и так намечались потенциально.
Война — это сильнейшее встряхивание исторической “колбы”. Война способна мгновенно переместить общество в новую эпоху. Самое главное — война способна серьезнейшим образом ускорить идущий в общественной истории “естественный отбор”. Социальные формы, институты и производственные структуры, оказавшиеся недостаточно эффективными и жизнеспособными во времена войны, умирают первыми хотя бы потому, что военная жизнь скудна и экономична и позволяет сохранять лишь самое необходимое — во время войны все перестают поддерживать то, что раньше хранилось как “добрая традиция” и “милая привычка”. Еще важнее другой механизм: война разрушает все, все социальные структуры, и эффективные, и неэффективные, но когда приходит пора послевоенного восстановления, то восстанавливать обычно берутся только то, что представляется новым, современным и нужным в первую очередь. Традиции любят поддерживать, однако редко берутся восстанавливать прерванную традицию. Война выполняет роль социального “скраба”, выжигающего все “зачерствевшие” и остановившиеся в развитии узлы социальных отношений.
Это, правда, не значит, что война является наилучшим ускорителем социального отбора, что то же самое обновление невозможно в мирной жизни благодаря рыночной конкуренции, что сам факт отбрасывания цивилизации и экономики из войны на годы назад позволяет весьма скептически относиться к войне как наилучшему инструменту развития, но — наилучший или нет — это один из важных инструментов. Если говорить о двух мировых войнах — она, во-первых, очистила Европу от многих реликтов и атавизмов феодализма, во-вторых, способствовала ускоренной модернизации промышленности (разрушенной войной и восстановленной часто с нуля) и, между прочим, привела к полной перепланировке крупнейших городов (разрушенных бомбардировками и спланированными заново). Правильная планировка и длинные, многокилометровые проспекты Берлина и Минска могут служить наглядным символом омолаживающего действия мировой войны.
Кто просветит наследника
Итак, на наш взгляд, вопрос о создании мирового государства является уже практически решенным. Историческая миссия мировых держав во многом будет определяться тем, какую роль они изберут — или “получат” — в этом процессе. Важнейшая стоящая перед человечеством проблема заключается в следующем.
Мощные миграционные процессы размывают этнический субстрат западной цивилизации. В ведущих странах Запада национальная, расовая и религиозная структура населения необратимо меняется: представители коренного населения медленно, но верно превращаются в меньшинства. Процесс этот опять же не является событием в национальной истории каждой из западных стран. Это общемировая тенденция, отражающая изменение структуры населения планеты и являющаяся следствием корреляции между уровнем рождаемости, экономическим развитием и долей городского населения. Какое-то время западный социум может мириться с этими демографическими переменами благодаря механизмам социального неравенства: коренное белое население сохраняет доминирующее положение в политических, экономических и общественных структурах, и благодаря этому характер общественных отношений, политическая и правовая система, уровень коррупции остаются более или менее неизменными. Но рано или поздно потомки выходцев из Африки, Азии и Океании начнут проникать во все институты, и предотвратить это невозможно: никакая актуальная мощь, ни богатство, ни сила, ни оружие, ни самые оголтелые формы ксенофобии не могут в исторической перспективе противостоять постепенным диффузным процессам. Следовательно, начнется смена национальной структуры элиты.
Если воспользоваться терминологией Льва Гумилева, то западное общество приобретет “химерический” характер. Химерами Гумилев называл государственные образования, состоящие из нескольких этносов, в которых элита часто состояла из представителей не той национальности, что большинство населения. Однако миграционные процессы могут довести западные страны до куда большей степени “химеричности”: и элита, и большинство населения окажутся сложными коктейлями из представителей самых разных народов, большинство из которых не будут коренными для данной территории. При этом, как мы можем судить по сегодняшнему состоянию Европы и Америки, это превращение в коктейль произойдет слишком быстро, чтобы отдельные “ингредиенты” успели “переплавиться” в новое единство.
И вот тут есть о чем волноваться. Дело в том, что западная цивилизация функционирует благодаря тому, что ее институты — парламенты, банки, суды, системы фиксации прав собственности и т. д. — работают на некотором уровне качества. Об этом качестве можно иметь различное мнение, но, кажется, еще никому не приходило в голову утверждать, что в какой-либо стране, относимой к числу развивающихся, суды являются более независимыми и менее коррумпированными, чем в странах, относимых к развитым. Между тем эти институты работают именно так, как они работают, в значительной степени потому, что в них задействованы люди определенной культуры и менталитета. О том, что качество института зависит от качества человеческого материала, нет никаких сомнений, и это доказывает пример России и других развивающихся стран, которые заводят себе институты, чья организация и правила бывают не хуже, а то и лучше, чем в западных странах, но которые не могут тем не менее добиться от них столь же качественной работы. Поэтому нельзя гарантировать со стопроцентной уверенностью, что западные институты сохранят прежнее качество работы, если сравнительно быстро произойдет смена этнического состава “персонала” этих институтов и, соответственно, резко изменится менталитет работающих там людей. Деятельность американского банка, где работают в основном люди с российской или колумбийской ментальностью, будет скорее напоминать деятельность российского или колумбийского банка.
Правда, как раз за банки опасаться можно в меньшей степени — об их эффективности заботится рыночная конкуренция. Гораздо больше приходится думать об институтах демократии, под которой над понимать вовсе не некое идеализированное и несуществующее “народовластие”, а вполне эффективную и оправдавшую себя в истории, пронизывающую общество систему “обратной связи”, позволяющую корректировать работу всех остальных институтов. Насколько можно судить, такие государства, как, скажем, Сингапур или Казахстан, достигли куда больших успехов в копировании американских банков и бирж, чем в организации работы таких институтов, как парламент, независимый суд, свободная пресса, гражданское общество и.т. п.
Правда, можно сказать, что когда сегодня выходцы из далеких заморских стран или их потомки добиваются успеха в американском или французском обществе, то они, как правило, проходят местную “выучку”, они воспитаны “по-западному” и приобрели все необходимые для успешного функционирования в этой системе социальные навыки. Однако пока это происходит благодаря тому, что в элите и США, и Франции присутствует белое большинство, которое индуктивно перестраивает “под себя” все проникающие туда “этнически чуждые” элементы. Однако не совсем ясно, что будет, когда тот человеческий тип, тот, если так можно выразиться, культурно-исторический типаж, который сегодня считается “правящим” в странах Запада, станет не столь доминирующим, а то и просто окажется в меньшинстве.
Проблема, перед которой находится сейчас человечество, проблема величайшего исторического значения заключается в том, успеет ли Запад “воспитать” и “просветить” тот исходно чуждый ему демографический материал, который сегодня вливается в его орбиту, успеет ли он “воспитать” и “просветить” его настолько, чтобы потомки мигрантов смогли сохранить западную цивилизацию и обеспечить качественную работу ее институтов?
Западная — “белая” — цивилизация медленно, но верно уходит с исторической сцены, и вопрос заключается в том, успеет ли она вырастить достойных наследников — наследников, которые бы не разорили доставшийся в наследство дом, но продолжили традиции хозяев дома. В частности, вопрос заключается в том, что успеет ли Запад передать своему будущему разнокровному и разноцветному населению традиции демократических ценностей, которым — судя по информации, имеющейся в широком доступе, — население, интеллигенция и элита азиатских стран привержены значительно меньше, очевидно, предполагая, что интуиция, ум и организаторские способности правящих классов вполне могут заменить и “обратную связь”, и те позитивные эффекты, которые приносит конкуренция политических сил.
Если всего этого не произойдет, то будущее вполне можно рисовать в антиутопических красках и нынешнюю эпоху, когда США нагло вмешиваются в дела других стран, свергают суверенные правительства, которые им не нравятся, и вообще исповедуют политику “двойных стандартов” — так вот, эту эпоху будут вспоминать как благословенное прошлое, когда в мире был хоть какой-то порядок, когда в Вашингтоне и Нью-Йорке были инстанции, куда можно было жаловаться, и когда хоть на некоторые безобразия была хоть какая-то управа — хотя бы и в виде руководствовавшегося “двойными стандартами” Гаагского трибунала. И те, кому сегодня не нравится хозяйничание Американской империи, должны содрогнуться, представив, что, когда Америка “слиняет” и утратит интерес к международным делам, мир превратится, скажем, в арену противоборства Китайской, Индонезийской и Бразильской империй.
Впрочем, если мы верим в формирование мирового государства, то любое соперничество локальных империй будет представляться временным переходным этапом. Куда серьезнее другой вероятный “вызов”. Если менталитет правящих классов западных стран изменится достаточно быстро, то может возникнуть ситуация, когда западные государства и их институты перестанут, как сегодня, выполнять функции навязчивых культурных образцов, к которым остальные страны — добровольно или по принуждению — должны стремиться. Произойдет это по многим причинам.
Во-первых, западные институты могут просто начать хуже работать.
Во-вторых, новая, химерическая элита может пойти на ограничение демократии в своих странах или, по крайней мере, на торможение процессов модернизации демократических институтов. Кстати, демократия может быть свернута и не из-за смены расового состава элиты, а из-за попытки “белого” меньшинства сохранить свое господство над “цветным” большинством.
В-третьих, новая западная элита может, как сегодня, перестать смешивать экспансию своих государств и экспансию воплощаемых этими государствами культурных стандартов, то есть западные страны могут сознательно отказаться от роли миссионеров рыночной цивилизации, здраво рассудив, что более отсталые конкуренты менее опасны. К этому можно добавить, что Россия и другие “не совсем западные страны” будут также развиваться, так что раздражающая разница в порядках двух стран может сократиться.
Для России — я, конечно, сужу о России на основании того, что вижу сегодня,— эта ситуация будет крайне непривычной. Многие в стране воспримут исчезновение дразнящей впереди “морковки” западной эффективности как облегчение, наконец-то позволяющее принимать решения, которые “душа просит”, не обращая внимание на то, что “в приличных странах так не делают”. Другие воспримут исчезновение “западного положительного примера” как страшное несчастье и серьезнейший вызов. Вызов будет заключаться в том, что хотя у России останется необходимость стимулировать свое дальнейшее институциональное развитие, в частности, совершенствовать институты демократии и гражданского общества, но доказывать необходимость этого будет страшно сложно. Сегодня необходимость модернизации обосновывают, указывая на опасных зарубежных конкурентов, которых следовало бы догонять, и на достигнутые иностранцами соблазнительные успехи, которым стоило бы подражать. Если эти аргументы утратят свою силу, то “демократия”, “корпоративная культура”, “прозрачность” и другие ценности, во имя которых проводится модернизация, превратятся всего лишь в теоретические принципы, умозрительные идеалы, а то и просто в гипотезы. Политический класс ни одной из стран мира не пойдет на ущемляющие его власть реформы во имя какой-то гипотезы, если только эта гипотеза не подкреплена образом заморского конкурента.
С некоторой вероятностью можно прогнозировать, что размывание нынешней этнической базы западной элиты может привести к замедлению институционального развития по всей планете. Тогда может наступить нечто вроде “новейшего средневековья” — как известно, средние века наступили тогда, когда варвары, равнодушные к достижениям античной культуры, разрушили и захватили Римскую империю.
Кстати, феномен “исчезновения положительного западного примера” в некоторых локальных сферах можно увидеть уже сегодня. Например: чем более США в своей “борьбе с терроризмом” прибегают к различным жестким мерам внешней и внутренней политики, тем чаще в России апелляции к американскому опыту используют не западники и либералы — кому это вроде бы положено, а сторонники “сильной государственности”. Первоначально они к этому прибегали для того, чтобы “поддеть” либералов, но теперь уже и поддевать некого, поскольку по количеству апелляций к западному опыту наши государственники стали бо2льшими западниками, чем сами западники. Вспоминается реплика мэра Москвы Юрия Лужкова, посетившего Америку вскоре после 11 сентября и пораженного тем, что американские пограничники при осмотре заставили его снять обувь, — тогда такие методы были еще в диковинку. Вывод московского мэра был замечателен. Он сказал: “А мы все чего-то стесняемся!” Правильный ответ либералов на эту новую ситуацию должен заключаться не в том, чтобы оправдывать США, не в том, чтобы доказывать, что американская жесткость более справедливая, эффективная и цивилизованная, чем российская, а в том, что если Америка в чем-то отступает от демократии, то мы должны не радостно отступать от нее еще дальше, а защищать демократию вопреки Америке. Российским сторонникам демократии еще только предстоит освоить новую стратегию, исходящую из того, что они являются сторонниками именно демократии, а не американской модели, какой бы она ни была.
Впрочем, все эти прогнозы достаточно гадательны, а достоверно можно сказать вот что. Лидером является страна, ставшая источником просвещения — вольного или невольного, добровольного или принудительного, — но просвещения. В XVIII веке вся Европа — от Адама Смита до Петра Великого — восхищалась Нидерландами. Сегодня США, руководствуясь различными — наверняка исторически не очень важными — мотивами, взяли на себя функцию “насильственного просветителя” некоторых стран и народов. Если знамя “мирового просветителя” — то лидером станет тот, кто это знамя подхватит. Именно поэтому Китай мировым лидером быть не может, сколь бы ни было огромно его население и как бы быстро ни развивалась его промышленность. Кстати, развивается она быстро по причинам, которым не стоит завидовать. Среди этих причин — дешевизна рабочей силы и либеральность экологических норм. Несколько утрируя, можно сказать, что если Китай — это не то четверть, не то треть человечества, то страной-лидером будет та, что возьмет на себя роль просветителя Китая.
России удалось создать свою империю в том числе и потому — или, точнее, “в связи с тем”, — что ей был дан исторический шанс быть цивилизатором и модернизатором для многих народов и территорий. Однако этот шанс был использован Россией потому, что она сама активно впитывала европейское просвещение. Сегодня же и среди пишущей братии, и в политических кругах иногда бытуют странные настроения, что можно руками и ногами отбиваться от всего лучшего, что наработано западной практикой, — и одновременно ждать, что на нас, как божий дар и как нефтяные цены, с неба падет роль “лидера” и “сверхдержавы”. Пока наши государственники пребывают в этой мечтательности, Казахстан обгоняет Россию по многим важнейшим реформам — например, реформе железных дорог или по принятию некоторых законов, касающихся фондового рынка. Если раньше мы могли говорить, что “зато в России лучше, чем в Казахстане, с демократией и свободной прессой”, то теперь и по этому критерию позиции двух стран сравнялись. Россия все более вписывается в роль объекта, а не субъекта исторического процесса, в роль “сырья” истории — и не потому, что она бедна или слаба, а потому, что в существующем сегодня на мировой арене раскладе она скорее может играть роль просвещаемого, чем просветителя. Лидером сегодня является тот, кто берет на себя роль “учителя” для будущих наследников западной цивилизации.