Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2007
Леонид Абрамович Юзефович родился в 1947 году. Кандидат исторических наук. Автор многих книг и сценариев, лауреат премии “Национальный бестселлер”. Живет в Москве.
Путешествие в Эрдене-дзу
1
Последний отрог Хэнтейской гряды, Богдо-ул несколькими перетекающими один в другой могучими кряжами окружает Улан-Батор с юга. Гора считается священной, на ней издавна запрещалось охотиться, рубить лес и ставить юрты, но полвека назад хозяйственное управление ЦК МНРП при входе в одно из ущелий построило спецгостиницу “Нюхт”. По-монгольски это значит звериная нора, логово. Когда-то сюда привозили делегатов партийных съездов, участников международных конференций и закрытых совещаний, а теперь пускали всех желающих. Осенью 2004 года мы с женой снимали здесь номер. Недавно гостиницу приватизировали, от прежней эпохи остались только зеленые, с интернациональным орнаментом на темно-красной кайме ковровые дорожки в коридорах и настенная чеканка в ресторане, изображающая верблюдов, лошадей, коров и овец в комплекте со всем тем, что степное животноводство может дать человеку при социализме. До центра города было восемь километров и четыре тысячи тугриков на такси.
Стоял сентябрь, в прозрачном воздухе нагорья гребень Богдо-ула отчетливо рисовался на фоне холодного ясного неба. Cнизу я мог различить на нем силуэт каждого дерева. На склонах, среди темной зелени хвойных причудливыми желто-красными разводами выделялись участки еще не облетевшего осинника. Березовая чепора у подножия была буро-желтой. Бумажный шум увядшей листвы и ровный звон травяных дудок, в которых давно высохли последние соки, явственно слышались при слабом ветре. Если задувало сильнее, все заглушал протяжный мощный гул, идущий по вершинам кедров и сосен.
Туристский сезон заканчивался, остальные номера на нашем этаже пустовали, но под нами жили десятка два молодых монголов и монголок. При них состояли трое норвежских, как мне сказали на рецепции, миссионеров с профессионально улыбчивыми лицами и легкой походкой здоровых мужчин, привыкших быть на людях. Я отметил евангельскую простоту их трикотажных свитеров и линялых джинсов. Они обращали туземцев в лоно какой-то протестантской секты. Днем в конференц-зале проходили семинары, а вечерами в дощатом павильоне у входа в ущелье дымили жестяные печки, норвежцы со своими учениками собирались на барбекю, жарили колбаски, надували воздушные шарики и пели по-английски. Под крышей, в гирляндах искусственного плюща, горели разноцветные лампочки. Женщины крутили хула-хуп, мужчины хлопали в ладоши. Все было очень прилично. Настоящая ночная жизнь с водкой и шастаньем из номера в номер начиналась потом, когда пастыри засыпали.
На третий день вечерние развлечения в павильоне затянулись за полночь, а наутро мы с женой остались в гостинице одни. Норвежцы с рассветом отбыли в аэропорт, монголы после завтрака уехали в город. Официантка сказала мне, что каждый напоследок получил пакет с фирменной майкой и какой-то конвертик. По ее мнению, там находилась энная сумма в долларах, но позже я узнал, что это был всего лишь талон с правом на скидку в одном из столичных пивбаров. Из окна мы видели, как новообращенные шумной компанией садятся в автобус. Все выглядели довольными, главным призом стал для них бесплатный отдых с трехразовым питанием в очень недурном ресторане и практикой в разговорном английском.
Перед отъездом они цинично избавились от оставленной им для самоподготовки специальной литературы. Ею были забиты все гостиничные урны. Из одной я выудил распечатанное на принтере пособие по экзорцизму, настолько политкорректное по отношению к нечистой силе, что непонятно было, зачем вообще нужно с ней бороться. Текст сопровождался пояснительными схемами с изображением бессмертной души. В разрезе она представляла собой ряд концентрических кругов, разбитых на сектора и сегменты и по-разному заштрихованных в зависимости от степени поражения их бесами. В конце каждой главы автор приводил случаи из собственной практики в странах Юго-Восточной Азии. Все истории были адаптированы к местным условиям и напоминали сказки для умственно отсталых детей. Начинались они, как английские лимерики: “Одна юная леди в Гонконге”, “Один бизнесмен в Шанхае”, “Сын одного владельца отеля в Таиланде”. Эти люди тяжко страдали недугами неизвестной этиологии, но в конце концов с помощью автора брошюры находили в себе мужество признать, что возбудителями болезни являются демоны, наивно почитаемые ими как божества буддийского пантеона. Физическое уничтожение идолов не рекомендовалось. Достаточно было просто отвернуться от них, чтобы они потеряли свою вредоносную силу.
Вскоре мы на пару дней уехали из Улан-Батора, а по возвращении застали в нашем “Нюхте” другой семинар. Его проводили корейцы в строгих черных костюмах. Я принял их за мунистов, но они оказались правоверными католиками. Их паству составляли монголы на вид победнее и постарше, чем у норвежцев, однако среди них я узнал одного из членов предыдущей партии. Это был среднего роста молодой мужчина с хорошо вылепленным подвижным лицом. За ужином в ресторане он поймал на себе мой взгляд и позже, когда я курил на крыльце, заговорил со мной по-русски. Мы познакомились. Его звали Баатар, за плечами у него был пединститут в Донецке. Сейчас он летом возил по стране туристов, а зимой работал в мастерской по ремонту холодильников. Осенью мясо здесь оптом поставляет столичным жителям степная родня, в городской квартире его нужно где-то хранить, и местные мастера научились переоборудовать старые советские холодильники, целиком превращая их в морозильные камеры. Баатар был из этих умельцев.
— Семья у меня небольшая — жена и дочь. Питаемся рационально, едим овощи, — сказал он не без гордости за свой западный менталитет. — За зиму съедаем только трех овец, бычка и лошадь.
Его русский язык почти не отличался от моего, лишь вместо слова семья он говорил фамилия.
Поговорили о сравнительных ценах на продукты, о погоде. Он спросил, зачем я приехал в Монголию. Меня командировал сюда один богатый туристический журнал, способный позволить себе имиджевый материал о прекрасной, но нищей стране, куда никто не хочет ездить в отпуск. Мне оплатили билеты и гостиницу, а жену я взял с собой за свой счет.
Подробности я опустил, остальное изложил с упором на то, что Монголия — райское место, в Москве должны знать о ней как можно больше. Баатар вежливо покивал, но я понял, что эта версия кажется ему не более чем удобной легендой, скрывающей что-то куда более серьезное. Ему хотелось выяснить, не может ли у нас быть обоюдовыгодных деловых интересов. Вопрос требовал повышенной деликатности, поэтому начал он издалека:
— У меня много знакомых бизнесменов, зовут к себе в дело, но я не иду. Хочу работать с русскими или с немцами. Наши — все жулики.
— Тут у вас полно китайских фирм, — сказал я. — Китайцы тоже жулики?
— Нет, но с ними опасно. Что-нибудь не так сделаешь, могут убить.
— А монголы не могут?
— Редко бывает. Мы мирный народ.
Ветер утих, даже карликовые березки не шелестели своей невесомой листвой. Лишь от входа в ущелье доносился слабеющий звон сухой травы. Там проходил последний арьергард утренней бури. Небо оставалось беззвездным, Богдо-ул нависал над нами темной безмолвной громадой. Где-то там, в его чащобах и норах, восемь столетий назад прятался от меркитов юный Темучин.
— Как же у вас Чингисхан-то появился? — спросил я.
— Тогда убивать можно было, а воровать нельзя. Теперь мы все буддисты,— объяснил Баатар, забыв, видимо, зачем он здесь находится.
Он попросил у меня сигарету, неумело прикурил и добавил:
— У нас в степи люди каждую неделю скот режут, а детям кровь не показывают. Дети до семи лет крови вообще не видят.
В конце концов общий интерес все же нашелся. Семинар должен был продлиться еще три дня, мы сговорились, что потом он свозит нас на своей “Хонде” в монастырь Эрдене-Дзу в четырех сотнях километров к западу от Улан-Батора. Там же находились развалины Каракорума, столицы Чингисхана и Угэдэя.
Вернувшись в номер, я рассказал об этом жене.
— Дешево, конечно, — сказала она, узнав, что за всю поездку Баатар просит двести тысяч тугриков, включая бензин, — но не нравится он мне. Если завтра сюда приедут ваххабиты или вудуисты с Гаити, он и к ним примажется.
— Чего ты хочешь? — вступился я за него. — Бедная страна, люди выживают, как могут.
На следующий день, как обычно, мы пришли на завтрак в ресторан. Корейцы уже сидели за столом и ели свою морковку. Монголы явились позднее. Они скромно разместились в стороне, тут же им принесли какое-то мясо. Дождавшись его, Баатар взял свою тарелку и пересел за стол к корейцам. Через минуту мы услышали, как он довольно бойко говорит с ними по-английски. Тема разговора, насколько я мог понять, касалась не самой религии, а сопутствующего ей бизнеса.
— Тебе он никого не напоминает? — спросила жена.
Вопрос был рутинным — ей всюду мерещились двойники. Знаменитые актрисы обнаруживали сходство с кем-то из ее подруг или родственниц, игрушечная обезьяна и плюшевый енот, в память о детстве сына сидевшие за стеклом в серванте, смахивали на известных политиков, даже наш платяной шкаф вдруг оказался похож на соседку с девятого этажа. Всему на свете находилась пара, причем непонятно было, является ли одно копией другого, или это две разные копии неизвестного оригинала, таинственно тяготеющего к умножению своей сущности. Жена о таких вещах не задумывалась.
Баатар почувствовал, что мы говорим о нем, пружинисто обернулся, приятельски помахал мне рукой и, понизив голос, продолжил беседу. Я понял, что наше знакомство должно обеспечить ему дополнительный кредит у корейцев. Вероятно, он выдавал меня за бизнесмена из России, который уже имеет с ним дело как с человеком надежным, не жуликом в отличие от большинства монголов.
— Между прочим, он чингизид, — сказал я.
— То есть?
— Из князей. В нем есть кровь Чингисхана.
Жена усмехнулась.
— Ясное дело. Тот еще жох.
Через три дня мы выехали из Улан-Батора в Эрдене-Дзу.
Недавно отремонтированная китайскими рабочими трасса вела на запад. По обеим сторонам дороги тянулась голая осенняя степь, лишь иногда на ее однотонной плоскости чуть более темным и рельефным пятном возникало стадо овец, похожее на низко стелющийся над землей дымок. Сколько бы ни было в нем голов, оно все равно казалось крохотным по сравнению с доступным взгляду простором. Рядом с овцами неизменно чернела фигурка всадника.
Жена смотрела в окно, а я пытался выудить из Баатара крупицы той мудрости, которой оделили его норвежские и корейские миссионеры. Наконец он начал рассказывать, как один из норвежцев объяснил им, что не случайно китайский иероглиф запад похож на двух людей под деревом. Если буквально перевести это слово, оно означает место, где двое живут в саду. Значит, раньше китайцы знали про Эдем, но позабыли.
— Ты в это веришь? — спросил я.
Баатар поймал в зеркальце мой взгляд и покачал головой.
— Китайцы никогда ничего не забывают. Они помнят, что им у нас было хорошо, как в раю, и хотят вернуться.
Неожиданно он притормозил, указывая вперед и вправо. На обочине стая полудиких монгольских собак терзала павшую лошадь. Она лежала на боку, ее беззащитный живот был смят и разорван. Меня поразило, что все эти псы, голова к голове роясь у нее во внутренностях, совершенно не мешают друг другу.
Поодаль дожидались своей очереди грифы-стервятники. Они сидели парами, терпеливо и недвижимо, как истуканы. За ними с криком клубились вороны. Их черед должен был настать после того, как насытятся сильнейшие. В природе царил строгий порядок.
— Такова жизнь, — сказал Баатар в ответ на сокрушенные вздохи моей жены, жалеющей бедную лошадку.
Позже заговорили о приватизации в Монголии. Я напомнил ему его же слова, но признать справедливость такого порядка он теперь не пожелал.
2
Мы проехали километров двести, оставалось еще столько же, но Баатар честно предупредил, что доберемся не раньше вечера. Теперь ему поминутно приходилось объезжать гигантские выбоины на старом, советских времен, да еще и халтурно настеленном асфальте. Временами щебенка начинала щелкать по днищу и шуршать под колесами. Кое-где прямо из-под покрытия вылезала голая земля. До этого участка трассы у китайских строителей руки не дошли, а сами монголы считают ниже своего достоинства заниматься дорожными работами. Их дело — ездить.
Дорога по-прежнему вела строго на запад. Мы двигались туда, где двое блаженных вечно живут в райском саду, но пока что вокруг не видно было ни единого дерева. Машина шла в пустоте, лишь иногда, серая на желтом, показывалась и уплывала назад одинокая юрта. Изредка дорогу перебегали земляные белки.
Вдруг Баатар сказал:
— Тут раньше вольфрам добывали.
Справа, среди сухой травы и щебенистых осыпей, возник выморочный поселок с двухэтажными блочными домами. Вид у них был такой, будто по ним только что прошел метеоритный дождь. Штукатурка осыпалась или вздулась пузырями, рассохшиеся оконные рамы не сохранили даже следов краски. На крышах колосилась выжженная солнцем трава. Половину стекол заменяла фанера вперемешку с листами кровельного железа, но из окон кое-где торчали коленчатые жестяные трубы печек-времянок. Стены над ними были в потеках копоти. Одно это и свидетельствовало, что поселок все-таки обитаем. Паровое отопление, видимо, не работало с тех пор, как закрылись шахты. То, что от них уцелело, издали выглядело как гигантские кучи строительного мусора, пронзенного ржавыми, перебитыми в суставах стальными мачтами с болтавшимся на них тряпьем. Руда здесь давно кончилась, а поселок остался, как остается пустой кокон, когда из него уходит шелкопряд.
В одном из домов настежь распахнуто было окно на первом этаже. В нем я увидел мужчину и женщину, сидевших по разные стороны стола лицом друг к другу. Перед ними на столе что-то стояло, какая-то еда и, может быть, даже бутылка местной водки, по гуманному монгольскому закону обязанной иметь не больше тридцати градусов, но чувствовалось, что для обоих это не имеет никакого значения. Кроме них, в комнате никого не было, на улице я тоже не заметил ни души, кругом царили тишина и мерзость запустения, а эти двое сидели там, как в уличном кафе среди шумной толпы, когда лишь полнейшей погруженностью друг в друга и можно отгородиться от мира. Так когда-то, уложив сына, мы с женой подолгу сидели вечерами на кухне и молчали. Любой разговор мгновенно упирался в то, о чем не имело смысла говорить.
Поселок за считанные секунды пролетел мимо, вокруг опять была осенняя степь, голые холмы в цветовой гамме от бурого до фиолетового. Среди них выделялся один угольно-черный. Казалось, его выжгло степным пожаром, но через минуту я понял, что просто на нем лежит тень облака.
Баатар вернулся к прерванному разговору. Мы уже часа полтора выясняли, где именно водится в России та волшебная рыба, из которой вынимают красную икру. Баатару требовалось точно дислоцировать самое выгодное из таких мест, тогда один богатый человек, не жулик, даст ему кредит, чтобы прямо оттуда поставлять этот продукт в Улан-Батор.
— Все места не объездишь, нужно знать, где выгоднее всего, — говорил он,— а ваши сами ничего не знают. Я сколько ни спрашивал, все без толку.
Он вынул из бардачка и через плечо передал мне какую-то географическую карту. Мы с женой развернули ее, расстелив на коленях. Это была старая советская карта нашего Дальнего Востока. На ней пестрели нарисованные шариковой ручкой значки в виде маленьких треугольников, густеющих по направлению к тихоокеанскому побережью. Сахалин был покрыт ими почти без остатка. Жена первая сообразила, что все они проставлены вдоль русла рек, по которым идет на нерест икроносная рыба.
— Брать надо прямо на месте. Главное, чтобы без посредников, — авторитетно сказал Баатар.
Десять лет назад и у нас это была всеобщая мечта. Она незаметно сменила столь же повальную тягу к свободе, но вобрала в себя ее энергию. Поиск прямых контактов превратился в манию, слово наценка обрело апокалиптический смысл. Жена тоже поддалась этому порыву и однажды купила у незнакомой женщины, позвонившей к нам в квартиру, трехлитровую банку разведенной олифы, которую ей выдали за натуральный, прямо с пасеки, гречишный мед. На женщине был белый передник поверх пальто, она, как сирена, пропела, что товар от непосредственного производителя, без торговой накрутки. Перед покупкой жена тщательно продегустировала его из отдельной баночки. На этот бесценный продукт, призванный поддержать наше с сыном здоровье в период весеннего авитаминоза, ушла часть моего аванса за очерки о самозванцах. Потом жена полночи рыдала, время от времени бегая в ванную, а я курил в кухне, терпеливо дожидаясь того момента, когда позволено будет утешить ее единственным доступным мне способом.
Я сложил карту и вернул ее Баатару.
— Мне за нее сто долларов давали, я не отдал, — сказал он, пряча свое сокровище обратно в бардачок.
Лишь однажды на обочине показался человек, жестом попросивший нас остановиться. Это была старая монголка с лицом ушедшей на покой и забросившей свои притирания гейши. Темную кожу глубоко бороздили морщины, каких у европейских старух не бывает. Маленькая, в теплом синем дэли, но с непокрытой, несмотря на холодный ветер, головой без единого седого волоса, держалась она с царственным спокойствием.
Баатар затормозил, я пересел на заднее сиденье, а женщина села рядом с ним. Они о чем-то поговорили между собой, потом она замолчала и больше не проронила ни слова.
— Овец у нее угнали, — пересказал мне Баатар содержание их разговора.— Дети у нее в Улан-Баторе, сама зимой с ними живет, летом здесь. Это овцы всей семьи. Она зашла в юрту попить чаю, а воры стадо угнали. Тридцать голов.
— И что теперь? — спросил я.
— Надо искать, но трудно будет. К ней другая женщина в гости пришла, они три часа чай пили.
— За три часа далеко могут угнать?
— Один человек не так, как двое. Вдвоем на лошадях могут далеко.
— Куда же она едет?
— К родственникам. У нее тут родственники живут.
— А если овец в другую сторону погнали?
— Конечно, — согласился Баатар, — но что ей делать? Она старая, на лошади быстро ездить не может.
Жена достала шоколадку и неловко начала совать ее нашей попутчице. Та взяла, улыбнувшись благодарно и неожиданно молодо. Ее спокойствие меня поражало. Я спросил, сколько стоит овца. Баатар сказал, что долларов тридцать-тридцать пять.
— Очень жирная сорок долларов может стоить в Улан-Баторе, — добавил он после паузы.
Жена посчитала в уме и ужаснулась:
— Тридцать овец — это тысяча долларов?
— Да, в Улан-Баторе. Тут меньше.
— Это ведь для вас очень много!
— Да, очень.
— И что она собирается делать?
— Приедет к родственникам, велит им, чтобы искали. Родственники поедут искать.
— И могут найти?
— Могут. Могут и не найти.
— А если у воров ружья? — не отставала жена.
— Это ничего, — успокоил ее Баатар, — они стрелять не станут. Догонишь, отдадут по-хорошему. Мы — мирный народ.
Женщина пошуршала фольгой и теперь жевала шоколад, невозмутимо глядя на бегущую навстречу трассу, словно украденные у нее овцы могли появиться прямо на шоссе.
Жена стала рыться в рюкзаке, чтобы подсластить ей горе еще каким-нибудь кондитерским изделием, но остались только бутерброды. Она вздохнула.
— Жалко ее! Детей, наверное, боится. Что она им скажет?
— Скажет, что чай пила, а овец угнали, — сказал Баатар.
— Всю семью без мяса оставила, причем сама тоже виновата. Ох, и попадет же ей от детей! Они сильно будут ее ругать?
— Нет.
— Почему?
Баатар пожал плечами и не ответил.
— А что они ей сделают? Неужели побьют?
Он опять промолчал. Жена испуганно притихла. Позже она призналась мне, что в тот момент предположила самое страшное. Ей известен был древний обычай уводить в пустыню потерявших трудоспособность стариков и оставлять их там на верную смерть без пищи и воды.
— Она будет ругать своих детей, что послали ее сюда одну, — объяснил наконец Баатар, что ждет его пассажирку. — Очень сильно будет их ругать.
Жена от изумления раскрыла рот. Минуту назад она бесконечно жалела эту женщину, а теперь так же страстно ей завидовала.
Через пару километров Баатар остановил машину. На прощание наша попутчица с достоинством кивнула ему и нам, вышла, сошла с шоссе и твердой походкой двинулась к невидимым отсюда родственникам. Я прочертил взглядом ее дальнейший маршрут и понял, что путь ей предстоит неблизкий. Там, куда она шла, не видно было ничего, кроме травы, камней и островерхих фиолетовых гор на горизонте.
От Улан-Батора до Эрдене-Дзу около четырехсот километров, но мы ехали целый день, солнце уже зависло над горизонтом, а никаких признаков близости крупного аймачного центра Хар-Хорин, расположенного рядом с монастырем, я не замечал. Дорожные указатели исчезли. На прямые вопросы о том, сколько еще осталось, Баатар отвечал неопределенно, если же я ставил вопрос так, что можно было ответить утвердительно или отрицательно, он неизменно выбирал первый вариант. Скоро приедем? Скоро. Или еще не очень скоро? Да, не очень скоро. Монголы считают невежливым возражать собеседнику, тем более старшему, тем более по таким пустякам, как время и расстояние. Их тут испокон веку хватало на всех.
Жене надоело смотреть в окно, и она изучала купленный в нашем “Нюхте” русско-монгольский разговорник. К нему прилагался словарик наиболее употребительных слов.
— Знаешь, какое слово стоит здесь первым? — спросила она.
— По алфавиту?
— Да.
— Аб… Аб… — забормотал я начальный слог в надежде, что продолжение выскочит само собой, но ничего не выскакивало.
— Абстракционизм, — сказала жена.
Вдруг она высунулась в окно и попросила Баатара остановиться. Справа от дороги на небольшом холмике громоздилась куча камней в форме неправильного конуса, из вершины которого торчала палка с повязанным наверху синим шелковым хадаком. Перед нами был обыкновенный обо — место поклонения одному из степных или горных духов, инкорпорированных монголами в необъятный буддийский пантеон на правах свиты какого-нибудь божества более высокого ранга. Этот обо ничем не отличался от десятков подобных, попадавшихся нам раньше. Я не понимал, почему жена воспылала интересом именно к нему.
Мы вылезли из машины и подошли ближе. Как всюду в таких местах, между камнями виднелись остатки водительских приношений хозяину этого участка трассы, на кустах вокруг трепетали под ветром синие ленточки, но теперь я увидел, что сбоку на камнях аккуратно разложены штук пять инвалидных костылей.
— Их тут калеки оставили, — сказал Баатар.
Жена не поняла, тогда он пояснил:
— Вылечились и оставили, чтобы все видели, какое это святое место.
Костыли были абсолютно новые, покрытые свежим лаком, только что из аптеки. Видимо, калеки, зажав их под мышкой, перенеслись сюда по воздуху или допрыгали на одной ноге. Черные резиновые набалдашники не стерлись и даже не изменили свой цвет от дорожной пыли.
Мы с женой переглянулись, она молча покивала, не желая смущать Баатара своими сомнениями и колебать его наивную древнюю веру, без того подорванную норвежскими и корейскими миссионерами.
Высоко над нами длинным классическим треугольником тянулась на юг стая журавлей.
— Как по-монгольски журавль? — спросил я.
— Тогру, — ответил Баатар.
— А карлик?
— Карлик?
— Ну, лилипут, маленький человечек.
— А-а, — сообразил он. — Это одой.
— Они между собой воюют?
— Кто?
— Тогру и одой.
— Как это? — удивился Баатар.
— В сказках, — сказал я. — Есть у вас такие сказки?
Он облегченно вздохнул.
— Конечно. Есть. Много есть таких сказок.
— И кто обычно побеждает?
Ответа не последовало, тогда я сформулировал вопрос иначе:
— Чаще тогру побеждают?
— Да, — обрадовался Баатар, — журавли чаще.
— Или одой?
— Они тоже, да.
— Отстань от него, — сказала жена, залезая в машину.
Через пару минут палка с синим хадаком скрылась вдали, дорога опять стала получше. Расслабившись, Баатар начал рассказывать, что раньше вокруг Эрдене-Дзу было много других монастырей, но осталось всего два — Шанхинь-хийд и еще один, чье название он забыл. Остальные разрушены при коммунистах. Отсюда перешли к Сухэ-Батору, чей портрет до сих пор украшал денежные купюры, правда мелкие, уступив крупные Чингисхану.
— Он революционером стал, потому что в нем монгольской крови ни капли не было, — говорил Баатар, читавший в газете какую-то статью о родословной основателя МНРП. — Там написано, что Сухэ не настоящее его имя. Нас учили, будто он сирота, а на самом деле — подкидыш. Отец у него бурят, мать — еврейка.
— И что хуже?
Вопрос имел неудобную для него форму, но ответ я получил сразу:
— Буряты хуже. После революции они у нас все главные должности позанимали. Если даже где-то монгола назначат начальником, заместителем — обязательно бурят. Творили, что хотели. Я сам из князей, мне дед рассказывал, как его отца при народе верхом на корове возили.
— Зачем?
— Чтобы народ его разлюбил.
Секундой позже сзади раздался голос жены:
— Их там положили вовсе не для рекламы. На верующего человека они могут сильно подействовать.
Имелись в виду костыли на обо. Национальные проблемы жену не занимали, она продолжала думать об этих костылях и наконец решилась обнародовать итоги своих размышлений.
— Больной видит их и начинает верить, что другие здесь в самом деле исцелились. От самовнушения у него происходит мобилизация всех ресурсов организма. Если заболевание связано с центральной нервной системой, он может ощутить себя здоровым. Вопрос в том, надолго ли, — закончила она после паузы.
— Где бурят прошел, — добавил Баатар, тоже думавший о своем, — еврею делать нечего.
Дорога плавно пошла вверх, вскоре открылась еще одна долина, с противоположного края замкнутая очередной холмистой грядой. Вблизи каждый из таких холмов имел свой неповторимый оттенок, но издали все они были однообразно голубыми. Расстояние, на котором эта голубизна переходила в серый, черный или красновато-бурый цвет скал и каменистых осыпей, зависело от яркости освещения и быстро уменьшалось по мере того, как осеннее солнце все ниже скатывалось к горизонту.
— Километров двадцать осталось. Вон за теми горами — Эрдене-Дзу, — показал Баатар.
Я хорошо запомнил возникшее в тот момент ощущение тревожной пустоты под ложечкой. Совсем близко, за цепью туманных при рассеянном вечернем свете холмов жемчужным ожерельем белели в степи субурганы монастырской ограды, за ними лежали развалины Каракорума — эфемерной столицы Чингисхана и Угэдэя. То и другое я множество раз видел на фотографиях. Этот мертвый город волновал меня с юности, я знал о нем все, и холодок, внезапно поселившийся в сердце, списал на почти пугающее сознание его доступности. Я упустил из виду, что на пороге тех мест, о которых мечтаешь всю жизнь, предчувствия бывают острее, чем где бы то ни было.