Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2007
Аркадий Васильевич Соколов родился в 1934 году, окончил Военно-механический институт, Северо-Западный политехнический институт. Заслуженный деятель культуры РФ, действительный член Российской академии естественных наук, Международной академии информатизации; почетный член Государственного университета профсоюзов. Автор более 400 публикаций в области информатики, библиотековедения, социальных коммуникаций, педагогики, социологии, культурологии и философии. Живет в Санкт-Петербурге.
Демифологизация русской интеллигенции
Владимир Кормер (1939–1986), совет-ский философ-диссидент, одну из своих пророческих статей, написанных в 60-е годы, начал с вызывающе звучащего в то время утверждения: «Проблема интеллигенции — ключевая в русской истории»[1]. Сегодня это утверждение мало кого шокирует. Но не будет преувеличением сказать, что интеллигенция — самый таинственный персонаж отечественной истории. Ее можно уподобить сказочной Шамаханской царице. Каких-нибудь сто пятьдесят лет назад об интеллигенции рассуждали только философы и богословы, даже Пушкин никогда не употреблял слова «интеллигенция». И вдруг она, «сияя, как заря», вторгается в столицы Российской империи, прельщает мудрецов и молодых людей, толкает их на гибельные споры с властью, исчезает и возрождается вновь, предстает в разных ипостасях, именуется разными псевдонимами, а в наши дни ходит слух, что она «пропала, будто вовсе не бывала». У нее всегда было много поклонников, но не меньше и ненавистников. Известно, что обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев (1827–1907) советовал своему ставленнику министру внутренних дел В. К. Плеве: «Ради Бога, исключите слова └русская интеллигенция“. Ведь такого слова └интеллигенция“ по-русски нет. Бог знает, что оно обозначает»[2].
Подобно Шамаханской царице, русская интеллигенция окружена легендами и мифами, и впереди ее «молва бежала, быль и небыль разглашала». О таинственном персонаже собран колоссальный, приводящий в отчаяние эмпирический материал. Только в 90-е годы прошлого века были защищены сто тридцать четыре диссертации, посвященные проблемам интеллигенции, из которых тридцать — докторские; состоялось более пятидесяти конференций, конгрессов, научных дискуссий, круглых столов международного, всероссийского, межрегионального и регионального уровня, оставивших после себя сборники тезисов или докладов; вы-шли в свет более ста монографий, сборников статей, учебных пособий солидного объема[3], а количество журнальных и газетных статей явно превысило возможности библиографического учета. Тем не менее интеллигенция остается terra incognita, привлекающей все новых и новых исследователей, и не оскудевает бурный поток простых и замысловатых, разноречивых и противоречивых публикаций. О чем спорят ученые интеллигентоведы?
О происхождении русской интеллигенции нам известно столько же, сколько -о дне рождения Шамаханской девицы. Когда появилась русская интеллигенция и кого правомерно именовать «первым русским интеллигентом»? На это звание рекомендуются: древнерусские «православные священники, монахи и книжники» (В. О. Ключевский, Г. П. Федотов), -современник Ивана Грозного препо-добный Максим Грек (Д. С. Лихачев), Петр I -(Д. С. Мережковский), Н. И Новиков (Р. Пайпс), А. Н. Радищев (Н. А. Бердяев), М. А. Бакунин (П. Б. Струве), не называя прочих.
На страницах знаменитого сборника статей о русской интеллигенции «Вехи» (1909) можно прочитать, что «великие писатели Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Чехов не носят интеллигентского лика» и «Толстой стоит вне -русской интеллигенции». Как известно, В. И. Ленин и Л. Д. Троцкий считали себя «литераторами», но ни в коем случае не «интеллигентами». Получается, что отечественную культуру творили неинтеллигентные люди. Казалось бы, абсурд, но, когда вспоминаешь, что культурнейший академик А. М. Панченко публично заявлял -о своем выходе из рядов русской интеллигенции[4], начинаешь сомневаться в культурной миссии интеллигенции. Может быть, русская интеллигенция — некое добровольное общество типа клуба или профсоюза: походил некоторое время в интеллигентах, потом компания не понравилась, перестал числиться интеллигентом?
Причина запутанности родословной русской интеллигенции лежит на поверхности: она заключается в разном понимании интеллигентности. К примеру, современный писатель М. Н. Кураев, вопреки Д. С. Мережковскому, полагает, что Петр I по типу личности «является полной противоположностью интеллигенту». Почему? Потому что «в вопросах уважения к человеческой жизни Петр Великий сделал огромный шаг назад в сравнении, например, с его же отцом Алексеем Михайловичем. Последнего нельзя представить взявшим в руки топор и рубящим головы своим политическим противникам»[5]. Разрешить спор двух писателей можно только разобравшись по существу, кто на самом деле, действительно является интеллигентом, а кому это звание не присуще[6].
Национальная принадлежность интеллигенции столь же загадочна, как генеалогия Шамаханской царицы. Многие авторитетные авторы, в том числе Д. С. Мережковский, Н. А. Бердяев, Г. П. Федотов, утверждают, что интеллигенция — сугубо русское, национальное явление, не имеющее аналогов за рубежом. За границей, уверяют сторонники этой точки зрения, бытуют интеллектуалы, а интеллигенты встречаются лишь в наших краях. Например, богослов Н. М. Зернов (1898–1980) писал: «Русская интеллигенция — единственная в своем роде. Ни в одной стране мира не было хотя бы отчасти подобной социальной группы»[7]. Им вторят постсоветские философы: «Своеобразие русской интеллигенции как феномена национальной культуры, не имеющего буквальных аналогов среди └интеллектуалов“ Западной Европы, людей, занимающихся по преимуществу умственным трудом, представителей └среднего класса“, └белых воротничков“ и т. д., является общепризнанным»[8].
С этим суждением согласны далеко не все. «Высказывания об особой, специфически русской интеллигенции являются не чем иным, как национальным мифом. -А все разговоры на данную тему носят амбициозно русофильский характер»[9]. Академик М. Л. Гаспаров не менее категоричен: └Русская интеллигенция была западным интеллектуальством, пересаженным на русскую казарменную почву“[10]. Высоко эрудированный академик -Н. Н. Моисеев в свою очередь утверждал, что интеллигенция — явление общечеловеческое, существующее «всегда и у всех народов»[11]. Кто же прав?
Шамаханская девица, как известно, возникала то как чудесная красавица, то как коварное и кровожадное чудовище; эти же два несовместимых образа приписываются и русской интеллигенции, у которой обнаруживаются как конструктивные, твор-ческие, созидательные функции, так и функции деструктивные, разрушительные.
Создание культурных ценностей, сохранение социальной памяти, просвещение, учительство, пастырское служение всегда были заботой и уделом интеллигентных людей. Не случайно в нынешней научной литературе можно встретиться с панегириками типа «подлинная интеллигенция — сгусток знания, квинтэссенция народной совести, катализатор перемен, ведущих народ, нацию, страну к свободе и справедливости, к высотам духовной культуры»[12]. Веско сказано! Однако печальный опыт ХХ века многих склонил к выводу: «Россию погубила безнациональность интеллигенции, единственный в мировой истории случай забвения национальной идеи мозгом нации»[13]. Расхожими стали обвинения интеллигенции в развязывании «революционных потрясений, бессмысленной, тупой гражданской войны». Видимо, в этих обвинениях есть доля правды. Так кто же она, эта мистическая особа, именуемая русской интеллигенцией, — Чудо или Чудовище?
Довольно противоречивых суждений. Попытаемся обсудить главный вопрос: можно ли рассеять «мглу противоречий» (В. Брюсов), окутавшую персонаж, играющий «центральную роль в русской истории» (В. Кормер)? Какими достоверными сведениями мы располагаем, чтобы познать феномен интеллигенции?
Во-первых, обнародованы, начиная с переписи 1897 года, статистические данные о профессиональной интеллигенции, то есть количестве специалистов, обладающих высшим образованием и занятых в сфере государственного управления, духовного или материального производства. Оказывается, что в конце XIX столетия их насчитывалось около 120 тысяч, а перед мировой войной — 218 тысяч. Советская статистика зафиксировала в 1950 году 1442,8 тысячи работников с высшим образованием, в 1960 году — 3545,2 тысячи, в 1970 году — 6852,6 тысячи, наконец, в 1989 году — 20,6 млн (кризис перепроизводства)[14]. Цифрами, конечно, пренебрегать не следует, но из того факта, что за годы советской власти количество дипломированных выпускников вузов увеличилось в сто раз, еще не следует, что во времена перестройки наши специалисты были в сто раз интеллигентнее питомцев университетов Серебряного века. Математика измеряет количество, а не качество, поэтому статистика не может раскрыть сущность русской интеллигенции.
Второй источник фактических данных об интеллигенции — социологические исследования. Социологи способны выявить среднестатистическое, то есть стереотипное, мнение респондентов относительно тех или иных интеллигентских проблем, но не могут раскрыть генезис русской интеллигенции и вразумительно объяснить: чудо или чудовище русская интеллигенция на самом деле?
Как ни странно, но наиболее многообещающим источником познания сущности интеллигенции, по моему мнению, является ее богатая мифология. Почему? Ясно, что интеллигентские мифы сотворили не народные массы, а сами интеллигенты в процессе творческого самовыражения и самоопределения. Отсюда следует, что мифология русской интеллигенции — это то, что русская интеллигенция откровенно и лукаво рассказывает о себе самой. Рассказ этот, конечно, недостоверен, умышленно и неумышленно искажен, приукрашен, как и полагается мифу. Очень часто интеллигент говорит одно, а думает другое, кроме того, как справедливо заметил Ф. И. Тютчев, «мысль изреченная есть ложь». Тем не менее именно мифы могут подсказать правильный путь к познанию интеллигентской сущности, если воспринимать их не как блуждания праздной фантазии, а как непроизвольную исповедь различных поколений интеллигенции. Чтобы услышать эту исповедь, нужно демифологизировать мифы. Операция сложная. Будем действовать следующим образом: уточним понимание мифа вообще и систематизируем интеллигентские мифы; проследим мифологическое творчество интеллигентских поколений XIX–XX веков; наконец, попытаемся вывести логические формулы, демифологизирующие русскую интеллигенцию, и используем их для преодоления «мглы противоречий», сгустившейся вокруг таинственного персонажа русской истории.
Древние греки мифом (греч. предание, сказание) именовали повествования о богах, героях, титанах, первопредках, возникновении и строении космоса и т. д. Мифология в античности была фундаментом материальной и духовной жизни, обеспечивая гармонизацию личности, общества и природы. Европейское Просвещение дискредитировало религиозные культы, и мифами стали называть ложные, недостоверные заявления, необоснованно претендующие на истинность и правдивость. Это понимание закрепилось в современном обыденном языке, когда вопрошают: «Что это: миф или реальность?» В новое время образовалась социальная мифология, предназначенная для управления (иногда — манипулирования) массовым сознанием. Мифология интеллигенции представляет собой одну из разновидностей социальной мифологии, связанную с таинственным, можно сказать, мистическим феноменом российской интеллигенции. Если бы этот феномен не был окружен ореолом тайны, не велись бы бесконечные споры о сущности и судьбе интеллигенции, ее начале и конце, разрушительной и созидательной роли в общественной жизни и т. д.
Хотелось бы, конечно, опереться на авторитетное и общепринятое определение понятия «миф». Однако мне не удалось его обнаружить. Даже в прекрасном учебном пособии Т. А. Апинян, подытожившем современную философскую мифологию[15], приводится слишком много интерпретаций разных авторитетов, но нет универсального и однозначного ответа на вопрос «Что есть миф?». Наверное, такого ответа вообще быть не может. Но нам для того, чтобы разобраться в противоречивых продуктах интеллигентского мифотворчества, необходимо опереться на какое-то исходное понятие. Поэтому, не претендуя на универсальность, примем следующую частную дефиницию: Миф — это воплощенный в слове мистический символ, представляющий собой синтез (сплав) знания, веры и вымысла. Он связан с реальной действительностью и поэтому является источником знания; мистические качества мифа не удостоверяются здравым смыслом, поэтому он требует веры; мифу доверяют, потому что он обладает силой художественного вымысла (нас возвышающий обман). Отсюда познавательно-объяснительные, ценност-но-ориентационные, эмоционально-побудительные качества мифа. Классифика-ция мифов, по поэтической метафоре -Т. А. Апинян, напоминает «сад переплетающихся тропок», в котором легко заблудиться (с. 128–154). Не будем испытывать судьбу и ограничимся тем, что поделим интересующую нас мифологию русской интеллигенции на три относительно самостоятельных части:
Во-первых, мифы о природе интеллигенции — в чем ее таинственная сущность? Эти мифы, по аналогии с космогоническими, теогоническими и антропогоническими, назовем интеллигентогоническими; во-вторых, мифы о добрых или, напротив, злодейских деяниях интелли-генции, рисующие ее привлекательный или отвратительный образ (героические мифы); в-третьих, мифы о конце интеллигенции, которые естественно назвать эсхатологическими. По уровню разработанности интеллигентские мифы варьируют в широких пределах: от нигилистического мифа, воплощенного в классических романах и публицистике, до фольклор-ных элегий типа мифа о московских кухнях 70-х годов. Познакомимся поближе с мифологией русской интеллигенции.
Замысел интеллигентогонических ми—фов заключается в демонстрации специфических особенностей русской интеллигенции, которые отличают ее от работников умственного труда других стран. Признается, что общей и для западных интеллектуалов, и для русских интеллигентов является способность к созданию и распространению в обществе духовных культурных ценностей, то есть способность к социально-культурной деятельности. Но если запад-ные профессионалы мирно сотрудничают с властями и состоятельными заказчиками, то русским интеллигентам, по мнению сторонников «мифа исключительности», присущи три качественных отличия.
Первое качество — антимещанские, антибуржуазные установки, презрение к корысти, стяжательству, материальным благам и удобствам; приоритет духовных, а не материальных потребностей. Об этом темпераментно и остро писал А. И. Герцен в своем эпистолярном цикле «Концы и начала» (1862), клеймя позором европейцев за то, что для них «мещанство стало окончательной формой западной цивилизации». В 1997 году, как бы продолжая мысль Герцена, Фазиль Искандер предложил мифологическую формулировку: «Настоящий интеллигент — это человек, для которого духовные ценности обладают материальной убедительностью, а материальные ценности достаточно призрачны. Все остальное — образованщина. Интеллигент — миссионер совести и знаний, которые позволяют ему жить по совести»[16].
Второе качество — оппозиционность, противостояние власти. Видимо, под впечатлением революционно-террористических акций радикальной интеллигенции, которым сочувствовали российские либералы, сложился устойчивый стереотип о вечной враждебности интеллигенции к самодержавию, да и государственной власти вообще. Известный лингвист и семиотик Б. А. Успенский на международной конференции в 1999 году сообщил, что «русская интеллигенция — это та группа общества, которая в принципе, по самой своей природе, не может быть привлечена к участию в государственной деятельности, не может быть вовлечена в бюрократическую машину… Интеллигенция, которая может рассматриваться как культурная элита, по существу своему не может принадлежать к социальной элите: соответственно, интеллигент не может быть богатым, он не может обладать властью, он не должен быть администратором»[17]. Получается нелепость: обществом в целом, включая нищую культурную элиту, должны руководить неинтеллигентные люди — деспоты, мерзавцы, циники с сомнительным уровнем интеллекта.
Третье качество — гипертрофированная совестливость. М. С. Каган, автор афоризма «интеллигент — образованный человек с больной совестью», развивая его, писал, что русский интеллигент представляет собой «особый социально-психологический тип человека, сложившийся в России в XIX веке в силу особых исторических условий»[18]. Выходит, что интеллигентность — уникальная черта национальной русской психологии, которая отсутствует у иноземных интеллектуалов в силу различия культурно-исторического опыта наших стран. Опять несуразица: иностранный интеллектуал — психически нормальный человек со спокойной, здоровой совестью, а русский интеллигент — параноик с хронически воспаленной, больной совестью, толкающей его на путь гибельных революционных катаклизмов.
Если обобщить аргументы в пользу уникальности русской интеллигенции, получается мифический герой: истомленный душою воинствующий бессребреник-моралист. Как ни странно, но эта карикатура дословно совпадает с широко известным определением русского интеллигента, которое предложил С. Л. Франк в своей «веховской» статье (1909 год). Вот оно: «Мы можем определить классического русского интеллигента как воинствующего монаха нигилистической религии земного благополучия» (разрядка автора)[19], который «смутно ощущает теоретические, эстетические, религиозные ценности и всегда готов принести их в жертву ценностям моральным». Это совпадение показывает, что авторы сборника «Вехи» выступили не в качестве социальных исследователей, а в качестве социальных мифотворцев.
Определение национальной специфики интеллигенции (великорусское или всемирное Чудо-Чудовище) тесно связано с вопросом о ее социальном статусе, о сословно-классовой и профессиональной принадлежности. На этот вопрос отвечает отдельная группа интеллигентогонических мифов. Здесь сталкиваются разнообразные точки зрения: интеллигенцию именуют то умственно развитой социальной группой (В. И. Даль и другие дореволюцион-ные лексикологи), то особым сословием или кастой, то негативной социальной группой, то эксплуататорским классом, то социальной прослойкой, то особым языковым сообществом, то духовным образованием, которому вообще нет места в социальной структуре России. Начнем с последнего мифа.
Историк-народник Р. В. Иванов-Разумник (1878–1946) в 1907 году опубликовал часто цитируемый ответ на вопрос «Что такое интеллигенция?». Вот он: «Интеллигенция есть этически — антимещанская, социологически — внесословная, внеклассовая преемственная группа, характеризуемая творчеством новых форм и идеалов и активным проведением их в жизнь в направлении к физическому и умственному, общественному и личному освобождению личности»[20]. В дальнейшем -Г. П. Федотов (1886–1951) дополнил это определение признаком «внепрофессиональная». Интеллигенция, пояснял он, это не «люди умственного труда», иначе была бы непонятна ненависть к ней, непонятно ее идейное самосознание.
Получается социологическая загадка: что представляет собой «внеклассовая, внесословная, внепрофессиональная» общность людей? Ответ прост: это — субкультура, о чем свидетельствуют и такие ее характеристики, как особое этическое самоопределение, креативность, идейность. Мысль о субкультурной природе русской интеллигенции представляется продуктивной, ведь кружки нигилистов и народников, подпольные партии революционеров суть субкультурные объединения, решительно противопоставляющие себя общекультурным «салонам». Но разве в этих «салонах» не встречаются интеллигентные люди? Выходит, что миф о субкультурном статусе интеллигенции — половина правды, а не полная правда.
В советской мифологии интеллигенции отводилась роль «прослойки», обслуживающей дружественные классы рабочих и крестьян. Фактически советский интеллигент был эксплуатируемым государством пролетарием умственного труда, который складывал в минуты вольного творчества не мифы, а бардовские песни и анекдоты. На Западе же с 50-х годов распространялся оптимистический миф о грядущем обществе знаний (информационном обществе), где власть будет принадлежать умным и эрудированным интеллектуалам, которые превратятся в «новый господствующий класс», меритократию (власть лучших). Ироничная советская интеллигенция не страдала манией величия и избегала бремени власти.
Героические мифы занимают центральное место в мифологии интеллигенции, они хорошо известны современникам, потому что ими переполнена русская литература. Главному действующему лицу героического мифа — культурному герою обычно противопоставляется его антипод — трикстер[21]. Культурный герой создает материальные и духовные ценности, утверждает Добро, Красоту и справедливый социальный порядок, а антигерой-трикстер сеет своими действиями разрушение и хаос.
Героическая интеллигентская мифология сбалансирована в том смысле, что она состоит их двух равновеликих, но разнонаправленных разделов. В одном разделе Интеллигент предстает в роли культурного героя, символизирующего Разум и Совесть; это положительные, апологетические мифы «во здравие». В другом разделе Интеллигент превращается в трикстера, сеющего нигилизм, бесовщину, разрушение; это негативные, обличительные мифы, мифы-анафемы. В качестве враждебной силы, которой противостоит Интеллигент, в апологетических мифах выступает деспотическая Власть, угнетающая народ, или глупое и невежественное Мещанство (филистерство). В негативных мифах против Интеллигентов-трикстеров борются Культурное общество и защищающая социальный порядок и закон благонамеренная Власть.
Апологии интеллигентофилов и инвективы интеллигентофобов звучали со страниц популярных «толстых» журналов, сборников и альманахов, подцензурной и нелегальной печати. Влияние русской литературы и искусства на интеллигенцию было столь сильным и определяющим, что В. В. Розанов в своем «Апокалипсисе нашего времени» (1918) заявил: «Собственно, никакого сомнения, что Россию убила литература»[22]. Особенно мощным это влияние было во второй половине XIX века, когда «разночинцы, подменив жизнь книжностью, перенесли в действительность идеи, почерпнутые из книг»[23]. Я бы уточнил: не просто из книг, а из мифологиче-ских произведений, представляющих собой синтез знания, веры и вы-мысла, символизирующий сакральную истину.
Поскольку содержание мифологиче-ских истин изменялось со временем, резонно расположить героические мифы в хронологическом порядке, соответствующем смене поколений интеллигенции. Возьмем в расчет героическую мифологию пяти последних поколений русской интеллигенции: пореформенное — вторая половина XIX века; революционное — 1890–1920 годы; героическое — 1930–1960; шестидесятники — вторая половина 1950–1980; восьмидесятники — 1980–2010 годы.
Героическая мифология XIX века эволюционировала вместе с развитием радикальных идеологических концепций. В зависимости от смены культурных героев мифологию пореформенной интеллигенции можно условно, для удобства рассмотрения, подразделить на три сериала: нигилистический — 60-е годы; народнический — 70-е годы; террористический — 80-е годы.
Нигилистический сериал открыл роман И. С. Тургенева «Отцы и дети» (1862). Этот роман задумывался как разоблачение грубого материалистического умонастроения разночинной молодежи, то есть как негативный миф-обличение. Поэтому Базарову был присвоен вовсе не комплиментарный ярлык — нигилист[24]. Однако вопреки намерениям автора литературный образ стал мифическим культурным героем, кумиром разночинной молодежи. Его кредо «Нигилист — это человек, который не склоняется ни перед какими авторитетами, который не принимает никакие принципы на веру, каким бы уважением не был окружен принцип», стало символом веры сотен студентов. Подобно своему герою, молодые нигилисты пренебрегали конструктивной работой: «…это уже не наше дело… Сперва надо место расчистить».
Мода на нигилизм быстро распро-ст-ранилась, чему способствовали статьи -Д. И. Писарева «Базаров» (1862) и «Реа-листы» (1864). Программу нигилизма -Д. И. Писарев выразил лаконично: «Что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть»[25].
Надо признать, что подлинным создателем апологетического нигилистического мифа был Н. Г. Чернышевский, хотя он не употреблял термин «нигилист». Он задумал свой роман «Что делать? Из рассказов о новых людях» (1863) как программу поведения и мышления «нового человека», учитывающую все — от общественных идеалов до деталей семейной жизни. Главными культурными ценностями провозглашались «свобода мысли», «разумный труд», «вера в науку как средство спасения и обновления русского народа». В отношениях с женщиной «новый человек» руководствовался «свободой сердца» и признанием права женщины на эмансипацию, независимость, образование и развитие. В качестве формы «разумного труда» предлагалась организация трудовых коммун. Подлинным мифическим богатырем был представлен Рахметов.
Несмотря на художественное несовершенство, схематизм и назидательность произведения Н. Г. Чернышевского, изложенная в нем программа «разумного» переустройства жизни захватила русскую интеллигентную молодежь. По словам А. И. Герцена, «русские люди, приезжавшие после 1862 года, почти все были из └Что делать?“ с прибавлением нескольких базаровских черт».
Нигилизм 60-х годов в значительной степени представлял собой молодежную моду. Типичное проявление моды — вызывающий внешний вид и поведенческий эпатаж. П. А. Кропоткин не без восхищения описывал этический кодекс нигилизма: «Прежде всего, нигилизм объявил войну так называемой условной лжи культурной жизни. Его отличительной чертой была абсолютная искренность… Он абсолютно отрицал те мелкие знаки внешней вежливости, которые оказываются так называемому слабому полу. Молодой человек, который пальцем не шевельнул бы, чтобы пододвинуть барышне чашку чая, охотно передавал девушке, приехавшей на курсы в Москву или Петербург, свой единственный урок и свой единственный заработок, причем говорил: └Нечего благодарить: мужчине легче найти работу, чем женщине, — это вовсе не рыцарство, а просто равенство“»[26].
Восхищаясь альтруистическим нигилизмом, не следует забывать о его разрушительных потенциях, которые обнаружились уже в 60-е годы. В 1862 году студент Московского университета Петр Зайчев-ский (1842–1896) написал «якобинскую» прокламацию «Молодая Россия», где призывал ради освобождения ограбленного, «всеми притесняемого и оскорбляемого народа» захватить Зимний дворец и перебить «живущих там». Угрозами взбалмошного двадцатилетнего юнца можно было бы пренебречь, но в 1869 году появляется террористическое подпольное общество, организованное Сергеем Нечаевым (1847–1882), фанатиком действительно не боящимся крови.
Апологетическому нигилистическому мифу, естественно, были противопоставлены разоблачительные антинигилистиче-ские мифы. Здесь первооткрывателями выступили А. Ф. Писемский — роман «Взбаламученное море» (1863) — и -Н. С. Лесков — роман «Некуда» (1864). Но главным разоблачителем нигилистиче-ского «бесовства», бесспорно, является Ф. М. Достоевский, в 1873 году опубликовавший роман «Бесы». Нечуждый революционных мечтаний в молодости, автор «Бесов» хорошо понимал психологию различных радикалов-интеллектуалов, их он и представил в своем романе-предупреждении. Главные «бесы», одержимые силами зла и насилия, — это идеолог смуты Шигалев — деспот, видящий гармонию «земного рая» в виде неогра-ниченной государственной власти, и Петруша Верховенский — циник, политический авантюрист, жаждущий власти и готовый для ее достижения на любую мерзость: убийство, провокацию, ложь, донос. Достоевский предупреждает, что «бесы» способны вызвать кровавую бойню, превратить Россию в арену для «дьяволова водевиля», а народ — в человеческое стадо, послушно следующее за коварными и корыстными вождями. После революции и гражданской войны пришлось признать пророческий дар Федора Михайловича.
Народнический сериал интеллигент-ской мифологии охватил 70-е годы XIX века, когда в качестве культурного героя прославлялся народник-разночинец, кредо веры которого выражает афоризм: «Все для народа, все в народ и все из народа. И ничего — вне народа» (М. А. Протопопов). Главным пророком и мифо-творцем народничества того времени был интеллигент-гуманист П. Л. Лавров, отставной полковник артиллерии и профессор Военной академии, автор знаменитых «Исторических писем», ставших подлинным философским евангелием русских народников в начале 70-х годов[27].
Главная отличительная черта мифологического народника — бескомпромиссный альтруизм. П. Л. Лавров писал: «Тот, кто по каким-то личным соображениям останавливается на половине пути, кто из-за прелестной головки вакханки, или из-за интересных наблюдений за инфузориями, или из-за захватывающей ссоры с соперником по литературе забыл о неимоверном количестве зла и невежества, с которыми должен бороться человек, тот может быть кем вам угодно — изящным художником, замечательным ученым, блестящим публицистом, — но он исключил себя из рядов сознательных работников для исторического прогресса»[28].
Гуманистический альтруизм не вытекал из рациональных соображений, его стимулировало эмоционально переживаемое мистическое чувство вины образованного человека перед обездоленным народом. «Каждое удобство жизни, которым я пользуюсь, — писал Лавров, — каждая мысль, которую я имел досуг приобрести или выработать, куплена кровью, страданиями или трудом миллионов… Я сниму с себя ответственность за кровавую цену своего развития, если я употреблю это самое развитие на то, чтобы уменьшить зло в настоящем и будущем» (с. 86). Чувство «виноватости» служило принципом отграничения субкультуры народников от среды «ликующих, праздноболтающих». Мистическая природа этого покаяния и истово религиозного служения народу обусловлены обожествлением народа (народопоклонством). Народник чувствовал себя перед ликом народа в положении грешника перед ликом Божества, а «хождение в народ» очень напоминает хож-дение к святым местам верующих паломников.
Террористический сериал является продолжением предыдущих мифологических серий и преемственно связан с ними, но он имеет тональность не смиренного покаяния перед народом, а беспощадной мести угнетателям народа. Один из зачинателей русского терроризма С. М. Степняк-Кравчинский обрисовал нового мифического героя не без поэтического вдохновения: «На горизонте обрисовалась сумрачная фигура, озаренная точно адским пламенем, которая с гордо поднятым челом и взором, дышавшим вызовом и местью, стала пролагать свой путь среди устрашенной толпы, чтобы вступить твердым шагом на арену истории. То был террорист… Он прекрасен, грозен, неотразимо обаятелен, так как соединяет в себе оба высочайших типа человеческого величия: мученика и героя… Одинокий, без имени, без средств, он взял на себя защиту оскорбленного, униженного народа. Он вызвал на смертный бой могущественнейшего императора в мире и целые годы выдерживал натиск всех его громадных сил»[29]. Образ народного заступника и мстителя незаметно перерастал в образ всемогущего «сверхчеловека», владеющего жизнью и смертью обычных людей.
Создателем ужасного мифа о про-фессиональном революционере является С. Г. Нечаев — автор «Катехизиса революционера» (возможно, этот «катехизис» редактировал М. А. Бакунин). Это бесчеловечный документ, который требовал: «У революционера нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единою мыслью, единою страстью — революцией. Революционер презирает общественное мнение. Он презирает и ненавидит нынешнюю общественную нравственность, все чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нем единою холодною страстью революционного дела»[30].
Революционное поколение отличает исключительный взлет духовной энергии. Н. А. Бердяев вспоминал: «Только жившие в то время знают, какой творческий подъем был у нас пережит, какое влияние духа охватило русские души… Много дарований было дано русским людям начала века»[31]. Высокая креативность интеллигенции Серебряного века проявилась не только в литературно-художественном и философском творчестве, но и в мифотворчестве. Мифотворчество признавалось необходимым звеном поэтики символизма. Миф относится к символу, по словам Вяч. Иванова, как дуб к желудю, а художник-символист — творец не какой-нибудь, а мифологической реальности, которая прекраснее чувственно воспринимаемого мира. Возможны два спасителя страдающего человечества, два мифологических героя: во-первых, конечно, Бог, добрый, мудрый и всемогущий; во-вторых, бесстрашный революционер — рыцарь Добра и Справедливости. Соответственно мифологию революционного поколения обогатили богоискательские и радикально-революционные героические мифы.
Богоискательство стало характерной чертой Серебряного века. Оно по сути своей представляет собой поиск такой сверхъестественной силы, в которую мог бы поверить интеллигентный человек. Религиозную потребность рождало ощущение «излома веков», исторического перелома, рождения новой культуры, наступления революционных изменений. Выбор путей богоискательства был довольно велик. Вяч. Иванов в своем «дионисийском христианстве» предлагал соединить религию «Святого Духа» (христианства) и «святой плоти» (язычества); «неохристианин», «мистический революционер» Дмитрий Мережковский жаждал царства Третьего завета, когда Церковь станет небесно-земной и плотско-духовной, Логос соединится с Космосом, появятся «святая плоть», «святой пол», «святая Земля»; идеи «Человекобожества» прельщали Валерия Брюсова и Константина Бальмонта. Многих привлекали спиритизм, теософия, антропософия; кто-то прислушивался к этической проповеди Льва Толстого. Особенно популярным было обращение к русскому простонародному сектантству, поскольку оно казалось утонченным интеллектуалам воплощением мистической народной души и обещало возврат к жизни естественной, добродетельной, как добра сама природа.
В 1901 году интеллигенты-богоискатели (Д. Мережковский, З. Гиппиус, В. Розанов) предложили Русской Православной Церкви начать прямой и откровенный диалог по проблемам интеллигенции и культуры, религии и исторических судеб -России. В течение 1901–1903 годов продолжались «Религиозно-философские собрания», но единственным их памят-ником оказались весьма интересные «Записки»[32].
Мифология Подпольной России пережила подъем в начале ХХ века, когда боевая организация эсеров развернула настоящую охоту на царских сановников. Благодаря литературе в общественном сознании складывался мифологический образ Подпольной России, населенной мужественными, свободолюбивыми, великодушными людьми. Мифология давала Подпольной России этическую санкцию на насилия и убийства, осуждаемые христианской моралью. Любимыми героями молодежи стали Рахметов, Овод, Базаров. Делала свое дело нелегальная литература (роман С. М. Степняка-Кравчинского «Андрей Кожухов»); было очень популярно тургеневское стихотворение в прозе «Порог». Либеральное общество одобряло эсеров-террористов, потому что нарисованный литературой образ интеллигента-боевика — это образ героя-жертвы, и самопожертвование оправдывало в глазах общества нарушение заповеди «не убий».
Годы первой русской революции — 1905–1907 — стали апогеем популярности бесстрашных террористов. Затем пришла послереволюционная пессимистическая эпоха разочарования в прежних героях, которую сами современники назвали безвременьем. Вместо героя-жертвы на пьедестал был возведен презирающий политику индивидуалист-эгоист, живущий ради собственного наслаждения. Образ нового героя обнаружился в романе М. Арцыбашева «Санин», ставшим бестселлером в 1909–1910 годах. «Я живу и хочу, чтобы жизнь для меня не была мучением… Для этого надо прежде всего удовлетворять свои естественные желания» — эти слова Санина прозвучали как божественное откровение для дезориентированной толпы. Цинику Санину стали подражать так же, как подражали нигилисту Базарову.
Сильнейший удар по апологетической народническо-террористической мифологии нанес сборник статей о русской интеллигенции, названный «Вехи» (1909). Авторами сборника были авторитетные лидеры интеллектуальной элиты Серебряного века, которые прошли школу «легального» и нелегального марксизма, революционных и литературных кружков, научных и публицистических баталий, религиозно-философских раздумий и в конце концов перестали считать себя русскими интеллигентами, приняв, возможно, неумышленно, позу судей над интеллигенцией. В качестве главного обвиняемого выступал ни-гилист-революционер, воспитанник субкультурной мифологии «Народной воли» и «Подпольной России». Строгие судьи не пожалели черной краски на портрет интеллигента-трикстера, приписав ему следующие черты:
— Фанатичность, состоящая в безусловной преданности делу служения народу, в принципиальности, доходящей до догматизма. С. Л. Франк описал это качество так: «Символ веры русского интеллигента есть благо народа, удовлетворение нужд └большинства“. Служение этой цели есть для него высшая и вообще единственная обязанность человека, а что сверх того — то от лукавого».
— Партийность — следование не лич-ным пристрастиям, а партийным решениям, подчинение своей воли воле партии. Либеральные «веховцы» в один голос предъявляют интеллигенции претензии в культурной ограниченности, «революционном верхоглядстве», пренебрежении -истиной ради партийных интересов.
— Оппозиционность, состоящая в «отщепенстве, отчуждении от государства -и враждебности ему» (П. Б. Струве). Оппозиционность перерастает в беспочвенность (безродность) — отрыв от национальных традиций, осуждение отсталости и обскурантизма православия, утверждение позитивизма, космополитизма и атеизма.
— Деспотичность и насилие по принципу «цель оправдывает средства». Беззаветно преданный своему делу интеллигент, по словам С. Л. Франка, действует с «аскетической суровостью к себе и другим, с фанатической ненавистью к врагам и инакомыслящим, с сектантским изуверством и безграничным деспотизмом, питаемым сознанием своей непогрешимости».
— Альтруистическая этика — руководство во всех делах «сердцем и совестью», а не рациональным «интеллектусом», личной выгодой или общепринятыми правилами и образцами. О донкихотстве русской интеллигенции писал в «Вехах» С. Н. Булгаков: «Неотмирность, эсхатологическая мечта о Граде Божьем, о грядущем царстве правды (под разными социалистическими псевдонимами) и затем стремление к спасению человечества, если не от греха, то от страданий, составляют, как известно, неизменные и отличительные особенности русской интеллигентности».
— Мужество и сила духа, позволяющие противостоять репрессиям власти и разлагающему воздействию окружающего мещанства; отсюда — ореол самоотверженных героев, подвижников, святых мучеников.
Перед изумленным культурным обществом предстал несгибаемый и дисциплинированный политический фанатик, безжалостно сокрушающий родную отечественную культуру во имя принципа партийности и донкихотского альтруизма. Этому фанатику «чуждо и отчасти даже враждебно понятие культуры в точном и строгом смысле слова, которое уже органически укоренилось в сознании образованного европейца» (С. Л. Франк). В обнародованном обвинительном заключении собраны непривлекательные черты нигилистов, народовольцев, боевиков-террористов, большевиков-ленинцев, якобы представляющие собой социальный феномен, именуемый «русская интеллигенция».
Героическое поколение советской интеллигенции существенно отличается от предыдущих поколений тем, что его самоопределение не формировалось в результате естественной смены поколений, а искусственно выращивалось господствующей большевистской субкультурой по своему образу и подобию. Большевизм невозможно исключить из истории русской интеллигенции, поскольку он (соглашусь с Н. А. Бердяевым) представляет собой «апогей русского интеллигентского нигилизма»[33] и не случайно окружен богатым мифологическим ореолом.
Если обратиться к солидной аналитической антологии, где собраны многочисленные высказывания известных деятелей отечественной культуры и истории о революции и большевизме[34], то можно обнаружить огромную коллекцию убийственно негативных высказываний, часто забрызганных злобой и ненавистью. Например: «Большевизм — рецидив первобытного каннибализма и звериных нравов» (А. С. Изгоев. 1918); «апогей бестиализации обезбоженного человека» -(Г. П. Федотов. 1933); «культура тоталитарной злобы» (Г. П. Федотов. 1938). Еще более хлестко клей-мят большевиков демократы-диссиденты: В. Аксючиц считает, что «коммунизм — мечтательная идиотия, форма бреда инициативных профанов» (1995); ему вторит В. Буковский: «коммунистическая идеология глубоко параноидальна» (1996). Здесь спорить не о чем. Если большевизм — коллективное безумие, национальная патология, то им должна заниматься медицина, а русские интеллигентские традиции тут ни при чем.
Столь же неплодотворно сведение сущности большевизма к сатанинству, лжерелигии: «Большевизм — религиозное утверждение западноевропейской атеистической цивилизации, то есть типичный и в точном смысле этого слова сатанин-ский антитеизм» (Ф. А. Степун. 1931); «Коммунизм — атеистическая религия ненависти: религиозный фанатизм свержения богов» (Б. П. Вышеславцев. 1952). Вне научной полемики лежат обвинения большевизма в прислужничестве мировому еврейству и геноциде русского народа ради «торжества иудаизма» вроде: «Рабоче-крестьянская социалистическая республика — это только ширма, за которой скрывается торжествующий над русским народом иудаизм» (В. Владимиров. 1920).
Более наукообразными выглядят рассуждения о происхождении, о «корнях» большевизма. Здесь мнения разделились. Одни мыслители утверждают, что большевизм — зараза, занесенная с Запада: «Большевизм — апогей европеизации, ведущий к стихийной варваризации» (П. Савицкий. 1922); «Большевизм произошел из радикального западничества, явления типично русского и Западу неизвестного» (Ф. А. Степун. 1927). Другие считают, что большевизм имеет азиатские или древнерусские корни: «Большевизм — это вполне восточное, азиатское явление, в нем нет ничего западного» (Н. А. Бердяев. 1917); «Дух большевизма — дух Стеньки Разина, средневековой докапиталистической голытьбы» (А. Н. Потресов. 1931).
Сказанного достаточно, чтобы охарактеризовать негативный, «сатанинский» антибольшевистский миф. Разумеется, его уравновешивала апологетическая мифология, создание которой было главной задачей идеологической работы партийных органов, направлявших деятельность советской творческой интеллигенции. Большевистское мифотворчество велось в двух направлениях: во-первых, прославление непобедимого большевика-ленинца — главного культурного героя советской мифологии; во-вторых, осуждение «гнилой интеллигенции», выступающей в качестве презренного трикстера.
Героическая мифология была неотъемлемой составляющей советского образа жизни и незаменимым средством ком-мунистического воспитания молодежи. «Культурными героями» советской мифологии были изначально красногвардейцы (вспомним поэму А. Блока «Двенадцать», написанную в начале 1918 года), несгибаемые большевики («Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей», — писал Н. Тихонов), потом комсомольцы (не одно поколение вдохновлялось образом Павки Корчагина), пионеры (Павлик Морозов, Тимур и его команда), полярники, летчики, стахановцы, герои Великой Отечественной войны… невозможно всех перечислить. Самыми главными героями были, конечно, Ленин и Сталин, а также их соратники, помощники, ученики.
Советские мифотворцы никогда не возносили на героический пьедестал людей, могущих служить примером интеллигентности, совестливости, альтруизма. Интеллигенту отводилась роль карьериста, предателя, лицемера; острословы пустили в оборот клички «интеллипупция» и «интеллягушка»[35]. Для дискредитации бывших коллег были мобилизованы пролетарствующие публицисты. Например, М. Ю. Левидов, литературный и театральный критик, писал: «Уже исчезло из обихода молодого поколения это проклятое слово └интеллигент“, это бескостное, мяклое, унылое, мокрокурицыное слово, подобного которому не найти ни в одном человеческом языке. Через двадцать–тридцать лет исчезнет племя интеллигентов с земли русской. Достойный путь для интеллигента — покончить с собой; недостойный путь — эмиграция; но самый отвратительный интеллигент — тот, который остался жить в Советской России»[36]. Можно сказать, что в советской мифологии 20–30-х годов «большевик» и «интеллигент» были антиподами, даже антагонистами, подобно «пролетарию» и «буржую».
Видное место в советской мифологии принадлежит мифу о простом советском человеке — homo soveticus. В изданной массовым тиражом книге утверждается, что Советский Союз стал родиной «нового, высшего типа человека разумного — хомо советикус»[37]. Перечислены отличительные черты хомо советикус: «Первым важнейшим качеством советского человека следует назвать его коммунистическую идейность, партийность… Независимо от того, является ли он членом КПСС или нет, партийность его проявляется во всем мироощущении, в ясном видении идеала и беззаветном служении ему». Отмечается трудолюбие советского человека: он относится к труду как к главному в жизни; коллективизм — «это человек коллектива»; советский патриотизм — «человек, беспредельно преданный социалистиче-ской многонациональной отчизне», и интер-национализм (с. 4–5). Решительно отвер-гается христианский гуманизм, и утверждается гуманизм социалистический, суть которого формулируется так: «Любовь к людям и ненависть к врагам человечности — это две диалектически взаимосвязанные стороны социалистического гума-низма»[38].
В те же 70-е годы философ и диссидент А. А. Зиновьев в самиздатовском негативном мифе «Гомо советикус» рисовал иными красками социальный портрет воспитанного большевиками советского человека (гомососа). «Гомосос приучен жить в сравнительно скверных условиях, готов встречать трудности, постоянно ожидает еще худшего, покорен распоряжениям властей… Стремится помешать тем, кто нарушает привычные формы поведения, холуйствует перед властями, солидарен с большинством граждан, одобряемых властями… Он обладает стандартным идеологизированным сознанием, чувством ответственности за страну как за целое, готовностью к жертвам и готовностью других обрекать на жертвы… Гомо-сосы не злодеи. Среди них много хороших людей. Но хороший гомосос — это такой, который не имеет возможности причинить другим людям зло или для него в этом нет особой надобности. Но если он получает возможность или вынуждается творить зло, он это делает хуже отпетого злодея»[39].
Если отбросить словесную шелуху, легко увидеть, что мифический хомо со-ветикус и мифический гомосос — один и тот же персонаж и речь идет об одних и тех же его качествах. Причем (Зиновьев это специально подчеркивает) образ гомососа относится не к простому народу, а к советской интеллигенции, «людям со сравнительно высоким уровнем культуры и образования». Таким образом, интеллигентская мифология пополняется героическим образом хомо советикус и трикстером гомососом. Зиновьевский гомосос — прямой потомок (сын) мифического веховского «интеллигента» начала века. Их роднят партийная фанатичность, ин-толерантность, коллективизм, мужество и сила духа. Но у сына нет отцовской оппозиционности по отношению к власти и культурной беспочвенности. Наоборот, гомосос — советский патриот и послушный советской власти гражданин.
Шестидесятники — второе поколение советской интеллигенции, период личностного формирования которого ограничен ХХ съездом КПСС (1956), отвергнувшим культ Сталина, и подавлением «пражской весны» (1968), знаменовавшим конец либеральных иллюзий и начало идеологических заморозков. Суть шестидесятничества заключается в пробуждении духа интеллигентности в этом поколении. Воспитанная в традициях Серебряного века Н. Я. Мандельштам заметила: «Люди, совершавшие революцию и действовавшие в двадцатые годы, принадлежали к интеллигенции, отрекшейся от ряда ценностей ради других, которые она считала высшими. Это был поворот на -самоуничтожение. Что общего у какого-нибудь Тихонова или Федина с нормальным русским интеллигентом? Только очки и вставные зубы. А вот новые — часто еще мальчишки — их сразу можно узнать и очень трудно объяснить, каковы те признаки, которые делают их интеллигентами. Итак, они появились, и это процесс необратимый»[40].
В 60-е годы спонтанно образовалась не то чтобы этико-культурологическая субкультура, а духовная почва для выращивания этической модели интеллигента-гуманиста. Появилось множество образованных молодых людей, чаще всего — гуманитариев, которые отвергали мещанские соблазны и расчетливый прагматизм, предпочитали жить духовными интересами, тратя последние деньги на книги, театры, выставки. Культуроцентричность образа жизни — отличительная черта интеллигентности, но есть и другие черты, которые делают книжников-шестидесятников похожими на классических русских интеллигентов. Прежде всего — альтруистическая озабоченность будущим русского народа. Они бесконечно спорили о «вечных вопросах» русской интеллигенции: откуда есть пошла Русская земля? Зачем пошла туда, почему не пошла сюда? В чем ее историческая миссия? Кто виноват? Что делать? Может быть, это и есть те «труднообъяснимые признаки», о которых говорила Н. Я. Мандельштам?
Культурное наследие героических отцов презрительно отвергалось интеллигентными шестидесятниками, его заслонил блистательный Серебряный век, восстановленный по крохам, сохранившимся в социальной памяти. Если в пору комсомольской юности шестидесятников действовала непосредственная преемственность «отцы – дети», то атмосфера духовной «оттепели» способствовала образованию парадоксальной, казалось бы, преемственной связи «деды — внуки». Книги в дедовской библиотеке, случайные находки в книжных развалах или в библиотечных фондах, семейные предания тревожили разум и воображение, словно приветы легендарной Атлантиды. Самое же главное — были живы еще старики, интеллигенты революционного поколения. Благодаря им любознательные внуки «привыкли легко перебегать из одной эпохи в другую и быть накоротке с культурой начала века и двадцатых годов, думать о ней, ценить ее не поверхностно и отчужденно, а изнутри, свободно и глубоко»[41].
Нужно добавить еще один «труднообъяснимый признак» русской интеллигенции, возродившийся в 60-е годы, — оппозиционность господствующей власти, которая может принимать толерантные формы, вплоть до «непротивления злу -насилием», а может выражаться в активных протестных акциях. Шестидесятничество — первая легальная, мягкая оппозиция советскому тоталитаризму. Эта оппозиция первоначально исходила не из общей порочности и полного отрицания советского строя, а бичевала нарушение ленинских норм и подлинной коммунистической этики вредными, подлыми и глупыми перерожденцами. Молодые шестидесятники считали себя верными продолжателями дела отцов и не выходили за пределы игровой фронды. Однако после августа 1968 года, когда совет-ские танки прикончили «пражскую весну», началось критическое переосмысление коммунистической идеологии. 70-е годы стали свидетелями конфликта стареющих отцов и мужающих детей. Наступление «неосталинизма» встревожило антитоталитаристов старшего поколения и вызывало у критически мыслящих молодых шестидесятников разочарование, тягостную фрустрацию. Эти настроения послужили стимулом для движения диссидентства. Диссиденты были немногочисленны, но именно они спасли честь русской интеллигенции в 70-е годы.
Духовность шестидесятничества не будет раскрыта полностью, если оставить в стороне интеллигентскую мифологию поколения. Начнем с обличительного мифа о двойном сознании советской интеллигенции. Этот миф впервые прозвучал в самиздатовских статьях писателя и философа-шестидесятника В. Ф. Кормера (1939–1986) в конце 60-х годов. В 90-е годы его философские произведения были опубликованы журналом «Вопросы философии» (1989, № 9; 1991, №1) и изданы отдельной книгой[42]. Мифологические преувеличения видятся в самом понятии «двойное сознание интеллигенции». В. Ф. Кормер определяет его так: «Двойное сознание — это такое состояние разума, для которого принципом стал двойственный, взаимопротиворечивый, сочетающий взаимоисключающие начала этос, принципом стала опровергающая самое себя система оценок текущих событий, истории, социума». Двойственный этос интеллигенции образовался потому, что коммунистическая идеология — ее создание, никакой другой идеологии русская интеллигенция не создала, и «политика партии как была, так и остается овеществленной мыслью интеллигенции». Получается, что интеллигенция является «виновницей всех несчастий страны за всю историю Советской власти», «она причастна ко злу, к преступлению» и у нее «нечиста совесть».
Итак, делает вывод автор, «на всем бытии интеллигенции лежит отпечаток всепроницающей раздвоенности. Интеллигенция не принимает советской власти, отталкивается от нее, порою ненавидит, и, с другой стороны, меж ними симбиоз, она питает ее, холит и пестует; интеллигенция ждет крушения советской власти, надеется, что это крушение все-таки рано или поздно случится, и, с другой стороны, сотрудничает тем временем с ней; интеллигенция страдает, оттого что вынуждена жить при советской власти и вместе с тем, с другой стороны, стремится к благополучию». Короче говоря, «бытие интеллигенции болезненно для нее самой, иррационально, шизоидно». Поистине советская интеллигенция воплотила в жизнь максимы антиутопии Дж. Оруэлла «1984»: «Любовь — это ненависть», «Свобода — это рабство», «Мир — это война»[43].
Мифическая преувеличенность «двойного сознания» обнаруживается, как только мы попытаемся найти реальных носителей, как формулирует философ Кормер, «дуализма самого познающего субъекта», «субъекта с раздвоенным этосом». Если обратиться к галерее социальных портретов, нарисованных социологами-шестидесятниками[44], то выяснится, что там представлены, во-первых, «активные адепты существующего в стране строя», явно не страдающие ненавистью к советской власти, а, напротив, готовые честно ей служить, «питать ее, холить и пестовать»; во-вторых, «безразличные конформисты», которые сотрудничают с советской властью ради своего мещанского благополучия, как сотрудничали бы с любой другой платежеспособной системой, и никаких угрызений совести не испытывают, тем более что к созданию коммунистической идеологии они отношения не имеют; наконец, в-третьих, «нонконформисты» — интеллектуальная оппозиция советского строя, убежденные противники коммунистических идеалов и советского режима, которые действительно их ненавидят, желают их крушения и страдают из-за того, что вынуждены жить в советской стране.
Интеллектуальная оппозиция отчетливо делится на две части: а) диссиденты, противостоящие власти с открытым забралом, подобно правозащитникам и демонстрантам, авторам и издателям самиздата; б) «внутренние эмигранты», маскирующиеся антисоветчики. Первых нелепо упрекать в том, что они «холят и лелеют» тоталитаризм, а вот у вторых можно об-наружить признаки раздвоения личности. Так, один из экспертов ЦК КПСС -А. С. Ципко жаловался в 2005 году: «Сама необходимость для интеллигентного человека делать из себя дурака и повторять слова о неизбежной победе коммунизма, о преимуществах социалистической экономики над капиталистической, о └загнивании капиталистического Запада“ была страшной мукой для миллионов людей»[45]. Нонконформизм был весьма распространен в среде творческой интеллигенции — литераторов, художников, музыкантов, режиссеров и актеров, которые болезненно ощущали путы социалистического реализма и цензурные ограничения, но нет никаких оснований приписывать эту муку миллионам людей.
Апологетическому мифу об умных, добрых и интеллигентных шестидесятниках противостоит миф о глупых невеждах, «образованцах», узурпировавших высокое звание интеллигента. Воспроизведу несколько цитат: «Созданный коммунистическим режимом образованный слой, известный как └советская социалистическая интеллигенция“, отличается в целом низким качественным уровнем»; «Не менее чем на треть советская интеллигенция состояла из лиц без требуемого образования»; «Вместо небольшого по численности, но компетентного дореволюционного интеллектуального слоя в результате массовой └интеллигентизации“ получили низкоквалифицированную, но преданную властям генерацию служащих»; «Общекультурный уровень, обеспечиваемый советским образованием, уровень гуманитарной культуры был не только ниже всякой критики, но явился скорее величиной отрицательной, ибо культура заменялась политграмотой»; «Советская интеллигенция понятия не имела о личном и корпоративном достоинстве»[46]. Я отношу подобную антисоветскую демагогию к негативной мифологии, потому что она голословна и бездоказательна, как и всякий миф, рассчитанный на веру, а не на критический разум.
Восьмидесятники — самое образованное, самое умственно развитое поколение советской интеллигенции. Массовый выпуск дипломированных специалистов привел к девальвации высшего образования и падению его социального престижа. СССР находился на первом месте в мире по количеству врачей, инженеров, научных работников не только в абсолютном исчислении, но и на душу населения, одновременно удерживая первенство по мизерности их оплаты.
Молодые восьмидесятники стали свидетелями борьбы консерваторов и прорабов перестройки, демократов и патриотов, формалов и неформалов — сначала в телеэфире, а в августе 1991 года на улицах Москвы. Участие в российской драме последних лет ХХ столетия стоило восьмидесятникам культурной травмы, наложившей отпечаток на менталитет поколения. Произошла утрата идентичности, которую большинство восьмидесятников формулирует однозначно: «Мы получили воспитание при застойном социализме, а взрослеть нам выпало при диком капитализме». Результатом культурной травмы стал нравственный раскол поколения восьмидесятников, который нашел отчетливое выражение в интеллигентской мифологии. В мифологии восьмидесятников представлены два апологетических мифа, адресованные людям с противоположной этической ориентацией: фаустовский миф адресован интеллектуалам, Лихачев-миф адресован интеллигентам.
С легкой руки О. Шпенглера (1880–1936) получила распространение мифологема фаустовского человека, символизирующего западноевропейскую культуру, перерождающуюся в бездушную технократическую цивилизацию[47]. Фаустовского человека, покоряющего пространство при помощи познания и техники, прагматически пренебрегающего «аполлонической» красотой и искусством, легко отождествить с фигурой западноевропейского интеллектуала, появившейся в постсоветской России.
Фаустовский миф — миф идеологический, ибо он отражает интересы формирующегося капиталистического класса. В роли культурного героя выступает интеллектуал — специалист-профессионал, мастер своего дела, а в роли презренного трикстера — интеллигент, пренебрегающий производственными заботами и имеющий амбициозные претензии кого-то учить, просвещать, обличать, быть «совестью и честью» нации. Интеллектуалы — полезные члены индустриального и постиндустриального общества, они пользуются общественным признанием и легко инкорпорируются в состоятельный господствующий класс, превращаясь в один из устоев истеблишмента. Интеллигенты же в силу тех или иных причин, порою от них не зависящих, не используют свой интеллект должным образом и поэтому не имеют доступа к богатству и высокому социальному статусу.
Герою фаустовского мифа присущи: профессионализм высокого класса, целенаправленное приобретение знаний и постоянное повышение своей квалификации; развитое технократическое мышление, ориентированное на эффективность производства и достижение успеха; критическое восприятие утопических проектов и демагогических обещаний, здоровый скептицизм; стремление руководствоваться здравым смыслом и трезвым расчетом, а не эмоциями милосердия, жалости, сочувствия, часто противоречащими интересам дела и др.
Неудивительно, что многим интеллектуалам присущи деспотизм, жестокость, цинизм. В современной интеллигентской мифологии бытует следующий сюжет. Кто виноват в глобальном кризисе, где скрыты его причины? Кто поставил стремящееся к благополучию, свободе и счастью человечество на грань самоуничтожения? Какая сверхъестественная сила уничтожает леса и пастбища, отравляет атмосферу, питьевую воду и мировой океан? Почему сильные и богатые озабочены не тем, как накормить бедных и голодных, а уничтожением возможных конкурентов и противников? Чья воля извлекла из недр вещества ядерное оружие и превратила его в дамоклов меч, висящий над нашей планетой? Ответ очевиден: все это сделал фаустовский человек ХХ века. Смешно рассчитывать, что могильщики человечества, услышав апокалипсические увертюры, осознают свои преступные ошибки, покаются и бросятся коллективно их исправлять. «На наш век хватит», — подумает большинство из них.
Кто сможет удержать человечество у края пропасти? Если не воля Божия, то только разумные, образованные, добрые интеллигенты, человеколюбивые и бескорыстные альтруисты. Надежду на то, что подобные люди сохранились на Русской земле, вселяет легендарная личность академика Д. С. Лихачева. В 90-е годы образ академика мифологизировался, и получил распространение апологетический миф об идеальном русском интеллигенте конца ХХ века. Этот миф представлен в многочисленных высказываниях Дмитрия Сергеевича о сущности интеллигентности и модели подлинного русского интеллигента. Модель идеального русского интеллигента-гуманиста, разработанная Дмитрием Сергеевичем, имеет следующий вид:
— образованность европейского уровня, широкий общекультурный кругозор;
— креативность — бесстрашное прав-доискательство, интеллектуальная независимость, свободомыслие;
— этическое самоопределение: а) совестливость, честность, правдивость; б) толерантность, осуждение насилия и террора; в) благоговение перед культурой, приобщенность к книжной культуре, русской литературе; г) индивидуализм, самодостаточность; д) оппозиционность по отношению к деспотичной власти.
Особенность Лихачев-мифа в его персонификации. Дмитрий Сергеевич Лихачев в тяжелые годы перестроек и трансформаций сделался символом русской интеллигентности XX века, воплотившим преемственность с поколением Серебряного века и почитание культурного наследия тысячелетней России, мужественное противостояние агрессивному невежеству и интеллектуальную независимость. Символ интеллигентности был необходим русским людям на излете тоталитаризма, и Д. С. Лихачев успешно выполнил свою миссию.
Эсхатологические мотивы появились в интеллигентской мифологии после печального опыта революции 1905 года. Один из свидетелей той эпохи писал: «За восемь лет, протекших между 1906 и 1914 годами, интеллигенция растаяла почти бесследно… В ее рядах уже преобладают старики. Молодежь схлынула, вербующая сила ее идей ничтожна. В войне остатки интеллигенции утонули, принеся себя в жертву России»[48].
Однако покойник оказался живучим. У русской интеллигенции хватило духа на революционные взрывы 1917 года и последующую жестокую гражданскую войну, когда решался вопрос о жизни и смерти общественных классов и сословий, -а стало быть, и о судьбе русской интеллигенции. После окончания братоубийственной смуты эмигрантам пришлось оплакивать новый эсхатологический миф. Н. А. Бердяев мрачно изрек: «Русская революция была также концом русской интеллигенции… Русская революция отнеслась с черной неблагодарностью к русской интеллигенции, которая ее подготовила, она ее преследовала и низвергла в бездну»[49].
С распадом Советского Союза пришла очередь хоронить советскую интеллигенцию. Еще в 1997 году замечательный летописец нашей интеллигенции Даниил Александрович Гранин пришел к выводу: «Боюсь, что безвозвратно уходит со сцены славная русская интеллигенция. Очевидно, нам предстоит та же структура, которую имеет общество развитого капитализма в других странах, где нет интеллигенции, а есть интеллектуалы. Совершенно иная должность»[50]. Правда, сам Гранин сомневается, что «этого хватит». Другие представители постсоветской интеллектуальной элиты в этом не сомневаются и без всяких оговорок пророчат «конец русской интеллигенции». Например, один из лидеров нашей социологии Н. Е. Покров-ский в статье, многозначительно озаглавленной «Прощай, интеллигенция!», проследив драматическую биографию русской интеллигенции, провозглашает: «Волею исторического случая мы оказались свидетелями и участниками окончательного разрушения интеллигенции и ухода ее с исторической арены. Вместе с интеллигенцией уходит и мир ее идеалов. Ему нет места в новой климатической ситуации»[51].
Теперь, получив представление о непримиримых и неустранимых противоречиях интеллигентской мифологии, приступим к завершающему и самому интересному этапу нашей работы — к демифологизации мифов. Попытаемся сквозь мистический туман рассмотреть реальные образы русской интеллигенции и зафиксировать их в виде логических формул.
Как следует из принятого нами понимания мифа, интеллигентский миф не сказка, не беспочвенная фантазия, а сплав достоверного знания, квазирелигиозной веры и поэтического вымысла, символизирующий социально значимую идею, чаще всего — идею «нового человека» — подлинного интеллигента. Познавательная ценность мифологии того или иного поколения интеллигенции в том, что раскрываются личностные качества, которыми должен обладать интеллигентный человек в данную культурную эпоху, то есть декларируется его интеллигентность.
Обзор героической мифологии позволяет составить галерею российских интеллигентов XIX–XX веков, которую можно поделить на две экспозиции: одна посвящена общекультурному истеблишменту, а вторая — субкультурной интеллигенции. Это деление необходимо потому, что статус интеллигенции был присвоен как общекультурной публике, так и оппозиционным субкультурам. В результате термин «интеллигенция» стал полисемичным, то есть приобрел два значения:
1. интеллигенция — социальные группы образованных и креативных (разумных, творчески активных) людей; прежде всего — типичные группы профессиональной интеллигенции, такие, как учительство, литераторы и журналисты, служители искусства, научные работники, медики, инженеры, государственные служащие, офицерство, образующие общекультурный истеблишмент;
2. интеллигенция — субкультурные группы единомышленников, следующих собственным этическим нормам, существенно отличающимся от этики истеблишмента.
Обратим внимание на то, что интел-лигентский истеблишмент (интеллигенция-1) характеризуется двумя признаками, которые зафиксированы в дефиниции «Толкового словаря» В. И. Даля: «Интеллигенция — разумная, образованная, умственно развитая часть жителей» (1881), а именно: образованность и креативность (разумность, умственное развитие). Никаких нравственных ограничений не накладывается, этическое самоопределение, как и гражданская позиция (консерватор, либерал), — личное дело интеллигента. Зато субкультурная интеллигенция (интеллигенция-2) акцентирует этические переменные, а не уровень образования и творческих способностей.
Для решения задачи демифологизации нужно выработать логическую формулу, которая учитывала бы исторически сложившуюся многозначность понимания русской интеллигенции. Назовем ее формулой интеллигентности. Почему «интеллигентности», а не «интеллигенции» или «интеллигента»? Потому что интеллигентность есть исходное ключевое значение, так сказать, главный семантический множитель, посредством которого можно выразить другие понятия. Интеллигент — это человек, обладающий качеством интеллигентности, а интеллигенция — множество (социальная группа) интелли-гентов. Раскрыв качество интеллигент-ности, мы определим сущность интеллигента и интеллигенции.
Налицо два бесспорных элемента интеллигентности — образованность и креативность, о которых говорили многие авторы, и прежде всех — В. И. Даль. Но этих элементов недостаточно, поскольку они в совокупности представляют собой не интеллигентность личности, а интеллектность, то есть обладание интеллектом. Интеллект же «образованного, умственно развитого человека» может быть направлен на достижение различных жизненных целей. Жизненное целеполагание (понимание смысла жизни) зависит от этоса, этического самоопределения. Этическое самоопределение санкционирует те жизненно важные смыслы и ценности, к достижению которых следует стремиться, те нормы и эталоны, которыми нужно руководствоваться в практической деятельности, те добродетели, которые желательно культивировать, и те пороки, которых следует избегать. Именно этическое самоопределение отличает интеллигента от его антипода — интеллектуала, оно и является необходимым третьим элементом логических формул.
Формула интеллигентности читается так: интеллигентность — интегральное качество личности, включающее на уровне, соответствующем определенному поколению интеллигенции, образованность, креативность, этическое самоопределение (этос). Очевидно, что для каждого поколения интеллигенции свойственны свои исторически обусловленные нормы образованности и этического самоопределения.
Этическое самоопределение зависит от следующих переменных: направленность личности — альтруизм / эгоизм; отношение к другим людям — толерантность / насилие; отношение к культуре — благоговение / средство комфорта и развлечения. В зависимости от этического самоопределения формула интеллигентности может принимать восемь значений. Вот они:
Гуманист = альтруизм + толерантность + благоговение перед культурой.
Квазигуманист = альтруизм + насилие + культ определенных ценностей.
Скептик = альтруизм + толерантность + критика ценностей культуры.
Нигилист = альтруизм + насилие + отрицание ценностей культуры.
Деспот = эгоизм + насилие + насаждение собственных ценностей.
Сноб = эгоизм + толерантность + признание современной культуры.
Конформист = эгоизм + толерантность + индифферентность к культуре.
Циник = эгоизм + насилие + потребление культуры.
Важно обратить внимание на то, что других вариантов этического определения быть не может, потому что исчерпаны все возможные сочетания этических переменных. Стало быть, представленный перечень является конечным исчислением реальных вариантов этоса. Если этические варианты дополняются образованностью и креативностью, получаются фигуры интеллигентов и интеллектуалов. Наиболее подходящим критерием разделения этих фигур может служить толерантность: интеллигент — это человек, неспособный к насилию, а интеллектуал — человек, действующий по принципу «Цель оправдывает средства» и прибегающий к насилию, если оно требуется для достижения поставленной цели. Тогда получаются:
фигуры интеллигентов — гуманист, скептик, сноб, конформист;
фигуры интеллектуалов — циник, деспот, квазигуманист, нигилист.
Перечисленные фигуры интеллигентов и интеллектуалов получены на основе формулы интеллигентности, и они также представляют собой конечное исчисление, поскольку конечным исчислением являются лежащие в их основе варианты этического самоопределения (этоса). Эти фигуры не плод мифологического вымысла, а результат научного познания. Поэтому их можно использовать для демифоло-гизации интеллигентских мифов различных поколений. Обратимся вновь к этим мифам.
Пореформенное поколение при наличии быстро развивающейся профессиональной интеллигенции (согласно статистическим данным, в 1855 году в России было около 20 тысяч людей с высшим образованием, а в 1897 году уже 120 тысяч) не выработало общеинтеллигентской мифологии, зато образовало три субкультуры, которые символизировала нигилистическая, народническая и террористическая мифология. Мифологические символы соответствовали исторически достоверным интеллигентским фигурам, представленным в полученном нами конечном исчислении (см. выше).
Нигилистическая мода критически относилась к общепринятым культурным ценностям, не отличалась толерантностью и тактичностью, но зато была альтруистична, правдива и свободолюбива. Этос нигилиста 60-х годов можно выразить формулой: альтруизм + нетерпимость + отрицание общепринятой культуры. С нигилизмом соседствовал скептицизм, который, выражая сомнения в культурных стереотипах, воздерживался от решительного их разрушения.
Этические формулы народничества выглядят иначе. Можно по-разному оценивать практические акции народников, хотя бы бестолковое, стихийное «хождение в народ», но все-таки нельзя не признать, что народнический миф — самый красивый из интеллигентских мифов. Это миф о любви, пусть безответной, о надежде, пусть несбыточной, о жертве, пусть непрошеной. Это миф об идеальном гуманисте-интеллигенте, религиозно во-одушевленном атеисте, наделенном русским национальным характером. Этос молодых романтиков-народников (согласно статистике, более 60% народнического движения 70-х годов составляли студенты, семинаристы, гимназисты) выражает формула: альтруизм + толерантность + -народопоклонство (культ народа). Этот миф служил идеологическим руководством для нескольких поколений врачей, учителей, инженеров. В тех случаях, когда эгоистический индивидуализм пересиливал альтруистические установки, получалась фигура сноба с формулой эгоизм + толерантность + признание современной культуры.
В конце 70-х годов народнический гуманизм трансформировался в террористический квазигуманизм, для которого этическая формула приобрела вид: альтруизм героя-жертвы + воинствующая интолерантность + фанатичное следование партийным программам. Историческая правда романа Ф. М. Достоевского состоит в том, что он показывает социально опасные фигуры нигилистических «бесов», которые оказываются вовсе не интеллигентами, а интеллектуалами-деспотами и интеллектуалами-циниками. Таким образом, антинигилистический роман Ф. М. Достоевского можно интерпретировать как оправдание интеллигентности и осуждение интеллектуальности.
Подпольная Россия профессиональных революционеров вела партизанскую войну против Российского государства. Профессиональные партизаны редко называли себя «интеллигентами», они предпочитали именоваться «нигилистами», «революционерами», «боевиками». И это правильно, ибо насилие, взятое ими на вооружение, выводит их за пределы интеллигентности. Образованные и креативные революционеры (их было немало) соответствуют фигурам интеллектуалов, остальные — полуинтеллектуалы[52].
Опыт субкультуры Подпольной России показал, что квазигуманистический альтруизм партийного руководства часто перерождается в эгоистический деспотизм или даже в аморальный цинизм. Деспотизм чужд альтруизма и толерантности, но он базируется на некоторых культурных ценностях, прежде всего — определенной идеологии. Содержание идеологии не имеет значения, важно, чтобы она способствовала укреплению власти деспота. Циник — законченное воплощение эгоизма, чуждое каким-либо нравственным нормам и культурным традициям («великие провокаторы» С. Дегаев и Е. Азеф — реальные олицетворения цинизма). Субкультурная мифология презрительно третирует конформистов (мещан, филистеров) как своекорыстных трикстеров, антиподов подлинной интеллигенции, признавая тем самым их наличие в реальной интеллигентской среде.
Можно сделать вывод, что русская интеллигенция XIX века вовсе не была «на одно лицо», а, напротив, отличалась многообразием, в котором представлены практически все фигуры интеллигентов и интеллектуалов. Поэтому часто встречающиеся осуждения или апологетика, адресованные пореформенной интеллигенции в целом, по сути дела, безадресны и нуждаются в уточнениях.
Естественно, перечисленные фигуры обнаруживаются в последующих поко-лениях русской интеллигенции. Культурная элита Серебряного века богата гуманистами, скептиками, снобами; футуристы и абстракционисты культивировали нигилизм; на политической арене гос-подствовали квазигуманисты, деспоты, циники. Нет необходимости называть имена. В эпоху диктатуры пролетариата эти яркие творческие личности были объявлены классовыми врагами и заклеймены ярлыком гнилая интеллигенция. Этот ярлык совершенно бессмыслен, как и обвинения большевиков в «сатанинстве», «бестиализации», «каннибализме», «жидо-масонстве» и пр. (см. выше). Подобные инвективы исключим из рассмотрения, потому что они не являются мифами, ибо не содержат элементов знания, а преисполнены злобным вымыслом.
Особого внимания заслуживает «веховской» миф, пользующийся доверием в научных кругах. Доверие это не оправдано. Герой этого мифа похож на социальный портрет реального русского интеллигента Серебряного века в той же мере, в какой обитатель Подпольной России подобен интеллигенту-богоискателю. Как ни странно, но талантливые авторы не заметили, что, толкуя в своих статьях о русской интеллигенции, они главным образом обличали радикальные субкультуры в лице их рядовых последователей. Судя по описанию «веховского» героя, он вовсе не является интеллигентным человеком, ибо не способен к самостоятельному мышлению, малообразован, чужд культуре и гуманизму. Его нельзя отнести к интеллигенции, потому что он не обладает обязательными для интеллигента качествами образованности и креативности; по сути дела, речь идет о фигуре полуинтеллектуала-фанатика. Ценный вклад авторов сборника «Вехи» в «бесовский» раздел интеллигентской мифологии состоит в том, что они пополнили ее фигурой полуинтеллектуала. Грех же их я вижу в том, что они, создав печальный прецедент, окрестили полуинтеллектуала-фанатика «русским интеллигентом».
С легкой руки авторов «Вех» в XX веке различия между интеллигентами, интеллектуалами, полуинтеллигентами, полуинтеллектуалами в расчет не принимались; все они считались «русской интеллигенцией». Почему недопустимо подобное смешение? Зададимся простым вопросом: является ли В. И. Ленин русским интеллигентом? Вспомним историю.
Большевизм в начале XX века представлял собой одну из интеллигентских радикальных субкультур, исторически выросшую из марксистских кружков пореформенной России. Ленинизм объединил гуманистические начала марксизма с революционным радикализмом, тем самым создав квазигуманистическую идеологию, то есть идеологию, исповедующую гуманизм и уважение к культуре, допуская одновременно диктат, насилие, интолерантность (цель оправдывает средства). Вследствие квазигуманистической идеологии большевизм становится не интеллигентской, а интеллектуальной субкуль-турой. Получается, что по существу своему большевизм — квазигуманистическая субкультура русских интеллектуалов, а В. И. Ленин не интеллигент, а интеллектуал-квазигуманист.
Большевистской субкультуре была суждена необыкновенная судьба, — она проделала эволюцию от подпольной кружковщины до тоталитарной правящей партии и далее — до номенклатурной аристократии. Номенклатура представляет собой интеллектуальную кастовую субкультуру с четко определенными нормами поведения и ценностями, которые существенно отличаются от субкультурных норм и ценностей дореволюционного большевизма. Она постепенно преобразовалась в относительно замкнутую корпорацию («новый эксплуататорский класс»), подобную дворянской аристократии царских времен. Корпоративный эгоизм, цинизм и оторванность от народа номенклатурной геронтократии стали очевидными в 70-е годы. Интеллигенты-шестидесятники, особенно диссиденты, были главными критиками -одряхлевшего тоталитаризма.
Пробуждение интеллигентности в поколении шестидесятников означало не что иное, как отказ от большевистского квазигуманизма в пользу интеллигентского гуманизма, сохранившегося со времен народничества и Серебряного века. Миф о «двойном сознании» советской интеллигенции, провозглашенный В. Кормером (см. выше), относится к интеллигентам-конформистам, а вовсе не ко всей интеллигенции советской эпохи. Современниками конформистов 60–70-х годов были диссиденты, в рядах которых распознаются интеллигенты-гуманисты, интеллигенты-скептики и интеллектуалы-нигилисты, интеллектуалы-деспоты.
Раскол поколения восьмидесятников, отраженный в фаустовском мифе и Лихачев-мифе, можно трактовать как контроверзу технократической интеллектуальности и гуманистической интеллигентности. Творческие потенции фаустовского человека не ограничиваются профессиональным обслуживанием социальных потребностей, они протираются до претензий технократического господства над обществом. Д. С. Лихачев решительно отвергал подобную перспективу. Трудно не прислушаться к его словам: «Я мыслю себе XXI век как век развития гуманитарной культуры, культуры доброй и воспитывающей, закладывающей свободу выбора профессии и применения творческих сил. Образование, подчиненное задачам воспитания, разнообразие средних и высших школ, возрождение чувства собственного достоинства, не позволяющего талантам уходить в преступность, возрождение репутации человека как чего-то высшего, которой должно дорожить каждому, возрождение совестливости и понятия чести — вот в общих чертах то, что нам нужно в XXI веке. Не только русским, конечно, но особенно русским, потому что именно это мы в значительной мере потеряли в нашем злополучном XX веке»[53].
Глубинный замысел нашей работы состоял в том, чтобы вопреки мифологической эсхатологии нащупать надежные и неколебимые основы, гарантирующие существование отечественной интеллигенции в наступившем столетии. Мне кажется, что искомые основы имеются. Русская ин-теллигенция не Шамаханская царица, -и «пропала, будто вовсе не бывала», не ее судьба. Думаю, что не следует торопливо выпроваживать интеллигенцию с «исторической арены». Ее судьбу решит молодое постсоветское поколение, формирующееся сейчас на студенческой скамье. Чтобы обрести хотя бы относительную ясность, мы обратились к студентам нескольких гуманитарных вузов с просьбой ответить на три вопроса, предложив на выбор варианты ответов. В опросе участвовало около семиста респондентов. Были получены следующие результаты:
1. Каково Ваше отношение к интеллигенции?
А. Мои родители — интеллигентные люди, и я хочу быть интеллигентом — 65%.
Б. Мои родители неинтеллигентны, но я хочу быть интеллигентом —23%.
В. Мои родители интеллигентны, но я не хочу быть интеллигентом — 5%.
Г. Мои родители неинтеллигентны, и я не хочу быть интеллигентом — 7%.
2. Должны ли Ваши дети быть интеллигентнее своих родителей?
А. Обязательно должны, и я буду всячески этому способствовать — 76,3%.
Б. Совсем не обязательно, но, если захотят, пусть будут — 22,2%.
В. Интеллигентность не лучшее качество в человеке, и незачем ее культивировать — 1,5%.
3. Какие социальные функции выполняет интеллигенция в России?
А. Интеллигенция — ум, честь и совесть России — 64%.
Б. Интеллигенция — это люди, занятые умственным трудом — 31%.
В. Интеллигенция — бедствие и несчастье России — 5%.
Полученные ответы показывают, что постсоветские студенты в массе своей воспринимают интеллигентность как привлекательную ценность и хотели бы приобщиться к интеллигенции (доля потенциальных «неинтеллигентов» около 10%). Две трети опрошенных связывают с интеллигентским званием выполнение культурно-творческих функций, и только 5% относятся к интеллигенции отрицательно. Конечно, результаты наших опросов нужно уточнять и перепроверять, но они лишний раз свидетельс твуют о том, что нам не угрожает реализация интеллигентских эсхатологических мифов в обозримом будущем и дети восьмидесятников займут свое место в ряду поколений русской интеллигенции.