Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2007
У меня хранится папин альбом, который он называл “галопом по Европам”. В нем собраны фронтовые фотографии 1945 года. Отец встретил Победу в Праге, а позднее в составе оккупационных войск находился в Австрии. Туда, в маленький городок Рейхенау под Веной, в канун 1946 года прилетели и мы с мамой.
Этот праздник стал самым необычным в моей жизни. Родители, молодые, счастливые, убежали встречать Новый год с однополчанами, я же осталась с папиным ординарцем — восемнадцатилетним Николкой. Мы чудесно играли, веселились, время бежало, и мне, естественно, потребовался туалет, который находился на хозяйской половине на первом этаже. Мы же поселились на втором этаже над помещением аптеки, которой заведовал наш хозяин. Идти вниз я боялась, ведь для меня, девочки шести с половиной лет, не было разницы между немцами и австрийцами: все были “фрицы”. Николка по молодости ничего не понял, я нервно смеялась, бегала и, заревев, описалась. Николка испугался и позвал хозяйку, что повергло меня в ужас, и я заорала уже в голос. Но “страшная” хозяйка все поняла, вышла и вернулась с дивной огромной лошадкой — качалкой, которую мне и подарила. Она переодела меня, все выстирала, высушила у печки, и лед был сломан — больше я никаких “фрицев” не боялась.
Оказалось, что бояться надо своих. Война, любая, включая революции, почему-то в первую очередь нарушает “основной инстинкт”, сметая все наработанные цивилизационные понятия. Я оказалась свидетельницей двух чудовищных событий, которые уже 60 лет не уходят из моей памяти. Недавно я узнала от физиолога, что сигналы боли и страха гораздо сильнее положительных эмоций, посему и память о них более глубокая. Отсюда кошмары в наших снах, и из детства ярче всего мы запоминаем страшные эпизоды.
В нашем сообществе в Рейхенау было несколько семей с детьми, причем девочек было две: я и Наташа. Однажды, после дня рождения одного из мальчиков, нас пошли провожать два офицера. Утром следующего дня я услышала по радио голос, тембр и интонации которого я помню по сей день: “Пропала советская девочка Наташа, семи лет, светленькая…” Это повторялось и повторялось на двух языках целый день, а вечером Наташеньку нашли в парке. Она лежала навзничь, изнасилованная и задушенная, с игрушкой в руке. Сотворил это провожавший Наташу отец именинника, которого дома ждала недавно приехавшая жена. Его, естественно, расстреляли, но я узнала об этом от папы много лет спустя. Мне же родители тогда сказали, что его навсегда оставили в Австрии, и это было для меня убедительным и страшным наказанием.
Второй случай сидит в моей памяти еще большим нарывом. Недалеко от нашего дома было стрельбище, куда нам, детям, естественно, ходить было запрещено, но где мы нечасто, но все равно играли. Играли мы всегда одинаково — в “войну”. Самый сильный, высокий и смелый мальчик Костя — командир, я —- разведчица, остальные — солдаты. Мы с Костей ползли в лесочке (такой чистый сосновый подлесок), который вдруг оборвался песчаным карьером. Внизу мы увидели четырех солдат без головных уборов и поясов, стоявших у каких-то ям, а невдалеке от них цепочку военных с поднятыми винтовками. Мы услышали выстрелы, и четверо солдат упали в ямы. Костя схватил меня за руку и очень быстро потащил назад. Я не могла кричать: ужас охватил меня. Мы с Костей поклялись молчать и никогда не обсуждали с ним то, что увидели. Не знаю, как он, а я ничего не сказала родителям. В “войну” мы больше не играли.
Я рассказала папе о том, что увидела, только через пятьдесят пять лет, когда он, почти перед смертью, стал говорить о мерзостях войны. Он воевал в Венгрии, и город Секешфехервар несколько раз переходил из рук в руки При этом каждая армия, захватывавшая город, насиловала всех женщин, особенным “шиком” считалось изнасиловать монахинь, да и много чего еще…
А тогда, в далеком 1946 году, произошло следующее. Четверо молодых солдат зашли в одиноко стоящий в горах дом, где их напоили, накормили, они сидели за одним столом с хозяином, его женой, невесткой и служанкой. Потом они изнасиловали женщин, всех убили и ушли, забрав все ценное. В Рейхенау все только и говорили об этом несчастье, так что я все это слышала. А что такое изнасилование, я примерно представляла, ибо, прожив в эвакуации несколько лет в деревне, знала о деторождении не в “капустном варианте”.
Может быть, в моем подсознании уже тогда засела мысль о невозможности смертной казни, ибо я видела, что свои стреляли в своих, а вчерашние палачи стали жертвами. Понятно, что ни у кого нет права на убийство, в том числе и у государства, тем более что угроза смертной казни в данном случае не является панацеей: и солдаты, и капитан знали, что их ждет, — ведь, скорее всего, это был какой-то страшный психический сдвиг. Возможно, психиатры изучают этот ужасный синдром, а я думаю о том, что та война была для нас освободительной, относительно справедливой, а чеченская? И что происходит с психикой этих солдат, и лечит ли их кто-нибудь?
На днях я в Удельном парке посреди белого дня увидела мастурбирующего молодого человека и вспомнила, что после войны 1941—1945 годов в садах и парках было много эксгибиционистов, завлекающих девчонок предложениями “посмотреть на конфетку”. Всё ведь это известно, но, увы, история ничему не учит, а грабли торчат и торчат. Я думаю о судьбах сына капитана и его вдовы, как они прожили с этим грузом? А какие похоронки получили родители тех солдат-убийц, пощадили ли их? Ведь они погибли точно из-за войны.
Конечно, память сохранила и ошеломление от красоты городов (мы летели через Будапешт, Бухарест и неоднократно ездили в Вену), роскошно одетых женщин, особенно по сравнению с голой и босой Россией. Ведь долгие-долгие годы и после войны цвета одежды не радовали глаз: черный, коричневый и что-то серенькое. А комфорт ванных комнат, сказочный кафель, горячая вода из крана…
Не знаю почему, но первые впечатления от красоты природы в памяти — австрийские. Навсегда весна — это лес с полянами ветреницы, обожаю ее по сей день, на даче не трогаю и болезненно реагирую, когда ее обрывают у нас в Удельном парке: она ведь сразу вянет! В садах — эдельвейсы, дицентра, туи. Все это сформировало мои ландшафтные пристрастия, которые попыталась (жалкая копия) воплотить у себя на даче.
Ну, и впервые увиденные породы собак — таксы, скотч- и скайтерьеры — стали моими любимыми.
Посему при первой же возможности мы полетели в Вену и Прагу, по следам папиного альбома.
Вена, безусловная красавица, мне не “показалась”, не мой город. Все слишком помпезно, слишком великолепно, и только Шенбрунн, со стенами туй, с цветниками, с подъемом на гору с долины, прудами с красными кувшинками (привет Моне), и Бельведер с Климтом, о котором мечтали над альбомами, запали в душу. Забавно, что в овощном магазине я увидела суповой набор: кусочек моркови, корень сельдерея и травки, то есть то, что раньше продавали у нас бабульки перед магазинами. У нас это совершенно исчезло из обихода, а там осталось. Интересно, у кого этот набор появился раньше? Уже не узнаю.
Самое сильное впечатление осталось от общения с людьми. Мы нашли около нашей гостиницы маленькое кафе на несколько столиков, где чудесно и недорого кормили порциями мяса или рыбы размером с обеденную тарелку. Держали кафе две сестры из Турции, молодые и очень славные. Мы с ними разговорились, узнали кто они, откуда, есть ли семьи и пр. О нашей стране они совершенно ничего не знали, что не помешало возникновению взаимной симпатии, несмотря на плохой английский у обеих сторон. За соседним столом сидела типичная австрийская дама, в шляпке, костюме (это при 29╟ по Цельсию), и с поджатыми губками наблюдала за нашим общением. Когда же мы стали прощаться, ибо в этот день уезжали в Прагу, девушки поставили на наш стол блюдо со сластями (в подарок) и как-то трогательно стали выражать сожаление от расставания с нами. Все это выглядело так, как будто мы были случайно встретившимися родственниками. И вот тут у дамы сначала потеплели глаза, а потом она очаровательно нам улыбнулась, и мы ушли с блаженным ощущением, что не важно владение языком, а важны доброта и искренний интерес к людям. Вот на этой дивной ноте мы уехали в Чехию.
Дорога между столицами так очаровательна, ландшафт гористый, города и городки (у них это “деревни”) красивы, как на кинокадрах или рождественских открытках. Невозможно поверить, что люди умеют жить так красиво и чисто. Неужели у нас так когда-нибудь будет. Когда?
Прага… Не хочется повторять банальности, все описано лучшими авторами-путешественниками, потрясла Влтава, ее красоты, мощи, разлива я не представляла, да еще пороги, водопады! Но не это основное впечатление, а опять люди. Мы поехали в замок Глыбокое, это довольно далеко от Праги, а главное, он расположен на очень высокой горе с тяжелым подъемом. Во время экскурсии по дворцу нас попросили остановиться и освободить проход, ибо идет группа слепых. Я выразила удивление, зачем их ведут наверх, ведь все можно рассказать внизу. Мне объяснили, что в Чехии слепым разрешено все экспонаты ощупывать! За всю жизнь я никогда не видела в наших музеях такого, реветь захотелось.
И еще одна встреча произошла в пражском зоопарке, который достоин особого описания. Да, его опять же описывали до меня, так что не буду. А вот то, что туалеты (волшебной чистоты) и едальни на любой вкус — почти на каждом шагу, и всё, включая смотровые площадки с прекрасными скамейками, предусмотрено для удобства посетителей, — вот тут сразу становится ясно, как относится к своим гражданам страна. Ведь в зоопарк иностранцы почти не ходят, так как это не музейная часть города. Любуясь слонами, мы услышали музыку и пошли к источнику звука. На маленькой эстраде играл оркестр, а рядом на чудесной лужайке расположились зрители. Это были “колясочники”, но такие, каких у нас в стране как бы не существует, самые несчастные инвалиды детства, совсем неспособные к самостоятельной жизни. С каждым была медсестра или помощница. Не знаю, но я видела, с какой нежностью они относились к своим подопечным. Некоторые служители зоопарка подносили к этим людям животных, чтобы те их погладили. На лужайке еще были какие-то умельцы, которые изготавливали глиняные игрушки, фигурки и дарили им. И никто не разглядывал этих несчастных, как диковинных зверьков. Ясно, что эти люди — часть сообщества, к ним привыкли!
Так же было и в Ленинграде после войны, когда на досках с колесиками ездили безногие, их было очень много, и они не считались изгоями. На углу улиц Моховой и Пестеля был такой сапожник, и как он чистил обувь — это было загляденье: и его работа, и мелькание щеток, и результат! В юридическую консультацию на улице Пестеля на коляске ездил безногий адвокат, с ним любезно здоровались, он был известен как хороший профессионал. На Моховой жил высокий красавец без одной ноги. Когда он с женой и таксой, по-моему, единственной на нашей улице, шел по Летнему саду, все любовались ими.
Но вдруг у Усатого случился очередной заскок, и всех тяжелых инвалидов в одночасье выселили на Валаам и куда подальше. Да и сейчас инвалидов почти не видно, город для них не приспособлен, это не заграница. Но ведь и смерть у нас спрятана: покойников увозят в морги под покровом ночи, как будто умереть — дело постыдное.
Что-то не так в нашем королевстве, дети не видят горя и растут, не зная жалости и милости к убогим; возможно, и агрессия отсюда. За границей почему-то, особенно в Чехии, видимо, там больше туристов на единицу площади, люди с ограниченными возможностями встречаются везде: на улицах, в музеях, в театрах и на концертах.
А вот в Лондоне на Трафальгарской площади установили на пустовавшем высоком постаменте памятник ныне живущей художнице. Она обнажена, беременна на 7–8 месяце и… от рождения практически без рук и ног. Ее красивое и гордое лицо как бы говорит всем: “Не все потеряно, и каждый может всего добиться!”
Закончу рассказом о папе, который праздновал Победу в Чехии и награжден чешским орденом. Вместе со своей 13-й стрелковой дивизией он провел там несколько недель.
Однажды, в 1982 году, нам позвонил находившийся проездом в Ленинграде полковник медицинской службы, служивший в Чехии, который по просьбе своей приятельницы-чешки, профессора русской литературы, разыскивал Якова Зиссермана — моего отца. В 1945 году эта женщина была юной девушкой, которую, по ее словам, папа потряс своей элегантностью, интеллигентностью и знанием немецкого (он закончил Анненшуле) настолько, что она выучила русский язык и посвятила его изучению и преподаванию всю жизнь. Как видите, были и такие советские офицеры…
Вот такие воспоминания эта поездка в Австрию и Чехию вытолкнула из моей памяти.