Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2007
В новодевичьем
Гуляю вдоль кладбищенской стены,
Взирая на гранитные овалы
Старинных склепов, где погребены
Сановники, вельможи, генералы.
Они к забвенью приговорены.
Написанные золотою вязью,
Мерцают тускло над апрельской грязью
Заслуги их, награды и чины.
Брожу среди торжественных могил,
И возражает в сердце каждый атом,
Что Лермонтов поручиком погиб,
А Эйдельман скончался кандидатом.
Течет во тьму аллея, как река,
В рядах живых небрежный ставя прочерк:
Писатели, секретари ЦК,
Лауреаты сталинских и прочих.
Пусть на визитках запыленных плит
О факте их земного пребыванья
Напоминают титулы и званья,
Раз имя ничего не говорит.
Национальная идея
Баль-Муххамедову
Опять погода холодеет.
Кричит в тумане воронье.
Национальная идея,
Кто сформулирует ее?
Я изучал бумаги в деле
Цивилизаций вековых,
Но никогда такой идеи
Не обнаруживал у них.
У нас лишь, как это ни странно,
Твердят повсюду про нее.
О ней кричит с телеэкрана
Громкоголосое жулье.
Желая власти или денег,
Такое скажут, что держись.
А у народа нет идеи, —
Есть у народа только жизнь.
Она вперед себе стремится,
Невозмутима, как река.
В ней отражаются то птицы,
То кучевые облака.
Она течением рутинным
Плывет меж пашен и лугов,
Ломает жесткие плотины
И грязь смывает с берегов.
Она несет дорогой длинной
Суда на собственном горбу.
Ее попробуй, как Неглинку,
Загнать в железную трубу.
На Западе или Востоке,
Где протекать бы ни пришлось,
Она вбирает все истоки,
А не разбрасывает врозь.
Лишь о себе самой радея,
Она проходит в стороне,
И тонут мертвые идеи
В ее спокойной глубине.
* * *
Спину гни до кровавого пота,
Поднимаясь на первой заре.
Слово “рабство” и слово “работа”
Встали рядом у нас в словаре.
Много шел по земле и воде я,
Побывал в отдаленных морях,
Но такого соседства нигде я
Не заметил в других словарях.
В поминальное вслушайся пенье.
Где язык ты отыщешь такой,
Чтобы смерть называли успеньем,
Только в ней обретая покой?
За столетием гонит столетье
Надзиратель, сошедший с ума.
То нагайка, то барские плети,
Беломорье, Норильск, Колыма.
В тех краях, где бездонны болота
И студеные дуют ветра,
Слово “рабство” и слово “работа”
Неразлучны, как брат и сестра.
И в столице Великой державы,
И на дальнем ее рубеже
Делом доблести, чести и славы
Никогда не бывать ей уже.
Стена плача
Виолете Хибак
Были оба храма сожжены.
Миновала их Господня милость.
Только часть разрушенной стены —
Вот и все, что нынче сохранилось.
Если обложила вас беда,
А на сердце — сумерки и слякоть,
Приезжайте к Котелю сюда
Богу помолиться и поплакать.
На затылке — черная кипа,
За плечами — полосатый талес.
Молится усердная толпа,
Господа разжалобить пытаясь.
Да и сам я около стены,
Глядя на библейские долины,
Вспоминаю первый день войны,
Ленинграда скорбные руины.
Ах, Россия, горькая страна,
Где одной стеной не обойдешься!
Нам стена для плача не нужна:
У любой заплачь — не ошибешься.
Грач
С желтым клювом черный грач
У больничного окошка,
Посмеши меня немножко,
От меня глаза не прячь.
Ничего, что я лежу, —
Мне так весело глядится,
Как гуляет эта птица
По второму этажу!
А на улице весна,
И кора зазеленела
На деревьях, что несмело
Наклонились у окна.
С желтым клювом черный грач
Боком скачет неумело.
Жизнь вот так же пролетела, —
Где-то вкривь, а где-то вскачь.
С желтым клювом черный грач
Вдруг вспорхнет и унесется
В небеса, где светит солнца
Золотой огнистый мяч.
Подношу ладонь к лицу,
И становится мне ясно,
Что завидую ужасно
Желторотому птенцу.
Острова в окне
Отошел наркоз уже, и все же
Подниматься не дают пока.
За окошком день стоит погожий,
Плавают по небу облака.
За окошком день стоит погожий,
И подняться хочется, хоть плачь.
Это — на Васильевский похоже,
Ну, а то — скорее на Вайгач.
Крайнее, что солнышком согрето,
Смотрится Ямайкою былой,
Это, что недавно было Кретой,
Вытянулось Новою Землей.
Приплывет за ними много вскоре
В океане спрятанных земель:
Гваделупа, Кемпбелл, Маккуори,
Сахалин, Маврикий, Сен-Мигель.
Ночью бортовая качка снится,
Медной рынды сумеречный звон.
Кораблем качается больница
В океане нынешних времен.
Судовое скудное питанье,
Быт по-корабельному суров,
И плывут в окошке очертанья
Пройденных когда-то островов.
Памяти
Нонны Слепаковой
Как мы ломились в открытые двери
В поисках слова!
Ссорились часто, друг другу не веря,
Ссорились снова.
Наших романов, случайных и многих,
Не сосчитаешь.
Знать не могли мы, что будет в итоге
Эта плита лишь.
Жизни недолгие сикось и накось
Шли бестолково.
Странно читать на плите эту надпись:
“Н. Слепакова”.
Много ли зерен оставит потомкам
Сломанный колос.
Мне бы обратно вернуть этот тонкий
Яростный голос.
Слушать порой, как она матерится
После спиртного,
Ссориться с нею, и после мириться,
Ссориться снова.
Если бы вспять повернула природа
Землевращенье,
Я бы вторично вошел в эту воду,
Невозвращенец.
Чтобы за дальнею зыбкой границей
Века иного
Ссориться с нею, и после мириться,
Ссориться снова.
Мой перевал
Мне геолог рассказал,
За столом, по пьяни,
Что назвали перевал
Мною на Саяне.
Там закат пылает, ал
Меж лесного гуда.
Только я там не бывал
И уже не буду.
Мне поведал альпинист
Все о перевале:
Как там воздух горный чист,
Как сияют дали.
Там блестят на гранях скал
Золотые руды.
Только я там не бывал
И уже не буду.
Перевал сейчас пурга
Заметает снегом.
Там олень несет рога,
Задевая небо.
Мной назвали перевал,
Каменную груду.
Только я там не бывал
И уже не буду.
Там, в заснеженном краю,
У подножья ели,
Парни песенку мою
На привале пели.
Мной назвали перевал,
Видный отовсюду.
Только я там не бывал
И уже не буду.
Потому что век иной
Нынче на пороге.
Перевал мой за спиной, —
Нет туда дороги.