Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2007
Аркадий Анатольевич Бартов — прозаик, драматург, эссеист; родился в 1940 году в Ленин-граде. Закончил Ленинградский политехниче-ский институт и Ленинградский государственный университет. Печатался в самиздате Ленин-града, -Москвы, Риги, в эмигрант-ских изданиях; в журналах «Аврора», «Нева», «Звезда», «Собеседник», «Ком-ментарии» и др. Вошел в «Антологию мирового рассказа» (Белград, 1992), антологию писателей ленинградского андеграунда «Коллекция» (СПб., 2004) и в антологию «Русский рассказ XX века» (Москва, 2005). В России вышло шесть книг. Печатался и переводился в Австрии, Германии, США, Франции, Израиле, Югославии, странах Балтии. Член Союза писателей Санкт-Петербурга и международного клуба писателей и художников «Dada Lama Orden» (Берлин). Живет в Санкт-Петербурге.
«Multitude».
поэзия антиглобализма
Поэтическим является все, что не превратилось в закон.
Юлия Кристева
Есть ли альтернатива господствующей силе современности — имперскому мышлению? Многие согласятся с тем, что сегодняшний мир антигуманен и требует изменений. Есть ли какое-то философское течение, под знаменем которого возникли бы социально-политические движения, стремящиеся изменить эту глобальную экономико-политическую систему?
Несмотря на то, что разложившийся советский коммунизм еще в 1991 году покончил счеты с жизнью, любое оппозиционное движение в большинстве случаев и поныне сопоставляют с марксистским наследием. И это справедливо, хотя это наследие было искажено его апологетами. Это справедливо, потому что марксизм представляет собой уникальное сочетание грандиозной романтической иллюзии и бескомпромиссного исторического детерминизма. Есть ли другая, столь же масштабная теория, предлагающая философ-ские, социально-экономические, идейно-политические альтернативы нынешнему мэйнстриму империализма? Большинство как левых, так и правых философов назовут постмодернизм или современную его трактовку — «Multitude» (множество). Ведь сходство коммунизма и постмодернизма как программных методов воздействия на общественное сознание далеко не случайно — они представляют собой, особенно в России, две фазы становления одного идейно-эстетического проекта. Коммунизм в России благополучно скончался, ждет ли такая же судьба и постмодернизм? Или его новое толкование — множество — дает ему второе рождение. Что понимается под термином «множество»?
«Множество» — это новые социальные и культурные движения, организованные как многообразные, открытые, самоуправляемые сети. Ведь и постмодернизм, философия гиперреальности, определяется как создание коммуникативных и информационных сетей, делающих образ, изображение, знак, идею более наглядной, осязаемой и реальной, чем то, что в них обозначается или отображается.
Multitude — это идея, верно отражающая тот факт, что глобальная власть капитала в потенции втягивает в свою орбиту всех, и все становятся объектами эксплуатации. Этот факт распространяется не только на непосредственное производство, но и практически на все сферы жизни общества. Капитализм как глобальная система к началу XXI века породил очень сложную структуру гегемонии, подчинения всех личностных качеств человека на всем пространстве земного шара. Именно отсюда возникает возможность объединения разнообразных слоев и социальных групп в борьбе против капитала, в противостоянии его глобальной власти. И объединяет их на современном историческом этапе развития не классовая общность, не только их принадлежность народу и т. п., а сетевой принцип совместной социально-творческой деятельности по изменению мира (не случайно главный лозунг альтерглобалистов:«Иной мир возможен»). Ведь еще при возникновении постмодернизма, вернее, при осознании его как философ-ской системы он стал претендовать не на роль еще одного течения в плюралистическом ландшафте, а на своем доминировании во всей культуре. Этот процесс происходит на уровне сетевой координации локальных инициатив разнообразных антиглобалистских и альтерглобалистских движений.
Основное качество нового направления постмодернизма, «multitude», — это современный характер деятельности этого движения, находящегося (в отличие от марксистской теории) преимущественно в сфере нематериального производства. Американский литературовед Майкл Хардт и итальянский политический философ Антонио Негри, сформулировавшие концепцию множества в своей книге «Множество: война и демократия в эпоху империи» (M. Hardt., A. Negri. Multitude. War and democracy in the age of empire. New York, 2004), ссылаются именно на это. Этот новый характер деятельности приобретает ведущее значение и проникает едва ли не во все иные виды деятельности.
Закон империи — это прежде всего контроль над всем и всеми. Все подвергается эксплуатации анонимной сетевой властью капитала. Альтернатива этому — multitude. Все, что не подчиняется закону, становится множеством, поэзией антиглобалистского восстания. Как писала одна из ведущих французских постструктуралистов Юлия Кристева в статье «Разрушение поэтики»: «Поэтическим является все, что не превратилось в закон». Процитируем также слова Негри и Хардта: «Множество — это одновременно гимн способности угнетенных к сопротивлению и страстное воззвание к мировой бедноте с призывом к восстанию». Постмодернизм выстраивает некое постисторическое пространство, мир послевременья, где все дискурсивные практики, стили и стратегии прошлого найдут свой отклик, свой подражательный жест и включатся в бесконечную игру знаковых перекодировок.
Дискурс постмодернизма представлен такими яркими революционными именами, как Фуко, Барт, Делез, Кристева, Деррида, Бодрийар, Негри. Чтобы разработать проекты завоевания свободы, они выдвинули самые изощренные методологии обнаружения малейшей несвободы человека: от больницы и инвалидности до тюрьмы и безумия. Это же касается и сферы языка. Ролан Барт в своей классической работе «Нулевая степень письма» писал: «Язык… не реакционен и не прогрессивен, это обыкновенный фашист, ибо сущность фашизма не в том, чтобы запрещать, а в том, чтобы понуждать говорить нечто».
Видного представителя постструктурализма Жака Деррида причисляют к представителям лингвистической философии. Принцип «ничего не существует ни до, ни после языка» Деррида разъясняет таким образом: «Всякое упоминание о реальности определено археписьмом (письмом до письма). Любой текст включает в себя намного больше, чем это кажется с первого взгляда, и становится в принципе неадекватно воспринимаемым, ибо всякое чтение — чтение неверное. Литература как общность текстов не может отобразить даже нечто похожее на правду. Однако она гораздо сильнее, чем заключенная в ней правда. Может ли подобная «литература» позволить себя читать, расспрашивать, даже дешифровать исходя из психоаналитических схем, которые подчиняются тому, что она сама создает?»
Итак, какова же суть лингвистичности Деррида? Он заявляет: «Так как язык служит основой бытия, то мир — это бесконечный текст. Все текстуализируется»[1]. Теперь же (а это важно, учитывая тему нашей статьи) переходим к понятию контекста. Все контексты, будь они политическими, экономическими, социальными, психологическими, историческими или теологическими, становятся интертекстами, то есть влияние и силы внешнего мира текстуализируется. Вместо литературы у нас текстуальность, вместо традиции — интертекстуальность. Авторы умирают для того, чтобы возвысились читатели. В любом случае каждая самость, будь то критик, поэт или читатель, выступает как конструкция языка — текст. Читатель выходит из-под власти автора, он обладает с ним равными правами. Может быть, в этом заключается возможность разработки одного из проектов завоевания человеком свободы.
Постмодернисты осуществляют деконструкцию Империи капитала и предлагают нам радикально новую картину мира. «…Новое видение действительности… не только снимает мистический налет с идеалистической точки зрения… но и активно создает иную реальность. Субъекты, обнаруживаемые в ходе исследования современной картины мира, — это творцы новой реальности, реальные творцы истории. Фактически в этом состоит метод самого Маркса. Его изучение природы труда и производительности тех, кого эксплуатирует капитал, ориентировано не только на новое восприятие мира с точки зрения эксплуатируемых, но также на новую реальность, созидаемую в ходе их историче-ской деятельности. Теперь таким же точно образом мы должны начать осознавать нынешнее глобальное состояние войны с Империей и ее изменение с помощью изучения родословной социальных и политических движений сопротивления»[2].
Продолжая традицию марксистского анализа, постмодернисты предельно радикализируют марксизм, полностью выкорчевывая из него всякую метафизику, которая изначально присутствовала в нем в виде гегелевской диалектики. Постмодернисты крайне негативно относятся к диалектике, справедливо полагая, что именно ее гипертрофия сталинизмом привела к тоталитарной диктатуре в СССР. Диалектика чудовищно антагонизировала противоречия, присущие раннему социализму, она расколола социальную ткань на непримиримые оппозиции и вместо интеграции их в новую целостность послужила идеологическим оправданием сталинской деспотии.
Инструментом тирании капитала, инструментом имперской власти является война. Война против всех, кто ей не подчиняется. В интервью газете «Le Monde» профессор социологии Падуанского университета Антонио Негри говорит: «Война становится общей матрицей для всех властных отношений и методов господства независимо от того, сопряжены ли они с пролитием крови. Война обернулась режимом биовласти, то есть такой формой правления, которая нацелена как на обеспечение контроля над населением, так и на производство и воспроизводство всех сторон и общественной и физиологической жизни». Ведь недаром один из ведущих структуралистов Клод Леви-Стросс еще в 50-е годы прошлого века писал: «Конечная цель наук о человеке не в том, чтобы конституировать человека, а в том, чтобы растворить его… реинтегрировать культуру в природу и в конечном счете жизнь в совокупность физико-химических состояний».
Война в эпоху Империи становится гражданской, ибо национальные государства утратили реальный суверенитет. Обратимся еще раз к книге Хардта и Негри «Множество». Речь в ней в том числе идет «об общем всемирном состоянии войны, которое размывает различие между войной и невойной», «война… затопила всю общественную сферу». «…Для современного мира характерны протекание генерализованной, перманентной глобальной гражданской войны и неизбывная угроза населению, которая фактически откладывает демократию на завтра».
Капитал использует биополитический страх перед разрушением и смертью с целью навязывания своего господства. -Вэтом ряду война — самое эффективное средство господства капитала и форси-рованной глобализации. Война стала превращаться в неотъемлемый «компонент биовласти, направленной на… воспроизводство глобального общественного порядка».
Интересно, почему идеи лингвистической философии, идеи Жака Деррида возникли и актуальны именно сегодня, в эпоху ядерных технологий, интернетных коммуникаций, видеокультуры и виртуальной действительности? Можно найти ответ на этот вопрос в самих текстах Деррида. В этом плане привлекает внимание его статья «Ядерная критика» в журнале «Diacritics». Он говорит о том, как человек чувствует себя в нашем неустойчивом мире, который постоянно находится на грани катастрофы, а судьба каждого висит на волоске. Оказывается, все эти чувства можно хорошо выразить терминологией постструктурализма и постмодернизма. То, что происходит, текстуально насквозь. Ядерное вооружение, как это на первый взгляд ни странно, больше чем другое оружие зависит от информационных структур и коммуникаций, от структур языка, включая невокализированный язык, от структур кодов и наглядной декодации… Однако этот феномен текстуален также в той мере, в какой пока ядерная война еще не произошла: о ней можно только говорить и писать. Деррида продолжает: человеческий социум всего мира висит на ниточке ядерной риторики (лингвистическая философия и критика нередко считают себя наследниками могущественной когда-то риторики). И в духе «черного юмора» философ указывает: «Как любой язык, любое писание, любой поэтически и теоретически информативный текст себя отправляет, отсылает, позволяет себя посылать, так и современные ракеты, на чем бы они ни базировались, позволяют себя отображать в виде написанных депеш намного охотнее, чем когда-либо (как код, записи, следы и т. п.). Но это не делает ракеты и тексты скучно безопасными, такими же, так некоторые считают, как книги».
Война порождает радикальные сдвиги в природе власти. Противодействуя сетевому мятежу, власть сама вынуждена превращаться в сеть, утрачивая тем самым иерархический характер. Цитируем Хардта и Негри: «Произошел переход от империализма с присущей ему централизованной формой власти, основанной на национальных государствах, к сетевой Империи». «…Сейчас появилась └сетевая власть“ как новая форма суверенитета. Но меняются и формы революционного сопротивления. Они демонстрируют движение от централизованных форм революционной диктатуры и командования к сетевым организациям, в которых власть вытесняется отношениями сотрудничества. Формы доминирования и власти, с которыми мы боремся, вновь и вновь возрождаются внутри самих движений сопротивления».
Именно из-за того, что советский эксперимент получил иерархическое оформление, с выделением номенклатурного передового отряда, план отказа от государства привел в итоге к построению очередного государства, очередной формы насилия вместо прежней. Ныне создаются условия, сообщающие множеству способность демократического принятия решений, в силу чего суверенитет перестает быть необходимостью. Сам бывший коммунист, вышедший из компартии, Антонио Негри считает: «Давно замечено, что до сих пор все революции лишь усовершенствовали государственную форму, а не уничтожали ее. Революция множества не должна в очередной раз пострадать от заклятия Термидора». Так, по Хардту и Негри, складываются глобальные предпосылки для отмирания не только Империи, но и самого Государства, место которому в музее Истории. Ведь история и общество — это слова Юлии Кристевой — есть нечто такое, что можно читать как текст. Каждый человек и тем более каждое новое поколение перезаписывают, казалось бы, давно написанные исторические дискурсы. Но суть в том, что их нужно переписывать по-новому.
Поскольку война стала основополагающим элементом политики, а состояние исключительности постоянным, то для множества мир становится высшей ценностью и необходимым условием всякого освобождения.
Рычагом глобальных перемен является демократия. По Хардту и Негри, «глобальный масштаб становится единственным горизонтом для перемен, который можно себе представить, а настоящая демократия — единственно пригодным решением». Само «появление демократии — это война с войной». Авторы «Множества» напрямую увязывают демократию с производством: «Хозяйственное и политиче-ское производство совпадут, а совместные производственные сети обеспечат базис для новой институциональной структуры общества. Демократия, при которой все мы, участвуя в биополитическом производстве, совместно создали и в то же время сохраняем социальные связи, мы и называем └абсолютной“. Именно множество порождает «глубинное стремление к демократии… то есть власти для всех, осуществляемой всеми…»
Демократия — это «управление каждого каждым». Отныне она должна стать «радикальным выражением как свободы, так и равенства — без всяких ограничений». Сама демократия нуждается в освобождении: во-первых, от представительства (ибо «когда наши полномочия передаются группе правителей, то с этого момента все мы не занимаемся управлением»), во-вторых, от классовых ограничений, и, в-третьих, от национального характера. Устранение идеи представительства открывает королевскую дорогу к «демократии абсолютной».
При соблюдении этих условий можно с оптимизмом смотреть в будущее. Главный тезис Хардта–Негри: в мире нет ничего невозможного. Такое состояние мира возникло с наступлением логики постмодерна. «Когда-нибудь мы будем вспоминать прежние дни, понимая, насколько глупыми мы были в то время, позволяя частной собственности монополизировать такое множество видов богатства, устанавливать препятствия на пути нововведений и осложнять нашу жизнь, прежде чем открыли, каким образом можно сообща распоряжаться общественным бытием». «Когда-нибудь в недалеком будущем мы придем к тому, что можно будет с иронией оглянуться на варварские прошлые времена, когда ради собственной свободы мы должны были держать в рабстве своих братьев и сестер или бесчеловечным образом жертвовать свободой, чтобы достичь равенства. С нашей точки зрения, свобода и равенство могут стать двигателями революционного созидания качественно новой демократии».
Для революционной политики важно ухватить в поведении множеств и в ходе накопления им коллективных решений этот момент разрыва или изменения направления движения, когда станет возможным создание нового мира, мира действительной демократии.
«…Мы можем видеть, как время сегодня раскалывается на настоящее, которое уже мертво, и будущее, которое уже с нами — зияющая пропасть между ними становится все глубже. Придет время, и какое-то событие пошлет нас, как стрелу, в это живое будущее. И это будет подлинный политический акт не насилия, а любви». Ведь конституирование множества в «абсолютную демократию» — это и есть акт любви.
Теперь пришло время охарактеризовать основные черты множества. Сегодня все войны обретают сетевые формы. Но для борьбы с подобным, нужно подобное, для борьбы с сетью нужна другая сеть. Такой сетью и является множество — главный герой книги Хардта–Негри.
«Множество… является классовой категорией». Оно «представляет собой открытое и всеохватывающее понятие. Оно претендует на то, чтобы уловить важность новейших сдвигов в глобальной экономике…» Множество — это социальный процесс, то есть не только изготовление материальных благ, но и созидание связей, отношений и жизненных форм. «Множество продирается сквозь Империю, чтобы породить иное всемирное общество».
Множество является активным социальным субъектом, действующим на базе того, что связывает личности воедино. «Множество — это не политический организм, в котором кто-то один командует… Скорее это самоуправляемая живая плоть… Множество оказывается единственным социальным субъектом, способным реализовать идею демократии, понимаемой как управление каждого каждым. С социально-экономической точки зрения множество представляет собой общий субъект труда, то есть… воплощенное в жизни постмодернистское производство».
Важно то, что множество «изгоняет суверенитет из политики», в том числе и национально-государственный суверенитет. Именно поэтому сегодня популярна теория сетевого общества испанского социолога Мануэля Кастелса о том, что мир теперь соединяется не столько иерархически или вертикальными связями, сколько горизонтально за счет того, что создаются новые связи между различными субъектами и группами, которые образуют новые сообщества[3]. Государство перестает быть самым высоким и могущественным объединением, появляется много других. Множество — это поистине глобальный субъект, который впервые в истории дает шанс революции стать поистине мировой.
«Множество — это личности, действующие сообща». Важнейшим теоретическим следствием введения в оборот концепции «множества» является демассовизация индивида, превращение его в свободную и оригинальную личность, способную к творчеству перемен. Негри и Хардт постулируют появление социального субъекта, чья оригинальность не может быть сведена к чертам сходства и отличает его от других. Они подчеркивают, что └компоненты массы“ или └толпы“ не проявляют себя как личности — и это с очевидностью доказывается тем, как легко различия между ними утопают в однообразии целого». Именно безликость массы, обусловленная индустриальным фордизмом, была одной из причин вырождения ранних социалистических революций в тоталитарные режимы. Воплощенная в практику современная трактовка постмодернизма представляет собой строй, проявляющий в полной мере уникальность каждой личности.
Категория множества пришла на смену понятию «пролетариат», которое было связано с развитием индустрии в XIX веке, и понятию «народ», который был связан с концепцией государства — нации. «Mul-ti-tude» (множество) связано с концепцией нематериального труда, который сегодня не ограничивается интеллектуальной или творческой деятельностью. Сюда следует включить и сектор, производящий эмоции. Например, это и сиделка, занимающаяся пациентами, и стюардесса, обслуживающая пассажиров, и социальный работник, выписывающий пособия, и банщик, массирующий клиента. Как тут не вспомнить слова Василия Розанова, что в парной бане демократии гораздо больше, чем в английском парламенте… Сегодня центром экс-плуатации является не столько завод, как в прошлом и позапрошлом веках, сколько вся совокупность интеллектуальных и аффективных способностей человека.
Среди российской интеллигенции существует расхожее мнение, что постмодернизм умер. Ведь если это так, то проблемы, которые ставит эта философия, сняты. Негативное отношение к постмодернизму объясняется тем, что постмодернизм противоречит сложившемуся устойчивому взгляду современного интеллигента на мир. Такой взгляд адекватен фрагментарному видению мира, априорному отторжению сложного системного, развивающегося, исторически заостренного знания. Современного интеллигента устраивает такой взгляд на мир, который дает ему уверенность, что он понимает этот мир в целом, понимает так, чтобы его обрывочные сведения об этом мире уложились в давно сформировавшуюся систему ценностей, дающую ему возможность почувствовать себя практически всезнающим, не утруждаясь сложной системой представления об этом мире, его противоречиях, открытости, развитии.
Эта статья посвящена доказательству, что постмодернизм жив. Можно относится к нему по-разному, соглашаться или нет с выводами ведущих постструктуралистов и постмодернистов, искажать, преуменьшать или преувеличивать их значение. Но одно ясно: постмодернизм, особенно в его современной трактовке множества, переживает сейчас свое новое рождение. В заключение остается лишь дать последнее определение множества. «Множество» — это поэзия антиглоба-лизма.