Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2006
Весной 1983 года сестра мужа вернула мне письмо мое к ней из блокадного Ленинграда, отправленное в Челябинскую область 16 июня 1942 года.
Порывшись в своем архиве, я обнаружила свои письма из блокадного Ленинграда, отправленные матери мужа в село Борское Куйбышевской области и возвращенные ею при отъезде моей семьи из эвакуации в 1945 года, в количестве 5 штук.
В связи с празднованием 40-летия снятия блокады Ленинграда письма неоднократно перечитывались родными и друзьями, вызывая интерес как подлинные документы о действительной жизни в блокадном Ленинграде, где была прожита самая страшная зима 1941–1942 года. Все письма имеют штамп “Просмотрено Военной цензурой”.
Эвакуировались мы 3 июля 1942 года, так что 10 месяцев жизни в блокаде оставили неизгладимые воспоминания в памяти, которые за давностью лет (все же 42 года прошло) подзабылись немного, но совсем забыть невозможно.
Захотелось записать воспоминания, чтобы и новое поколение знало, что такое война, но никогда не испытало и недопустила ее.
Даты событий подсказаны письмами и записями. То, что записано в письмах, в воспоминаниях повторять не буду.
В моей жизни в блокадном Ленинграде не было никаких героических поступков, жила и переживала, как все жители города. Вся цель моей жизни заключалась в том, чтобы выжить самой и во что бы то ни стало сохранить всю семью.
* * *
К началу войны я — 26 лет, муж Павел — 30 лет, дочка Эвелина — 3 года 11 месяцев и мой брат Феликс — 17 лет жили в Петроградском районе на Большой Пушкарской улице, дом 52, кв. 13.
Я и Павел работали на Васильевском острове на пианинной фабрике “Красный Октябрь”, Феликс — на заводе Пирометр на улице Скороходова, Эвочка ходила в детский очаг № 21 на Большой Пушкарской улице.
23 июня 1941 года в 11 часов утра объявили по радио о нападении фашистской Германии на нашу Советскую Родину. День был воскресный, выходной, и мы сразу поехали в Мартышкино, где в этот момент на даче находилась наша дочь с семьей тети Веры и бабушкой Марией Федоровной, приехавшей к нам погостить из Куйбышевской области, село Борское. Сообщили им о войне и предложили быстро возвратиться в город. Дочку и бабушку сразу забрали в Ленинград, а остальные приехали на другой день.
23-го июня работников фабрики — мужчин 1909, 1910 и 1911 годов рождения вызвали в дирекции фабрики и оформили: всем расчет. Лицам, имеющим приписное свидетельство, необходимо было явиться в военкомат для следования в часть, а остальным, не имеющим мобилизационного листка, ждать особого распоряжения.
Поскольку Павел был свободен до особого распоряжения, он немедленно занялся отправкой своей матери на родину в с. Борское, так как боялись, что дальше могут быть большие трудности с выездом. С большим трудом был взят билет, и бабушка уехала.
5 июля все, не имеющие мобилизационные листки, подали заявление (в том числе и Павел) о зачислении их в Армию Народного ополчения Василеостровского района, что и было немедленно оформлено.
5 дней находились в помещении Университета на Университетской набережной. Здесь их переодели в армейскую одежду и обучали строевой ходьбе и штыковому бою. Спали на полу, питались в университетской столовой. Один раз я его навестила, но разговаривали через ограду; 10-го июля отправились пешим строем в Красное село, где пробыли несколько дней на площади, проходя воинскую подготовку. Затем полк переправили в Мариенбург, и Павел со своей ротой связи закрепился на позиции в деревне Салези, где рыли окопы и землянки.
С Павлом в роте был сотрудник фабрики Пчелка Илья Онуфриевич. И вот, его жена, как-то узнав о их месте нахождения, пригласила меня съездить к ним навестить. И 20-го июля мы побывали у них на позиции, навестили и благополучно вернулись.
В это же время брат Феликс был зачислен в Армию Народного ополчения Петроградского района в 1-ый стрелковый полк. Находился две недели в помещении какой-то школы. Затем я получила от него записку через людей и открытку от 13/VII–41 г., что они находятся сейчас ночью на Марсовом поле (откуда и пишет), что их перевели в действующую армию и сейчас отправляют, и “до свидание, может больше не увидимся”. Так больше увидеться и не пришлось, и не было ни одной весточки.
На мои ежегодные запросы о ней в бюро учета получала ответы, что не числится в списках убитых, умерших от ран и пропавших без вести. В 1946 году от 9 сентября мне вручили в военкомате извещение, что брат мой, находясь на фронте, пропал без вести в октябре 1941 года, и розыски в более поздние годы не дали никаких результатов.
Я продолжала работать на фабрике. Пианинное производство прекратили и перешли на военный заказ — изготовление минных ящиков. Я работала в заготовительном цехе бракером с 5 сентября 1941 года и имела рабочую карточку.
В июне не была объявлена эвакуация из города детей, заводов, фабрик и всяких ценностей. Сестра мужа, Вера Ивановна, с дочерью эвакуировалась со школой-интернатом числа 27-го июня. 30-го июня я отправила с детсадом дочку Эвелину. Детей повезли в Ленинградскую область, в Моженский р-н, Глебовский с/совет в колхоз “Красная горка”. Уехали в автобусах под общий плач детей и родителей, с мыслью, что ради спасения детей увозят их подальше от войны, но это оказалось ошибкой.
В мешочек с бельем, на всякий случай, я вложила фотографию Эвочки с мамой и папой и адреса родственников в других городах.
На запрос к заведующему детсадом Клейнман Терезе Оскаровне был получен ответ 20 июля 1941 г., что дети живут в порядке, и чтобы мы, родители, не впадали в панику и не приезжали их навещать, чтобы не травмировать их, и что путь к ним очень тяжел, так как они находятся от железнодорожной станции в 95 км и добираться до них только на лошадях или на попутных машинах, что очень трудно. И все-таки, слыша о быстром приближении немцев к Ленинграду и боясь за своих детей, в городе поднялась паника, и многие родители бросились за своими детьми. И мы, трое женщин — я, Осмоловская и Александрова, встретились и сговорились поехать за детьми. И мы отправились в путь 27 июля. Благополучно доехали до станции Мга. На станции искали попутную машину. Самая бойкая из нас, Осмоленская, сумела договориться с шофером, и он нас довез до сельского совета Глебово, и мы пробежали несколько километров до колхоза, нашли детсад. Увидев меня, дочка в оцепенении смотрела на меня, и первые ее слова были: “Хлеба привезла?”, и больше ничего. Мы очень торопились, так как день был на исходе, собрали их мешочки с бельем и отправились с тремя девочками обратно в поселок к сельскому совету. Там сидела масса народу с малыми детьми, ожидая попутных машин, чтобы добраться до вокзала. Осмоловская предварительно договорилась о встрече с шофером у сельсовета, и он обещал нас взять утром после получения груза. Мы заночевали в сельсовете, сидя на скамейке со спящими детьми на руках. Утром мы забрались в кузов грузовой машины, где были какие-то бочки, ящики, и в очень неудобных условиях все же проехали до вокзала эти 95 км. По дороге обгоняли очень многих идущих пешими родителей с детьми, что нас очень потрясло. Затем благополучно сели в поезд и доехали спокойно до Ленинграда. Весь состав был полон увозимыми детьми. Кондукторы предупредили, что все двери и окна будут открыты во время следования поезда, а родители — чтобы держали детей на руках и при себе документы, и в случае бомбежки все бы выскакивали из поезда и ложились на землю или бежали в лес.
Нам повезло — бомбежки не было. Мы доехали до Ленинграда спокойно. Но уже дома узнали, что на следующий день поезд попал под бомбы, и из нашего соседнего дома погибли и ранены были матери и дети. Позже, недели через две, весь детсад вернулся в город в организованном порядке и вскоре начал действовать.
13 августа я с Эвочкой поехала в Мариенбург навестить мужа. Поезда ходили, билеты продавали, и мы благополучно доехали, но меня очень удавило, что в вагоне было пусто и на станции мы сошли одни. Пошли по знакомой мне уже дороге. Налево — поселок, и меня очень удивило и испугало, что поселок совершенно пустой, ни единого человека, ни животного. Дошли до лесочка, где находилась воинская часть в землянках, разыскала мужа. Все пришли в изумление, увидев нас, так как здесь уже ждали боев, немцы были очень близко. Были мы недолго, нас попросили поскорей уходить обратно. Павел пошел нас проводить, и, когда мы шли по дороге в открытом месте, вдруг над нами пролетело очень много немецких самолетов по направлению к городу. Мы очень испугались, и на всякий случай легли в канаву, а Эвочку сунули под мостик. Павел с полпути вернулся в часть, а мы дошли до вокзала и благополучно вернулись домой. Павел же остался переживать за нас, доехали ли мы до дому, не попали ли под бомбежку.
А с 22 августа у них начались бои.
С 1-го сентября начал работать детсад, куда я отводила Эвочку, а сама стала ходить на фабрику.
В сентябре начались в городе ежедневные многократные обстрелы и бомбежки, и с каждой тревогой приходилось уходить в бомбоубежище. С 8-го сентября я с ребенком ежедневно ночевала в бомбоубежище, в подвале дома № 5 по Большой Пушкарской в течение полутора месяцев. Там у меня была поставлена железная кровать с матрацем в самом дальнем углу подвала, и, когда мы бежали туда вечером с объявлением воздушной тревоги, то сразу ложились спать одетые. С собой носили подушку, одеяльце и сумку с документами и имеющимися продуктами. В бомбоубежище всегда набивалось много народу, и стоял сплошной гомон, но это не мешало нам спать и сколько-то прибавляло сил, так как очень ослабели от голода, и иначе бы не смогла утром опять идти на фабрику на Васильевский остров пешком. Мы так крепко спали, что один раз, проснувшись утром от полнейшей тишины, я обнаружила, что во всем подвале мы одни с дочкой вдвоем, отчего я очень испугалась, так как слухов было достаточно и самых страшных.
15 сентября на фабрике меня разыскала сотрудница Вера Козлова и передала, что сейчас в контору звонил Павел, что он ранен и находится в госпитале в институте им. Герцена на набережной Мойки. Я немедленно отправилась туда.
Идя по пустому коридору, открывала двери палат и спрашивала, нет ли Соловьева. Наконец нашелся; войдя в палату, я присела у кровати. Павел и все больные очень удивились моему приходу, так как госпиталь еще только формировался, и впуска еще не было. Успела я его разглядеть с перевязанной правой рукой и грудью. Узнала, что ранен он был 11 сентября осколками гранаты в кисть правой руки и оперирован, а осколки в предплечье и груди (легком) пока оставлены — так и остались на всю жизнь.
Часть их вся была разбита, и, кто мог двигаться, всем предложено было отправляться пешком в Гатчину, оттуда уж он был отправлен в Ленинград. Вскоре я была обнаружена заглянувшей в палату медсестрой, которая умолила меня быстренько уйти, чтобы ей не досталось от врачей. Затем я уже Павла навещала по средам и воскресеньям и зачастую — с Эвочкой.
8-го декабря Павла перевели в батальон выздоравливающих в помещение Горисполкома на площади Воровского. Сюда я также продолжала ходить, иногда вместе с Эвочкой по воскресеньям.
Транспорт с ноября месяца в городе не ходил (имею в виду трамваи и троллейбусы), и я ходила пешком, а Эвочку везла на санках. Путь наш был от Пушкарской улицы через мост Строителей, Дворцовый мост, по Невскому, улице Герцена и на площадь Воровского. Один раз, когда я уже была на улице Герцена, началась воздушная тревога, и дежурные у ворот пытались задержать меня, отправить в бомбоубежище, но я ходом, без оглядки, пошла через площадь Воровского с Эвочкой на санках и во время тревоги вошла в госпиталь. Все раненые толпились внизу в вестибюле, и Павел нас сразу увидел.
В этот раз Павел нам приготовил гостинец — плитку шоколада, несколько сухарей и несколько кусочков пиленого сахара, чем тронул меня до глубины души, и это осталось в памяти на всю жизнь. Сам он был очень худой, но видел и понимал, как мы голодаем — у меня уже началась дистрофия.
В следующий раз уже при возвращении от Павла мы попали в воздушную тревогу и отсиживались в бомбоубежище на Невском, где на полу была вода, и мы ходили по доскам, положенным на чурки.
В октябре, приблизительно около 20-го числа, во время нашего пребывания в бомбоубежище, ночью в наш двор упал комплект бомб — пять штук, вероятно, небольших. Одна — в надстройку над прачечной, где жила дворник с матерью и двумя детьми. Сама она с сыном была на дежурстве на улице, а бабушка с внучкой — дома, и обе погибли. И каково было слышать горестные крики матери.
Вторая бомба — в угол флигеля перед нашей квартирой, и осколки от нее влетели в окно нашей квартиры. Осколок прошел через платяной шкаф острием, плашмя пробил заднюю стенку и стенку комнаты и упал в висевшую с другой стороны стены детскую ванну. Стекол в окнах квартиры, как и во всем доме, не уцелело ни одного.
Как мы радовались, что не были в это время дома — были в бомбоубежище, а то, может, и погибли бы.
Третья попала в люк перед входной дверью в наш дом и не разорвалась, и в дом никого не впускали три дня, пока не убрали бомбу.
Четвертая разорвалась во дворе, недалеко от бомбоубежища, погас свет, поднялась паника в подвале, едва всех успокоили, и после отбоя выпустили.
Я пошла в детсад и попросила взять ребенка на круглые сутки на несколько дней, и сама спала у них в коридоре на полу.
Когда я, наконец, попала домой, в квартире — погром. Штукатурка с потолка осыпалась, цветы все на полу и замерзли. Стала заделывать окна, приколачивала куски фанеры, пиджаки, половики, одеяла и только в одной комнате поставила стекло от своего портрета, чтобы хоть видеть рассвет. Затем задрапировала двери в спальни и в прихожую и поселилась в одной комнате, то есть все не отопить было. Дров еще было немного, и надо было экономить.
И началась наша жизнь при кромешной тьме в квартире, в холоде, голоде и без воды — при бомбежке лопнул водопровод. После попадания этих бомб в наш двор бомбоубежищем никто не стал пользоваться, и мы в тревогу оставались дома.
От голода я уже очень ослабела и с трудом справилась с заделкой окон, выручила бутылка вина, выданная на паек, и я глотала по глоточку, надеясь на прибавку сил.
В примыкавшем к дому флигеле я дружила с семьей Жижиных — муж Михаил Ефимович, жена Вера Ивановна и сын Костя. Их квартира пострадала от бомбы, они переехали в соседнюю. Дрова наши и их, находившиеся в подвале, затопило водой. Все же я раздобыла высокие резиновые сапоги и полезла по холодной воде вытаскивать дрова. Вытащила свои и Жижиным, за что они были очень благодарны. Затем у меня были скопившиеся папиросы, выдаваемые на паек, и я их отдавала Жижиным, так как оба — курящие, и они старались нам оказывать всевозможную помощь, а именно — давали подсолнечные жмыхи, дуранду, что, конечно, меня немного поддерживало.
Прослышав про печки-буржуйки и договорившись с мужем сестры Павла — Прокофием Федоровичем Власовым, который пообещал сделать печку, если я привезу железо листовое. Он находился на казарменном положении на заводе “Электродело” на ул. Майорова. Побывав у себя на фабрике, я получила два листа кровельного железа, связала его рулоном веревкой и волоком потащила с Васильевского острова, с 8-й линии, угол Малого проспекта, через мост Лейтенанта Шмидта на ул. Майорова. Когда я доволокла эти листы, то веревка так протерлась о землю, что оставалось буквально несколько нитей. Если бы они лопнули раньше, чтобы я делала с этим железом?! Как бы добралась? Так у меня окоченели руки, и всю дорогу я переживала, как бы не упасть от слабости и не умереть. Но мне повезло!
Вот тут с ноября (с конца октября) началось страшное время.
Нет света — электричества — приспособила коптилку, к счастью, нашлась дома олифа.
Нет воды — ходила с чайником, бидоном на площадь Льва Толстого, где от бомбы была глубокая воронка, наполненная водой от лопнувших труб. Со временем она обросла высоко льдом, и воду черпали, лежа на животе и передавая вниз друг другу. Возила воду и на санках, а когда была в состоянии и смотря по погоде, и два раза в день ездила, сливая воду в детскую ванну, покрывала ее простыней. Детсад частично закрылся. Оставили группу детей, которые жили в детском саду, собирали детей от умерших родителей, а у кого есть родители, оставили только на питание. Карточку продуктовую все время сдавала и брала один раз в день все питание домой. Это тоже нас спасало обеих. Теперь и мне пришлось остаться дома и не ходить на фабрику. Дали отпуск за свой счет.
Остальные сотрудники на фабрике перешли на казарменное положение, а меня с ребенком не брали. Так месяца три была дома.
Декабрь–январь — самое ужасное время. Я дома все время, на фабрику не хожу постоянно. Только иногда в столовую за дрожжевым супом — это сверх пайка. Карточки не отоваривали. Голод мучает ужасно. Лежим в темноте вдвоем на кровати, и я все плачу и даже вою, а ребенок — ей четыре года — меня успокаивает: “Мы еще будем всё есть и всё будет”. Окна так и дышат от мороза, все добавляю на них разную одежду. Дров уже так мало, что надо экономить, и я уже в круглой печке делаю костерик из лучинок и на нем кипячу воду в ковшике. Сидим дома в пальто и валенках.
Ежедневно хожу в булочную за пайкой хлеба. Врезалась в память одна картина. Вышла я на улицу, а мимо промчалась грузовая машина, наполненная трупами людей, голыми и одетыми. За машиной развевались, как черное знамя, длинные волосы женщины. Ужасное зрелище часто встает перед глазами и теперь еще.
На фабрику иду за дрожжевым супом и вообще повидать людей, беру с собой Эвочку на санках, и вот один раз, пока везла ее от площади Льва Толстого через Тучков мост до фабрики на 8-й линии, она все время плакала и кричала без остановки — очень замерзла, — вытягивая из меня душу. На фабрике в столовой отогрелись после горячего супа, и — обратно в путь.
Уже летом 1942 года сотрудники мне говорили, что, смотря на меня в столовой зимой, обсуждали, что больше мне не дойти до фабрики, что видят меня в последний раз, так как у меня были стекленеющие глаза.
Но судьба была выжить!
Один из декабрьских дней мне очень сильно запечатлелся на всю жизнь.
Я в голландке-печке опять сожгла костерок из лучинок, грея веду, поспешила скорей закрыть трубу, чтобы сохранить больше тепла, и собралась идти на фабрику за супом, а Эвочку решила не брать с собой. Оставила ее сидеть в постели одетой, сделала над ней шалаш из одеял и подушек, дала играть кукол и мешочек с лоскутками. Свет был дневной от одного портретного стекла. И я ушла, волоча ноги. Когда дошла до 1-го угла — Бармалеева улица, — у меня сжалось сердце в тревоге, а вдруг я рано закрыла трубу и там угар, и я, преодолев себя, вернулась сразу домой. И когда я вошла, то увидела — Эвочка лежит на спине, глаза закрыты, без сознания, я ужасно закричала, но моментально взяла ее на руки и вышла на лестницу, стала ее трясти и дуть ей в лицо, и в конце концов она очнулась. Все-таки, видно, не так уж долго пробыла она в угаре. Комнату я проветрила и уже в этот день за супом не пошла — поздно было.
Регулярно получала питание на Эвочку в детсаду, и однажды меня заведующая спрашивает: “Как ваш ребенок, жив? Как ее здоровье?”, и объяснила мне, что есть случаи, когда матери берут питание на ребенка, а сами, выйдя из детсада, на лестнице съедают все, а ребенок дома умирает. Я тут же пообещала привести Эвочку к ним показать. Назавтра я привела Эвочку в детсад, посмотрели на нее и сказали: “Ну, она у вас еще ничего! И ямочки на щечках еще есть, видно, что бережете!”. Я уже теперь думаю, что это какое-то чудо, что пережили такие страшные декабрь 1941-го и январь 1942-го. Холод, голод, вши, полное бессилие.
Со 2-го января 1942-го года Павел был переведен в госпиталь в помещении артиллерийского училища на Выборгской стороне у Литейного моста. К нему туда я сходила с большим трудом, едва волоча ноги, один раз и без ребенка. Свидание было очень грустным. Он ничем не мог помочь, и я ничего не могла принести. Сказала ему, что “больше не жди, если не приду больше, считай, что умерла”.
О муках голода и нормах выдачи продуктов много описано, повторяться не буду. Напишу о некоторых своих поисках насыщения. Найдя у себя пакеты сухой горчицы, я отмачивала ее два дня, сливая осторожно воду, а затем пыталась в голландке на костерке испечь лепешки, но ничего хорошего или даже подобия лепешек не получилось, было очень жидко — нечего было подмесить, вода испарилась, и осталось горькое месиво, которое я все же съела сама, а Эвочке не дала, хоть она глаз не сводила с моей работы. Дала ей от своей порции еще хлеба и объяснила, что ее желудок может обжечься, и она заболеет.
Обнаружила еще столярный клей, из которого стала варить студень, а на фабрике нам выдали желатиновый клей для студня, он был все же лучше. Пыталась жарить клей и лепешки из травы на олифе, но желудок так и не принял, пришлось отказаться.
Вот, где я спохватилась, что к началу войны у меня не оказалось никаких запасов продуктов. В первые дни люди что-то запасали, раскупая всё в магазинах, а мне было недосуг, и не верила панике.
В самое голодное время одна сотрудница похвасталась, что у нее запасено 20 кг рису, и она этим себя сохраняет. У меня хватило наглости попросить у нее для ребенка две столовых ложки рису, но она наотрез отказала.
23-го января 1942 года Павел вдруг пришел домой на пять минут, куда-то посылали его с бумагами, и он не выдержал — сделал большой крюк, чтобы заглянуть домой.
У меня совсем кончилось топливо, и я попросилась в квартиру к Румянцевым — ниже этажом, они еще очень жарко топили свою плиту. Они пустили. Принеся свой матрац, мы с Эвочкой спали в кухне на полу у плиты, не раздеваясь. Я уже не снимала и валенки, так как ноги опухли и боялась, что обратно их потом не надену.
У Румянцевых были мать, взрослая дочь и сын Витя 16 лет — товарищ моего брата. Мать и сын лежали на кроватях, уже не в состоянии встать, и вскоре умерли. Дочь Юлия позже эвакуировалась.
28-го января Павел совсем вернулся из госпиталя. Принес с собой сухой паек на несколько дней, что нас очень поддержало. Запомнился особенно горох, который ели с особым наслаждением, вдыхая его аромат. Счастливы были очень. Сухим горохом поделились и с Румянцевыми. Топить дома было нечем, и Павел с нами ночевал у Румянцевых на полу две ночи.
1-го февраля 1942 года Павел пошел на завод “Электродело” к Прокопию Федотовичу за готовой буржуйкой-печкой и привез ее на санках, и установил трубою в топку круглой печки. Тут уж мы поселились в своей квартире и стали сразу топить буржуйку, разломав табуретку, стул, и как мы радовались теплу и запаху гороха, а кашу перловую находили восхитительной, удивляясь, как раньше ее не ели, и обещали, что после войны будем ее есть обязательно (но не выполнили).
Когда Павел ходил за буржуйкой, то натер себе правую ногу выше пятки, очень болело. Тут же Жижин М., работая в Заготскоте, предложил Павлу, как инвалиду Отечественной войны, по записке получить в зоологическом саду кусок конины, так как туда привезли лошадей для корма зверей. Павел пошел и принес кусок от шеи. Из-за боли в ноге едва дошел до дому и слег, так что больше не пришлось идти, хотя и приглашали. Ели мы этот бульон из конских костей и радовались, и вторично варили эти кости, надеясь продлить удовольствие.
Нога у Павла разболелась основательно, вся покраснела, опухла, и поднялась высокая температура. Врачебной помощи никакой. Врачи не ходили на квартиры.
Лежал он на кровати с краю, за ним Эвочка, а я — поперек, в ногах, и ноги свои в валенках на стул. Вера Ивановна Жижина, зайдя к нам, предположила, что у Павла рожистое воспаление, и предложила привязывать красную тряпку с мелом. Затем на ноге образовался нарыв, и, в конце концов, он прорвался, и Павлу стало легче. Но нога болела еще несколько месяцев. За это время я несколько раз покупала дрова вязанками, которые продавали расторопные люди за немалые деньги. Затем мне удалось купить три полутораметровых бревнышка. Приволокла на 4-й этаж в кухню. Пытались распилить бревно, положив его у кровати на стулья, и Павел, лежа в постели, со мной пилил, но кроме мученья ничего не вышло, оба плакали только. Позвала Жижиных помочь, и вот мы с Костей пилили уже на кухне, одолели с большим трудом и пререканиями о неумении моем держать пилу. Затем я их колола на ступеньке лестницы. Павел наконец начал подниматься к концу февраля, и мы решили дома устроить баню.
Наносила воды в детскую ванну, на буржуйке, нагрели и около буржуйки, встав в корыто, из таза все помылись и воспрянули духом. При мытье Павел, увидев меня голую, сказал, что он теперь верит, что человек произошел от обезьяны, так как у меня позвоночник кончался явным хвостом — совсем не было мышц. Тело — кожа и кости.
Павел из-за болезни ноги не смог пойти на врачебную комиссию и в результате за февраль и март 1942 года не имел пенсии и рабочей карточки, а только иждивенческую. Все оформил только с 6-го апреля, когда смог ходить по улице.
Когда Павел пришел из госпиталя, ребенка можно было с ним оставлять, и я ежедневно стала ходить на фабрику. Меня поставили старшим в местную пожарную команду МПВО, дежурили на фабрике посменно. Наша команда в 8 человек сидели в конторе заготовительного цеха вокруг буржуйки, где кипел все время чайник и подсушивались кусочки хлеба, так как он был тогда более съедобен. Периодически по очереди делали обход цехов, где было ужасно холодно и страшно, особенно по ночам. Все обходилось благополучно — без ЧП.
В квартире под нами на 3-м этаже жила молодая женщина Клавдия, мать ее умерла в ноябре 1941 года. Когда в доме не стало воды, то Клавдия повадилась ходить к нам — то просто воды попить, то чашку кипятка попросит. Дома она не топила, за водой не ходила и ничего не варила, питалась на талоны пайка в столовой.
Пускала я ее, она садилась у двери, съедала свой паек хлеба с кипятком и сидела часами грелась. Паек хлебный брала вперед на дни и съедала сразу в один прием.
Сколько раз я ее убеждала, что она молодая, одинокая, поехать бы ей работать на Ладогу. Сколько приглашали по радио. Но она не желала упорно. Клавдия очень опустилась, неумытая, нечесаная, грязная, опухшая и пахнет от нее. Сидит в углу и смотрит, как мы делим пищу ложечкой суп по чайным чашкам (когда из детсада принесешь), и у каждого из нас своя тарелка с хлебом, разделенным на три порции — завтрак, обед, ужин, и клали каждый в свой ящик кухонного стола (ужасно вспоминать).
Клавдия высказывалась презрительно о наших дележках на порции: а не лучше ли съесть всё сразу и почувствовать сытость. Я помню, что отвечала ей, что хочу сохранить всю семью и пережить войну и дальше жить, поэтому строго соблюдаем, хотя понемногу, но едим три раза в день.
Это, конечно, способствовало нашему выживанию. А ребенок наш, Эвочка, приводила нас в изумление. Когда я, видя ее грустные голодные глазки, предлагала съесть следующую порцию хлеба, она категорически отказывалась, говоря “нет, это на потом”. Я же не могла так строго выдерживать, что, конечно, мое состояние не облегчало.
Клава меняла свои вещи на хлеб. Например, свою швейную ножную машинку на буханку хлеба. Звонок. Открываю. Стоит Клавдия, под мышкой буханка хлеба с выеденной мякотью, отдувается и просит дать ей попить кипяток. Сидит, смотрит на нашу Эвочку такими страшными глазами и говорит: “А она у вас еще ничего, в теле”. Мне было очень страшно, и когда она предложила свои услуги помочь Павлу, когда меня поместили в стационар для дистрофиков на фабрике, я просила Павла ни в коем случае ей не доверять ребенка, ни на минуту, и не впускать ее в квартиру.
Когда уже было тепло в апреле месяце и Клава опять приходила, я, увидев ползущих по ее одежде вшей, не стала ее впускать в квартиру, а подавала воду за дверью. В мае месяце она умерла. Дворники ее нашли мертвой на полу в совершенно пустой квартире. Она все променяла на еду, но это ее не спасло.
В марте месяце мы, работники фабрики были направлены на расчистку трамвайных путей на В. О. у Тучкова моста. Из дома я шла в пальто, подпоясанном ремнем, за который заложен на спине топор. Дали нам лопаты и листы фанеры и ломы. Лед скалывали и на листах фанеры свозили в Неву. С отведенным нам участком справились, несмотря на бессилие, ползали все, как тени, держались на энтузиазме.
Однажды, возвращаясь домой через Тучков мост, на середине моста меня застала воздушная тревога. Вдруг меня колыхнуло волной, и через меня пролетело что-то и шлепнулось в Неву неподалеку.
Судьба была остаться в живых.
Как-то меня попросили оформить плакат “Съедобные растения”. Расположилась я в комнате, где жили на казарменном положении наши сотрудники. Как мне показалось, у них тепло и уютно. В середине комнаты топилась буржуйка, все время был кипяток, и меня поили кипятком с глицерином, что оказалось тогда достаточно сладким. С плакатами справилась.
В апреле месяце мне дали путевку в стационар для дистрофиков на 10-й линии Васильевского острова.
Палата большая, койки, как в больнице. Было тепло, чисто и уютно, и кормили, чтобы прибавить людям силы. Но мне не повезло. Пробыла четыре дня, и нас всех распустили по домам, так как нечем было кормить — перебои с продуктами.
И вот — опять памятный день. Возвращаясь из стационара домой, перейдя на Петроградскую сторону, попадаю в воздушную тревогу. Обстрел Петроградского района. Спешу по Большому проспекту домой и, дойдя до Бармалеевой улицы, вижу — в угловой дом во 2-й этаж над молочным магазином попал снаряд. Стена вся развалилась, и прямо на краю пола стоит рояль, вот-вот вывалится. Ужас какой.
Недалеко наш дом. Прибежала домой. Павел уходил в магазин, а Эвочка — дома на кровати и говорит мне: “Кровать как уехала от стены, а потом обратно встала, и я очень испугалась”. Оказалось, снаряд попал в квартиру дома, примыкающего к нашему с другого двора, и там были разрушения и жертвы, и вот наш дом тряхнуло сильно. Так что смерть была рядом совсем.
У меня была уже дистрофия II степени и цинга. На фабрике в мае мне дали направление на усиленное питание в столовую на углу Кировского проспекта и площади Льва Толстого — ресторан “Белые ночи”. Ходила в столовую месяц. Ела и плакала, смотрела в тарелку, а там — суп из сухих овощей, куски красных помидоров, картофеля, лука, все красиво и вкусно, но голод продолжал терзать меня так же (и желудок испортился, так что я едва добредала домой, держась за стенки домов и заборы). До дому один квартал был. На фабрику этот месяц не ходила, так как в столовую надо было три раза ходить. Выносить с собой ничего нельзя было.
Когда кончилось мое усиленное питание, желудок быстро поправился, и появились всё же силы. Значит, питание подействовало.
Эвочку в конце апреля уже водили в детсад, была организована группа для приходящих, питание улучшилось, и дети повеселели, отогреваясь на солнышке.
Павел ходил в магазин за хлебом и продуктами и, придя один раз, очень удивил нас, так как принес вместо своего пайка хлеба книгу сочинений Лермонтова старого издания, сказал, что книгу протягивал мальчик, прося пайку хлеба, “и мне его стало очень жалко, у него очень голодные глаза были, и я решил, что один день перетерплю”. Второй раз принес книжку “Басни Крылова”. Ну что с ним поделаешь?! Но сами мы ничего не меняли на хлеб и не покупали по дорогой цене: 50 рублей за 100 граммов. Считали это бессмысленным.
В мае в Ленинграде начали разводить огороды на всяких пустырях, дворах, скверах, садиках — копали землю под грядки и сажали овощи. На фабрике нам тоже дали пакетики овощных семян, но я почему-то нигде не делала грядок, а решила посеять в тазы, горшки, ящики. Натаскала земли, посеяла и выставила все на крышу флигеля, на которую выходило наше окно 4-го этажа, и легко было вылезать. Семена огурцов я не посадила, а сварила из них суп рассольник, очень было вкусно и ароматно. Воспользоваться своим огородом не пришлось, так как эвакуировались в июле месяце. Но было письмо от женщины, которая оставалась жить в нашей квартире. Она писала, что огород рос плохо, так как мало земли и жарко от железной крыши, жалела, что рабочие, ломая флигель в ее отсутствие, сбросили все с крыши, но все же она успела сварить раз щи и поесть салат и с благодарностью нас вспоминала.
В мае месяце Павлу в военкомате дали ордер на приобретение дров двух кубометров, но их нужно заготовить самим — разбирать деревянный дом на Кировском проспекте за Домом Культуры Ленсовета. Дом был наполовину уже разобран, так что нам не так уж было трудно. Набрали бревна и доски, на машине с фабрики отвезли их домой, сложили во дворе, чтобы из окна было видно, и собирались уже готовиться к следующей зиме.
В июне Павел получил повестку из Горисполкома с предложением эвакуироваться из Ленинграда одному, как инвалиду Отечественной войны.
Павел явился в эвакопункт на Петроградской стороне, и ему предложили оформлять выезд на одного. Он отказался, послали к депутату, где объяснил, что сам больной, жена дистрофик, ребенок маленький, и он не согласен разлучаться с семьей и никуда один не поедет. Предложили ехать самому с ребенком — тоже отказался. Наконец разрешили ехать всем вместе и выдали удостоверение на эвакуацию 2-го июля в Куйбышевскую область к матери. Отправка 3 июля. Я сходила на фабрику, оформила расчет, 3-го с фабрики была выдана грузовая машина для нас и семьи Ялышевых, проживающих в соседнем доме. У нас было 13 мест багажа, мелких, чтобы сами могли поднимать.
Привезли нас на Финляндский вокзал. Здесь к нам подошла одна женщина, она эвакуировала мужа с больными ногами на двух костылях и просила, чтобы он был около нас, и по возможности ему помогали. Звали мы его дядя Коля. Затем к нам присоединилась еще одна женщина с двумя большими чемоданами. Народу на вокзале было множество. Здесь получили буханку хлеба на семью. Вскоре подали железнодорожный состав и перевезли нас на берег озера Ладога в деревню Кобона. Затем на катере переплыли Ладогу. В катере Эвочке сделалось плохо, побледнела, закрыла глаза и повалилась. Я растерялась. Одна женщина сунула ей что-то в рот, и она вскоре очнулась.
Катер подъехал к пристани в Осиновке. Стали выгружаться и ужаснулись. На пирсе было много багажа, и люди вывозили его на тележках на берег.
Много досок было пробито и окровавлено, по воде кругом пирса плавали узлы, корзинки, сумки. Перед нашим приездом сюда попали дальнобойные снаряды, и были жертвы. Нас торопили не задерживаться на пирсе, грузили вещи в тележки и — бегом на берег, где вдали автобусы, которые забирали женщин с детьми и больных. И я с Эвочкой и одной корзиной уехали сразу, и дядя Коля на костылях, и женщина с двумя чемоданами. Мужчин с вещами отправляли на подводах. Когда приехали к железной дороге, то прямо в поле стоял состав с товарными вагонами, в который все спешили забраться.
Мы влезли в вагон, заняли место, и я, не зная точно, когда состав пойдет, пошла в эвакопункт за обедом для нас, дяди Коли и женщины-попутчицы. Столовая оказалась очень далеко. Я там встретила сотрудника фабрики, работающего заведующего столовой, Теклина Петра Фадеевича. Набрав пищи в узлы в обе руки, я пошла обратно к составу и, подойдя, увидела, что его уже нет. Я в ужасе стала кричать, что ребенок уехал один, и бежала вдоль линии железной дороги, на что-то надеясь.
Здесь на длинном расстоянии было большое скопление людей и багажа. Стоял гул, кто-то кого-то звал, искал. Пробежав некоторое расстояние, я увидела, что у штабеля на досках сидит наш ребенок с корзинкой и дядя Коля с рюкзаком и костылями. Тут уж я плакала от счастья и выспрашивала их. Оказывается, когда объявили об отправке эшелона, люди в вагоне помогли дяде Коле с Эвочкой выйти из вагона. А наша спутница уехала. Затем в этом людском водовороте, так как все время подъезжали автобусы и подводы с эвакуированными, я пошла искать мужа с вещами. Наконец в противоположном конце я его нашла выгружающего вещи с подводы. Собравшись вместе, успокоились и пообедали. Здесь не было ни вокзала, ни платформы, прямо в поле подали состав вскоре. Мы погрузились и поехали в товарных вагонах. Ехали медленно. Где-то в поле состав останавливался, и все люди спускались и садились в туалет тут же у вагонов или в кустах. Павел на спине выносил дядю Колю из вагона в кусты.
Ехали уже 7 дней. В пути кормили нас хорошо. На станциях санитары проверяли вагоны, забирали умерших и очень больных отправляли в больницу. Дядю Колю тоже забрали, так как он так ослабел, что с места не поднимался, ходил под себя уже, и его унесли на носилках.
В городе Горьком нас пересадили на пароход, едущий по Волге на юг.
В городе Казани вдруг объявили, что эвакуированных вниз по Волге везти не разрешено, и всем нужно пересесть на буксир, идущий по Каме вверх. Буксир встал плотно к пароходу, и все бросились пересаживаться. Была такая суматоха, и на буксире уже все стояли вплотную, а багажу много попадало за борт.
Капитан нам шепнул не торопиться, стоять до последнего, так как пароход идет только до Куйбышева, а нам и не надо дальше, а молодой семье еще раньше выходить — в Чебоксарах. И когда мы уже остались одни, то, несмотря на предложение команды сойти, нам некуда было поставить ногу на буксире, и мы остались на пароходе к нашей всеобщей радости.
По пути на пристанях на пароход садились местные командировочные и на нас смотрели с удивлением, как на выходцев с того света. Один мужчина, разговаривая с Павлом, сказал: “Ты свою жену живой не довезешь до дому, она вот-вот умрет”.
Но его предсказания не сбылись!
Когда приехали утром в Куйбышев, то на пристани милиция нас не выпускает с парохода, так как Куйбышев эвакуированных не принимает, и вокзал ими переполнен. Муж, предъявив документы, доказывал, что нам недалеко от Куйбышева до ст. Неприк, село Борское, 120 км, к матери едем. Наконец пропустили. Добрались до автобусной остановки, и, пока ждали автобуса, мимо нас пробегала собака, и Эвочка воскликнула с удивлением: “Мама, мама, здесь еще не всех собак съели!”
Около нас стал собираться народ и смотреть, как на чудо какое. Помогли сесть в автобус. На вокзале выгрузились, сели в садике, здесь было полно эвакуированных, сидящих несколько суток, не могущих уехать по своему назначению и ждущих, куда их отправят.
Павел пошел хлопотать об отъезде до станции Неприк, по направлению к Ташкенту.
Предлагали нам прийти санобработку сперва, но Павел кой-как добился разрешения и без санитарной обработки получил билеты на поезд, так как нам ехать всего четыре часа осталось. Взял в эвакопункте суп, который испортил нам все дело. Вскоре мы сели в поезд. Кондуктор ругался, что у нас много багажа, хоть и мелкий. Пассажиры за нас заступились, что, мол, ленинградцы, пусть бы и больше везли, и помогли нам сесть и расставлять вещи в проходе. Здесь мы пообедали супом, и у меня расстроился желудок.
Приехали через четыре часа в темноте на станцию Неприк. Положили вещи на перроне недалеко от вокзала, и я легла на них, так как уже не стояла на ногах от слабости и бесконечного поноса.
Остались вдвоем с Эвочкой, Павел пошел в село Борское через поле 2 километра. Пришел домой к матери, стучит в окно. Все спят. Мать ужасно обрадовалась, увидев его, и испугалась, что он один. Объяснил, где мы, и с сестрой Тосей пришли на вокзал. Мне было домой не дойти, пришлось ждать утра. Утром Тося взяла в колхозе подводу и, погрузив нас с Эвочкой, с вещами привезли домой.
Мама Павла старалась нас накормить досыта. Я же умоляла не давать нам сразу много есть, а то умрем. Постепенно кормите, чаще, понемногу и отпаивайте молоком.
Вымыли нас. Устроили мне постель на сундуке у печки среди горницы. И тут начали приходить соседи под разными предлогами, чтобы посмотреть на блокадных ленинградцев.
Так что это наше счастье, что мы выжили.