Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2006
После окончания кооперативных курсов меня направили на работу в сельский райпотребсоюз. Этот райцентр мне уже был знаком, так как я здесь проходил кратковременную практику во время учебы на курсах.
Здесь я сразу хочу сказать, что зря некоторые молодые люди думают, что в то, можно сказать, далекое время моей молодости не было самодеятельности или что она занимала мало места в общественной жизни.
Нет, дорогие товарищи, она была, и в ней участвовали от самых юных до людей преклонного возраста. Особенно хорошо работа была поставлена в некоторых сельских райцентрах, где кроме редких демонстраций кинокартин, других развлечений, если не считать танцев, не было.
Были самодеятельные драматические кружки, хоровые, встречались танцевальные и самые настоящие музыкальные, разновидностью которых были духовые оркестры с набором разнокалиберных труб и обязательным большим кожаным барабаном с медной плоской ударной крышкой и деревянной колотушкой, точь-в-точь такой, как у ночного сторожа магазинов райцентра.
Попутно замечу, что и мы, молодые люди того времени, мало чем отличались от самоуверенных современных молодых ребят. Нам тоже казалось, что мы всего можем добиться, показать свою гениальность, если уж не в нескольких областях человеческих знаний: науки, искусства, политики, то, на худой конец, хоть в одной из этих областей. Стоило только не полениться и захотеть этого. Конечно, никто из нас не сомневался, что открывшиеся способности не могут остаться незамеченными с первых же дней их проявления.
Так как у меня лично конкретных проявлений гениальности еще ни в чем не наблюдалось, а события хотелось ускорить, то я решил искать эти проявления наощупь, помня поговорку, что под лежачий камень вода не течет.
Работал я уже счетоводом (достижение это было немаловажное) и начинал убеждаться, что на этом поприще особые способности проявиться могут, но слишком медленно и гениальности в этом деле не достигнешь. Зря только потеряешь время.
Вот я и захотел проверить себя на поприще искусства. Ведь работники искусства всегда выступают перед людьми и их способности могут быть быстро оценены.
Решил начать с поступления в духовой оркестр, как первой ступеньки к вершинам искусства. Я, конечно, не думал, что для поступления в оркестр нужен музыкальный слух, а тем более элементарные понятия в музыке. Моя цель была одна — попробовать разбудить дремавшие во мне способности к искусству вообще и, попутно, к музыке в частности.
Пришел я к руководителю оркестра с просьбой о приеме в кружок. Он спросил с чем я уже знаком в области музыки, на что я ему ответил, что познакомиться пока не успел, но в скором времени, с его помощью, смогу познакомиться. После этого он предложил мне несколько раз произнести продолжительно букву “А”, но, в отличие от врачей, не потребовал показывать язык.
В результате такого экзамена я был зачислен в состав духового оркестра (видимо руководителю понравилось мое “А”).
Занятия кружка проводились два или три раза в неделю, по вечерам. На занятиях нас знакомили с нотами, учили читать их. Почему-то, сколько я ни старался, не мог научиться не только читать их, но даже понимать, отличать одну ноту от другой. Для меня все ноты были одинаковы, как для некоторых людей все цвета красок одинаковы. Мне все ноты представлялись простыми каллиграфическими изображениями непонятных символов или, как говорят, неодолимой китайской грамотой.
Приложив немало усилий и потратив уйму времени, мне удалось запомнить гамму “ДО-РЕ-МИ-ФА-СОЛЬ”, а дальше — ни в зуб ногою. Однако я пока не терял надежды и не сомневался в своих способностях, помня что они могут сильно и глубоко дремать в моей голове.
Для меня важно было еще и то, что я, как участник самодеятельного оркестра, имел право бесплатно посещать постановки и другие мероприятия, проводившиеся в районном клубе (по нынешнему — во дворце культуры). Мог даже бесплатно посещать кинофильмы, не занимая при этом места для сидения. Это тоже было неплохо, так как почти половина посетителей, имеющих билеты, тоже стояли. Учитывая положенную мне зарплату, такие льготы мне были, как нельзя более кстати.
Но что только не заставляет делать нехватка кадров? Несмотря на отсутствие зачатков музыкального слуха (да разве же я в этом повинен?) и неспособность понимать ноты, мне был вручен музыкальный инструмент — труба средних размеров, которую руководитель оркестра назвал “альтом”. Я постарался запомнить это название, записав его к себе в блокнот, чтобы не переспрашивать у товарищей по кружку. Как ни говорите, а неудобно было чувствовать в себе музыкальное призвание и не помнить названия инструмента, на котором должен играть.
Принял я свой “альт” без радостного трепета и без страха. Чему же было радоваться, если я узнал, что этот инструмент вручают самым слабым и безнадежным участникам кружка. Страха же у меня не вызывало вручение “альта” потому, что в составе оркестра много было всяких труб, в том числе и “альтов”, поэтому рассуждал я, меня не заметят, если буду дудить неправильно или совсем не буду дудить, имитируя только игру и создавая массовость участников.
Бывают же, рассуждал я, статисты при постановках пьес на сцене, так почему не может быть статистов в оркестре?
Однако на первых же репетициях руководитель заметил мою “симуляцию ” и призвал к работе, а чтобы я не отставал от других, предложил мне брать инструмент домой и репетировать в свободное время. Это предложение я принял с энтузиазмом.
Во-первых, подумал я, это будет замечено и хозяевами квартиры и соседями и воспринято как мое усердное трудолюбие. Займись я каким-нибудь настоящим делом, например, математикой, политикой или литературой, это было бы незаметно. Мало ли кто читает, пишет или вообще ломает себе голову. А тут — доказательство зримое — труба немалых размеров. Ее не скроешь, если бы даже захотел, а если еще учесть, как она может рявкнуть, как от этого задребезжат оконные стекла, как шарахнутся в сторону прохожие, лошади, как закудахчут во дворе куры и захрюкают свиньи? Да куда там скрыть это.
Во-вторых, никто не подумает, что такой инструмент могут позволить брать домой какой-нибудь посредственности. Так может подумать и красивая соседская девочка Маруся и перестанет отворачиваться при встрече. А все это — показатель авторитета в музыкальном мире, не говоря уже о высоких музыкальных способностях.
С этого времени я с гордостью начал носить трубу домой. Но сразу же встал вопрос — где же мне тренироваться? Дудеть в квартире, конечно, нельзя.
Я решил проводить тренировки в сарае для зерна и мякины. Этот сарай находился в глубине двора, у самого огорода, и звуки трубы могли меньше слышать на дороге, где от них шарахались в сторону люди и лошади.
После первой моей тренировки хозяин соседней усадьбы, дом которого находился недалеко от сарая, попросил хозяина моей квартиры, чтобы тот попросил меня дудить на более низких тонах. Об этом и было заявлено мне в деликатном виде. Но попробуй дудить на низких тонах, если труба, при всех моих стараниях, то не издает никаких звуков, то вдруг рявкнет, как сумасшедшая, так что я сам вздрагиваю от неожиданности.
После нескольких таких упражнений мне уже была предъявлена дипломатическая нота, означавшая, что я могу продолжать жить на квартире, если прекращу тренировки или должен забрать свой чемоданчик и найти квартиру в другом месте.
Но не хотелось мне менять квартиру. И расставаться с оркестром не хотелось. Ведь еще только шло выявление моих музыкальных дарований. Не хотелось их хоронить сразу, в зародыше, еще до полного проявления.
И вот тогда хозяйский сын, ученик шестого или седьмого класса, сам заинтересованный и не менее чем я, способный к музыке, предложил продолжать тренировки с его участием в погребе, находившимся в саду и наглухо закрывавшимся откидной дверью. Мысль мне понравилась, и предложение было принято.
Сначала мы решили потренироваться при открытой двери. Павлик, так звали сына хозяина квартиры, остался у дороги, чтобы оценить уровень звуков, издаваемых трубой, а я со своим “альтом” залез в погреб.
Долгое время звук из трубы не появлялся, я продолжал дуть в нее, изрядно вспотев. Павлик, не дождавшись звука, приблизился к отверстию в погребе, как вдруг труба рявкнула, и он с испугом отскочил в сторону. Вырвавшийся из трубы звук был каким-то страшным, гробовым звуком. Дальнейшая проверка показала, что этот страшный, гробовой звук отчетливо слышен на дороге и в соседних дворах. Тогда Павлик предложил последний вариант — попробовать дудить при закрытой двери погреба, что и было сделано. Дверь опустили, и мы оказались в полной темноте среди бочек с разными соленьями, кучами картошки и свеклы. Еще до попыток дудить в трубу мы оба вспотели, а затем, когда из трубы вырвался звук, то он оглушил нас обоих, но тут же замирал и был неестественно страшен, как звуки глубокого подземелья. Убедившись, что такая тренировка ничего не даст, мы решили оставить погреб и отказаться от тренировок на дому.
Отверстие в погреб находилось вверху, и до него потребовалось подниматься по узенькой деревянной ветхой лесенке. Сначала поднялся Павлик и попробовал открыть дверь, но она плотно засела в своей раме и оставалась безучастной и к моим усилиям. Теперь к поту, вызванному физическим напряжением и недостатком воздуха, прибавился холодный пот от страха, что мы не сможем выбраться из погреба. Я уже готов был пожертвовать своей трубой, своим участием в оркестре и признать отсутствие таланта ради спасения жизни. Мы знали, что нашего крика никто во дворе не услышит, так как плотно закрытая дверь его не пропустит. Когда же мы оба одновременно начали подниматься по лестнице, чтобы общими усилиями открыть дверь, лестница как-то сухо треснула и враз осела на кучу картофеля. Казалось, что всякая надежда на спасение для нас была потеряна. Так оно и было бы, окажись я один в погребе. Но хозяин кинулся искать Павлика, чтобы тот готовил урок, а мы с ним начали обломком лестницы стучать в дверь. Сигнал бедствия был услышан и мы были выпущены на улицу.
С тех пор я ни разу не брал своего инструмента домой, но меня оставили в составе оркестра потому, что некем было заменить. Не смейтесь, пожалуйста. Хотя во мне и не обнаружилось еще музыкальных способностей, но я был незаменим. Вы же не будете смеяться, если Вам скажут, что уборщица или домашняя няня незаменимы, хотя они и не хотят ничего делать. Они незаменимы потому, что никто не желает поступить работать на их место. Поэтому и я оказался незаменим. Так вот я так и остался в составе оркестра с не полностью заученной гаммой: “ДО-РЕ-МИ-ФА-СОЛЬ”.
Время шло, мы играли в клубе, выезжали в колхозы района. Я уже, набравшись смелости, поддувал в общем ансамбле оркестра, а главное, создавал видимость массовости, (ведь самодеятельность должна быть массовой).
Так незаметно прошла зима и наступило время весеннего паводка. На дорогах появились лужи воды, снег почернел и, как губка, впитывал в себя дождевые осадки. Забурлила вода в низинах, и пересохший в прошедшее лето пруд начал заполняться водой.
В своих, латки-на-латке, ботинках я не мог сделать и нескольких шагов, чтобы не набрать в них воды. И надо же было в этот момент распутицы случиться несчастью. Кто-то из районных деятелей по случаю свадьбы, не то дня рождения, или из любви к искусству, опьянел от выпитого в избытке спирта и, чтобы не сгореть, погрузил рот в подушку и так, тихо для окружающих отправил свою душу на небо, а сам остался лежать в постели.
Как бы то ни было, а хоронить работника райцентра полагалось с музыкой. А где брать музыкантов, если их не хватает? Начали просить и меня играть на похоронах. Я, конечно, для вида и чтобы повысить свой авторитет, поломался, а когда почувствовал, что больше просить не станут, согласился играть.
Какая могла быть игра, если мы, смотря в ноты, не умели играть, а тут без всяких нот, в движении, в наполненных доверха водой ботинках, конечно, думали только как бы самим живыми возвратиться домой. Временами, правда, издавали нечленораздельные звуки, смесь похоронной и танцевальной музыки и так похоронили бренное тело, душа которого уже давно смотрела с неба на грешную землю.
На этих похоронах я простудился и чуть сам не отправился вслед за рай, работником. На этом и закончилась моя музыкальная карьера, так и не выявив до конца ни музыкальных способностей, ни гениальности в искусстве.