Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2006
Римма Маркова родилась в Ленинграде в 1951 году. Окончила художественно-графический факультет Педагогического института им. Герцена, работала по распределению в Мурманской области. Сборники “Хибинская тетрадь” (1981), “Полярное солнце” (1987), “Попытка невыезда” (1994), “Письма к любимому” (1999). В 2001 году вышла книга на шведском языке “Fцnstret”. В 2004 году в журнале “Literarus” (Финляндия) была напечатана повесть “Черный викинг”. Член Союза писателей Санкт-Петербурга и Шведского ПЕН-клуба. Живет в Швеции.
Часть первая
I
В пригороде Стокгольма в одном из тех старых домов, что строились средним классом в 30–40-е годы, лежал на диване Альф-Андрей Штольц. Альф-Андрей был человек cредних лет, ближе к шестидесяти, среднего роста, приятной среднеевропейской наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности. ‹…› Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки, но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением… Цвет лица у Альф-Андрея не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный[1], то есть неясно какой — нечто среднее между возможными вариантами. Все у Альф-Андрея было среднее, и сам он был представителем среднего класса и жил в “серединной Швеции”[2] с твердой убежденностью, что именно здесь и есть середина мира.
Он лежал без брюк, в трусах и футболке, как всегда ходил дома, потому что брюки теснили в поясе и мешали расслабиться, а Штольц любил простор и приволье. На животе у него лежала утренняя газета. Газета была огромная, как все шведские газеты, и прочесть ее за один раз было практически невозможно. Альф-Андрей и не читал ее, а просматривал, начиная за завтраком и продолжая потом на диване. Это была традиция, которую Ольга почему-то обзывала “ритуалом безделья”. Лежание у Альф-Андрея не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием. Когда он был дома — а он был почти всегда дома, — он все лежал, днем большей частью в столовой внизу, а по вечерам наверху в гостиной.
Дом был двухэтажный и не то чтобы маленький, но, просторный для одного, он был тесен для семьи. Дед Штольца строил его для двоих: себя и бабки, чтоб большой “семейный” дом оставить дочери и внукам. Наверху находились две спальни и гостиная. Весь первый этаж занимали кухня, столовая и, кроме того, подсобные помещения: прихожая, ванная комната, кладовка. В углу столовой на кронштейнах висел небольшой телевизор. Телевизор этот был куплен после переезда к нему Ольги, чтоб дети ее могли смотреть другую программу и не мешать им с Ольгой. Дети самого Штольца были старше Ольгиных и к моменту ее переезда уже не жили дома. Впрочем, дочь сразу после развода жила с матерью, приезжая к Штольцу только на выходные. Зато сын выбрал отца и жил с ним в одном доме, пока Альф-Андрей не купил ему квартиру. Маленький телевизор оказался удобным. Его можно было поворачивать и смотреть и с дивана, и из-за стола во время еды. Второй, большой телевизор стоял наверху в гостиной. Телевизор был естественной частью жизни Штольца; когда Альф-Андрей бодрствовал, телевизор тоже бодрствовал, и тогда в доме, казалось, шла жизнь. Раньше, когда Альф-Андрей работал ежедневно и утомительно, лежание перед телевизором было необходимым расслаблением после долгого рабочего дня. Хотя тогда удавалось ему полежать не каждый вечер. Сейчас Альф-Андрей с удивлением думал, как у него хватало сил и энергии после работы ходить в театр или в гости или принимать гостей у себя. Тогда еще он был относительно молод, и если нельзя сказать, чтоб он был жив, то по крайней мере живее, чем теперь.
Три года назад компания, в которой он работал, переехала в другую страну, где экономические условия были лучше. Альф-Андрей тоже мог бы переехать, и Ольга была согласна, но столько сил требовал переезд, столько лишних действий, для жизни вовсе не обязательных, что Альф-Андрей и думать об этом боялся. Ведь только представить, что семь–десять лет, которые оставались до пенсии, придется жить в чужой стране, говорить ежедневно по-английски или, не дай бог, учить еще какой-то чужой язык, напрягаться даже перед телевизором, вместо того чтоб расслабиться и получать удовольствие…
Альф-Андрей остался дома, в родной Швеции, в привычной обстановке. Он получил выходное пособие в размере годовой зарплаты. Первое время он еще встречался иногда с бывшими сослуживцами, обсуждал возможности, планы и поиски другой работы, но постепенно все сошло на нет. Альф-Андрей все дольше лежал на диване, читал газеты, смотрел телевизор, часто переключая каналы, так как днем показывали одну муру. Через год кто-то куда-то устроился, кто-то получил досрочную пенсию по состоянию здоровья, а кто-то, как и Альф-Андрей, сел на пособие по безработице. Впервые столкнувшись со службой по трудоустройству (до этого он слышал только жалобы на это ведомство Ольги, получавшей отчего-то всегда только временную работу), Альф-Андрей был удивлен бесполезностью организации, отнюдь не помогавшей найти рабочее место, но рьяно следившей, чтоб безработные не сидели без дела. Для этого придумывались разные курсы, типа детского сада для взрослых, с ролевыми играми, театрализованными интервью, обсуждениями CV и даже гимнастикой. Это, естественно, никому не помогало трудоустроиться, но невольные бездельники находились под неусыпным надзором. Чтоб избежать подобного, Альф-Андрей пошел на курсы для будущих частных предпринимателей, где всё учили понемногу: немного законы, немного экономику, немного рекламу. Курсы были нудные, надо было напрягаться, думать, выполнять задания, Альф-Андрей уставал, сердился, но уйти было нельзя: лишали пособия, а это год гарантированного содержания. В итоге, отсидев год на пособии по безработице, Альф-Андрей открыл собственную фирму по мелким перевозкам, благо несколько лет назад он купил себе микроавтобус, на котором изредка подрабатывал с одним приятелем-переводчиком, обслуживая индивидуальных туристов.
Фирма началась вполне прилично — подсуетились его сын, и дочь, и даже их мать, первая жена Альф-Андрея, и Ольга тоже, так что Альф-Андрей получил заказы и клиентов для старта. Но потом все, как всегда, сошло на нет. Ольга нудела, что он сам должен проявить инициативу, что надо звонить, ходить, давать объявления и тому подобное. Альф-Андрей лежал на диване, пока не появлялись случайные клиенты, присланные детьми или знакомыми. Приятель-переводчик обеспечивал изредка, как и раньше, левой работой, пускать ее по фирме было себе дороже: слишком большие налоги платят в Швеции предприниматели. Экономические проблемы тяготили не сильно, вполне приличную пенсию он себе давно заработал. Ольга теперь работала на полную ставку, он получал пять–семь тысяч в месяц, и, как у всякого порядочного среднего шведа, был капитал, который Альф-Андрей никогда без нужды не трогал. Так спокойно можно было протянуть еще несколько лет и в шестьдесят один год, раньше в Швеции нельзя, выйти на заслуженный отдых.
Жизнь в глазах Штольца разделялась на две половины: одна состояла из труда и скуки — это у него были синонимы; другая — из покоя и мирного веселья. Труду отдал он невольно большую часть жизни, и теперь тяга к покою была его основным осознанным стремлением. Его почти ничто не влекло из дома, и он с каждым днем все крепче и постояннее водворялся на диване. День Штольца, когда он не работал, начинался в девять–десять утра. Проснувшись, он какое-то время слушал радиоприемник, не вставая с постели. Когда он работал, этот же приемник со встроенным будильником будил его грохотом какой-нибудь современной музыки или утренними новостями. Когда он съехался с Ольгой, ему пришлось убавить громкость: ей не нравилось, что он будит детей за два часа до того, как им пора вставать. Сама она просыпалась от малейшего звука. Альф-Андрей считал здоровый сон условием нормальной человеческой жизни, а способность спать, не реагируя на посторонние шумы, являлась основой здорового сна. Эту способность, считал Штольц, надо развивать и в себе, и в детях, что он и делал успешно, так как в конце концов парни перестали по этому поводу выступать, хотя Ольга, вставая ночью в туалет, всегда снижала громкость приемника. Альф-Андрей это, конечно, заметил, но дело не стоило обсуждения. К тому же он не любил дискуссий, а Ольга все равно вечно была недовольна его привычками.
Встав с постели, он натягивал какие-нибудь штаны и куртку и выскакивал к почтовому ящику за утренней газетой, потом уже шел в душ, после которого, не надевая брюк, спокойно и с удовольствием завтракал, листая газету в ожидании жареных тостов, с треском выскакивающих из аппарата. Он пытался приучить Ольгу к спокойным завтракам, но она не умела наслаждаться покоем, вечно спешила, даже когда не надо было на работу, все ее куда-то тянуло. А сладость мирного веселья не понимала вовсе.
После завтрака Альф-Андрей смотрел телевизор, читал газету и делал мелкую домашнюю работу: запускал посудомоечную машину, стиральную, когда это было необходимо, подметал пол в кухне-столовой. Теперь все дома приходилось делать самому. Иногда, раз в неделю — десять дней, он проходил с пылесосом второй, жилой, этаж и ковры в прихожей. Если на улице было тепло и сухо, Штольц приводил в порядок свой микроавтобус: мыл, подкрашивал, проверял мотор, устранял мелкие неполадки, не требующие участия профессионального механика. Но это весной и летом, а сейчас была осень, конец сентября, и на улицу идти не хотелось.
Около часу дня он съедал обычно свой ленч и, утомившись, ложился опять на диван смотреть телевизор и читать газету. Часа в три-четыре Альф-Андрей обычно пил кофе, ездил в торговый центр за вечерней газетой, а там уже скоро надо было готовить ужин. Вот день-то и прошел, и слава богу! Прожил благополучно; дай бог и завтра так!
По телевизору шла реклама, Альф-Андрей попереключал каналы, но и по другим каналам показывали рекламу, и Альф-Андрей стал смотреть в окно, на веранду и соседский участок, где копошился сосед и где за забором виднелась часть улицы. Он стал думать о том, как можно благоустроить участок вокруг дома. Дом стоял на склоне, и внизу у дороги, перед самым забором, отделявшим участок от тротуара, было нечто вроде овражка: осенью там скапливались и прели листья, зимой наметало снега. Альф-Андрей мечтал выровнять территорию перед домом, купить пару машин земли, отделочного камня, чтоб выложить стенку со стороны улицы и поднять забор. Это была давняя мечта, которую хорошо было лелеять в летние вечера, сидя на открытой веранде с бокалом вина и разглядывая прохожих. И сейчас ему представилось, как он сидит в летний вечер на террасе, за чайным столом, под непроницаемой для солнца маркизой, и лениво втягивает в себя дым сигареты, задумчиво наслаждаясь открывающимся из-за деревьев видом, прохладой, тишиной, а вдали желтеют сады, солнце опускается за знакомый лесок и румянит гладкое, как зеркало, озеро; становится прохладно, наступают сумерки.
На самом деле ничего не менялось на участке много лет, до вселения в дом Ольги. Дом был фамильный, полученный Штольцем в наследство от родителей матери, когда сам Штольц был уже женат, имел дочь и ждал прибавления в семействе. Тогда, перед вселением молодой семьи, сделали в доме необходимый ремонт и планировали дальнейшее расширение. Он несколько лет неутомимо работал над планом переустройства, размышлял и на ходу, и лежа, и в людях, то дополнит, то изменит разные статьи, то возобновляет в памяти придуманное вчера и забытое ночью; а иногда вдруг, как молния, сверкнет новая, неожиданная мысль и закипит в голове — и пойдет работа. Но то не хватало денег, то другая какая причина мешала осуществлению плана. По весне теща приходила убирать прошлогодние листья, их сваливали за сарай, там с годами нарастала гора. Летом Штольц стриг несколько раз траву — и на этом заботы об участке заканчивались. Потом жена оставила Штольца, и с тех пор листья практически не убирались, Штольц только подметал веранду осенью и собранные охапки уносил опять же за сарай.
С приездом Ольги дом ожил, как ожил на какое-то время и сам Штольц, и на участке произошли некоторые изменения: гора перепрелых листьев из-за сарая была погружена на прицеп и в два приема вывезена на свалку. Огромный гнилой дуб у калитки был спилен, поделен на чурбаки и отправлен туда же. Старые бревна, дедом еще прикопанные на спуске, образующие как бы ступени, весной и осенью скользкие от глины, а зимой ото льда, Ольга заменила собственноручно сложенной лестницей из плит, которые они купили по газетному объявлению. Тогда снова возродилась у Штольца мечта: засыпать овражек у забора, выровнять территорию перед домом, обложить со стороны улицы декоративным камнем, а на каменную стенку уже поставить забор. Год назад он поделился идеей с новым соседом, купившим дом на прилегающем к штольцевскому участке. Старуха, которая жила там раньше, со времен еще штольцевских деда с бабкой, переселилась в servicehuset — специальный дом с квартирами для престарелых, где в случае необходимости всегда можно нажать кнопку и вызвать персонал.
Сосед оказался на редкость прытким и тем же летом воплотил в жизнь идею Штольца на собственном участке.
Сентябрь нынче выдался сухой и ветреный. Штольц смотрел в окно и думал, что надо спилить еще несколько березок, так как листья, которые никто не убирает, налетают на веранду и тянутся в дом, и надо подметать ежедневно, что от листьев на веранде стоит странный запах, и по утрам скользко выбегать за газетой. Впрочем, скоро уже настанет зима, опавшие листья занесет снегом, они перепреют и образуют перегной, который полезен земле; и, значит, все можно оставить так, как есть, тем более что в этом году на участке и так было много сделано. Конечно, можно договориться с Ильей, чтоб тот починил хотя бы старый забор, а потом самому постепенно его покрасить. Но тогда надо поторопиться купить планки, или доски, или что там необходимо, пока не наступили холода и пока Илья не уехал к себе за границу. Штольц не любил торопиться, если делал что-то, то всегда не спеша, потихоньку да полегоньку. Он испытал чувство мирной радости, что он с девяти до трех может пробыть у себя на диване, и гордился, что не надо каждый день с утра идти на скучную службу, сидеть в конторе, говорить c клиентами, отвечать на звонки и вообще тратить свою жизнь попусту. Он лег на спину и заложил обе руки под голову, вздохнул, закрыл глаза, и через несколько минут дремота опять начала понемногу оковывать его чувства.
II
Сон Штольца
Где мы? В какой благословенный уголок земли перенес нас сон Штольца? Что за чудный край!
Всё есть там: и моря, и горы, и дремучие леса, но всё так спокойно, ухоженно — ничего дикого и угрюмого. Все сулит там покойную, долговременную жизнь до желтизны волос и незаметную, сну подобную смерть. Правильно и невозмутимо совершается там годовой круг. Ни страшных бурь, ни разрушений не слыхать в том краю. Не наказывал Господь той стороны ни язвами, ни землетрясениями. Никто из жителей не видал и не помнит никаких страшных небесных знамений: ни войны, ни холеры, ни революции не случалось у них. Много поколений тихо и счастливо прожили в ней. Тишина и невозмутимое спокойствие царствуют и в нравах людей в том краю. И какие бы страсти и предприятия могли волновать их? Всякий знал там свое место и делал свое дело, не задевая другого. Интересы их были сосредоточены на них самих, не перекрещивались и не соприкасались ни с чьими. У них, как и у всех людей, были и заботы, и слабости, налоги и ссуды, болезни и свадьбы, лень и сон, но все это обходилось им дешево, без волнений крови. Счастливые люди жили, думая, что иначе и не должно и не может быть, уверенные, что и все другие должны жить точно так же и что жить иначе странно и неприемлемо.
Но вот и во сне ожил экран телевизора, и другие сказки привиделись Альф-Андрею — то снилось ему, как состязались юноши: кто одним духом выпьет ведро пива, и самый крепкий получал в награду золотого быка. То, как непонятно кем избранное жюри выбирало настоящую невесту для фальшивого миллионера, то, как запертые в одном доме чужие люди жили ненастоящей телевизионной жизнью, придуманной для них режиссером и сценаристом, как они по-настоящему ругались друг с другом, переходя границы сценария.
А может быть, сон, вечная тишина вялой жизни и отсутствие движения и всяких действительных страхов, приключений и опасностей заставляли человека творить среди естественного мира другой, несбыточный, и в нем искать разгула и потехи праздному воображению или разгадки обыкновенных сцеплений обстоятельств и причин явления вне самого явления. И придумали люди странные игры: запереть несколько человек в дом, полный телекамер, совращать перед камерой чужих жен и мужей, изнывать от жажды на “необитаемом острове” в трех шагах от дорогого отеля. Жители счастливой страны, они никогда не смущали себя никакими туманными умственными или нравственными вопросами; оттого всегда и цвели здоровьем и весельем, оттого там жили долго; мужчины в сорок лет походили на юношей; старики не боролись с трудной, мучительной смертью, а, дожив до невозможности, умирали как будто украдкой, тихо застывая и незаметно испуская последний вздох.
Воспитанный среди кротких нравов и обычаев родины, Альф-Андрей жил, как все: плохо верил он душевным тревогам, непоседливым людям, носящим томительные заботы в груди, не принимал за жизнь круговорота вечных стремлений куда-то, к чему-то, боялся как огня увлечения страстей; и как в другом месте тело у людей быстро сгорало от вулканической работы внутреннего, душевного огня, так душа его мирно тлела в сонном теле.
Альф-Андрей потянул затекшие ноги, повернулся на бок, положив руки под щеку, как спят дети, и уже переключил он во сне канал. Снилась ему программа о приготовлении пищи. Такие программы стали теперь занимать всё больше места в шведском телевидении, и Штольц этому радовался: кухня и обед были главною и самой интересною его заботой. Сначала готовили куриный жюльен. Ведущая, какая-то новенькая, не примелькавшаяся еще, обыкновенная швед-ская девушка аккуратно шинковала лук, нарезала шампиньоны и отварное куриное филе. Потом перeшли к горячему блюду: мясо в красном соусе и бургунд—ские бобы. Ведущей, как всегда, помогал известный артист, мыл овощи, рассказывал веселые истории, сервировал стол. И так приятно по-домашнему всё выглядело, что подушка под щекой Альф-Андрея намокла во сне от слюны. Альф-Андрей любил хорошо и красиво поесть. Особенно нравились ему острые блюда — азиатской кухни, ставшей сильно популярной в Швеции в последние годы. Но и другая пища была интересна: стоило приехать ему в какую-либо иную стpaну или область Швеции, сразу стремился он попробовать местные блюда. Его удивляли люди, равнодушные к еде, впрочем, люди всегда удивляли его, ибо всё, что не соответствовало его собственным понятиям и вкусам, казалось Альф-Андрею странным и неправильным. Можно было еще понять жителей других стран, не столь продвинутых в техническом развитии и не достигших шведского стандарта, стран, где отсутствовало само понятие о культуре еды, но Штольцу встречались и шведы, и даже из близкого окружения, ничего не понимающие в еде.
— Смотри, — говорил он Ольге про давнего своего приятеля, который часто ездил с женой то в Грецию, то на Майорку. — У них нет никаких интересов. Они даже не знают, что такое саламис или паэлья. И зачем они ездят? Никаких интересов в жизни.
Ольга молчала в ответ, и, хотя смотрела она как-то странно (потому, скорей всего, что сама не знала, с чем едят саламис и паэлью), Альф-Андрей был уверен, что она с ним согласна, ибо признавала его авторитет в том, что касалось кулинарии. Он и дома любил поесть красиво и вкусно, не торопясь, смакуя пищу, запивая хорошим красным вином. А как любил он готовиться к годовым праздникам, дням рождения, когда приходили гости. Заранее просматривал с Ольгой журналы, выбирал блюдо — не очень дорогое, но нe будничное, а настоящее праздничное, требующее часто кропотливой работы и недельной подготовки, потому что необходимые ингредиенты — все, как стоит в рецепте, — не в каждом магазине купишь. И потом выбрать подходящее к блюду вино, и какую закуску подать перед этим, чтоб все было в соответствии, не хуже, чем в дорогом ресторане, и что купить на десерт, чтобы достойно завершить празд-ник. Обычно Альф-Андрей помогал Ольге и в самом приготовлении пищи, иногда он готовил что-то совсем один: как современный швед, он считал, что в семье должно быть равноправие. Но с Ольгой вместе трудно было готовить, она стремилась все сделать быстро, побыстрей сварить, побыстрей поесть, чтоб потом заняться чем-то другим, “более интересным”, как она говорила. А чем другим? Что могло быть такого более интересного, чем хороший обед с подобающим вином в кругу приятных тебе людей? Неужели стоит сводить всю радость жизни к дурацким разговорам о смысле этой жизни? Неужели нельзя просто посидеть в кругу друзей за красиво накрытым столом с начищенными подсвечниками, с бокалами, наполненными в меру дорогим, но хорошим вином, поговорить о погоде, о планах на лето, о том, как быстро растут теперь дети, — да мало ли есть невинных тем для спокойной беседы?
О чем ж е им было задумываться и чем волноваться, что узнавать, каких целей добиваться? К чему все эти дискуссии о безработице, беженцах и дискриминации, которые напрягают обстановку, или разговор о какой-то выставке, проходящей в городе, о которой мало кто из присутствующих слышал и вряд ли кто пойдет. Главное — чтоб всем было покойно и приятно, чтоб можно было расслабиться и сполна ощутить радость мирного веселья.
И опять снилась Штольцу благословенная его страна. Погода прекрасная, небо синее-пресинее, ни одного облачка не омрачало его, мирные жители сидели на своих верандах или балконах, попивая кофе и читая газеты. В комнатах за их спинами тихо звучал телевизор, мир и покой царили над Швецией. Что думали эти мирные люди? Делали ли они себе вопрос: зачем дана жизнь? Бог весть.И как отвечали на него? Вероятно, никак: это казалось им очень просто и ясно.
Но вот что-то изменилось, что-то стало происходить во сне с самим Штольцем. На лице у него попеременно выступали не то страх, не то тоска и досада. Видно было, что его одолевала внутренняя борьба, а ум еще не являлся на помощь. Альф-Андрею снилась теперь Германия, они сидели с Ольгой в летнем кафе, на ней было легкое шелковое платьице, каких в Европе уже не носят, и оттого выглядела она необычно нарядно на фоне всеобщих шорт и маек. Они ели мороженое из одной вазочки, как молодые, и хохотали. Давно не чувствовал он такой бодрости, такой силы, которая, казалось, вся поднялась со дна души, готовая на подвиг… ему казалось, что он живет и чувствует все это — не час, не два, а целые годы… На них оглядывались.
—Послушай, почему мы в Швеции не можем жить так же весело? — спросила вдруг Ольга серьезно.
—А если… — начала она горячо.
И всё сломалось. Он не любил ее серьезных разговоров и хотел отшутиться как-то, потому что если всерьез, то она сама понимает, что там не заграница, что кругом масса знакомых, что в приличном обществе солидные люди так себя не ведут, для того и отпуск, чтоб расслабиться и позволить себе выйти из рамок, нарушить приличия и вести себя как молодые. Но Штольц никак не мог найти слова, чтоб обратить ее вопрос в шутку и уйти от обсуждения. Он начал уже искать, куда бы уйти от вопросительного Ольгиного взгляда.
Зазвонил мобиль, он полез в карман и, не найдя там телефона, проснулся в раздражении.
III
Действительно звонил мобиль. Альф-Андрей поискал вокруг, вспомнил, что оставил телефон в кармане куртки. Пришлось встать с дивана и идти за ним в прихожую, слава Богу, не на второй этаж. Звонил переводчик, на субботу-воскресенье намечалась работа с американской семьей — трансфер и сайтсинг. Встречать американцев надо было в Нюнесхамне, океанские круизные суда приходили туда. Не ближний свет, но деньги всегда кстати. Штольц, несмотря на скуку труда, никогда не отказывался от работы, хотя сам ее не искал. Он прикинул, что за день может выйти пара тысяч крон, хорошая добавка к скудному нынче официальному заработку. Альф-Андрей был хороший гражданин, сорок лет он исправно работал на систему и платил налоги в государственную казну. Но налоги шли или на непрерывное повышение зарплаты политиков, или на помощь слаборазвитым странам и беженцам из них, и Альф-Андрей с усталостью наблюдал, как разрушается лучшая в мире система социальной защиты трудящихся. И поскольку государство, по его понятиям, перестало защищать его, трудящегося, интересы, он считал себя вполне вправе прирабатывать по-черному или использовать на собственном участке нелегальных рабочих, которых много приезжало теперь из бывшего Союза.
Конечно, надо бы найти еще какую-то работу. Хорошо бы не каждый день и чтоб не очень рано вставать. Каким-нибудь консультантом или вроде того. Еще можно возить товары в Россию и оттуда. Об этом в свое время они думали с Ольгой. Но опять же надо самому искать какие-то контакты, куда-то ходить, звонить незнакомым людям, напрягаться… Мысль об этом была Штольцу неприятна.
Альф-Андрей положил трубку и вернулся к своему сну. Он помнил только последний кусок. Тогда они с Ольгой впервые путешествовали вдвоем, и его, как обычно, благодаря фамилии и арийской внешности принимали за немца. Штольц не был немцем даже наполовину — от немецких предков осталась ему в наследство только фамилия. Все родственники, которых он помнил, были типичные шведы, и единственной иностранкой в семье являлась последняя и теперь уже бывшая жена Штольца — русская Ольга.
Ольга, до этого видевшая, кроме России, только Швецию, да еще Финляндию проездом, рвалась “посмотреть мир”, и на пасхальные каникулы Альф-Андрей повез ее на машине в Северную Гермнию. Он любил короткие путешествия, дня на три-четыре, чтоб не утомиться и вовремя вернуться домой в привычную, родную обстановку. Во время путешествий любил Альф-Андрей смотреть на страну из окна машины, останавливаться в маленьких тихих городках, где нет суеты, толп снующих в разные стороны местных жителей и туристов. Было приятно посидеть в ресторане, отведать какой-нибудь специфически местный деликатес, потом пересечь центральную площадь, которые во всех маленьких городках Европы практически одинаковы, и сесть в открытом кафе с чашечкой кофе-лате или капучино и наблюдать за медленным течением жизни. Ольга же постоянно рвалась в какие-то музеи, которые она выискивала всюду, даже в тех местах, где местные жители не знали об их существовании. Она считала свою поездку в Германию “началом освоения мира”. Альф-Андрей подсмеивался над ней, но в музеях он скучал и быстро утомлялся, и они возвращались в отель, чтоб поужинать каким-нибудь недорогим изысканным блюдом. И здесь Штольц давал себе волю, так как Ольга ничего не понимала в меню: ни в еде, ни в винах — и полностью полагалась на его вкус.
По телевизору началась туристическая программа: показывали Францию, сначала винодельческие сады, и это было интересно, потом пошло про Париж, и Альф-Андрей выключил звук. Ольга всегда мечтала поехать в Париж. У всех русских, кого знал Альф-Андрей, была эта странная тяга — в Париж. Почему-то в их искаженном восприятии этот грязный город являлся “центром мировой культуры”. У русских вообще было странное понятие о культуре: они могли сидеть в грязной кухне с закопченным потолком, в неимоверной тесноте, отрицающей все нормы бытовых стандартов ХХ века, пить дрянной ликер из разнокалиберных, с отбитыми краями бокалов или вообще из чашек и при этом говорить о “высокой культуре”. В этих кухнях обсуждали они бесполезные, на взгляд Альф-Андрея, вопросы о смысле какой-либо неизвестной ему книги или о влиянии Сальвадора Дали на творчество какого-нибудь местного художника. Иногда они пытались завести дискуссию, интересную, по их мнению, ему, Штольцу, — что-нибудь об Ингмаре Бергмане или еще какое занудство. К счастью, их “культура” не включала в себя знание иностранных языков, а Ольге быстро надоедала роль переводчицы, она хотела говорить сама, и Альф-Андрея оставляли в покое. Он любил наблюдать эти дискуссии во время недолгих своих визитов в Россию, потом весело было рассказывать о них на работе, описывая интересные детали: отключение горячей воды на месяц в центре Москвы, или проживание нескольких семей в одной квартире, или отсутствие окна в детской комнате. В Швеции звучало это как анекдот. Особенно нелепо потому, что все Ольгины знакомые были хорошо образованны: кандидаты, магистры, среди них были даже профессора, они работали в вузах, научных институтах и редакциях, то есть принадлежали, по шведским понятиям, к высшему классу, или, как теперь говорят, “культурной элите”. Были они при этом неимоверно бедны, но, несмотря на все, покупали какие-то немыслимо дорогие художественные альбомы, книги, которые захламляли их не приспособленные для жизни комнаты. И все они мечтали о Париже. Что хотели они увидеть там? Альф-Андрей был в Париже раза три: два раза проездом и один раз по работе. Их фирма, как большинство шведских предприятий, проводила ежегодные “семинары по развитию” за границей, совмещая приятное с полезным. Впечатления о Париже у Альф-Андрея остались самые непривлекательные: тесно, шумно, негде поставить машину (он вспомнил вечные поиски парковки, когда возил детей в Европу); ему хватило одного дня, чтоб потерять весь интерес к этому “центру мировой культуры”, где, кроме всего прочего, никто не говорил по-английски.
Возможно, французы имели такое же извращенное понятие о культуре, как и русские, бесконечно говорящие о душе и не умеющие пристойно есть. Штольца всегда поражало неумение и нежелание русских красиво обставлять свои обеды. Ольга умела хорошо и вкусно готовить, но не было у нее любви к самому процессу еды, все впопыхах, наспех, не прожевывая. Она умела украсить праздничный стол, но долго не могла понять, зачем надо зажигать свечи за ужином в будний день. А как едят они в России! В кухне, на клеенке, о свечах к ужину и речи нет, разве что в доме выключат электричество, ножи и вилки от разных приборов, а часто и вообще не дадут ножа — ешь, как можешь. Столько разговоров о какой-то отвлеченной красоте, которая “спасет мир”, и при этом ни малейшего понятия о красоте в быту.
Штольц приложил много сил, чтоб воспитать в жене умение есть красиво и с наслаждением. Если бы кто-нибудь сказал ему, что Ольга делает это только из любви к нему, Альф-Андрею, он бы очень удивился. Он был уверен, что она приняла его доводы и сам вкус еды убедил ее. Он никогда не задумывался над тем, что она имеет право на иной вкус и другое представление о питании, ибо всякое иное представление было неправильным. Иногда, правда, они ссорились из-за ее детей, которые никак не могли научиться есть то, что едят нормальные люди. Последний раз они ссорились по этому поводу с год назад, когда он заметил, что ее младший, который кончал как раз гимназию и еще жил с ними, берет себе еду не из общей кастрюли.
— Ты что, готовила ему отдельно?
— Ты же знаешь, что он не ест острого!
— Что значит не ест? Он же не ребенок, а взрослый мужик! Пора привыкать есть как взрослый.
— Не все взрослые едят острое. Это вообще неполезно.
— Да, те, у кого нет вкуса, конечно. Ваша безвкусная русская пища…
Парень отставил тарелку и ушел, с грохотом отодвинув стул. Больше никто не сказал ни слова. Альф-Андрей, поужинав и убрав со стола (он всегда убирал со стола и ставил посуду в машину и вообще соблюдал равноправие в семье), лег на диван в гостиной. Ольга ушла в “детскую” и закрыла дверь. Впрочем, и при открытой двери Альф-Андрей не понял бы, объясняет ли она сыну, что он не прав, или, наоборот, настраивает его против Штольца. Ольга всегда говорила с детьми по-русски.
Альф-Андрей вспоминал другие вечера, когда он еще работал, а Ольга только учила язык. Стол к его приходу всегда уже был накрыт, и каждый рассказывал что-то из произошедшего за день, и Ольга на своем смешном шведском, и мальчишки, освоившие язык играючи, и сам Альф-Андрей. Это было единственное время, когда Ольга пресекала попытки детей говорить с ней по-русски — за общим столом шел разговор на общем языке. Но со временем все скучней становилось за ужином, все меньше тем находилось для общего разговора, все чаще наступало молчание, но не приятное, которого хотел Штольц, а какое-то давящее, тягостное молчание. Когда же оставался он вдвоем с Ольгой, молчание становилось вовсе утомительным. Альф-Андрею казалось, что он прикладывает массу усилий, чтоб скрасить вечер, он пытался что-то рассказать Ольге, рассказы его строились в основном на почерпнутом из газет или из виденного по телевизору и касались обычно идиотизма политиков или шведских “звезд”, и Ольга в ответ только пожимала плечами. Изредка видел он какое-либо происшествие на дороге или сам попадал в небольшую аварию. Тогда рассказ его становился более естественным, и Ольга слушала и даже спрашивала о деталях. Если же она, приходя, начинала что-то рассказывать про свою работу, то почти всегда в рассказе звучало возмущение, которое Штольц не разделял и которое отнюдь не способствовало пищеварению. В последний совместный год их ужин, время, когда обычно семьи собираются за общим столом, проходил в основном в молчании, впрочем, часто присутствовал кто-нибудь посторонний — то гостили Ольгины родственники: сестра с мужем, или племянница, или дочь кузины, то украинские рабочие, приехавшие на заработки и опекаемые Ольгой как собственные сыновья, то одна из ее приятельниц, изредка — сын Штольца.
Альф-Андрей развернул газету. Он уже пролистал большинство страниц и просмотрел почти все разделы. Ничего нового. Америка, как всегда, стремилась установить свои порядки во всем мире, социал-демократы в Швеции не могли, как всегда, справиться с безработицей, за что получали от оппозиции, тоже как всегда. Ничего интересного. Он развернул раздел культуры, который обычно читала Ольга.
Отчуждение — обратная сторона принадлежности к высшему классу.
Понятие, которое объединяет сегодняшний шведский высший класс, — отчуждение…
Какая-то библиотекарша из дворянской семьи. Хочет быть полезной, думает, в чем смысл жизни… Глупости.
— Ты никогда не оторвешься от своего класса, — говорю я.
— Разве я не работаю, как все? Не встречаюсь с обычными людьми? Кроме того, высший класс исчезает, сейчас не XVII век, не правда ли?
Капитал не только деньги… Можно использовать слово “наследство”. Наследство в широком смысле, не замки и сундуки. Нет, наследство высшего класса — это стиль жизни, багаж ценностей, определенный набор кодов. Если подобное наследство не ценится, не находит рынка — тогда можно делать, как Филипп. Просто затаиться и сидеть тихо.
Дальше про какого-то “Филиппа” (имя, конечно, не настоящее), который переехал в маленький городок, где никто не знает о его происхождении, и он учится наравне с остальными. Альф-Андрей пропустил несколько абзацев. Какая-то женщина, которая стала ученой. И не смогла жить с мужчиной, который происходил из другого класса.
— Это было стыдно. Взять хотя бы, как он ел.
— Ел?
— Да. Бытовые привычки. Еда, которую едят в доме. Книги, которые читают. Разговоры за столом. У нас говорили не о мелочах, а о последнем поэтическом сборнике. Мама могла взять за ужином роман… и читать вслух…
Шведский высший класс, невидимый, нечеткий…
Трудно найти…
Отчуждение…
Господи, ну кому интересно читать про этих дворян! Разве что Ольге и ее подругам. У русских странное отношение к дворянству как к носителю культуры. Какой культуры? Как посмотришь на дворцы вокруг Петербурга, с безумной роскошью украшенные мрамором, позолотой и бог знает чем, сразу понимаешь, почему именно там произошла революция. Когда десяток семей сидит на шее у народа и загребает под себя все наработанное другими… Конечно, сейчас и в Швеции дворяне не являются правящим классом, но все равно они занимают хорошие посты, и денег у них полно. Хотя самые богатые шведы сегодня не из дворян. Но все они — одна компания. Социальная несправедливость всегда раздражала Штольца. Когда он был молод, он верил, что в так называемом “народном доме” шведского общества будет место для всех, но вот ему скоро шестьдесят, а он не может построить себе теплый гараж. Нет, конечно, можно, если пользоваться услугами нелегальных рабочих и покупать стройматериал, не заботясь об его происхождении, экологической безопасности и тому подобном. Но ведь хочется делать все по закону, а чем дальше, тем меньше возможностей у простых шведских людей поступать по закону. И потом, как странно действуют теперь законы: если простой работник допустит нарушение в каком-то параграфе, то ему вмажут такой штраф, что всю жизнь не оправишься. А если директор “Эриксона” или другого солидного предприятия проштрафится, то его отравляют на досрочную пенсию с “парашютом” в несколько миллионов крон, чтоб не больно было приземлиться при вылете из высокого кресла. А все эти директора, несомненно, дворянских фамилий. Он, Альф-Андрей, всегда работал не покладая рук, так же работали его родители, у которых был маленький магазинчик; и дед его, отец матери, бывший столяром и имевший свою мастерскую; и другой его дед, по отцовской линии, в юности работавший шофером, а к рождению внука имевший уже собственный парк из пяти машин и бравший заказы на перевозки со всей округи; и вообще все в их роду были рабочими. Все они были простыми людьми, как говорится, “обычными Свенссонами”. Никто из Штольцевой родни не поднялся до настоящего богатства, но при жизни Альф-Андрея никто и не бедствовал, хотя бабушка с материнской стороны любила рассказывать о голодных 30-х годах. Все зарабатывали на жизнь собственным трудом. Однажды Альф-Андрей сильно повздорил с Ольгиными олухами, утверждавшими, что все его предки были мелкими буржуа, потому якобы, что они сами были хозяевами. Между тем хозяин работает не от звонка до звонка, а непрерывно, потому что он сам отвечает за прибыль, просчеты, потери, и никогда не может поехать спокойно в отпуск или позволить себе заболеть. Конечно, если ты не являешься хозяином какого-нибудь холдинга, который тебе к тому же достался по наследству. Ольга почти всегда в спорах поддерживала сыновей. Она вообще утверждала, что понятие “простой человек” можно воспринимать только иронически, а газетные мнения “простых людей” не более чем пропаганда, напоминающая Советский Союз: там все газеты были забиты письмами “простых советских людей”, осуждающими международный империализм, капитализм и так далее. Она кричала, что человек, способный думать и анализировать, не может быть простым и что понятие “обычный Свенссон” ведет к обезличиванию, так же как и понятие “простой советский человек”.
Альф-Андрей вспомнил вечные дискуссии, которые затевала Ольга, когда собирались ее подруги. Да, она довольно быстро завела себе подруг в Швеции и даже умудрилась сделать так, что они подружились домами. Это было странно и приятно, потому что обычно шведы заводят друзей в детстве. У Штольца был фактически только один друг, с которым он когда-то еще играл в песочнице — матери водили их на одну площадку. Все остальные — просто приятели, которые появлялись и исчезали вместе с переменой школы или работы. Подруг было две, обе русские. Одна — Катя, очень энергичная дама, приехавшая с мужем-программистом и открывшая собственное дело по продаже какой-то косметики, встречаясь, всегда так хвалила Швецию и шведов, что Штольцу даже приходилось ей возражать. Возможно, она убеждала саму себя в том, что ее переезд сюда из России был правильным выбором. Она восхищалась шведской королевой, ее детьми и, очевидно, королем тоже, но об этом в присутствии Альф-Андрея не говорила, зная его скептическое отношение к последнему монарху. Восхищалась шведской литературой, которую вряд ли читала в оригинале, шведской природой и музыкой, экономической системой и системой образования. Стоило им вместе куда-нибудь поехать в кафе или за город, Катя сразу же начинала восторгаться:
— Ах, как здесь красиво! Нет, вы только посмотрите, — говорила она окружающим, — какая природа, какая чистота, не изгажено, как в России, ни в какое сравнение.
Или:
— Ах, какие пирожные, ну ни в какое сравнение. Они же все из экологиче-ски чистых продуктов.
Так же восторгалась она и людьми:
— Ах, Ольга, как тебе повезло! — восклицала Катя. — Альф-Андрей такой изысканно-интеллигентный, ни в какое сравнение.
Эти преувеличенные восторги хоть и были приятны, но заставляли Штольца сомневаться в ее искренности, потому что слышал он и обратное:
— Ах, я ей/ему так помогала, а она/он… Такая неблагодарность!
Вторая подруга — Римма жила тоже со шведом. Работала она где придется, но Ольга называла ее писательницей и очень хвалила. Альф-Андрей читал однажды ее рассказец, переведенный на шведский, так, ничего особенного, слегка забавно, не более. Она, как и его Ольга, не умела нормально общаться с людьми, вечно заводилась, начинала спорить, махать руками, повышать голос и доходила до крика с пеной на губах. Альф-Андрей подумал вдруг, что в их с Ольгой разводе, возможно, виновата Римма с ее вечной критикой всего, что попадалось ей на глаза. Несомненно, в его отсутствие она критиковала Штольца, заражая Ольгу своим неприятием всего шведского, и она — причина его несчастий.
IV
Прошло почти полгода с тех по,р как уехала Ольга, а Альф-Андрей все не мог никак понять, почему она его оставила. И не ссорились никогда всерьез, и жили не хуже других, даже в театр по ее настоянию ходили. И ведь не к другому она ушла, не было у нее никого, это Альф-Андрей знал точно. У нее было странное, книжное какое-то отношение к сексу. Когда-то, в самом начале их романа, говорила она что-то такое, что соитие, мол, есть высшая точка близости двух близких людей. Но в начале романа всегда говорятся всякие возвышенные слова, и Альф-Андрей не думал всерьез об этом. Впрочем, всерьез он давно уже ни о чем не думал. Ольга была страстной и жадной в постели, и сначала это было хорошо. Но потом Альф-Андрей устал от семейных игр, как уставал он от всякого дела и всякой серьезной мысли, и захотел покоя. Ольга считала, что он болен, пыталась заставить его пойти к врачу и даже к сексологу.
Однажды, года три назад, устав от ее домоганий, Альф-Андрей спросил, почему она сама себя не может удовлетворить? Она оскорбилась, как будто он сказал что-то ее унижающее, между тем вся Европа так живет, и нет в этом ничего такого, наоборот, возьми любую шведскую газету — там все время дают рекомендации и указывают специальные точки для полноты женского оргазма. Всё это русское ханжество и максимализм. Всегда у них так — или идеалистка, или проститутка. В их чудовищном языке нет даже понятия lagom1. Мысль о том, что Ольга может завести себе любовника, никогда не приходила в голову Альф-Андрею.
Ольга до того, как они встретились в России, и в самом деле долго жила одна с детьми, и никого у нее не было, в этом Альф-Андрей никогда не сомневался, и тем страннее для него было ее желание, не угасшее естественным образом после первых лет их совместной жизни. Штольц не то чтобы не хотел свою жену, но охлаждение овладевало им еще быстрее, нежели увлечение, всякое напряжение, физическое или иное, тяготило его, а всякое действие требовало от него напряжения.
Тогда, три года назад, Ольга плакала, Альф-Андрею пришлось ее утешать, и все в итоге кончилось объятиями, к общему успокоению.
“Почему, — думал Штольц, — все угасло так незаметно и неожиданно?”
Первый раз женился он молодым на детской своей подружке, и десять лет прожили они, как все шведские семьи: спокойно и уныло, каждый занят своим делом и бытовой рутиной, от которой никуда не деться. Наверное, так бы они и жили до сих пор, если б жена Альф-Андрея не встретила энергичного спортсмена, замутившего Штольцеву семейную заводь. Чем был так хорош спортсмен, Альф-Андрей не понял, но факт тот, что они до сих пор жили вместе, и дети Штольца до сих пор в Рождество ходили сначала к маме, а потом уж к нему, отцу. Сам он долгое время жил вдвоем с сыном, иногда встречая случайных подруг. Ни одной из них не довелось его разбудить. Штольцу же, среди ленивого лежания в ленивых позах, среди тупой дремоты и среди вдохновенных порывов, на первом плане всегда грезилась женщина как жена и иногда — как любовница. Грезилась ему на губах ее улыбка, не страстная, глаза, не влажные от желаний, а улыбка, симпатичная к нему, к мужу, и снисходительная ко всем другим. Он был постоянен в своих привычках, и женщину хотелось ему постоянную, чтоб и через двадцать, тридцать лет на свой теплый взгляд он встретил бы в глазах ее тот же кроткий, тихо мерцающий луч симпатии. И так до гробовой доски! Но таких женщин не встречалось ни на его работе, ни на бадминтонном корте, ни в барах и ресторанах, где приятели его заводили новые знакомства.
Семь лет назад они ездили с фирмой в Петербург на очередной “семинар по развитию”. В культурную программу входила экскурсия в Эрмитаж (в России ни одна поездка не обходится без посещения музеев). Там встретили они группу детей с учительницей, которая, как оказалось, была родной сестрой их гида. Была ли эта встреча сестер случайной или подстроенной ими заранее, Альф-Андрей не знал. Сестру представили группе — Ольга, и вся группа, весьма довольная поездкой, гидом, погодой и уровнем российских цен, радостно пригласила ее на ужин. Она была живая, проворная женщина лет сорока, с заботливой улыбкой, маленькая и по-детски жизнерадостная. В отличие от сестры, Ольга почти не говорила по-английски, но так оживленно жестикулировала за столом, что всем было весело на нее смотреть. Когда выяснилось, что она в разводе, начались шутки и кивки в сторону холостых сотрудников. Штольцу действительно захотелось увидеть ее вновь. Вечером следующего дня они улетали, но с утра было свободное время, чтоб купить домой, в Швецию, сувениры и подарки. С помощью сестры-переводчицы Штольц попросил Ольгу помочь ему в выборе подарков детям. Они встретились у метро на Невском и так загулялись, что он чуть не опоздал к отъезду. Вернувшись домой, он стал звонить ей в Россию. Они говорили на разных языках, не понимая друг друга, и ужасно смеялись. Через два месяца он приехал к ней, купив уикэнд-пакет, в который, кроме билетов, входили виза, гостиница и еще какие-то услуги. Она встретила его в аэропорту, они поехали сначала сразу к ней, где был полон дом народу: ее дети и родители, потом гулять, потом в гостиницу, поставить какой-то штамп, что он приехал в Россию. Через день Ольгины родители с детьми уехали на дачу и оставили их вдвоем.
И для него настал счастливый, никому не изменяющий, всем улыбающийся момент жизни, расцветания сил, надежд на бытие, желания блага, доблести, деятельности, эпоха сильного биения сердца, пульса, трепета, восторженных речей и сладких слез. Ум и сердце просветлели: он стряхнул дремоту, душа запросила деятельности. Он ездил теперь в Россию регулярно, раз в два-три месяца, и весь ритм его жизни был подчинен этим поездкам. За несколько дней в Петербурге расходовал он свой месячный запас энергии и, возвращаясь домой, начинал копить силы для следующей поездки. На службе над ним посмеивались, его взрослые дети дразнили его. Но ничто не останавливало Альф-Андрея.
Жила Ольга, Штольц видел, в постоянной нужде и заботе, но была странно привязана к своему красивому, суровому и совсем, по мнению Штольца, не- пригодному для жизни городу. Ему нравился Петербург, и он с радостью проводил там несколько дней, гуляя за руку с Ольгой по улицам, но в тесной толпе ему было душно. Жить в суете, среди пяти миллионов, в огромном городе, где все время беготня взапуски, все снуют каждый день, как мухи, взад и вперед, а что толку?.. Он не привык к движению, к жизни, к многолюдству и суете.
Вопреки всем утверждениям о русских женщинах мечтающих поймать иностранного мужа, Ольга не хотела уезжать из России. Она никогда не выезжала за границу и все рассказы его воспринимала с восторгом ребенка, слушающего волшебную сказку. Она и на него смотрела как на сказочника, снизу вверх, с восхищением и испугом, ожидая конца волшебству и возвращения к обычной жизни. Этот взгляд Ольги не выходил из головы Альф-Андрея, ему захотелось и в самом деле сыграть роль доброго волшебника, заставить Ольгу поверить, что сказки сбываются, стоит только решиться. Гордость заиграла в нем, засияла жизнь, ее волшебная даль, все краски и лучи, которых еще недавно не было. Он уже видел себя за границей с ней, в Швейцарии на озерах, в Италии, ходит в развалинах Рима, катается в гондоле, потом теряется в толпе Парижа, Лондона, потом… потом в своем земном раю — в пригороде Стокгольма.
В мечтах Штольца всегда носился образ стройной женщины, с тихим, но гордым взглядом, легко ступающей по ковру в гостиной, сидящей с ним около стола; на нем сухари, сливки, свежее масло… Он никогда не хотел видеть трепета в ней, слышать горячей мечты, внезапных слез, томления, изнеможения и потом бешеного перехода к радости. Он с ужасом побежит от женщины, если она вдруг прожжет его глазами или сама застонет, упадет к нему на плечо с закрытыми глазами, потом очнется и обовьет руками шею до удушья… Это фейерверк, взрыв бочонка с порохом, а потом что? Оглушение, ослепление и опаленные волосы. Давать страсти законный исход, указать порядок течения, как реке, для блага целого края — это общечеловеческая задача, это вершина прогресса, на которую лезут все эти современные писатели, да сбиваются в сторону. За решением ее ведь уже нет ни измен, ни охлаждений, а вечно ровное биение покойно-счастливого сердца, следовательно, вечно наполненная жизнь, вечный сок жизни, вечное нравственное здоровье.
Ему виделось, как он полулежит на кушетке в гостиной и жена рядом, положив голову ему на плечо, читает газету, он останавливает ее, целует… Какой поцелуй! Начинается вчерашний неоконченный разговор; пойдут шутки, или наступит красноречивое молчание, задумчивость — не от забот и страха, а от полноты удовлетворенных желаний, раздумье наслаждения… И ведь так все и было сначала, когда-то, когда он только привез ее в Швецию. Он возвращался с работы, и Ольга ждала его, радуясь, и обед был готов, и стол накрыт к его приходу. Иногда приходили два-три его приятеля, всё одни и те же лица. Кого не любишь, кто нехорош, с тем не обмакнешь хлеба в солонку. В глазах собеседников увидишь симпатию, в шутке искренний, незлобный смех… Все по душе! Что в глазах, в словах, то и на сердце! После обеда кофе на террасе…
Конечно, Ольга скучала: по родне, по друзьям, по работе. Штольц старался развлечь ее, как мог. Он рассказывал ей о Швеции, водил ее за руку по улицам Стокгольма, она слушала его, открыв рот. Тогда он был ее гидом, проводником, руководителем. Ему нравилось, как она на него смотрела снизу вверх, и он охотно показывал ей замки вокруг Стокгольма и ходил с ней в музеи, в которых не был с детства, и в рестораны, которые он любил и где Ольга терялась и не знала, что заказать, и даже на скучнейший Стринберговский фестиваль, где билет на один спектакль стоил как хороший ужин. Его слегка утомляло, что после спектаклей ей надо было обязательно “обсуждать” увиденное. Это заметил он еще в России, но тогда она в основном пыталась пересказать ему то, что он не понял из-за незнания языка, что естественно. В первое время в Швеции Альф-Андрею даже нравилась ее болтовня, он видел в этом освоение Ольгой чужого ей языка и охотно подсказывал ей слова, когда она терялась. По-след—ние годы он уже неохотно выбирался с Ольгой в театр, только если знал, что идет комедия. Он мог еще снизойти до кабаре или ревю, но смотреть несколько часов скучные драмы, после которых Ольга пыталась вытянуть из него “мнение”, которого у него не было или же он не умел его сформулировать, было утомительно и неинтересно.
V
Альф-Андрей по натуре свой был добр, ему нравилось быть добрым, нравилось, когда его хвалили за помощь, которая не требовала от него особого напряжения. Он охотно перевозил чьи-нибудь вещи, когда его просили, принимал у себя в доме Ольгиных родственников и был терпелив с ее сыновьями. Ему доступны были наслаждения высоких помыслов; он не чужд был всеобщих человеческих скорбей. Увидев по телевизору очередной трагический репортаж с места террористического акта или землетрясения, он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро изменит две-три позы, с блистающими глазами привстанет до половины на диване, протянет руку и прибавит громкость, чтоб русские дурни выскочили из своей комнаты и увидели, как мучаются люди на этом свете.
Ольгин старший сын не слишком их допекал, проучившись два года в гимназии, он укатил сначала в Лунд, потом вообще в Америку, где до сих пор занимался непонятно чем в каком-то университете. Младший же учился сначала в школе, потом три года в гимназии и все это время жил с ними, пока прошлым летом не уехал в Лунд по стопам старшего. Был он странный и дикий: не играл в футбол и никаким спортом не интересовался. Не ходил на дискотеки, не имел своей девушки, но читал часами толстенные книги по-русски и по-шведски. В первые годы их совместной жизни Штольц еще много работал, прилично зарабатывал и мог позволить себе разные чудачества, типа покупки русских учебников для ее сыновей, которым недостаточно почему-то было шведской школы. Вообще же Альф-Андрея раздражало постоянное прибавление в доме книг, которые Ольга с сыновьями привозили из России или покупали в Швеции. Не то чтоб он сам совсем не читал книг, нет, в юности читал он даже много, дед его, тот, что был столяром, на старости пристрастился вдруг к чтению, завел домашнюю библиотеку, некоторые остатки ее сохранились на полках в гостиной. Когда Ольга первый раз, до того, как решилась на окончательный переезд, приехала к в гости к Альф-Андрею, подбор книг в гостиной произвел на нее впечатление. Там были и Кафка, и Пастернак, изданный в Швеции раньше, чем в России. Альф-Андрей порадовался тогда, что сохранил часть дедовских книг. Но осилить того же “Доктора Живаго” до конца не смог: как на сто пятой странице он положил книгу, заложив старым Ольгиным письмом, так она и лежит уже несколько лет. Вообще же Альф-Андрей покупал книги, только когда ездил в отпуск, чтоб читать в дороге или в другой стране, где телевизор показывал программы на чужом языке. Прочитанные книги он обычно выкидывал, для них не было предусмотрено места в его доме, и русские книги собирались горой, пока Штольц не купил полки в маленькую комнату. Но уже и полки были забиты, а книги всё прибывали.
Неестественно и тяжело ему казалось такое неумеренное чтение, так же как и желание бесконечно учиться. Разве большие учатся чему-нибудь? Сын Штольца с трудом кончил девять классов основной школы, а зарабатывает получше русских профессоров. Дочь два года проторчала в гимназии и ничего от этого не выиграла. Во всем мире молодежь бросает учебу, в шведском появилось даже специальное слово для обозначения усталости от школы, а этот, видите ли, учиться хочет, все видеть, знать. Мало еще учили его? Кто из добрых людей учится? Поработай, накопи капитал, купи жилье, а надо будет по работе — пойдешь на курсы. Жизнь жить надо, а не в школе сидеть. Дети всех штольцевских знакомых, как и его собственные, к концу школы утомлялись от учебы и хотели скорей начать зарабатывать и строить собственную, независимую от родителей жизнь. Ольга защищала сына: “Мальчик хочет быть ученым!” Что это за профессия такая — ученый? Они же не делают ничего, только тратят попусту деньги налогоплательщиков. У Альф-Андрея был раньше сослуживец — химик-любитель, состоял в каком-то научном обществе, встречал там всяких ученых, участвовал в разных экспериментах, но все это в свободное от работы время. От него слышал Альф-Андрей, что так называемые “настоящие” ученые и на работу не каждый день ходят, иногда и по нескольку дней дома сидят, а зарплату получают, будто работали.
Не его вина, что ее дети плохо приживались в Швеции. Он пытался помочь, объяснить, но никто не слушал. Ольга считала, что он должен играть с ними в шахматы, буль или бадминтон, ходить в бассейн, в театры, на выставки и еще черт знает куда. Первое время он что-то такое и делал. Но шахматы утомляли его, для бадминтона, пока Штольц еще играл сам, у него был постоянный партнер, и начинающие только мешали на поле. В буль они действительно несколько раз играли всей семьей, и Альф-Андрей даже купил еще один набор шаров, чтоб всем хватало.
Он вспомнил их первое лето в Швеции, они проводили его дома, так как Альф-Андрей работал, а по выходным ездили смотреть окрестные замки и маленькие города: Мариафред, Эскельстуна, Уппсала. И Ольга, и сыновья ее были ужасно любопытны до всего нового и все теребили его, не переставая. Всего мучительнее было для него, когда Ольга предложит ему специальный вопрос и требует от него, как от какого-нибудь профессора, полного удовлетворения, а это случалось с ней часто, вовсе не из педантизма, а просто из желания знать, в чем дело. В то лето Штольц, как никогда, был полон энергии, работал каждый день. По вечерам они бегали купаться на озеро, Альф-Андрей плавал много и далеко, Ольгины парни смотрели на него с восхищением, сама Ольга барахталась у берега, она боялась глубины и просила его не рисковать, не искушать обретенное семейное счастье.
На следующий год парни уехали на все лето в Россию, потом туда же уехала Ольга, которая еще не имела тогда работы. Альф-Андрей приехал за ними на машине в начале августа, и снова у них был счастливый отпуск: в неделю они объездили все почти петербургские окрестности. Они были почти все время вдвоем, только к вечеру возвращались домой к ее родителям и детям, где теща подавала какой-нибудь странный, на вкус Штольца полусъедобный, ужин. Но темп, задаваемый Ольгой, был не под силу Штольцу. Выросший и проживший почти пятьдесят лет среди подобных себе, когда семья воспринимается не иначе как идеалом покоя и бездействия, он уставал и скучал, а заскучав, начинал раздражаться. Ко всему этому с летами возвратились какая-то ребяческая робость, ожидание опасности и зла от всего, что не встречалось в сфере его ежедневного быта, — следствие отвычки от разнообразных внешних явлений.
Штольц вспомнил вдруг один вечер, когда ее старший сын был здесь послед-ний раз, проездом в Петербург из своего американского университета. Был день отъезда. Хотя взрослые люди вполне могли бы справиться без его помощи, Альф-Андрей обычно подвозил своих домашних к парому или в аэропорт. Это было естественно при наличии машины, он изначально решил, что будет помогать Ольгиным детям, как помогал своим.
Но парень еще утром сказал Штольцу, чтоб тот не утруждал себя, у него все равно нет багажа. Уже уезжая, проходя через гостиную, где, по обыкновению, лежал Штольц, парень спросил его:
— Зачем ты живешь?
Штольц не понял вопроса:
— Что ты хочешь спросить?
— То, что спросил. Есть какой-то смысл в твоем существовании?
— Я живу, потому что живу. Люди живут потому, что рождаются, мой дружок.
— Я не твой и тебе совсем не дружок.
Он добавил что-то по-русски. Штольц услышал слово “любовь”, которое он выучил когда-то для Ольги.
— Что ты сказал?
— Так, для себя.
— Ты сказал “любовь”.
— Да, по-русски говорят: “любовь слепа”. Я понял, что это значит.
— Причем здесь это?
— Жалко мать, когда-то же она прозреет…
Он спустился вниз, Ольга крикнула Альф-Андрею: “До свидания”, — дверь хлопнула, и больше Штольц с ним не встречался. Теперь и не встретится, слава Богу.
Альф-Андрей почувствовал неудобство в ногах, которые отлежал. Пошевелил пальцами ног и посмотрел на часы. Была половина третьего, пора ехать за вечерней газетой и варить кофе. Или сначала выпить кофе?
Но у него не осталось ничего сладкого, хочется какой-нибудь сдобы. Альф-Андрей сперва сел на диване, пошевелил плечами, размялся. Натянул брюки, подумал и пошел наверх в спальню за рубашкой.
Телевизор в гостиной был включен; вероятно, спускаясь утром вниз, Альф-Андрей забыл про него. Показывали программу “Наконец-то дома!”, ведущие, веселые дилетанты, перетягивали мебель, клали ламинатный пол, пересаживали цветы, убеждая зрителей, что каждый может сам делать подобное. Надевая рубашку, Альф-Андрей присел в кресло и смотрел, как немолодой уже, но энергичный артист с заказным энтузиазмом выкладывает плитами дорожку в саду. Он вспомнил, как однажды у него тоже случился вдруг приступ энергии. Было начало лета, воскресенье. Дети ее были в отъезде. Он вернулся с футбольного матча, на который пригласил его приятель, и, спускаясь с парковки, увидел вдруг, как Ольга внизу орудует ломом. Давно уже нудела она Штольцу, что надо построить лестницу с парковки вниз к дому, потому что по полусгнившим бревнам, положенным его дедом пятьдесят лет назад, опасно ходить. Наконец по ее настоянию купили они специально плиты и цемент, но как-то все не получалось у Штольца взяться за работу. И вот Ольга взялась сама, и, пока он сидел на футболе, пил пиво, болтал с приятелем, болел за свою команду, она выкорчевывала бревна, которые оказались настолько трухлявыми, что рассыпались в руках, когда Альф-Андрей уносил их потом, чтоб погрузить на прицеп и увезти на свалку. Вид маленькой, усердно работающей жены растрогал Штольца. Он тут же, не переодевшись и не перекусив даже, взялся за дело, подрыл спуск, привез песка, развел цемент и все время подтаскивал Ольге плиты, которые она укладывала ступенями. Странным образом после работы у него как бы прибавилось силы, и они провели тогда вместе прекрасную ночь. Наверное, то была их последняя прекрасная ночь.
Альф-Андрей почувствовал тоску, он опять ввергался весь по уши в свое одиночество и уединение, из которого могло его вывести только что-нибудь необыкновенное, выходящее из ряда ежедневных явлений жизни; но подобного ничего не было и не предвиделось впереди. Он, подобрав ноги под себя, почти улегся в кресло и, пригорюнившись, погрузился не то в дремоту, не то в задумчивость, но почти сразу его разбудил звонок. Звонили в дверь внизу, Альф-Андрей встрепенулся, выключил телевизор и пошел вниз. Спускаясь, уже видел сквозь окно, что у двери стоит Илья, пришедший, вероятно, за вещами.
Часть вторая
VI
Илья Ильич Обломов был молодой человек лет двадцати пяти, худой и высокий, весь составлен из костей, мускулов и нервов, как кровная англий-ская лошадь. То, что по семейной прихоти он являлся полным тезкой литературного персонажа, никак не задевало его. У большинства людей имя его не вызывало никаких ассоциаций, очевидно, роман так устарел, что проходил мимо сознания школьников, изучавших его в обязательном порядке. Те, кто читал, забывали о нем сразу после выпускных экзаменов, но большинство и не читало никогда классики, обходясь на уроках “кратким содержанием”. В Швеции находился Обломов на положении нелегального рабочего. В дом Альф-Андрея привели его в марте земляки — два лопуха из-под Полтавы, торчавшие в Швеции уже второй год Олег и Игорь. За звучность имен называл их Илья “Князьками”. Лопухнулись Князьки на некой туристской фирме, обещавшей всем визы, работу в Швеции, постоянку и вообще златые горы. За все обещания заплатили они по три тысячи долларов каждый, в товремя как вся дорога с визой и всеми делами, не считая проезда до Питера, обошлась Илье в сотню зеленых, и то, казалось очень дорого.
Игоря с Олегом нашла где-то русская жена Штольца, или они ее нашли, но суть в том, что, не зная никаких языков, кроме украинской мовы и русского матерного, они постоянно ходили к Ольге за переводом и советом (“как к мамке”, — сказал как-то Олег), делали мелкую работу в доме и на участке. Илью, свободно владевшего английским, восприняли они как подарок с родины.
Илья был родом из курортного города Ялты и, как большинство крымчан, смешанных кровей. Дед по материнской линии, Ренат, происходил из крымских татар, в мае 1944-го высланных из Крыма в двадцать четыре часа. Все выжившие мужчины Ренатова рода продолжали еще защищать отечество, а остальная родня — старики и женщины с детьми была, как и они с матерью, погружена в товарный вагон и отправлена в Сибирь. Ехали долго, недели две. Впереди маячило незнакомое слово “Казахстан”. Два младших брата умерли в дороге от кровавого поноса. Мать начала кричать и биться в стену вагона, и на одной из станций ее увели солдаты, стукнув для острастки пацана, который лез под ноги и цеплялся за мать. Ему было тринадцать лет. Он сбежал сразу при высадке, зацепившись за товарняк, идущий в том направлении, откуда их везли. Его сняли через три дня, умирающего от обезвоживания и с провалами в памяти. Он, похоже, не знал своей фамилии, а на остальные вопросы отвечал четко и убедительно:
— Зовут Ренат.
— Откуда?
— Из Казахстана.
— Куда?
— На фронт.
— Родители?
— Отец на фронте. Мать умерла от болезни.
Он не сказал, что ехал на фронт не воевать, а искать отца, его и не спрашивали.
В уральский детский дом Ренат Бесфамильный попал почти героем — сирота из далекой казахской деревни, бегущий на фронт защищать Советскую Родину. В детдоме встретил он девочку Фанечку, единственным богатством которой была непостижимым образом сохраненная ею на всех дорогах эвакуации большая раковина, с выгравированным на перламутре словом “Ялта” — Фанечка везла ее в подарок тетке, куда ее отправили на каникулы за два дня до войны. Фанечка прикладывала раковину к уху и слышала в ней шум моря, шорох молитв и пение мамеле. Слово “Ялта” Ренат почему-то знал: было оно солнечным и очень близким, но что оно значит, он не помнил. Однажды девочка дала Ренату послушать раковину, и он тоже услышал в ней пение, только на татарский манер, и говор отца, и шепот матери, и шум моря, который сообщил ему, что он и Фанечка принадлежат к одному роду-племени и что если есть на свете родина, которую надо защищать от врагов, то это Фанечка с ее раковиной и красивым словом “Ялта”. Летом 1953 года выпускник ремесленного училища Ренат Бесфамильный с женой на последнем месяце беременности по специальному направлению приехали в город Ялта пополнять “новое население”. Их старшая дочь, Майя Бесфамильная, родилась в Ялте, окончила Таврический пединститут по специальности “учитель истории” и вышла замуж за местного хохмача Обломова.
Дед Ильи по отцу происходил из рода караимов, странного иудейского племени, привезенного в Крым татарами, получившего в царские времена, в отличие от настоящих евреев, все права граждан Российской империи и не уничтоженного, несмотря на все ожидания, ни Гитлером, ни Сталиным. Мать деда, вопреки законам и традициям рода, слюбилась с заезжим красноармейцем, пропавшим так же быстро, как и появившимся, но успевшим в 1928 году записать в местном совете своего младенца, дав ему скучную фамилию Обломов и советское имя Ильич. Ильич Обломов сразу после школы уехал учиться в Киев, сманив с собой красивую одноклассницу, гречанку Соню, что спасло ее от депортации с остатками “вредных народов” в 1948 году. Через полтора года первенец молодой студенческой семьи, названный Ильей (чтоб лучше жил, решили молодые), был забран бабкой-караимкой, да так и остался при ней в Крыму, пока родители его с младшей сестрой колесили по советским стройкам.
Илья Ильичевич, несмотря на труднопроизносимое отчество, жил действительно весело, как и хотели родители. Пацаном водил он в горы “дикарей” из Москвы и Ленинграда. Добрые люди, названные впоследствии шестидесятниками, стали его неформальными учителями. Способный от природы мальчик слушал, как они спорили, пели, читали по кругу стихи, впитывал и запоминал. От туристов оставались ему журналы “Юность”, “Новый мир” и другие, которые он читал от корки до корки, часто не понимая половины слов, но тем более захватывало его чтение. С некоторыми он подружился — они приезжали из года в год, привозили ему книги, которых не было в городской библиотеке и о которых не знали в школе. После школы поехал он в Москву с уверенностью, что навсегда. Но гены взяли свое, да и время было самое застойное. Илья Ильи-чевич закончил плодоовощной факультет Тимирязевской академии по специальности “виноградоводство” и вернулся в Крым работать в известной когда-то на весь мир фирме, или, как тогда это называлось, винкомбинате “Массандра”, с выдолбленными в скалах подвалами, в которых дозревают лучшие крымские мускаты; приложил руку к совершенствованию знаменитого белого муската, за что получил в свое время своеобразную индульгенцию от первого отдела, позволявшую безнаказанно рассказывать анекдоты своим гостям: хорошие вина ценились всеми. Профессиональная работа с тонкими винами, которые не пьют, но смакуют, защитила его и от обычного советского бытового пьянства, погубившего так много людей талантливых и толковых. В доме у Обломовых собиралась местная интеллигенция, обсуждали книги, политику, крутили бардов, рассказывали анекдоты. Никому не пришло бы в голову дразнить Илью Ильичевича лентяем или лежебокой. Иногда друзья шутя поминали ему гончаровского героя:
— Люблю Обломова, — говорил один, — за то, что в нем дороже всякого ума: честное, верное сердце!
— Да, — подхватывал другой, — это хрустальная, прозрачная душа, таких людей мало, они редки, это перлы в толпе!
— Его сердца не подкупишь ничем, на него всюду и везде можно положиться, — отзывался третий.
Может, потому и сына своего назвал Обломов Ильей, чтоб не пристало к нему грязи. Пусть не обольстит его никакая нарядная ложь и ничто не совлечет на фальшивый путь.
Родители Ильи Ильичевича и младшая сестра осели со временем в Сибири, в городе Иркутске, куда он за всю жизнь ездил дважды, но остаться не захотел. Он не держал никакой обиды, но семья его родителей не была его семьей, тем усердней строил он свою и, выросши без мужского внимания, старался дать сыну то, что недополучил в детстве сам. Сын присутствовал на всех пирушках отца, и в этой-то школе среди откровенных бесед до тонкости развился ум молодого человека. Он с юношескою впечатлительностью вслушивался в рассказы отца.
Мать работала экскурсоводом в Таврическом дворце. Туда частенько забирается шаловливый мальчик, и там видит он длинные залы и галереи, темные портреты на стенах, не с грубой свежестью, не с жесткими большими руками, — видит томные голубые глаза, волосы под пудрой, белые изнеженные лица, полные груди, нежные с синими жилками руки в трепещущих манжетах, гордо положенные на эфес шпаги; видит ряд благородно-бесполезно в неге протекших поколений, в парче, бархате и кружевах. Он в лицах проходит историю славных времен, битв, имен; читает там повесть о старине, не такую, какую рассказывали ему сто раз в школе: про славную Красную Армию, освободившую родной Крым сначала от белых, потом от кулаков, потом от фашистов, потом и от “вредных” народов и нежелательных элементов.
Молодые Обломовы, Илья и Майя, “образованцы”, как обозвал их и им подобных один из пророков и судей российских, кои никогда не переведутся на нашей земле, не хотели, чтоб сын отставал от времени, и пожелали учить его всему, чем сами владели.
С восьми лет он сидел с отцом за географической картой, разбирал по складам Жюля Верна, выискивал, на каких параллелях путешествовали дети капитана Гранта, учил стихи Блока и Волошина, а с матерью читал всемирную историю, учил басни Крылова и рассматривал большие альбомы по искусству. В то же время с раннего детства лазил он с мальчишками в горы, как когда-то отец, исходил все побережье, выискивая самые красивые ракушки, которые служили деньгами в начальной школе: на них можно было выменять за-граничные жвачки, шоколад, конфеты. Часть ракушек приносил он бабе Фане, она делала из них разные украшения. Мать всегда с беспокойством смотрела, как Илюша исчезал из дома на полсуток, и, если б только не положительное запрещение отца мешать ему, она бы держала его возле себя. Она учила его прислушиваться к задумчивым звукам музыки, пела ему о цветах, о поэзии жизни, шептала о блестящем призвании то художника, то писателя, мечтала с ним о высокой роли, какая выпадает иным на долю…
Илья рос в смутное время перестройки: сначала кампания “по преодолению пьянства и алкоголизма” пошатнула винкомбинат и нарушила материальное благополучие семьи; отца не сократили, но перевели на другую, много хуже оплачиваемую должность. Потом вместо состоятельных отдыхающих санатории заселили чернобыльцами, потом беженцами, и еще трудней стало в Крыму с работой, продуктами, доходами; потом вся страна окончательно развалилась, и началась борьба за Крым; со временем страсти поутихли, но экономика -Украины и прилепленного к ней Крыма все никак не приходила в нормальное состояние, способное обеспечить жителям относительно достойную жизнь. Илья отлично учился, никогда не случалось, чтоб он забыл что-нибудь, переиначил, недоглядел, дал промах. С детства приученный ценить духовное выше бытового, он не сильно страдал от отсутствия вещей и денег, считал себя счастливым уже и тем, что имел. Разнородные предки дали ему в наследство редкую способность к языкам, а родители привили любовь к литературе. Гуманитарные наклонности отнюдь не мешали ему отлично владеть ручным инструментом: пилой, топором и прочим, чему обучил его дед Ренат, живший с бабой в домике с “двором”, на котором понастроены были кле-тушки-времянки.
У стариков Бесфамильных было еще две дочери и пятеро внучек. Так получилось, что и по материнской, и по отцовской линии был Илья единственным наследником мужского пола. Старики жили, как большинство местных пенсионеров, мелким натуральным хозяйством и сдачей жилья отдыхающим, на пенсию невозможно было выжить. И хотя отдыхающих становилось все меньше, дед постоянно что-то пристраивал, перестраивал, ремонтировал, и Илья охотно помогал ему. Как в организме не было у него ничего лишнего, так и в нравственных отправлениях своей жизни он искал равновесия практических сторон с тонкими потребностями духа. Он мечтал и не боялся воображения. В отрочестве хотел он после книг объехать чужие края, чтоб лучше знать и любить свой. Казалось — все пути для нас открыты, все дороги нам видны. До определенного возраста смотрим мы вдаль радостно, светлое будущее загораживает нам мрак настоящего. Но, окончив школу, Илья, не вникавший особо в финансовые проблемы, узрел наконец реальную экономическую ситуацию. О поездке в российский вуз мечтать не приходилось, но и учеба в украинской столице была для него недоступна. Он поступил в Таврический национальный университет, рядом, в Симферополе, на французскую филологию. Учился он легко, но жил трудно. Умея работать головой и руками, Обломов не умел себя “продавать”, не умел находить приработок, наниматься на работу, договариваться о заработке. В то время как однокурсники мотались в Турцию, что-то привозили, продавали, покупали и делали “бабки”, он чинил за груши заборы, сколачивал кресты и скамейки на кладбище, красил оградки. Илья мечтал заниматься художественным переводом, особенно занимала его франкоязычная литература Африки, для диплома перевел он рассказы одного писателя из Туниса, но перевод на русский был уже не популярен в украинских издательствах. Он был полон разных стремлений, все чего-то надеялся, ждал многого и от судьбы, и от самого себя.
VII
Окончив учебу, никак не мог Обломов устроится на настоящую работу, никому в округе не нужны были переводчики с французского языка, и в школах не было для него места. Времена принудительного распределения молодых специалистов давно канули в Лету. Любопытства ради послал он один тунисский рассказ в петербургское издательство, которое вдруг заинтересовалось, прислало договор на всю книгу. Книга, вопреки всем сомнениям, вышла в свет. Деньги, не такие уж большие, при пересылке должны были еще уменьшиться, и в семье решили, что лучше всего Илье поехать самому, познакомиться с редактором, получить гонорар в руки, может быть, заключить новый договор и наконец-то “отдохнуть по-человечески”, как выразилась мама, имея в виду, что последние пятнадцать лет никто в семье никуда из Крыма не выезжал. Илья приехал в Питер в начале марта, остановился у отцовского старого друга, шестидесятника, получил деньги, походил по музеям. Приходил сын шестидесятника, Витя, дядя лет около сорока, бизнесмен, владевший долей в некой совместной финско-российской фирме. Он порекомендовал Илье съездить на три дня в Финляндию–Швецию. Поездка в две страны стоила тридцать пять–сорок долларов, в зависимости от турфирмы. Виза стоила примерно столько же плюс кому-то на лапу, так как иноземные консульства не любили штамповать в Россиии украинские паспорта. Тут Витя обещал помочь. Денег за книгу вполне хватало. В тур входил ночной автобус до Хельсинки, экскурсия в столице Финляндии, ночь на пароме, экскурсия по Стокгольму, ночной паром до Турку, экскурсия там и возвращение в Петербург. Илья отдал Вите паспорт и позвонил родителям. Все это выглядело вполне невинно, но у Ильи была тайная мысль, которой он сам боялся. Гуляя по Питеру в ожидании визы, наткнулся он как-то вечером на челночные автобусы, зазывающие в дешевые поездки в Финляндию. Они стояли прямо на повороте, загораживая переход улицы, когда Илья обходил площадь напротив Московского вокзала. Рядом выгружались только что вернувшиеся оттуда, почти у всех были сумки на колесиках или тележки с притаченными коробками. К ним подходили встречающие. Илья постоял, послушал. Один автобус опаздывал — застрял на финской границе из-за какого-то парня с просроченной визой. Илья помог женщине с двумя тележками дойти до метро. Спросил:
— А что будет с тем парнем, у которого кончилась виза?
— А ничего не будет. Штраф заплатит да два года не сможет ездить. Так он небось большие деньги забил. Так многие ездят — остаются, поработают, а потом на это жить можно. Если еще и товара привезти.
— Хорошо, — сказал Илья, — Я б тоже хотел.
Женщина оказалась опытная челночница. Они остановились у метро, поговорили немного. Потом Илья еще погулял по Питеру, обдумывая все одну и ту же идею и… решился. Ехать надо было в Швецию с челноками, были автобусы, которые делали полутуристские рейсы прямо в Стокгольм раз в неделю и брали дешевле, чем серьезные туристские фирмы. Сказать старшей сразу, мол, обратно еду не с вами. Многие, в том числе иностранцы, использовали челночные автобусы как рейсовые — в одну сторону с одним, в другую через неделю-месяц с другим. Это обходилось много дешевле, чем на рейсовом. Везти надо было водку и сигареты. А там уже устраиваться самому. Сверстники Ильи из Украины, одного он знал лично, ездили на заработки в Европу, за поездки платили большие деньги, но и возвращались некоторые с хорошими деньгами. Некоторые, правда, вовсе не возвращались.
Автобус уходил в девять вечера и прибывал в Хельсинки около семи утра уже по финскому времени. Ночь Илья не спал, между Выборгом и границей проверяли паспорта четыре раза, потом стояли на границе, сначала на нашей стороне, потом на финской. Потом началась “настоящая заграница”, и интересно было наблюдать разницу, которая ощущалась сразу за шлагбаумом, хотя определить, в чем она заключается, он никак не мог. После экскурсии по городу с быстрым показом основных достопримечательностей и дешевых магазинов, которые можно посетить на обратной дороге, до парома оставалась куча времени, Илья гулял по Хельсинки, взволнованный собственным решением, его нереальным осуществлением. Он не ел весь день, так как у него не было евро, все деньги он поменял на доллары и решил не тратить до приезда в Швецию. У него были какие-то булочки, купленные в Питере перед отъездом, на пароме он съел их, запивая водой из-под крана, потом походил по палубам, заглядывая во все возможные места: конференц-зал, комнату для малышей, зал игровых автоматов — и представлял, как будет рассказывать об этом дома. В ночь на пароме он проспал почти десять часов, но проснулся в страшном волнении: сегодня должна была решиться его судьба. Он собирался нарушить закон, и к тому же закон чужой, совсем ему незнакомой страны. Он смотрел на город, который знал по книгам, город, над которым летал Карлсон, толстенький обаятельный озорник, не понятый, как позже узнал Илья, своими соотечественниками, отдававшими предпочтение маленькой феминистке Пеппи Длинный Чулок — сильной, богатой и независимой, какой и должна быть настоящая шведка. Он плохо соображал, что ему говорят попутчики, все пытясь понять, что же делать дальше, куда идти, как искать работу, ночлег, выход в городе, где у него нет ни одного знакомого. По наитию он не расстался со своими попутчиками на терминале, тем же челночно-туристским автобусом доехал до Старого города, и здесь все решилось само собой. Едва встали у стены королевского дворца в ряду таких же автобусов с русскими номерами, как в дверь уже сунулся парень и старшая сказала доставать водку и сигареты. Илья одним из первых отдал свое, получил новые для него шведские кроны и, взяв рюкзак, вышел из автобуса поджидать продавца. Парень, погрузив водку в большой чемодан, пошел к машине, припаркованной рядом. Илья шел следом.
—Ну? — спросил парень
— Остаться хочу, подработать надо, — выдохнул Илья фразу, которую уже пять минут проговаривал про себя. Он боялся, что парень пошлет его подальше, и все искал слова для следующего вопроса и не знал толком, что же спросить.
— Пятьсот крон, — сказал парень, словно это была установленная такса для дурней вроде Ильи. Так оно на самом деле и было.
— Баксы только, — сказал Илья, он чувствовал, что попался. На все про все у него оставалось девяносто долларов.
— Без проблем, — ответил парень, прикинул что-то, — ладно, сорок давай. Я тебя на квартиру привезу, а там сам с мужиками договаривайся, на меня не ссылайся.
Илью поразило, что за всю дорогу парень не задал ни одного вопроса: ни как зовут, ни откуда родом, ни какая у него виза. Он вез Илью куда-то в пригород и попутно выдавал необходимую для новичка информацию: там вокзал, тут ратуша, здесь южная сторона. Они остановились в районе небольших пятиэтажек, напоминавших наши хрущевки. Парень показал дом, объяснил, как пройти. Номера квартиры он не знал, сказал, что “у них” номеров не бывает, потом захлопнул дверцу, и Илье ничего не оставалось, как идти искать неизвестный (существующий?) приют. Но нашел сразу, дверь без фамилии живущего была единственная на площадке, звонка не было. Он постучал решительно, как ему казалось, но сжатая для стука рука была потной.
— Да, — сказали за дверью, и Илья вошел, не зная, что его ожидает.
VIII
Его ожидала удача в образе Игоря и Олега, случайно оказавшихся в квартире именно в час прихода Ильи. Игорь и Олег были свояки: один женат на сестре другого, честные, работящие, знающие меру парни. Им было лет по тридцать пять, у каждого остались дома жена и ребенок, ожидающие возвращения кормильца. Не то чтоб оба совсем не знали жизни за пределами родной деревни — оба успели послужить в Советской армии, оба ходили уже на заработки в Польшу, но наивное доверие к “грамотным людям” и постоянное ожидание удачи сослужили им скверную службу. По родне и знакомым назанимали оба больших денег, чтоб заработать на Западе еще больше. Им сделали визы, почему-то немецкие, хотя работать предстояло в Швеции, придумали легенду и, отпраздновав Рождество, парни отправились на заработки, как во времена великого поэта Николая Некрасова:
Простые парни, добрые,
Косили, жали, сеяли
И пили водку в праздники
С крестьянством наравне.
Игорь, учившийся в техникуме в Харькове, вызубрил на всю жизнь поэму Некрасова “Кому на Руси жить хорошо” и употреблял ее как цитатник к месту и не к месту.
Механика была простая. В Киеве их посадили в самолет, в Германии пересадили на другой, в стокгольмском аэропорту Арланда их встретил чувак и за пятьсот крон с носа привел на квартиру. Назавтра, спрятав паспорта, они заявились в полицию просить убежища по причине преследования мафией. Ставка была на то, что шведская бюрократическая машина, неповоротливая и медлительная, как все бюрократические машины мира, рассматривала заявление беженцев годами. За это время предполагалось заработать большие деньги. Их отправили на юг Швеции в так называемый “лагерь беженцев”, где давали койку, талоны на питание и разрешение на временную работу. Гуманная шведская система парням очень нравилась, но вот с работой было туго. Они бессмысленно болтались среди разношерстной публики, где борьба за место под скудным шведским солнцемшла не на жизнь, которая для многих здесь ничего не стоила, ибо в случае высылки большинство возвращалось не в состояние, адекватное шведским представлениям о жизни, а на смерть вполне конкретную. Свидетелями одной они стали уже через неделю, когда двое подростков притащили в лагерь избитого до полусмерти взрослого мужика, сказав, что подобрали у дороги. С мужиком этим, из Македонии, Олег и Игорь пару раз пили пиво, он говорил по сербско-хорватски, вполне понятно, и потому был для них как родной. Он умер в больнице, не приходя в сознание, и никто не узнал, кто его так отделал. Полиция рыскала пару дней, а потом все затихло и пошло, как обычно. Промаявшись так почти два месяца, парни вернулись в Стокгольм в ту квартиру, куда их привезли из аэропорта. На их счастье, там как раз освободилась пара мест. В однокомнатной квартире, которой владел “афганский друг”, жило еще пятеро из бывшей когда-то общей страны, каждый платил по тысяче крон в месяц. В комнате было две кровати и стол, пятеро спали на матрасах, которые на день убирались в стенной шкаф, чтоб не было никаких вопросов, если появится посторонний. Теснота не пугала. Квартира была по сравнению с их прошлым жильем вполне приемлемой: душ, действующий в любое время суток, кухня, где можно было самим готовить, значит, не жаться, но и сильно не тратиться на еду, была даже стиральная машина и — фантастическое изобретение шведского комфорта — сушильный шкаф, где можно было сразу высушить выстиранную одежду — неоценимое удобство при почти полном отсутствии сменного белья. Вместо талонов на питание получали Князьки теперь некую прожиточную сумму — смешные деньги, на которые при советском умении жить в нищете вполне можно было, как им казалось, существовать, чтоб не тратить заработанное. Однако оказалось, что, покинув место, назначенное им властями, они лишились самого главного — разрешения на работу. Из сожителей двое, их прозвали эстонцами, хотя никто не знал, откуда они на самом деле, занимались сбором выкинутой электротехники и, как Князьки поняли позже, мелкими кражами. За товаром к ним приезжали дружки из Эстонии, с которой у Швеции был безвизовый режим. Третий был чеченец, единственный из всех имеющий право на убежище, но так же длительно ожидавший решения своего дела. Еще двое были отец с пятнадцатилетним сыном, русские из Узбекистана, оба испуганно-тихие. Чеченец и отец с сыном ходили днем на курсы шведского языка. За это давали еще пятьсот крон в месяц и тридцатидневный проездной билет, который стоил столько же.
Игорь с Олегом тоже поначалу пошли на курсы, чтоб получить проездной и найти какие-нибудь контакты. Преподавателем был швед, их ровесник, очевидно, непригодный к какой-либо другой работе, он нудно и непонятно объяснял по-шведски шведские же слова. Все в группе были asylsцkande — искателями убежища, беженцами по-нашему, и всем, кроме Игоря и Олега, действительно нужен был непростой этот язык. Князьки же, настроенные на быстрый заработок и скорое возвращение, тратили зря время. Оба скучали по дому и потому охотно купили в долг у эстонцев мобильные телефоны и карточки, по которым можно было звонить в Украину. Их, конечно, надрали, но оба рады были, что раз в неделю, а когда и чаще могли позвонить жене или родителям. Через три месяца оказалось, что они не только ничего не заработали, но и наделали новых долгов. Наконец весной им повезло. Чеченец был как-то нездоров и ходил часто к врачу, для чего ему предоставлялся каждый раз русский переводчик. Через переводчика Игорь с Олегом нашли первую свою работу — перестраивать дачу одной русско-шведской семье. Они взялись с энтузиазмом — поселились в недостроенном доме и прожили там несколько месяцев, приводя его в норму.
В июне, на Ивана Купалу или как это называют в Швеции, Праздник середины лета, приехали хозяева с компанией, устроили большой праздник — напились, водили хоровод, пели какую-то детскую песенку про маленьких лягушат и прыгали, как дети.
Крестьяне распоясались,
У скатерти уселися,
Пошел тут пир горой, —
читал Игорь, ему хлопали; гости хвалили дачу, работу Олега и Игоря, хозяин торопил кончать стройку. Они и сами торопились — жаждали денег. Получили хорошо, по десять тысяч крон на брата. Вернувшись в город, сразу расплатились с эстонцами и послали деньги семьям, подвернулась оказия: Олегу позвонила жена, подруга ее вышла замуж в Тернополь, мужнин родственник, надежный мужик из Тернополя, гонял через Польшу грузовики с товаром в Швецию и обратно. В квартире, где они жили раньше, произошли изменения: сын с отцом получили отказ, мальчик пытался покончить с собой и лежал теперь в больнице, отец проводил дни там же, приходил только ночевать, и то не каждый день. Одного эстонца поймали на краже в магазине, он теперь сидел в ожидании высылки. Зато появились два, как назвал их Игорь, “голубца” из Новосибирска. Олег и Игорь спорили с чеченцем: Олег не верил, что они по-настоящему голубые, просто придуриваются, чтоб получить вид на жительство. Чеченец считал, что они и не мужики вовсе, а так — серединка на половинку, гермафродиты. Они прожили не больше месяца, куда они делись, никто не знал, просто в один день забрали свои вещи и не пришли ночевать.
Игорь с Олегом искали новую работу, но все безрезультатно. Чтоб только отдать занятое на дорогу, надо было заработать в два с половиной раза больше, чем получили за дачу, а ведь еще и прикопить хотелось, за деньгами ведь и приехали. Оба тосковали по дому ужасно. Они слышали, что народ ездит на север собирать в лесу ягоды. Но, не зная ни языка, ни нравов страны, не решались выезжать из Стокгольма без конкретного адреса и хотя бы относительной договоренности: где и кому сдавать собранные ягоды. Самое лучшее для работы время протоптались они без толку, несколько раз звонили хозяйке дачи, надеясь на рекомендацию, но шведские друзья ее мужа боялись брать нелегальных работников. Наконец вышли они на Ольгу, и та взялась их опекать. У нее не было для них работы, но она привела их в дом, угостила обедом и озадачила мужа, который, выпив с ними пива, один раз попытался куда-то звонить, но не дозвонился и дал Князькам телефон, чтоб они сами от его имени договаривались с неким Стеном. Парни ушли ни с чем, плохо понимая, на каком языке они будут договариваться по телефону с незнакомым Стеном, но не успели они доехать до дома, как позвонила Ольга. Ее муж Альф-Андрей, вспомнил, что надо сделать навес для велосипедов, так что немного работы для них есть, потом еще что-нибудь найдется. Назавтра они вместе с Альф-Андреем съездили в строительный магазин и привезли необходимые материалы. Сначала они сделали навес, потом починили забор, заменив качающиеся, местами уже сгнившие штакетины. Потом переложили самодельную, “имени Ольги”, как говорил Штольц, лестницу с парковки — плиты, положенные прямо на цемент, без арматурной сетки, не держались, цемент за зиму растрескался, и шаткие ступени стали опасны. Потом оказалось, что на крыше скопилась многолетняя листва и хвоя, которую никто никогда не чистил, только часть ее смывало дождем и снегом. Они проработали у Штольца с месяц, у него же встретились и с помощью Ольги договорились со Стеном, который ремонтировал камины и печи в старых домах. Все это время Альф-Андрей платил им почасовую, а Ольга каждый вечер кормила обедом. У Ольги был сын-гимназист, ребята встречали его иногда за обедом, он уходил рано и возращался часам к пяти. Старший ее сын жил где-то в другом городе, у Альф-Андрея тоже были дети, жившие отдельно в Стокгольме, но за месяц Олег с Игорем их ни разу не встретили. Потом они работали со Стеном: разбирали старые камины, таскали кирпичи и выполняли всю неквалифицированную работу, какую он давал. Если приходила какая бумага из департамента по делам беженцев, они обращались к Ольге, если Стену надо было что-то от них и они не понимали на пальцах, они тоже звонили ей, и она объяснялась прямо по телефону сперва с ними по-русски, потом с ним по-шведски, потом опять с ними.
Они уже свободно ориентировались в городе, переселились в другое, более приличное жилье — двухкомнатную на пятерых: в одной комнате жили Олег с Игорем, в другой — трио балалаечников из Архангельска. Музыканты приезжали в Швецию уже несколько лет подряд на максимально отпущенный срок — три месяца в году, имели постоянные контакты, играли не только в подземных переходах, но и в церквах, ездили в другие города и заколачивали так, что почти хватало до следующего приезда. Мужик из Тернополя приезжал раз в два-три месяца. С помощью Ольги и Альф-Андрея они нашли фирму, продающую дешево старые покрышки, которые самим надо было отбирать, сортировать и грузить. Они дважды уже отправили в Украину фургон с покрышками, и жены их получили долю от продажи. Но в ноябре работы с печами кончились, они опять оказались не у дел. Однажды им повезло: на написанные Ольгой объявления, которые они цепляли у магазинов, никто не откликался, и вдруг позвонил один поляк. Поляков работало в Швеции много, Игорю и Олегу доводилось с ними встречаться и разговаривать. Занимались они в основном строительством вилл, тоже нелегально, так как разрешения на работу не имели, зато приезжать могли свободно. Периодически бдительные соседи очередного работодателя доносили на него в налоговое управление. Нелегальных рабочих высылали, лишая въезда в Швецию на два года. Пристроиться к ним на работу ни русским, ни украинцам не удавалось — брали только своих, и вдруг такое везение… На поляка ишачили они до самого Нового года. Платил он хуже, чем Стен, но главное — не сидели без дела. В декабре на Игоря пришла бумага (почту получали они на свой первый, “явочный” адрес) из управления по делам иммигрантов. Ольга перевела им, что по решению какой-то комиссии, согласовавшей свои действия с Германией, Игорь должен был отправляться туда, так как это “первая страна его эмигрантского пребывания”. Про Олега, к счастью, пока не вспомнили, хотя приехали и сдались в полицию они вместе. Это означало, что Игорю прекращают выплачивать пособие и что надо затаиться, чтоб не вылететь на самом деле. Парни знали уже, что отношение к фиктивным беженцам в Германии совсем не такое терпимое, как здесь. Они не мечтали уже о большом заработке, только бы вернуть долг и добраться домой. Зимой опять не было никакой серьезной работы, перебивались случайными однодневными заработками — то поклеить обои у русских стариков, то погрузить-разгрузить машину. Их основной проблемой была не столько робость законопослушных шведов, сколько полнейшее незнание языков: чтоб отвечать на редкие звонки по объявлениям, которые они развешивали, требовалось минимальное знание шведского или английского. Когда в марте, зайдя очередной раз “на явку” за почтой, они встретили Илью, своего, с Украины, свободно болтавшего по-английски, оба восприняли его как спасение.
IX
Впоследствии Илья много думал о случайности или предопределенности его встречи с Князьками. Узнав историю их мытарств, представлял себе, что было бы, попади он на жительство в эту квартиру, “на явку”, как говорили Князьки, где заправлял уже некий Гриша по прозвищу Грузин, по специальности — карманник. Илья поселился с Князьками, они жили теперь в квартире одной русской бабушки, уехавшей на месяц в Россию — навестить могилки и живую родню — и оставившей на присмотр парням кота и цветы. В тот же вечер Князьки привели Обломова к Штольцам. Их встретила Ольга, маленькая, энергичная женщина, которая почему-то им очень обрадовалась, как будто все ждала — и наконец-то они явились. Со второго этажа спустился мужчина, без брюк, по-домашнему, поздоровался, представился: “Альф-Андрей”, — и уже потом пошел надевать джинсы, висевшие здесь же на стуле. В доме уже поели, и парни отказались от предложенного ужина, чтоб не обременять хозяев. Их напоили чаем с какими-то печеньем. Хозяин пил кофе, для него специально включила Ольга электрическую кофеварку. Говорили о возможной работе. Альф-Андрей предложил счищать снег с крыш — самое время, а люди пожилые сами с такой работой не справляются. Ольга тут же написала им на компьютере объявления, на которых они надрезали телефоны и пошли расклеивать.
— Хорошая семья, — сказал Игорь, когда они вышли за калитку. — Баба хорошая, и счастье ей.
— Да, — подхватил Олег, — мы к ней как к мамке ходим. И покормит, и пожалеет. И мужик у ей хороший, добрый, повезло.
Илье в гостях понравилось. Вообще все вокруг ему нравилось, и судьба была к нему благосклонна. Он так переволновался по дороге, так фантастично было происходящее с ним в эти первые дни (только сам факт, что он решился, остался в чужой стране! Встретил Князьков и был уже обеспечен на первое время жильем, товарищами и вскорости, дай-то Бог, работой!), что плохо уже соображал, держался на автопилоте и отключился сразу, как добрались до квартиры. Позднее казалось ему, что уже в первый вечер ощутил он странную напряженку в доме Штольца: потому так радовались им хозяева, что нежданные гости разряжали грозовую атмосферу, сгущавшуюся в семье. Назавтра поехали они на шведский развал — базар в Шерхольмане, покупать Илье мобиль и карточки к нему. Илья о таком и не мечтал никогда, да и нужды в нем особой не было. Мобиль в Ялте имели уже давно не только “крутые”, но и многие, кто работал в частных фирмах. Большинство бывших одноклассников и однокурсников сидели на местах достаточно денежных, парни — в основном в охране разных фирм, девчонки — в конторах или гувернантках; по специальности, полученной в вузах или техникумах, почти никто не работал. При редких встречах старые приятели предлагали Илье выгодные сделки, например “ноут-бук, всего за тыщу”. Ноутбук, конечно, хотелось — компьютер у Ильи был старый, подаренный родителями на его двадцатилетие и изначально неновый. Но тысяча баксов наличными была для него суммой почти абстрактной, видеть видел, но сам в руках не держал. В Швеции же мобиль для Ильи оказался необходимым рабочим инструментом и едиственной связью с семьей. Вечером он позвонил в Петербург, сказал, что у него все в порядке, но поедет обратно другой дорогой. Родителям решил позвонить через пару дней в надежде, что найдется уже работа. Работа действительно скоро нашлась: им позвонили по объявлению, там был написан номер Олега, и тот, услышав иностранную речь, прибежал с телефоном к Илье прямо в душ. Так Илья отправился на первую свою нелегальную работу. Они успели очистить только три крыши, как вдруг резко потеплело, и снег со всех остальных возможных крыш сошел сам. К концу марта в Стокгольме установилась теплая сухая погода, почти как дома, и Штольц позвал их красить дом, облупившийся и выгоревший.
Когда была работа, парни ничего больше не видели и ни на что не отвлекались, когда работы не было, они приходили в себя, отлеживались, отмывались, стирали, гладили, играли в карты, искали очередное жилье, Князьки делились с Обломовым своим опытом жизни в чужой стране. За десять дней в Швеции Илья, не набивая себе шишки, набрался знаний/опыта, на которые у них ушел год. Но и он научил их кое-чему. В любой здешней библиотеке, записавшись, можно было бесплатно пользоваться компьютером. Князьки очень интересовались компьютерами, но из-за незнания языка и боязни быть высланными они никуда не ходили без необходимости. С появлением Ильи они осмелели, а узнав, что он умеет пользоваться Интернетом, загорелись. В библиотеку записали Олега, у него одного было легальное положение, билетом пользовались сообща. Илья научил Князьков поиску информации, сделал им мейл-адреса. Теперь они часто лазали по Интернету и чувствовали себя много ближе к дому. Благодаря Илье сходили они однажды и в музей. То был музей корабля Васа, затонувшего в XVII веке у самого берега на глазах изумленной публики, его провожавшей. Сам же Илья умудрился побывать и в Национальном, и в Историческом музеях.
Он отправлял теперь регулярно мейлы матери на работу, там был один на весь музей компьютер с модемом, и письма Обломова читались и обсуждались всеми сотрудниками. Тоже удача, ибо до отьезда его в Петербург ходила в музее по рукам скачанная из Интернета повесть Анны Матвеевой “Голев и Кастро”, про парня из Севастополя, поехавшего на заработки в Португалию и чуть там не пропавшего. У страха, как говорится, глаза велики, реакция домашних на первый звонок Ильи была соответствующей.
— Илюшенька, — пела мама, — у тебя правда все хорошо? Ты уверен, что там не опасно?
— Ты там долго не торчи, — говорил отец, и Илья слышал, как он сглатывал, и сглатывал сам, а в горле першило, и приходилось все время откашливаться, — всех денег не заработаешь.
Писать мейлы было много проще, чем звонить, но иногда ужасно хотелось ему услышать голос мамы, или отца, или деда. Илья не был маменькиным сынком, но он вырос в дружной, доброй семье, и привязанность его к родным была его основной привязанностью. Он знал, как переживают за него родители, сам переживал ужасно за деда. Мужчины в их краю жили недолго, а дед был по-настоящему стар — за семьдесят, и хоть был он внешне крепок, но совсем плохо слышал, аппарат носить не любил и старательно прятал свою глухоту от дочерей и внучек. Только с Ильей он мог говорить часами. Вырезая из дерева игрушку младшей внучке или ставя набойку на сапог одной из дочерей, рассказывал он внуку истории из своей прошлой жизни, которые вдруг вылавливала его память. Из этих обрывочных дедовских воспоминаний мечтал Илья составить когда-нибудь книгу.
Не то чтоб Илье не хватало приятелей, но странным образом друзья родителей были ему ближе и интересней сверстников. У него не было идолов, зато он сохранил силу души, крепость тела, зато от него веяло какой-то свежестью и силой, перед которой невольно смущались и незастенчивые женщины. Приученный отцом относиться к вину как к произведению искусства, он никогда не напивался в компаниях, а пристрастие студенческих приятелей к дешевому алкоголю, бормотухе, было ему откровенно неприятно. Многие считали его снобом, его звали эгоистом, бесчувственным. Удержанность его от порывов, умение не выйти из границ естественного, свободного состояния духа клеймили укором и тут же оправдывали, иногда с завистью и удивлением, другого, который со всего размаха летел в болото и разбивал свое и чужое существование. Он и не курил тоже, ибо никто не курил в их доме, и воздух прокуренных помещений был ему в тягость. Потому ли, что он не вписывался в студенческие компании, или по какой другой причине пользовался он успехом у романтичных филфаковских девушек, к которым никто, включая Илью, не относился всерьез. Подростком был он влюблен в свою иркутскую кузину, возможно, по причине редких встреч и отдаленности проживания. Какое-то время писали они друг другу длинные письма с философскими рассуждениями о добре и зле на примерах школьных своих происшествий. Читать их теперь, через десять лет, было смешно и приятно. В Симферополе была у него постоянная подружка, без претензий. Они вместе играли в городской сборной КВН, как-то вечером, обсуждая у нее дома детали домашнего задания, он задержался дольше остальных и остался. Так и пошло. Обоих устраивала необязательность их отношений. Она была технарем, практиком, и остроумный начитанный филолог был ей интересен какое-то время. Он вполне годился в бойфренды, но вряд ли в партнеры. Так, во всяком случае, казалось Илье. Сам же он мечтал найти свою в буквальном смысле “вторую половину”, то есть ту, с кем захочется вместе растить детей, а не просто проводить приятную ночь. Ему хотелось любви настоящей, чтоб не сказать большой, в существовании которой он не сомневался ни разу: перед глазами его был пример деда Рената и бабы Фани, да и родители его до сих пор умудрились сохранить нежность отношений. Семья, по его понятиям, должна строиться на человеческой привязанности, подкрепленной духовной близостью и эротическим влечением. Он знал, что многие из сверстников над ним откровенно смеялись, обзывали “старомодным”, “придурком”, а возможно, и еще более резкими словами. Другие вокруг него говорили: а ты в своем эгоизме бережешь только себя, посмотрим, для кого.
— Для кого-нибудь да берегу, — говорил он задумчиво, как будто глядя вдаль.
Выше всего он ставил настойчивость в достижении целей: это было признаком характера в его глазах, и людям с этой настойчивостью он никогда не отказывал в уважении, он верил, что достигнет чего-то, сам не знал толком чего; мысли его вились не вокруг практической карьеры, но вокруг самосовершенствования, к которому с детства готовили его родители. В этом тоже был он старомоден, но вся жизнь была еще впереди, и Илья верил, что его способностям найдется достойное применение. Вот только отсутствие настоящей работы и необходимость зарабатывать деньги не “делом”, а любым возможным способом все чаще заставляли его задумываться.
— Когда же жить? — спрашивал он опять самого себя. — Когда же наконец пускать в оборот этот капитал знаний, из которых большая часть еще ни на что не понадобится в жизни?
Оказавшись в Швеции, занялся он сразу изучением нового языка и быстро в нем преуспел. Первое время читал он активно шведские газеты, бесплатные, которые специальные распространители совали в руки пассажирам на каждой станции метро, и другие, которыми снабжал его Штольц. Но довольно скоро оказалось, что для развития языка газеты не пригодны, для чтения большинства статей хватало пятьдесят одних и тех же слов, не считая еще десятка международных, а для чтения просто скучны: печатали во всех одно и то же, с несколько разными оттенками. В течение нескольких недель, например, все газеты описывали убийство в какой-то секте — где на трех страницах, а где и на пяти, из номера в номер. Остальные страницы посвящались местным звездам и участникам документальных мыльных опер, как будто все население Швеции целыми днями сидело у телевизоров и следило за каждым шагом своих “героев”. Будучи в очередной раз у Штольца, Илья попросил его порекомендовать какого-нибудь современного шведского писателя, легкого для чтения и полезного для развития языка и знаний о стране.
В ответ Альф-Андрей протянул ему газету, спросил, читал ли он речь какого-то депутата, и глаза вытаращил, когда Илья сказал, что не читает газет. И пошел о Людовике-Филиппе, точно как будто он родной отец ему. Потом привязался, отчего французский посланник выехал из Рима? Илье странно было это пристрастие к газетной информации. Какой смыл обрекать себя на ежедневное заряжанье всесветными новостями? Сегодня Мехмет-Али послал корабль в Константинополь, и он ломает себе голову: зачем? Завтра не удалось Дон-Карлосу — и он в ужасной тревоге. Там роют канал, тут отряд войска послали на Восток; батюшки, загорелось! Дома, в Крыму, давно уже не читали газет, местные новости теряли свою актуальность еще до того, как доходили до типографии, а международные достаточно было прослушать раз в день по Би-би-си или посмотреть по телеку. Вообще же сиюминутная информация часто оказывалась сомнительной и ничтожной по своей значимости. Куда более значительным казалось Илье происходящее в настоящей литературе, подлинность которой и заключалась, по его мнению, в том, что независимо от времени жизни автора и описываемых событий настоящая литература во все времена сохраняла свою актуальность. В Швеции чтение газет было всепоглощающим. Каждый раз в метро вспоминал он невольно стихотворение Цветаевой “Читатели газет”, как будто не про Париж 30-х годов было написано, а про Стокгольм начала XXI века:
Ползет подземный змей,
Ползет, везет людей.
И каждый — со своей
Газетой…
………….
Кача — “живет с сестрой” —
ются — “убил отца!” —
Качаются — тщетой
Накачиваются.
Все электрички заполняли “глотатели пустот, читатели газет”. А сами газеты — яркие, кричащие, набитые рекламой и потугами на сенсацию. Возле каждого “Прессбюро”, как назывались в Швеции газетные киоски, висели рекламные листы с газетно-журнальными заголовками и фотографиями: Янне-“фермер” спал с Аннетой, Пастор признался, Эмма рассказывает о своей неверности мужу. Люди читали газеты, как программки к просмотренным уже фильмам, словно газета подтверждала их подозрения, что с артистами, исполнявшими главные роли, не все чисто: она — дочь миллионера, он в юности сидел за кражу… а зрителям подают историю бедной девушки и богатого джентльмена. Истинное содержание событий не касалось собственной жизни читателей и потому не задевало их, но развлекало.
— Странно, — думал Илья, — рассуждают, соображают вкривь и вкось, а самим скучно — не занимает это их; сквозь эти крики виден непробудный сон! Это им постороннее.
Илья не мог объяснить, почему так сильно ощущение спячки в обществе, несмотря на целую индустрию развлечений, свободу партий, демонстраций и сексуальных отношений. Была ли истинная жизнь шведского общества просто непонятна иностранцу, нелегальщику, чернорабочему, не допущенному в интеллектуальные круги, или действительно чего-то главного не хватало в их каждодневной жизни, которой он, работая в основном в виллах, насмотрелся за семь месяцев пребывания в стране. Взять хотя бы того же Штольца…
X
Илье Штольц нравился, с ним было приятно разговаривать, особенно первое время их знакомства. Он расспрашивал Илью о Ялте, о которой знал только, что “там была Ялтинская конференция 45 года, где властители трех держав — Черчилль, Рузвельт и Сталин — встретились, чтоб обсудить раздел Германии после войны”. Сам охотно рассказывал о знаменитой шведской социальной системе, так называемом “народном доме”, ругал нынешнее правительство, этот “дом” разрушающее, но говорил Штольц как-то отстраненно, слишком спокойно, как будто происходящее в стране его самого никак не задевало и не занимало. И это Илья мог понять прекрасно, как понимал с детства, наученный отцом, что болезнь виноградной лозы важнее постановлений правительства, потому что даже самые долголетние правители преходящи, а виноград вечен. Но вечные темы занимали Штольца еще меньше, чем сиюминутные, точнее, не занимали совсем. Илья никак не мог понять, какими же интересами живет этот приятный во всех отношениях, неглупый и вроде бы образованный человек. Чем-то же должна быть наполнена его жизнь. Общение Ильи с Альф-Андреем заключалось в разговорах ни о чем, а именно о погоде, дорожной пробке, соседском коте, регулярно приходящем в гости, для чего Штольц всегда держал сухой кошачий корм. Кроме того, у Ильи возникало много вопросов о языке, о значении конкретных слов, пойманных им на улице или в разговорах с заказчиками. Альф-Андрей охотно объяснял их значение с помощью других, понятных Илье слов или переходя на английский, которым владел прекрасно. И само собой, разговоры о работе на участке. Неделю, пока красили Штольцу дом, часто паслись внутри: то руки помыть, то в туалет. Ольга каждый вечер звала их на ужин, парни стеснялись, отговаривались иногда, приходили только к чаю, точней, к кофе, так как чай в этом доме пили только они, хозяева предпочитали кофе. Им всегда были рады, но что-то в доме не ладилось, Илья чувствовал кожей, хотя внешне все шло, как обычно. По утрам, когда они приезжали, Ольга убегала на работу, Альф-Андрея уже не было дома, или он не вставал еще, у них был свой ключ, но без нужды в дом старались не ходить, оправдывая доверие хозяев. Альф-Андрей появлялся часа в три пополудни и, поздоровавшись, осмотрев сделанную ими работу, сразу ложился на диван в кухне. Заходить в дом тогда казалось совсем неудобно, чтоб не беспокоить хозяина. Ольга приходила в начале шестого, и видно было в окне, как Альф-Андрей вставал с дивана и помогал ей готовить ужин. В начале апреля так потеплело, что хозяева вынесли летнюю мебель и по вечерам пили кофе на улице. После покраски дома парни перешли работать на соседний участок к мужику с непристойным именем Педер. Это была молодая семья с двумя маленькими детьми. Условия работы замечательные, то ли Ольга так поставила, то ли сами хозяева, Илья не знал. Платили по шестьдесят крон в час каждому плюс раз в день горячий обед. Хозяина ребята видели только по выходным, тогда он работал вместе с ними, это было несколько неудобно и, как понимал Илья из всего рассказанного Князьками и другими русскими, не типично для шведов. Педер, впрочем, и был не швед, а датчанин, женатый на шведке. Жена его, Карин, сидела с малышом. По утрам она отводила старшего в садик, для чего использовала большую двухместную (близнецовскую) коляску, куда ставилось специальное отделение для младенца, а старший мог сидеть или лежать. Такое Илья видел уже в городе, и идея очень ему нравилась. Ему нравилось, что в Швеции все приспособлено для молодых семей: во всех магазинах и любом транспорте специальные места для колясок, а в музеях собственные коляски, чтоб не таскать на руках уставшее чадо и не пачкать паркет уличной грязью. Вообще ему многое здесь нравилось. Например, жители вилл на своих участках запросто оставляли все что угодно, частная территория действительно являласьнеприкосновенной. Материал, оставленный на стройке в центре Стокгольма, спокойно лежал до утра, как и игрушки в детской песочнице, если, конечно, поблизости не находилось бывших советских соотечественников. Даже честные Князьки не могли спокойно пройти мимо того, что, по их мнению, “плохо лежало”.
— Разгильдяйство их, — говорил Олег, добавляя матерный эпитет, — надо наказывать.
— Они нас на честность пробуют, — пошутил Илья.
— Не фиг пробовать, пусть лучше на место кладут. У них добро не считанное, вот и кидают как попало, — возразил Игорь. — Видал же, выкидывают какие вещи. А как нормальный человек поймет, что у них мусор, а что на минуточку положили?
Было, конечно, и такое, что не нравилось. Например, транспорт. Питерское метро нравилось Илье много больше стокгольмского. Во-первых, тесное: переходы в середине платформы оставляют очень мало места на самой платформе для проходящих. А если большая компания или опять же большая коляска? Идешь по краю и думаешь, чтоб только никто не задел, а то и свалиться недолго. Конечно, хорошо, что на каждой станции лифт, но никаких дежурных, и два-три выхода в разные стороны. В Питере можно всегда подойти к тетке, что сидит внизу возле эскалатора, и спросить, куда лучше выйти. Сиденья в вагонах метро — как в электричках, друг за другом или друг против друга, по два с одной стороны, по три с другой. Народ почему-то не проходит в середину, а толпится в дверях, так что в часы пик бывает и не войти во вполне свободный вагон. При том, что и сиденья пустые есть. Эта странная привычка шведов сидеть по одному особенно бросалась в глаза в автобусах. Каждый второй садится с края, а сиденье у окна пустое, или сумка там стоит. Ты можешь стоять рядом всю дорогу — и никакой реакции, если сам не попросишь. Шведы и в транспорте общественном ездили, как и жили, обособленно, каждый сам по себе. С соседями не особенно общались, это еще Князьки Илье объясняли, он скоро и сам увидел. Вообще потребности в общении, как Илья ее понимал, у них, похоже, просто не было. Наши же эсэнгэшники всегда обсуждали и дискутировали все и повсюду, будь то в Ялте, Петербурге или Швеции.
После работы ребята обычно сидели на скамеечке за домом Штольца, это было их место, хоть и работали они теперь у соседа, там переодевались они в цивильную одежду, рабочую оставляли у Штольца в сарае. Князьки курили перед тем, как идти к автобусу. Несколько раз с ними сидела Ольга, Илью поражало, насколько с ней было просто. Ольга была одного возраста с его родителями, может быть, на пару лет даже старше его матери, но с самого первого дня общались они как ровесники. Он не мог толком понять, в чем тут дело, но ни с одной из родительских приятельниц не мог он болтать так свободно, не ощущая никакой возрастной дистанции. Много позже он сказал ей об этом, и она объяснила подобную легкость шведской демократической системой, обращением на “ты” ко всем, старым и малым, при таком обращении не чувствуешь возраста. Отчасти, возможно, и так, но Илье казалось, что здесь важны и Ольгины личные качества, с Альф-Андреем он чувствовал возрастную разницу вполне отчетливо.
Вечера были теплые и поразительно светлые. Ждали машину из Тернополя, на которой Князьки собирались ехать наконец домой в Украину. К отъезду готовились основательно, собирая повсюду старые компьютеры и прочую технику, чтоб и из отъезда получить максимальную выгоду. Потому кончали работу пораньше и потом ездили по эмигрантским районам, где по вечерам люди выносили всякие интересные вещи, оглядевшись, ставили за мусорным контейнером. Оглядывались потому, что ничего такого на улицу выкидывать не полагалось, могли оштрафовать на хорошие деньги. Вообще мусор в Швеции сортировали: контейнер для цветных бутылок, для простых, для газет, для картона и так далее. Всякую же электротехнику или мебель следовало относить в специальные помещения, нечто среднее между складом и сараем, откуда потом все это в определенный день грузилось в машину и увозилось на свалку. Но сараи во многих местах обыкновенно были закрыты и открывались по расписанию в специальные часы, определенные педантичными шведами. Нетерпеливые же эмигранты не знали никаких расписаний и, вынося свой мусор по вечерам, просто прятали его за контейнером для бутылок или газет, чтоб в глаза не бросался.
В один такой вечер Илья обнаружил, что нет мобиля, вероятно, забыл на скамейке у Штольца, пришлось возвращаться. В автобусе встретил он Ольгу, едущую с работы, — в каждой руке по довольно весомому бумажному мешку с продуктами. Была она чем-то расстроена или просто устала, он не понял. Илье было странно, что Ольга таскает продукты при наличии мужика и машины, и первый раз он подумал о Штольце не то чтобы неприязненно, но с недоумением. Он помог ей внести пакеты в дом. Когда подходили к дверям, увидел, как Штольц встает с дивана, без брюк, в трусах и рубашке, и опять было недоумение.
— Что ж ты не позвонила, что тебе нужна помощь? — спросил Штольц Ольгу, беря из рук Ильи пакеты.
— Мне не нужна помощь, — ответила она, — мне нужна… — Дальше Ольга сказала слово, которое он не понял.
Это последнее слово застряло в мозгу и не давало покоя Илье. Он не знал такого слова по-шведски. Спрашивать было не к месту, в доме явно назревал скандал. Илья вышел забрать телефон, который действительно лежал на скамейке перед самым носом соседского кота, беспардонно занявшего чужую территорию. Его окликнула Ольга и попросила остаться к ужину. Именно попросила, а не пригласила, и нельзя было отказать. За ужином хозяева вели себя неожиданно отчужденно, как посторонние друг другу люди. Ольга говорила исключительно по-русски с Ильей, и только с ним, как будто они были вдвоем, Илья оказался в положении совсем странном, пытался сам завести какой-то общий разговор, но шведских слов ему еще не хватало, а по-английски Ольга не понимала. Он ушел с неприятным чувством стыда и назавтра постарался ни с Альф-Андреем, ни с Ольгой не встречаться, хотя было это сделать непросто: у нормальных людей был выходной, Альф-Андрей часов с двенадцати сидел на веранде, читал газету. Вечером Ольга пришла к ним на скамейку и вдруг спросила, не знают ли они, где сдается квартира.
— Для кого? — спросил Олег.
— Для меня, — сказала она, — я ухожу отсюда.
Она ушла в дом, а парни остались сидеть, переваривая новость.
— Ни фига себе, — сказал Игорь, оглядываясь на дом.
— Что случилось-то, — удивился Олег, — вроде и не ругались никогда, и живут хорошо?
Илья промолчал, он все вертел в уме незнакомое слово, сказанное Ольгой накануне, по нему, возможно, можно было понять причину конфликта. Спрашивать Князьков не имело смысла: за год в Швеции освоили они столько же слов, сколько он за месяц.
Педеру выложили парни стенку из декоративных камней вместо старого деревянного заборчика вдоль улицы и между участками. Образовалась угловая емкость, в которую засыпали два самосвала земли. Со стороны улицы теперь, возле штольцевской калитки, соседний участок оказался приподнятым сантиметров на семьдесят. Штольц сказал, что идея принадлежит ему, но производить перестройку на своем участке отказался, хотя и знал, что с него ребята возьмут минимально. Что происходило в доме, было непонятно. Ольгу они почти не видели, она теперь много работала, приходила поздно. Альф-Андрей вел себя, как обычно, может, все у них наладилось. В начале мая она пришла к ним на скамейку за домом и сказала, что нашла квартиру, правда, из вторых рук, но на хороший срок. Просила помочь с переездом. В выходные они пришли помогать. Загрузили штольцевский микроавтобус коробками и мешками со всякой мелочевкой.
“Никакой мебели не берет, наверное, там есть”, — думал Илья.
Альф-Андрей помогал немного при загрузке, но когда приехали на место, только стоял у машины, даже не пошел в квартиру, парни с Ольгой перетаскали все сами. Квартира была хорошая, двухкомнатная, но совсем без мебели, только в кухне встроенные шкафы, плита и холодильник.
— Как же вы спать будете? — спросил Олег. — У вас же нет ничего.
— У меня спальник есть, перекантуюсь. Придет ваша машина, перевезете мне остальное?
— О чем разговор!
— Сейчас чай поставлю, — сказала Ольга, — Илюша, сходите за ним, если не трудно, — она махнула в сторону двери.
Илья вышел позвать Альф-Андрея. Тот сидел в машине, читал газету, оказывается, ждал парней — подвезти. Предложение выпить чая было для него, похоже, неожиданным, но, помолчав минуту, он вылез, закрыл машину и пошел с Ильей. В комнате уже из ящиков был сооружен стол и сиденья. На “столе” стоял поднос с одноразовыми стаканами и печеньем, чай в пакетиках. Электрический чайник стоял тут же на полу. Но это было не все. Ольга внесла из кухни еще один поднос, с сандвичами, а Игорь откупоривал непонятно откуда взявшуюся бутылку.
— Это по-нашему, — говорил Игорь, разливая вино в стаканчики. — С новосельем, значит!
— Чтоб жилось хорошо, — подхватил Олег и покосился на Альф-Андрея.
Ольга сказала что-то по шведски, Илья понял только, что о квартире и что говорит она вполне дружелюбно. Альф-Андрей кивнул, пригубил, похвалил вино. Илья тоже пригубил, почувствовал терпкий ягодный вкус — и вправду вино хорошее. Взяли по сандвичу. Пили Ольга с Князьками, Илья с Альф-Андреем только смаковали: один за рулем, другой по привычке. После чая Штольц довез их до дому, всю дорогу разговаривая с Ильей о мелочах, как будто не уехала от него только что жена.
— Я думаю, выгнал он ее, — сказал Игорь, когда они пришли к себе на квартиру. — Такую бабу, а? Где ж он лучше-то возьмет? Нешто ихняя шведка так за ним ходить будет?
— Да, — сказал Олег,— от такого хозяйства да на спальник сама ж не уйдет. Не девчонка ведь, дом да машина, а тут тебе тарелки бумажные.
Теперь, как ни странно, они чаще виделись с Ольгой. Она приходила довольно рано теперь, чтоб запаковать книги — их оказалось довольно много, и уходила обычно одновременно с ними. Они вместе ехали до метро, а там расходились в разные стороны. В начале июня из Тернополя пришла машина, и они перевезли Ольгины ящики и кое-какую мебель из сарая ей на квартиру. И опять был Илья удивлен: Штольц в этот раз вел себя как хозяин, нанявший грузчиков: сам не помогал, но следил, чтоб вынесли все ящики и пакеты с книгами и чтоб не забрали чего лишнего. Ольга ждала их уже с готовым обедом и, пока они разгружали остальное, накрыла в кухне только что привезенный стол. Через день Князьки укатили домой, а Илья решил остаться до конца сезона, пока была работа. Он доводил до ума соседский участок, когда Штольц позвал его опять к себе. И опять это было странно Илье. Штольц ходил по участку и выискивал всякую мелкую работу: то просил спилить осину, то две молодые березки за домом, то подправить почтовый ящик. У него была масса всевозможного отличного инструмента, и Илья не мог понять: зачем Штольц платит ему деньги, например, за спилку деревьев, когда при наличии времени и отличной электропилы он сам может сделать это за какие-то пятнадцать минут.
Мелочевки было вобщем много, но работа была самая примитивная, за два дня Илья переделал все, что просили, и кое-что дополнительно, что сам заметил. Пока Илья возился, Штольц то мыл машину, то сидел на веранде с газетой. В последний вечер Штольц угостил Илью хорошим французским вином, они поболтали немного о погоде, о работе. Илья уезжал к родителям Карин в Южную Швецию, вся семья ехала туда на праздник середины лета, а ему предстояло потом делать какой-то ремонт в доме. Вещи свои, состоящие из теплой куртки и подобранного, вполне функционирующего компьютера, он по предложению Штольца оставлял у него. До отъезда он заскочил к Ольге взять с собой что-нибудь почитать. Ему было отчасти неловко ехать от Штольца к Ольге и наоборот, но и там и там встречали его приветливо, друг о друге не спрашивали и лишнего ничего не говорили.
По дороге Педер остановился купить клубники, которую продавали у дороги. У обочины стоял киоск на колесах, и на прилавке — разложенная по коробочкам клубника.
“Как у нас персики, — подумал Илья, — только цивильней”.
По обе стороны от дороги тянулись грядки. Карин и Педер рассказывали, что местные фермеры часто нанимают нелегальщиков из Польши и бывшего Союза и используют их как рабов, пользуясь тем, что нелегалы пожаловаться не могут. Один шведский журналист, польского происхождения, подрядился работать как нелегал и снял фильм, который показал по телевизору. Был большой скандал, оказалось, что никто фермеров не контролирует и условия труда чернорабочих в Швеции хуже, чем в какой-нибудь отсталой стране. И Илья опять порадовался и удивился своему везению. Не встреть он случайно Князьков, мог бы загреметь вот так же, прорабствовать, как дурак, на какой-нибудь ферме и ничего не получить за это. Почти как в той повести про Португалию.
Два месяца Илья провел в маленьком местечке в Сконе, так называлась местность. Как понял Илья, родители Карин продали недавно, когда все дети разъехались, большой дом в каком-то относительно большом городе и купили маленький, в местечке поменьше. Сначала был праздник, в поле поставили большую крестовину, всю украшенную цветами и с венками по сторонам перекладины. Вокруг нее вели хороводы под гармошку — ну совершенная гоголевская Украина. Потом молодые уехали обратно, забрав с собой мать, и Илья остался вдвоем с Карлом, или, как его все звали, Калле, отцом Карин. Был он такого же примерно возраста, как Альф-Андрей, но куда более энергичный, хотя и не очень разговорчивый. У него тоже была собственная фирма — местное рекламное бюро, так что работал он дома на компьютере и для того нужен был ему кабинет. Илья с хозяином практически заново отстроили старый дом, пристроив кабинет и веранду. Все было почти замечательно, только чудовищно скучно после работы; смотреть по телевизору то, что смотрел хозяин, было еще более скучно, чем беседовать о погоде. Илья прочел взятые у Ольги книги и от скуки начал читать по- шведски. Книг в доме почти не было, те несколько, что нашлись, видом своим не внушали интереса, но одна привлекла его названием “Бабушка”. Илья одолел ее достаточно быстро, книга действительно была про Россию и очень неплохая: в ней рассказывалось о семье основателя Амурского пароходства, дочь которого, выйдя замуж за шведского инженера, сразу после революции вывезла свою вдовую мать на родину мужа. Первую неделю он раза четыре звонил в Украину, потом кончились деньги на заграничной карточке. От тоски позвонил Ольге. Она обрадовалась, спрашивала, как у него дела, рассказала, что к ней приехали сыновья, помогают обустроиться на новом месте. Через неделю Илья с Калле поехали в город встречать его жену, вернувшуюся из Стокгольма, Илья купил телефонные карточки: одну для разговоров с Ялтой и одну обычную, но Ольга позвонила сама и звонила потом часто, раза два в неделю, утверждая, что ей дешевле. Они говорили о книгах, которые Илья прочел, о шведских привычках и традициях, о разнице менталитетов и особенностях исторического развития. Ольгины сыновья уехали в Россию, и она скоро собиралась следом, но ненадолго, так как переходила на другую работу.
В начале сентября Илья вернулся в Стокгольм.
Часть третья
XI
Илья и правда пришел забрать вещи и попрощаться. Вернувшись накануне в город, он зашел к Ольге отдать книги и, проболтав до четырех утра, заснул на крохотном диванчике, не раздеваясь. Подниматься пришлось рано, Ольга уходила на работу, а ему надо было: сходить на “явку”; поменять кроны на доллары и евро; забрать вещи у Штольца; купить билет на паром.
Он вез большие, по собственным понятиям, деньги — семь тысяч долларов. Подарки решил не покупать, неизвестно, как будет на границе, деньги он хранил на себе, в специальном кармане, и заявлять их не собирался, не будут же его обыскивать. Сначала думал он возвращаться обратно тем же путем, что приехал, — через Финляндию и Петербург, но народ на “явке” говорил, что финны берут большой штраф с тех, у кого просрочена виза. Можно попытаться отговориться отсутствием денег и каторжной работой на клубничных плантациях, но потом все равно еще проходить русскую таможню. Русские за просроченность шенгенской визы не штрафовали, не их дело, но лишних денег просто так в страну не пускали, хоть ты и украинец, а обязан отчитаться, откуда барыши. Был путь проще и интересней: паром на Гданьск и поездом через всю Польшу на Львов, а там уже прямо домой. Говорили, что документы при сходе со шведского парома в Гданьске вообще не спрашивали, так что оставалась только одна граница с родной Украиной. Пока болтал с мужиками на явке, время шло. Паром на Гданьск ходил три раза в неделю в восемнадцать ноль-ноль и, оказалось, отходил как раз сегодня; билет можно купить сразу, но добираться до него было больше часа, сперва на электричке, потом еще какое-то время пешком. Илья решил рискнуть и поспешил к Штольцу забрать компьютер. Он действительно “решил рискнуть”, проверить постоянное свое “шведское” везение. Потому не стал звонить Штольцу: если будет везти до конца, Штольц должен быть дома, Илья должен успеть на поезд и на паром должны быть билеты. Удача сопутствовала Илье с того момента, как приехал он в Швецию и, дай Бог, не оставит в последний день. Илья удивился себе: почему он так уверен, что день этот в Швеции для него последний, а не попадет он на паром, что тогда? Возвращаться на явку или к Ольге? Или торчать двое суток на терминале? Ребята говорили, что там и нет ничего, одна кафешка и пара скамеек. Камера хранения, впрочем, должна же быть.
Обломов шел к Штольцу и видел ровный соседский участок, с красивой каменной стенкой, выложенной им и Князьками, поднимающейся над покатой улицей, с аккуратной, зеленой еще травой, которую успели уже посеять, вырастить и подстричь хозяева, пока его не было здесь. И контрастом к этому ухоженному участку видел он дом самого Штольца и его участок, засыпанный листьями, с торчащей сухой травой. Сам дом, с балконом и верандой, сверкая относительно свежей еще краской, выглядел нарядно, и странное несоответствие между неухоженностью участка и праздничностью дома приковывало взгляд, так что немногие прохожие останавливались или оборачивались удивленно.
В самый первый раз дом показался Обломову огромным. На втором жилом этаже он был только однажды, когда выносили Ольгины вещи, но и первый этаж с большой кухней и столовой-гостиной производил впечатление. Позднее Илья видел и другие виллы, много больше, чем эта, и его удивляла способность шведов к одинокой жизни в большом доме. При этом Штольц, например, отнюдь не скучал, он выглядел не то чтобы сильно довольным, но вполне удовлетворенным жизнью. Про себя Илья сомневался, смог бы он, имея собственное жилье, жить совсем один. Наверное, тоска загрызла бы его насмерть. В трехкомнатной квартире Обломовых всегда толпился народ, в проходной комнате, “зале”, часто ночевал кто-нибудь из родительских друзей, а уж летом гости приезжали непрерывным потоком. У Ильи была своя комната, изолированная от других, он мог приводить к себе приятелей или, наоборот, уединиться в любой момент, и присутствие в доме разных людей ничуть не утомляло его, напротив, в этом была определенная надежность. В отличие от многих сверстников, он никогда не мечтал “вырваться из под родительской опеки”, потому что не ощущал здесь никакой тяготы. Он делал то, что ему нравилось, а то, что необходимо делать в каждом человеческом жилье, делалось как-то само собой, за этим следила мама, они с отцом только выполняли ее указания. Послушно выполняя необходимую домашнюю работу, Илья никогда не нес ответственности за организацию собственного быта. Он никогда раньше не уезжал от домашних надолго и не представлял себе другой, самостоятельной жизни. То есть он знал, что рано или поздно он женится и будет жить своей семьей где-нибудь недалеко от своих или даже, возможно, вместе с родителями, скорей всего вместе, ибо нового жилья в Ялте ему никогда не купить, а игры в государственную очередь давно кончились. И сами родители ждут от него того же, это нормально в их среде, хотя все новобрачные пытаются хоть какое-то время пожить самостоятельно, снимая жилье или с помощью разных семейных обменов. Нельзя сказать, что Илья не был самостоятельным, просто он был сильно домашним, привязанным к семье и традиционному образу жизни. Он шел по накатанной колее, кончил школу, затем институт, где-то работал, где-то подрабатывал, что-то писал, кого-то переводил. Он прожил уже треть, если не больше отпущенного ему, а все оставался “хорошим мальчиком”, не замечая своего инфантилизма, не осознавая, что давно вышел из того возраста, когда позволительно сидеть у родителей на шее.
Почему у себя в Крыму искал он только интеллектуальную работу, а здесь, в Швеции, готов был делать что придется, лишь бы хорошо платили? Потому ли, что это временно, или потому, что здесь его никто не знает и ему плевать, что о нем думают? Да, ему хотелось реализовать свои способности, и, несомненно, когда-нибудь он чего-то добьется. Но стоит ли ехать за тридевять земель киселя хлебать? Верно, не способен он был вооружиться той отвагой, которая, закрыв глаза, скакнет через бездну или бросится на стену на авось. Он измерит бездну или стену, и, если нет верного средства их одолеть, он отойдет, что бы там про него ни говорили. Впервые в жизни совершил он не Бог весть какой, но поступок, решившись на поездку в Швецию. Здесь понял он многое, что вряд ли бы понял дома, понял впервые, что в его неумении зарабатывать нет никакого достоинства, что люди, подобные тем, кого в годы юности его родителей уважительно называли бессребрениками, сегодня оказываются/оказались просто дураками. И вовсе не надо всем быть челноками или спекулянтами. Почему-то раньше Илье, умеющему и любящему работать руками, не приходило даже в голову попроситься на строительную работу. Почему сидеть день над переводами за гроши, а по вечерам подрабатывать на ремонте квартир казалось ему приличней, чем с утра ремонтировать квартиры за достойную плату, а по вечерам переводить в свое удовольствие? Интеллектуальный снобизм или предрассудок воспитания, заставляющий с презрением относиться к тому, кто “делает деньги”? Но ведь если человек их делает, а не ворует, то что же здесь презирать? Вот он поехал в Швецию, чтоб “делать деньги”, и ведь не стал от этого глупей или примитивней.
Илья видел, как Штольц спускается по лестнице, застегивая рубашку, и думал, что он, как пишут в плохих романах, “стал невольным свидетелем чужой семейной драмы и теперь ему жалко ее героев”. Впрочем, жалко ли? Вот он пришел к Штольцу, просто на минутку забежал по делу и сейчас же должен убегать дальше, а ему приятно видеть этого человека, и тот ему тоже рад, он почему-то всегда радовался Илье. Когда работали у Педера на участке, Илья видел в большое окно веранды, как Альф-Андрей часами лежит на диване, уставившись в телевизор, но стоило Илье зайти в дом за чем-нибудь, как тот сразу садился и начинал разговаривать охотно и мило. Илья не мог понять, страдал ли Штольц от разрыва с Ольгой или был рад этому. Его удивляло только штольцевское спокойное отношение к одиночеству, такое спокойное, что в голову не приходило его жалеть.
Ольга, похоже, страдала, хоть и старалась не подать виду. Вчера в разговоре несколько раз повторила, что Штольц за все время ни разу не позвонил. Но, с другой стороны, была она много радостней и живее, чем первые месяцы их знакомства, до переезда. Вся она как-то помолодела и расцвела, и жалеть ее было бы странно. Ночью, когда они уже наговорились до изнеможения и Ольга пошла спать, Илья долго мучился и не мог заснуть: в нем вдруг проснулось жуткое желание. Безумное желание женщины, годившейся ему в матери. Наверное, причиной послужило слишком долгое воздержание, но все равно это было безумием. Он представил себе маму и какого-нибудь мальчишку (например, сына родительских друзей, что гостили у них каждое лето), изнывающего от желания, ему стало смешно, и тогда он наконец заснул.
Чтоб не задерживаться, Илья сразу объяснил Штольцу, что уезжает, хочет успеть на сегодняшний паром из Нюнесхамна и потому спешит на поезд. Не-ожиданно и очень кстати Штольц предложил подвезти его до Южной станции, он все равно собирался ехать в торговый центр, и для него не проблема проехать еще минут десять и подкинуть Илью с вещами прямо к перрону. Опять была удача. Компьютер, обернув предварительно газетами, которые Альф-Андрей взял прямо со стола, положили в огромный пластиковый пакет и перевязали веревкой, чтоб можно было нести. Илья совсем забыл, что надо как-то паковаться, и не купил себе никакой сумки, из вещей у него, кроме куртки и компьютера, был один неизменный рюкзачок. Пока Штольц закрывал дверь, Илья заскочил к соседям, попрощался с Карин, передал привет остальному семейству. До станции доехали очень быстро, пожелали друг другу успехов, и Штольц укатил, а Илья спустился на перрон и еще минут пять топтался в ожидании электрички. Он не сомневался уже, что сегодня покинет Швецию, и смотрел на окружающее/окружавшее с прощальной теплотой. Все вокруг стало ему вдруг приятно, все, что казалось раньше странным, теперь нравилось. Он смотрел на попутчиков, и они уже не казались ему такими посторонними и равнодушными, дети в колясках улыбались ему, и сиденья в поезде были удобней, чем раньше. Он смотрел в окно и видел город, красивый и непонятный, но уже не совсем чужой, в который хотелось вернуться когда-нибудь. Когда он встанет на ноги и всерьез чего-то добьется, он вернется сюда, возможно, с собственными детьми, — подумал Илья, засыпая. Он не чувствовал, как заваливается набок, как слева на сиденье пристроился новый пассажир, подтолкнув спящего Илью так, что голова его опустилась на плечо подростка… Блаженная улыбка застыла на губах Обломова…
Проснулся он от резкого удара в бок. Подросток так яростно пнул его локтем, что Илья отъехал по скамье, чуть не уронив компьютер, который все время держал на коленях. И тут же кто-то больно сжал ему левое предплечье и толкнул обратно. Идиотская/беспечная улыбка сползла с лица Ильи, он очнулся и огляделся вокруг. На него смотрели с брезгливым пренебрежением: пьяный в общественном транспорте в середине рабочего дня. Поезд затормозил, веселые мальчишки встали и, нарочно толкая друг друга, радостно прошлись Илье по ногам. Еще плохо соображая, он попытался пнуть их в ответ, но вместо этого задел сидящую напротив даму, она ойкнула и что-то быстро заверещала по-шведски, а по вагону шли охранники, и уже было совсем не очевидно, что обломовская поездка в Швецию завершится так же удачно, как началась.
ХII
Cпускаясь по лестнице, Альф-Андрей думал, что надо бы пригласить Илью на кофе или на бокал вина. Но к кофе у него нет ничего сладкого, а открывать сейчас вино — значит не съездить уже за вечерней газетой. Он еще сомневался, здороваясь и доставая из кладовки компьютер и помогая упаковать. Узнав, что Илья уезжает нынче вечером, Штольц предложил подвезти его до Южной, ближайшей к дому, станции, разрешив таким образом собственные сомнения и оказав Илье немалую услугу.
Через полчаса Альф-Андрей уже входил в дом с газетой и сладкими булочками.
— Вечер спасен, — сказал он сам себе, улыбаясь. Это была его дежурная шутка, означавшая, что у него есть чем заняться, так говорил он Ольге когда-то, и первое время она и вправду смеялась вместе с ним. Вообще у нее было странное чувство юмора. Она могла смеяться над вещами совсем несмешными (например, какой-то русский политик сказал: “Мы хотели как лучше, а получилось как всегда” — ну, и что тут смешного?) и даже трагичными, то же, что обычно вызывало смех у людей с нормальным чувством юмора (типа фильмов про мистера Бина), называла глупостью. Впрочем, манера смеяться над вещами печальными была, по мнению Альф-Андрея, чертой даже не национальной, а какой-то идеологически-наследственной, свойственной всем выходцам из бывших так называемых “социалистических стран”. Он видел однажды, еще на прежней работе, как во время бомбардировки Сербии несколько сослуживцев, беженцев из бывшей Югославии, что-то оживленно обсуждали и хохотали так, что сгибались пополам и чуть не падали на пол. Оказалось, они рассказывали анекдоты, которые получили от родственников, оставшихся на родине и переживавших сейчас совсем невеселое время. Русские тоже любили всякий черный юмор, а нормальные шутки понимали плохо или не понимали совсем.
Однажды, перед самым окончанием гимназии, Ольгин младший сын явился гордый и радостный и объявил за ужином, что ему дают стипендию пятьсот крон и что это не столько за успехи в учебе, сколько за помощь товарищам. Оказывается, в анкете, которую заполняли ученики, на вопрос, кого ты считаешь самым достойным в классе, большинство написало его имя.
— Поздравляю! — закричала Ольга. — Это надо отпраздновать.
— Конечно, — пошутил Альф-Андрей, — это же я дал тебе стипендию.
Парень открыл рот и уставился на Альф-Андрея.
— Ты спятил? — Ольга тоже смотрела, выпучив глаза. Никакого чувства юмора. Ему пришлось объяснять:
— Стипендию платят из налогов. Я сорок лет плачу налоги в Швеции, следовательно, это мои деньги. Шуток не понимаете.
— Ха-ха-ха, — сказал парень и ушел к себе.
— Не понимаю, — сказала Ольга, — и никогда не пойму. Я тоже плачу налоги в этой стране. Мне никогда не придет в голову говорить твоим детям, что я оплачиваю их награды.
— Мои дети не получают дурацких наград. И я не понимаю, чего ты заводишься, я же пошутил.
Но объяснять было бесполезно, и всякая охота шутить, конечно, пропала. Что за шутка, которую надо объяснять? Опять вечер испорчен, а ведь хотел как лучше.
Альф-Андрей включил сначала телевизор, потом кофеварку. Выпив с удовольствием кофе с булочкой, он хотел было уже лечь на диван, но вспомнил и пошел посмотреть определитель номера — может, кто звонил, пока он уезжал ненадолго. Слава богу, никого. Определитель номера купили тоже по настоянию Ольги. Входя в дом, она первым делом смотрела, кто звонил, и, если номеров не было, удивлялась и даже расстраивалась. В Петербурге телефон у них в квартире звонил не переставая. Альф-Андрей не понимал, как можно жить в такой обстановке, неужели им не хочется покоя? Он говорил по телефону только по делу, коротко и ясно. Ольга могла говорить часами, причем не только с подругами, но и с сыновьями, и с сестрой, и с родителями. Когда-то она и с ним говорила подолгу, и Альф-Андрей не мог понять теперь, как он выдерживал эти постоянные разговоры, да у них же и языка общего не было: так, смесь английского с русским и шведским. Ольга звонила регулярно сыну в Америку и родителям в Россию, пару раз Альф-Андрей тыкнул ее носом в телефонные счета, и она стала покупать специальные карточки. Еще и обиделась, мол, чем тыкать, мог бы давно посоветовать купить карточку. А откуда он знает, он же никуда особо не звонит, за границу звонил только ей, да и то не чаще, чем раз в неделю. Младший звонил ей на мобиль, домой редко, а старший из Америки звонил последнее время ей сам, и она говорила с ними бесконечно. На замечание Альф-Андрея она огрызнулась, что это ему денег не стоит. Как будто все дело в деньгах. Уж в скупости его никто обвинить не мог. Просто могла бы и мужу уделить время, может, тогда и не получилось бы так, как теперь. Его дети попусту никогда не беспокоили, звонили по празд-никам, или сказать, когда придут в гости, или если что надо перевезти, или иначе как помочь. Ольга почему-то считала его отношения с детьми ненормальными. Что они мало общаются, что не проявляют к нему должного интереса. Вообще русская манера во все соваться, чтоб сделать “как лучше”, Штольца утомляла. Это было не только у Ольги, но и у ее подруг. Откуда они знают, как ему лучше? Что понимают они со своим русским опытом в его, Штольца, жизни? Римма, например, утверждала, что у него депрессия, потому он часами лежит на диване и смотрит телевизор. По ее понятиям, мужчина должен постоянно что-то делать. “Работай да работай, как лошадь!” К чему? Когда же остановиться и отдохнуть? К чему эта их бесконечная суета — все успеть, все увидеть, а что потом?
Однажды, на какой-то выставке, куда его вытащила Ольга, они встретили ее знакомых русских старух, и те стали наперебой рассказывать, где они были и что надо смотреть в Стокгольме сейчас. На своем уродливом шведском объясняли они Альф-Андрею, что он и Ольга “срочно должны сходить в Waldemarsudde1 — там такая выставка, которую абсолютно нельзя пропустить”. Потом Ольга с какой-то патологической гордостью приводила ему в пример старушечью активность. Она утверждала, что сама история сделала их такими, в то время как история Швеции “с полным отсутствием катаклизмов” воспитывает только пассивность. Да, он согласен, у них была трудная жизнь, несомненно, много тяжелее, чем у их шведских сверстниц, все они прошли войну, нищету, диктатуру и бог знает что еще. Но вот наконец очутились в стране, где можно отдохнуть и провести последние годы в мирном веселье, спокойно и радостно. Но нет же, все суетятся, бегают туда-сюда непонятно зачем.
“В десять мест в один день — несчастные! — думал Штольц. — И это жизнь!”
Ни у кого ясного, спокойного взгляда, все заражаются друг от друга какой-нибудь мучительной заботой, тоской, болезненно чего-то ищут. Не научила их жизнь расслабляться и наслаждаться простыми вещами: уютным домом, покоем, изысканным блюдом. Всю жизнь бежали они куда-то и не могут остановиться даже теперь. Неужели не наскучили им все эти выставки да концерты? Да и сама их российская история только в тоску повергает: учишь, читаешь, что вот-де настала година бедствий, несчастлив человек; вот собирается с силами, работает, гомозится, страшно терпит и трудится, все готовит ясные дни. Вот настали они, тут бы хоть сама история отдохнула — нет, опять появились тучи, опять здание рухнуло, опять работать, гомозиться… Не остановятся ясные дни, бегут — и все течет жизнь, все течет, все ломка да ломка. То перестройка, то революция, то война. Что за странные люди сформировались в Восточной Европе? Сами не умеют жить и другим не дают покоя, вечно суются со свои участием. Вроде бы заботятся о мировых интересах, а на самом деле только лезут не в свое дело.
“Где же благо? Где зло? Где граница между ними? — думал Штольц, убирая со стола. — Ольга вот и Илье позвонила, когда ехали на терминал”. По тому, как тот благодарил, Альф-Андрей сразу понял, что это Ольга, кого же он еще здесь по-русски благодарить будет? Наверное, желала счастливой дороги, как будто без ее пожеланий Илья не доберется до дома.
Он поставил грязную чашку в посудомоечную машину, лег на диван и раскрыл вечернюю газету. Штольц просматривал заголовки в поисках интересного. Но все было уже известно ему, все это видел он уже отчасти по телевизору или в утренней газете. Все было скучно. Когда-то, до Ольги, когда жил один, Альф-Андрей покупал две вечерние газеты. Газеты принадлежали к разным партиям, и ему казалось, что важно знать, как по-разному описывают они происходящее в стране и мире, чтоб составить свое собственное, независимое мнение. Ольга и, особенно ее парни, посмеивались над ним. Они считали, что независимое мнение каждый формирует сам, просто анализируя факты, и что все газеты искажают факты в пользу своих хозяев. Что могли они знать о независимой прессе в своем закрытом мире? У них в Союзе все газеты принадлежали одной партии, а во времена перестройки часть прессы перешла в руки “олигархов”, Ольга сама так ему объясняла. Альф-Андрей долистал газету почти до конца, наткнулся на гороскоп и прочел зачем-то, что стояло под Ольгиным знаком:
“Ты принимаешь слишком быстрые решения. Твое стремление cделать все как можно быстрее не дает тебе увидеть некоторые детали. Но сейчас самое время быть внимательным, иначе ты упустишь собственную выгоду”.
Очень похоже. Штольц никогда не относился всерьез к гороскопам и тому подобным вещам. Ольга сама считала гороскопы глупостью, но всегда их читала, если ей в руки попадала газета. Говорила, что гороскоп для нее как счаст-ливый билет в автобусе (нечто совсем бредовое, по мнению Штольца, впрочем, такие билеты существовали только в России), что, когда все плохо, эта глупость дает надежду.
“Неужели ей было так плохо со мной? — вдруг подумал Штольц. — Так плохо, чтоб искать утешения в гороскопе?”
Он нашел свой знак Зодиака и прочел:
“Ты чувствуешь себя усталым от проблем и нуждаешься в паузе. Короткий отпуск в месте, где ты еще никогда не был, поможет вернуть тебе баланс”. Все точно. Ему необходима пауза, короткий отпуск в новом месте. Гороскоп и вправду утешил Штольца, он бросил газету и взялся за пульт дистанционного управления телевизором.
XIII
На самом деле, причина всего в том, думал Альф-Андрей, ворочаясь на диване, что Ольга не разделяла его интересы. Если бы Штольца попросили сформулировать, каковы его интересы, он бы затруднился ответить. Он часто копался в своих машинах, но не потому, что это его сильно интересовало, а потому, что всякая машина постоянно требует какого-то мелкого ремонта, а из-за каждого пустяка не будешь обращаться к механику. Каждый год посещал он несколько футбольных матчей (те, что проходили в Стокгольме) на чемпионате страны, но если бы не приятель-фанат, который заказывал билеты и перед каждым матчем заезжал за Альф-Андреем, а потом подвозил его домой, то Альф-Андрей предпочел бы болеть за свою команду на диване в гостиной, в тепле и уюте. Тем не менее теперь он понял абсолютно ясно, что в семье преобладали Ольгины интересы, а с ним она не считалась. Он всегда ей помогал, учил жить в новой для нее цивилизованной стране, объяснял шведские порядки и традиции, но она не желала понимать его. Ей всё не нравилось. Ей не нравилось, что ее не берут на работу по специальности и даже не зовут на интервью, она не хотела понять, что люди совершенно естественно опасаются всего незнакомого и чужого. Она считала это дискриминацией. Ей не нравилось, что учителя не звонят домой, когда ребенок болен, что никто не проверяет домашние задания, что учителя в школе боятся конфликтов и поэтому терпят и хамство детей, и наг-лость родителей, и дурацкие выступления ректора, что никто не учит детей вести себя в обществе и уважать окружающих. Как будто дети в России были лучше воспитаны. Альф-Андрей терпеливо объяснял ей, что она приехала в другую страну и должна менять свои привычки и понятия, что в Швеции демократия и потому детям предоставлена большая свобода, чем в тоталитарной России, что учителя очень много работают и не могут звонить каждому ученику домой, что домашние задания отбивают охоту учиться, что люди боятся потерять работу, потому что работа для многих является не только единственным источником дохода и единственно возможной социальной жизнью.
Она ничего не хотела понимать. Почему надо ждать неделю, чтоб попасть к обычному врачу? Почему врач не приходит домой, когда у больного температура сорок? Однажды, в первый год ее жизни в Швеции, у ее младшего была действительно высокая температура, выше сорока. Когда она позвонила в поликлинику, чтоб “вызвать врача”, как она привыкла у себя в Петербурге, ей посоветовали дать сыну жаропонижающее и, если температура не упадет через три дня, идти в акут1. Этот естественный ответ привел Ольгу в такое бешенство, что Альф-Андрей просто испугался. Испугался ее, а не мальчишкиной болезни. Ну что может быть с парнем в четырнадцать лет, если у него высокая температура? Полежит и встанет. Она же, обзвонив всех немногочисленных своих знакомых, нашла какого-то земляка, за которым Альф-Андрею пришлось сначала ехать в на другой конец Стокгольма, а потом еще отвозить назад. Денег он, правда, взял всего ничего, как в государственной поликлинике, но пользы большой Альф-Андрей в его визите не видел. У парня оказалась какая-то особая ангина, через три дня ему бы все равно выписали антибиотики в поликлинике или акуте. Плюс-минус три дня абсолютно не повод для бешенства.
Это было в ней, это чудовищное раздражение, не имеющее никаких объективных причин, когда она начинала заводиться в разговоре, перебивать, размахивать руками, почти кричать. Последний раз, когда они были в гостях у его приятеля, разговор каким-то образом с обычных нейтральных тем свернул на беженцев, то ли по телевизору о них говорили, то ли еще где, но тема возникла, и все спокойно высказывались, пока Ольга не встряла, перебив жену приятеля в середине фразы. Она совсем не умела сдерживаться и вести себя в обществе. Когда Штольц сказал ей потом, что ему было неловко за ее агрессивность, она удивилась.
— Я совсем не агрессивна, просто слишком эмоциональна. Потому что меня этот разговор задевает за живое, а для вас — просто болтовня. Все эти глупости, что беженцы не хотят работать…
— Такая же болтовня, как и все, что ты говоришь. Ты не беженка, и не тебе судить…
— Тебе? — она опять перебила. — Беженка, иммигрантка — одно и то же. Что вы знаете о жизни беженцев? Ладно, ты еще имеешь некоторое представление об иммигрантах, но они…
— Они мои друзья.
— Твои друзья отродясь близко не стояли ни с одним беженцем. Из всех иммигрантов, кого я знаю, нет ни одного, кто не хотел бы работать. Ты видишь сам, как я бьюсь, чтоб получить работу, и каждый раз это временно. При том, что у меня за спиной шведский муж и я никогда не получала социала, для любого шведского чиновника я такой же враждебный элемент, как и несчастные беженцы, жизнь которых вы просто не в состоянии понять.
Ей невозможно было объяснить, что в гости здесь ходят для приятной беседы, для мирного веселья, а не ради идиотских дискуссий, к которым она привыкла в России, что хороший обед и умение хозяйки угодить гостям важней так называемого “общения”, без которого только русские не умеют обходиться по своей дикости.
Да, наверное, все-таки виновата разница менталитетов. Эти глупые русские представления о любви как привязанности. Альф-Андрей не любил феминисток, но как современный и демократичный европеец был за равноправие полов и самостоятельность женщин. Слава Богу, он швед, а Швеция давно уже избавилась от древних предрассудков. Основное достижение демократии — независимость каждого индивидуума. Не-за-ви-си-мость, а не привязанность.
Хотя любовь и называют чувством капризным, безотчетным, рождающимся как болезнь, однако ж и она, как все, имеет свои законы и причины. А если до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному любовью, не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут глаза, с какого момента пульс, а за ним сердце начинает биться сильнее, как является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу исчезает свое я и переходит в него или в нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка… До сих пор во сне часто рисовалось Штольцу прекрасное лицо Ольги, ее пушистые, говорящие брови, и эти умные серо-голубые глаза, и вся головка. Но нельзя же всю жизнь прожить в таком состоянии, изощряться, ходить на какие-то выставки, на утомительные спектакли, участвовать в идиотских дискуссиях… Страсть! Все это хорошо в стихах да на сцене, где в плащах, с ножами, расхаживают актеры, а потом идут, и убитые, и убийцы, вместе ужинать… Хорошо, если б и страсти так кончались, а то после них остаются: дым, смрад, а счастья нет!
“Все эти привязанности лишают человека собственной жизни”, — думал Альф-Андрей, то вытягивая, то сгибая в коленях онемевшие ноги. Подчиняясь Ольгиным желаниям, утрачивал он себя, а тогда и жить вместе не имеет смысла. Это опять же их российская манера — необходимость чувствовать себя связанным, ставить себя на место другого. Он вспомнил, как в начале их совместной жизни его одновременно и радовало, и раздражало, что к его приходу с работы всегда уже готов ужин и накрыт стол и вся семья собралась в ожидании хозяина. Раздражала его зависимость, сознание необходимости всегда сразу возвращаться домой, как будто Ольга посягала на его свободу. Однажды, придя с приятелем позже обычного и увидев ее парней, маявшихся в кухне в ожидании, когда можно будет сесть за стол, он высказал ей свое недовольство, чем сильно удивил приятеля, тому очень понравился накрытый к приходу хозяина стол. Ольга тоже удивилась его раздражению, сказала просто:
— Ты мог бы позвонить, что не придешь к ужину, мы б не ждали.
Штольцу стало неловко, действительно всегда с собой мобиль, можно позвонить из любого места. Он поцеловал жену, открыл бутылку красного, они хорошо еще посидели втроем, когда дети ушли к себе.
Потом он так привык к тому, что дома его ждет накрытый стол, что, когда Ольга начала работать и заканчивать позже него, он старался задержаться в городе и приехать домой если не позже, то вместе с ней, встретив ее у метро или возле работы. Приехав домой, они теперь вместе дружно готовили и потом спокойно сидели за столом, обсуждая события прошедшего дня. Когда он стал работать меньше и по вечерам был дома, он всегда ждал ее и помогал готовить ужин. Альф-Андрей не понимал, почему Ольга сердилась и говорила, что раз он дома, то мог бы и сам сварить еду. Он-то, конечно, мог, он мог ведь и поесть один, но он ждал ее. Теперь Альф-Андрей считал, что его сопротивление было подсознательным стремлением сохранить семью: это было то немногое, что они делали вместе, это был, по его мнению, их общий интерес — приготовить красивый и вкусный ужин, а не просто набить желудок, потому что ты голоден. Ольга никогда не понимала его. Она не уважала его. Взять хотя бы ее манеру всегда говорить по-русски со своими детьми. Штольц объяснял ей тысячу раз, что он чувствует себя в стороне, что он должен знать, о чем она говорит со своими парнями. Иногда она пересказывала ему разговор, но при этом всегда нудела, что “мог бы приложить усилие и выучить русский”, парни вы-ступали, что “их трое, а он один”, но они жили в Швеции, в шведском доме, в шведской семье, и, пока они жили здесь, они должны были, по понятиям Штольца, все разговоры вести по-шведски. Он сам не видел для себя никакой необходимости в русском. Во время поездок в Россию Ольга всегда была под рукой, среди ее друзей некоторые говорили по-английски, к тому же вникать по-настоящему в ее разговоры с детьми ему было скучно. В большинстве своем это были, как он понимал из Ольгиных пересказов, совершенно дурацкие, типично русские разговоры о каких-то книгах, о “смысле жизни” и тому подобное. Но разговоры по-русски Альф-Андрей считал признаком неуважения к себе. К тому же он хотел быть уверен, что Ольга не поддерживает своих детей в их скептическом отношении к нему, Альф-Андрею.
Она критиковала его, сравнивала его с другими. Другие не лежали на диване, они ходили на лыжах и читали книги. Как будто он был для нее не самый близкий и любимый, а все равно что “другой”. Он вникал в глубину этого сравнения и разбирал, что такое другие и что он сам, в какой степени возможна и справедлива эта параллель и как тяжела обида, нанесенная ему Ольгой.
Всю последнюю зиму она не давала ему покоя, пытаясь вытянуть его то в театр, то на выставку, то просто на улицу, то приставала, что он болен и должен пойти к врачу. Штольц охотно ходил только в гости к ее подругам, обе хорошо готовили, и вечер в дружеской компании, где его уважали, почти всегда (если Ольга с Риммой не заводились) проходил приятно. Иногда, к радости обоих, Ольга ходила в театр с коллегами по работе, но, если она одна уходила к Римме, Альф-Андрей обижался: они дружат семьями, значит, и в гости друг к другу должны ходить семьей, она же оставляет его одного скучать дома.
В тот раз, в их последний большой разговор, она сказала, что больше так продолжаться не может, что если у двоих что-то не получается, то виноваты оба, что всегда в их конфликтах он обвиняет ее и что он, Альф-Андрей, должен понять наконец, что он тоже бывает неправ, и изменить себя, проявить активность, или им придется разъехаться. Он ответил, что легче разъехаться, чем себя изменить. Он ни минуты не думал, что Ольга воспримет его слова всерьез. Он не считал себя ни в чем виноватым, и вообще, что у них не получается: живут не хуже “других”, купили новый стол в кухню, как давно хотели, теперь проще будет усадить всех гостей? Дом покрасили и обновили, теперь приведем в порядок участок, скоро станет совсем тепло, вынесем летнюю мебель, и можно сидеть в летний вечер на террасе, за чайным столом, под непроницаемой для солнца маркизой и наслаждаться жизнью. Все дети съехали, теперь можно пожить для себя, не напрягаясь и ни о чем специально не заботясь. Уж если кому меняться, так это ей: давно пора оставить свои дикарские русские привычки и начать жить спокойно, по-человечески.
— Раз ты так считаешь, — сказала тогда Ольга, — то ничего другого не остается.
Вечером в кровати она опять завела этот глупый разговор.
— Ты действительно хочешь, чтоб я уехала?
— Раз ты считаешь, что со мной нельзя жить…
— Опять я виновата. Хорошо. Я уеду. Ты уверен, что тебе будет лучше одному?
— Не знаю, не пробовал. Спокойной ночи.
Он отвернулся от нее и сразу заснул. Когда он проснулся, Ольги уже не было дома. Обычно, уходя, она целовала его в щеку, он просыпался, а потом засыпал снова и слышал сквозь сон, как она ходит в кухне, как кипит чайник и скрипит дверь холодильника. Теперь она ушла, не попрощавшись и не помирившись с ним. Штольц надеялся, что вечером все будет, как обычно, что Ольга, придя с работы, будет готовить ужин, а он станет ей помогать. Была пятница, обычно в этот день Альф-Андрей встречал Ольгу на машине, и они ездили за покупками. Он ждал, что она позвонит с работы, но она не позвонила, он тоже не стал звонить, вернее, он просто уснул, а когда проснулся, увидел в окно подходящих Ольгу и Илью. Илья нес бумажные пакеты из супермаркета.
“Значит, она все купила”, — подумал Штольц с облегчением. Забирая у Ильи сумки с продуктами, спросил:
— Что ж ты не позвонила, что тебе нужна помощь?
— Мне не нужна помощь, — ответила она, — мне нужна забота.
Ужин готовили молча, Штольц чувствовал раздражение, боялся, что Ольга продолжит вчерашний разговор. К счастью, Илья остался к ужину и спас вечер. За столом Ольга говорила исключительно с Ильей и только по-русски, хотя сам Илья пытался отвечать по-шведски, чтоб Альф-Андрею было не скучно. Все это задело самолюбие Альф-Андрея, он слегка обиделся и, когда они остались одни, явственно показал свою обиду: поджал губы и сделал каменное лицо, как всегда, когда был сердит на Ольгу. Но она не стала, как обычно, пытаться разговорить его, а сделала вдруг нечто совсем невероятное: забрала свое белье из спальни и постелила себе внизу, в кухне, на диване. Альф-Андрей совсем уже оскорбился, и два дня они почти не разговаривали, хотя ели за одним столом и по привычке вместе готовили. Потом Ольга нашла какой-то приработок, стала приходить поздно, почти не поднималась на второй этаж, так и жила в кухне. Альф-Андрей все ходил с каменным лицом, ждал, когда она заговорит и извинится, так всегда было раньше. Но прошла неделя — и ничего не изменилось в их отношениях. И еще пара недель. Они дважды сходили в гости, все так же почти не разговаривая друг с другом. В гостях Штольц вел себя с женой, как обычно. Он не знал, что она сказала уже своим подругам, не думал об этом. Так же он не поверил ей, когда она спрашивала их общего знакомого о квартире, и, когда через месяц она вдруг сказала, что нашла квартиру и может переехать, Альф-Андрей оскорбился окончательно. Все это время он ждал, что Ольга опомнится и придет мириться, ему не приходило в голову, что нужно встать наконец-то с дивана или хоть руку поднять, чтоб ее удержать.
Если бы его спросили, тоскует ли он, Штольц не смог бы ответить. Он привык ожидать Ольгу вечерами, в этом был смысл его лежания в кухне, а не в гостиной; привык обнимать ее ночью, как дети обнимают мягкие игрушки или подушку, с которыми привыкли спать и потеря которых лишает их привычного уюта и спокойного сна. Когда она ушла от него спать в кухню, он первую ночь долго не мог заснуть, ворочался, включал и выключал радио, даже взял какую-то книгу, которая чуть ли не год лежала на тумбочке возле кровати. Но прошло время, и ему уже нравилось, что никто не теребит его каждый вечер, уговаривая выйти на улицу, что не звонит телефон, что не надо снижать громкость телевизора. Основным чувством его теперь была обида на Ольгу, не оправдавшую его надежд на тихое семейное существование. Всего-то и хотел он, что покоя и чтоб жена его разделяла с ним этот покой. Разве не тайная цель всякого и всякой: найти в своем друге неизменную физиономию покоя, вечное и ровное течение чувства? Ведь это норма любви, и чуть что отступает от нее, изменяется, охлаждается, — мы страдаем: стало быть, мой идеал — общий идеал? — думал он. — Не есть ли это венец выработанности, выяснения взаимных отношений обоих полов?
Бесплодные сожаления о минувшем утомили Штольца. Он устал от воспоминаний, как и от этой любви, как уставал от книг, от службы, от света. Раз уж невозможно оказалось для Ольги разделить его счастье, то все лучше, что никто теперь никаких понуканий, никаких требований не предъявляет. Ольга не разделяла его интересы, и он с ней разошелся. Все правильно. Как говорится, что ни делается, все к лучшему.
Так он и не додумался до причины; язык и губы мгновенно замерли на полуслове и остались, как были, полуоткрыты. Вместо слова послышался еще вздох, и вслед за тем начало раздаваться ровное храпенье безмятежно спящего человека.
Стокгольм, 2004