Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2006
Игорь Яковенко — культуролог, доктор философских наук, профессор российского государственного гуманитарного университета. живет в Москве.
Я не слишком склонен к журнальной полемике, а потому редко и с трудом подвигаюсь на написание текстов публицистического характера. Для этого необходимо, чтобы что-то сильно задело. Вот и на этот раз случилось мне услышать по радио передачу о предательстве. В ней участвовали три человека: ведущая, писатель и, как сегодня полагается, священник. И так эти ребята гладко выступали, так бодро и уверенно излагали проблему предательства, что взяла меня злость.
Как нам объяснили, первый предатель во вселенной — Сатана. И предательство, по существу, есть предательство божественной истины. Слушаю я священника и вижу перед собой работника идеологического отдела ЦК. Схема — один к одному. Есть абсолютная, божественная Истина, есть органическая и естественная верность истине, и есть несчастные, отринувшие эту истину. Они, эти несчастные, и есть предатели. Мне в этой связи вспомнилось определение антикоммунизма, данное в материалах XXII съезда КПСС: “Антикоммунизм есть клевета на марксизм, опорочивание идеалов коммунизма и практики его строительства”.
Безнравственность данной позиции в том, что такая трактовка любой (религиозной, идеологической, политической) доктрины напрочь отрицает духовную, а значит, социальную и политическую свободу человеческой личности. А охватившая меня печаль была вызвана следующим — построения батюшки, воспроизводившие эталонную формулу так называемой “морали готтентота”, благосклонно воспринимались его собеседниками, и никто из позвонивших в эфир не увидел здесь проблемы.
Выше я помянул “мораль готтентота”. Это понятие принадлежит XIX веку и восходит к разговору миссионера с готтентотом. Отвечая на два ключевых вопроса: “Что такое хорошо?” и “Что такое плохо?”, собеседник миссионера дал примечательные ответы: “Если я уведу у соседа скот и одну из его жен — это хорошо. А если сосед уведет у меня скот или жену — это плохо”. По понятным соображениям понятие “мораль готтентота” выпало из отечественного научного и публицистического оборота после 1917 года.
Со всех сторон на нас надвигается старая и бесконечно знакомая песня: “Мы” лучше всех. Кругом враги. Нас не любят и нам завидуют. “Наши” всегда правы. В любом внешнеполитическом конфликте “наша” власть заведомо права. Любая попытка поставить этот тезис под вопрос сама по себе есть предательство. Истинно и нравственно то, что идет на пользу “нашей” стране и “нашему” народу. Все, что идет во вред величию образа “нашей” страны и ее народа, есть клевета, распространяемая врагами и предателями. И так далее, и так далее.
Утвердившееся в отечественной культуре понимание таких значимых сущностей, как патриотизм, природа и границы лояльности порядочного человека по отношению к “своим”, проблемы соотношения Власти и Закона, нравственной свободы и верности исходным идентичностям, предательства, лежит где-то между родо-племенным и средневековым сознанием. И это не просто печально, это опасно, ибо нравственная дремучесть общества оборачивается для него историческими катастрофами.
Проблема предательства требует исследования. Это имя покрывает глубоко различающиеся сущности. Ярлык “предателя” нельзя использовать в качестве моральной дубины, которой гвоздят идеологических противников. Накатанно говорящим о предательстве я предложил бы вспомнить судьбу еврейского праведника Савла, неутомимо громившего христиан в I веке, и жившего в веке X потомственного язычника — киевского князя Владимира Святославича. Первый из этих персонажей стал апостолом Павлом, второй —крестителем Руси.
На обложке журнала “Колокол” Герцен печатал картуш с профилями целой группы предателей, поправших присягу и восставших против законного монарха. Мало того, эти люди обманом втянули в преступное предприятие ничего не смыслящих, безграмотных солдат, вверенных им согласно присяге, которой они изменили. В контексте нашего рассуждения рядом с декабристами непременно должен быть помянут честный солдат, до последнего дня войны сохранивший верность присяге и законно избранному главе своего государства — генерал-фельдмаршал Кессельринг. Нюрнбергский трибунал приговорил беднягу то ли к двадцати годам, то ли к пожизненному заключению.
Да что далеко ходить. Согласно опросам общественного мнения, сегодня более 60% граждан РФ позиционируют себя в качестве православных. Три четверти этого множества во время оно сдавали экзамен по научному атеизму и разделяли самое передовое мировоззрение. Куда же подевались их убеждения? Где нынче обретаются пламенные борцы с мракобесием? Во что обратилось племя платных проповедников светлого будущего? На то, чтобы все это сгинуло, хватило и пяти лет, и я не вижу здесь оснований для какого- либо оптимизма, а вижу море безнадежно серого конформизма. Ни о каком предательстве в данном случае говорить не приходится. Одна доминирующая идентичность, освященная Властью предержащей, сменилась другой, и только.
А куда подевались восемнадцать миллионов членов КПСС и двадцать с гаком миллионов членов ВЛКСМ 19 августа 1991 года? Кто из них вышел на улицы в знак солидарности с ГКЧП? Ведь решалась судьба их идеологии, судьба мира, к которому они принадлежали не рутинно, как всякий советскоподданный, но по собственному выбору. Либо вместе с самыми забубенными авторами таких изданий, как “Советская Россия” и “Завтра”, мы должны объявить их предателями и заклеймить. Либо надо признать, что существует такое явление, как историческое развитие. Что в ходе такого развития случаются духовные и политические революции. Что люди, которым выпало жить в прекрасное и ужасное время смены исторических эпох, обречены хоронить одних и принимать других богов.
Новое всегда отрицает старое. Это касается и вещей частных, рутинных, и вещей принципиально значимых. Но, как сказал еще Гегель, новое рождается из старого, ибо больше ему появиться неоткуда. В этом отношении вся история человечества есть чреда постоянных преодолений освященных веками традиций и отрицаний устоев. Славяне отвозили немощных стариков в лес и оставляли их там. Людоедство, инфантицид, промискуитет и многое, многое другое представляли собой не просто рутинную практику, которой наши с вами предки предавались по неразумению, но действия, освященные традицией, наделенные высшими духовными смыслами, включенные в систему ритуала. Лев Гумилев справедливо замечает, что хан Куря, сделавший из черепа князя Святослава Игоревича чашу, говоря сегодняшним языком, отдавал тем самым дань уважения киевскому князю. Святослав был прославленным воином, разрушившим Хазарский каганат, имя которого гремело по всей Великой степи. Осушая эту чашу, хан Куря приобщался славе и удаче Святослава, обретал духовные энергии, которыми боги одарили павшего героя.
Люди понимали мир таким образом тысячелетия. Однако однажды приходит время, когда вчерашние боги предстают в виде смешных и нелепых демонов, а нормы, которые они завещали, представляются страшными и безнравственными. Тогда и появляются пророки, которые от имени других богов рекут совершенно иные истины и диктуют другие правила. Но пророки, которые несут людям новую истину, и адепты этой истины родились в старом мире. Отрицая веру отцов, отбрасывая освященную веками практику, они предавали мир, который их вскормил, отрекались от отцов и дедов, разрушали устойчивый космос, который казался вечным и неизменным тем, кто жил прежде.
Предательство может иметь под собой множество мотивов: корысть, моральную деградацию, властолюбие и другие малоприглядные обстоятельства. Истоком предательства могут быть вещи по-человечески более понятные, но не меняющие моральной оценки происходящего — страх за себя или своих близких, инфантилизм, отсутствие нравственной стойкости, конформизм, неспособность противостоять давлению искушенных провокаторов.
Но рядом со всем этим предательство может вырасти из процессов духовного роста, из напряженной интеллектуальной и нравственной работы, из поисков божественной истины. С первой группой мотивов все достаточно просто и тривиально. Куда важнее и интереснее разобраться со второй. В этой — второй — группе предательство — акт духовный. В предельном случае предательство — маркер духовного преображения. Именно в предательстве реализуется неотъемлемая, богоданная свобода человеческой личности. Для того чтобы, говоря о предательстве, не блуждать в трех соснах, надо развести две сущности — предательство как событие и моральную оценку факта предательства.
Предательство как событие имеет объективное измерение. Оно объективируется по формальным основаниям. Только человек, признававший себя частью некоторой общности, значимого социально-культурного целого, может стать субъектом предательства. Здесь надо подчеркнуть, предателем может быть лишь человек, вступивший в некоторую общность сознательно, как говорили в добрые старые времена, “в трезвом уме и зрелой памяти”. Принявший ее нормы и ценности, взявший на себя обязанности и получивший права, вытекающие из этого факта, и осознаваемый другими людьми, прежде всего принадлежащими этому целому как один из “своих”. Выход из такой общности, особенно на фоне трудностей, борьбы, противостояния, выход, не предусмотренный нормами этой группы и не санкционированный ее членами, является предательством. Неважно, вышел ли ты “в никуда” или перешел на сторону противника, вне зависимости от мотивов и обстоятельств такого перехода он является предательством по отношению к исходному сообществу.
Мужчина, бросивший жену с малым ребенком на руках, или женщина, оставляющая больного мужа, совершают предательство. Эти люди стояли в храме (или в загсе) и, вне зависимости от формы ритуала, представляют себе смысл института брака и те обязанности, которые налагаются при этом на человека: быть с супругом в горе и радости. Заметим, что все серьезные социально значимые общности, существование которых требует соблюдения лояльности своих членов, оформляют членство особым ритуалом, таким, как воинская присяга, получение гражданства, вступление в партию, конфирмация, ритуал рукоположения в церковный сан, ритуал пострижения в монашество и т. д. Ритуал вступления в общность фиксирует акт сознательного принятия прав и обязанностей новым членом.
В некоторых ситуациях специального акта наложения взаимных уз не предусмотрено, либо группа складывается “де- факто”, минуя формальные процедуры. Однако, воспроизводя устойчивые социальные отношения, находясь в группе, человек подтверждает свою причастность к этой общности. Сотни тысяч, если не миллионы пар существуют, не оформляя брак. Дети не подтверждают формально своего родства с родителями, а по достижении совершеннолетия нормы права освобождают детей и родителей от взаимных обязательств. Эта ситуация сложнее; она менее однозначна, узы тоньше. Повзрослевший человек, создающий собственную семью по своему разумению или уходящий в большой мир против воли родителей, предателем не является, хотя его и могут так называть. Однако, одинокие, неприкаянные, больные старики — нравственная проблема для детей.
Что же касается оценки предательства, то здесь необходимо специальное рассмотрение каждого конкретного случая.
Начать надо с того, что в предательстве есть неустранимый негативный момент, от которого нельзя отмахнуться. Предатель обманывает доверие людей, считающих его “своим”. Но общая оценка не может исчерпываться фиксацией этого негатива. В некоторых ситуациях предательство свидетельствует о нравственном величии, в других — о трусости и человеческой слабости, в третьих — о естественном конфликте роста.
Естественная, тысячелетиями воспитываемая установка на верность “своим”, отторжение предательства как нравственного порока и социального зла могут превращаться в механизм закабаления человека. Требование гиперлояльности которая блокирует общую нравственную оценку ситуации, оценку “своих”, своего собственного места в происходящем, фундаментально безнравственно — таково наше глубочайшее убеждение. Тоталитарные секты, радикальные политические группировки, впавшие в патологию властные мамы, уродующие жизнь давно повзрослевшего ребенка, — во всех подобных ситуациях механизмы морально-психологического закабаления используют негативный образ предательства. Человека, участвовавшего в подготовке теракта, но осознавшего ужасные последствия этого акта и “сдавшего” своих подельников, можно только поздравить, при том, что в глазах бывших соратников он останется предателем.
Существует иерархия лояльностей. Есть некоторые, абсолютно непреложные божеские и человеческие законы, нарушение которых не может быть оправдано никакими обстоятельствами, в том числе и верностью любой, самой фундаментальной общности — родине, вере отцов, государству. Эти идеи не только осознаны на уровне нравственной мысли, но закреплены в системе международного права. Понятия преступного приказа и преступления против человечности фиксируют примат универсальных ценностей над любыми локальными конфигурациями — политическими, правовыми, идеологическими.
Предательство — социальное зло. Всякая культура формирует отторжение и профанирует предательство. Это нормально и единственно возможно. Но рядом с пропедевтикой морали и арифметикой социально ценного поведения есть диалектика бытия. На уровне отдельной личности эта диалектика выражается в том, что высшей инстанцией, определяющей поведение человека в ситуации жесткого морального конфликта, является религиозный, философский, нравственный выбор, совершенный всей целостностью человеческой личности. В этом случае можно говорить о духовном преображении. Перед таким выбором все присяги, зароки и лояльности падают. Но при этом предательство не перестает быть предательством. И здесь надо говорить об ответственности человека. Ответственности самой разнообразной — моральной, юридической, исторической. Те, кого ты предал, будут ненавидеть и преследовать предателя. Это нормально. Послезавтра они или их внуки могут оценить твое поведение по-другому. Но это — послезавтра. Хотя совсем не обязательно.
Предприниматель Оскар Шиндлер преступно растрачивал доверенные ему ресурсы своей страны, изнемогавшей под бременем войны, во спасение жизни и здоровья заключенных. А именно — евреев, женщин, стариков и детей. Именно в результате этого предательства Шиндлер стал святым. Я не имею в виду канонизацию, я говорю о существе дела, о святости пред лицом Божиим. По всей видимости, в душе Шиндлера жил некоторый предел, некоторый порог, за которым все утрачивало смысл: и собственная безопасность, и присяга, и Германия. Во всяком случае, та Германия, именем которой совершаются такие злодеяния, та присяга, верность которой требует соучастия в таких преступлениях, такая безопасность, которая покупается ценой потери души.
Выше нами высказана объективистская позиция с высоты, так сказать, гегелевского саморазвивающегося духа. В практике этическая оценка предательства предстает в лагере тех, кого предали, — как низкий поступок, в лагере тех, ради кого было совершено предательство, — как акт позитивный. Разница между Россией и остальным цивилизованным миром состоит в том, что “там” понятие предательства трактуется объективированно. Здесь же оно слишком часто трактуется в духе морали готтентота. Предатель — это тот, и только тот, который ушел от “нас”.
Приведем одно наблюдение. В последние годы в печати и на телевидении встречаются материалы, посвященные разного рода невозвращенцам и лицам, перешедшим на сторону противника в последние (послесталинские) десятилетия. Речь идет о сотрудниках силовых ведомств и правительственных учреждений (ГРУ, КГБ или МИДа). Все эти материалы имеют одну общую черту — они не просто повествуют о судьбах своих героев, но в обязательном порядке содержат квалификацию самого факта перехода на сторону противника. Квалификация эта совершенно бесспорная, и, называя вещи своими именами, авторы говорят о предательстве и ПРЕДАТЕЛЯХ. В этом не было бы ничего примечательного, если бы понятие “предательства” использовалось симметрично. Речь не идет о советской эпохе, но и в последние годы отечественные авторы, обращающиеся к этой тематике, не в состоянии назвать предателями Кима Филби, супругов Розенберг, Ричарда Эймса и всех других, больших и малых ПРЕДАТЕЛЕЙ своих стран, своей цивилизации, перешедших на сторону противника и работавших на СССР или РФ. В чисто манихейском отечественном сознании отказ от Тьмы и переход на сторону силы Света предательством не может быть по определению.
Существует целый класс ситуаций, связанных с противостоянием непримиримых сил, юридически-правовая, нравственная, общеисторическая оценка которых изнутри процесса в принципе невозможна. Это относится и к поведению отдельных участников исторической драмы. Генерал Вашингтон — предатель английской короны или герой американской революции? А перешедшие на сторону “красных” царские генералы Брусилов и Поливанов? А гетман Мазепа? А маршал Пилсудский?
В таких случаях сколько-нибудь объективная оценка возможна разве что в ретроспективной позиции. Постфактум, когда события завершились, последствия устоялись и новая, утвердившаяся в результате реальность принята обществом, возникает возможность отстраненного и объективного видения. Подчеркнем, всего лишь возможность, которая далеко не всегда реализуется. В какой мере среднестатистический россиянин готов видеть в Симоне Петлюре героя национально-освободительного движения и одного из создателей Украинского государства? Какой такой герой, если он воевал с “нашей” Красной армией? Герои — это “наши”, а у них — бандиты и насильники. Приведенный пример с Петлюрой указывает на простое обстоятельство: общественное сознание России в значительной степени не готово признать распад СССР и независимость Украины как необратимую реальность. Тезис “Генерал Маннергейм — национальный герой Финляндии” вряд ли вызовет массовые возражения. Итак, изнутри событий оценки полярны и заданы принадлежностью к одной из сторон, а по их завершении оценка, как правило, диктуется победителем. И только потом наступает время более или менее взвешенных и отстраненных оценок.
Наступит ли это время хоть когда-нибудь на отечественных просторах? Почему члены организации “Красная капелла”, добровольно работавшие на противников Германии в ходе Второй мировой войны, — герои-антифашисты, а полковник Олег Пеньковский, также добровольно, по собственному почину работавший на разведки Англии и США в начале шестидесятых годов, — презренный предатель нашей советской родины? Члены “Красной капеллы” и Пеньковский — предатели в равной степени. Разница между ними состоит в том, что люди из “Красной капеллы” — солдаты великой армии мирового антифашистского движения, а Пеньковский — солдат не менее великой армии мирового антикоммунистического движения. Каждый из них совершил свой выбор и прошел избранный путь до конца.
В тоталитарном СССР православная точка зрения была представлена в “Журнале Московской патриархии” и “Православном календаре”; периодически выходили “Богословские труды”. На всем остальном печатном пространстве царствовал казенный атеизм. Кто ответит мне на вопрос: где в современной России, записавшей гарантии прав и свобод своих граждан в первые параграфы Конституции, систематически представлена позиция атеистов? Я не знаю о таком издании (во всяком случае, в бумажном формате). В нашей стране вывелись и вымерли атеисты? Тогда демократической России за 14 лет удалось то, чего за 73 года не смогли добиться большевики. Либо немногие темные люди, которые не расстались еще с атеистическими предрассудками, дезориентированы: у них отшибло язык, исчезли духовные потребности. Доживают бедняги свой век в скорбном одиночестве, созерцая сокрушительный рост православной духовности…
Это не просто печально или тревожно. Это страшно. Мы живем в глубинно тоталитарном обществе. Обществе, жаждущем единомыслия. И власть в данном случае ни при чем. Она лишь улавливает общественные настроения и использует их в своих целях.
Зафиксируем одну печальную закономерность: феномены, имеющие идеологическое измерение — политические режимы, идеологии, конфессии, — сплошь и рядом демонстрируют склонность к закабалению человека. Утверждаясь на волне политической или духовной революции, они поразительно быстро окостеневают. Их утверждение, которое объективно было отказом от предшествующей традиции, системы ценностей, попранием веры, разрушением укорененных в традиции институтов, трактуется как великая духовная, политическая, социальная революция, как обретение божественной истины, выход на дорогу добра и справедливости. Далее обретенная истина объявляется окончательной и сакрализуется в этом качестве. А любое движение за ее рамки трактуется как предательство Бога (божественной истины, светлого будущего всего человечества) со всеми вытекающими моральными, политическими и юридическими последствиями.
С момента возникновения христианства верующие отстаивали свое законное право на свободу вероисповедания. Миланский эдикт “О веротерпимости” императоров Константина и Лициния 313 года решил эту проблему. С позиций либерала на этом можно было бы поставить точку. Истина христианства (если она действительно истина) сама по себе должна была победить язычество в честной конкуренции. Однако фундаменталисты думают иначе. История идейной и политической борьбы христианской церкви не завершилась Миланским эдиктом. Произошла смена политических целей. Церковь взяла курс на тотальное доминирование и срастание с государством. На смену так называемым “апологетам” — христианским писателям II–IV веков, аргументированно, в честной, интеллектуально добросовестной полемике защищавшим доктрины христианства и вдохновенно отстаивавшим право на свободу вероисповедания, приходят совсем другие персонажи. Запрещающий языческие культы эдикт императора Феодосия “Да сгинут суеверия” 391 года ознаменовал наступление эпохи насаждения христианства и насильственного искоренения инакомыслия. Железных ломиков и бейсбольных бит в то время не было. Вооружившись камнями, факелами и подручным строительным инструментом, верующие громили статуи античных богов, поджигали хранящие языческую мудрость библиотеки, забивали камнями самых ярких и стойких носителей языческой культуры. Античность кончилась, началось средневековье.
Для массового человека понятие “средневековье” звучит пустой, далекой от сегодняшней жизни абстракцией. К сожалению, это не так. Средневековье гораздо ближе к каждому из нас, чем это кажется с первого взгляда. Когда вы видите по телевизору неистовства исламской улицы по поводу карикатурного скандала или слышите по радио рев толпы фанатиков, призывающих к смертной казни “вероотступника” Абдулы Рахмана — гражданина Афганистана, перешедшего в христианство, — вы наблюдаете живое средневековье.
Реформация, кровавые войны Контрреформации, Великая Французская революция, борьба с клерикализмом, выливавшаяся в борьбу на уничтожение католической церкви, знаменитый призыв “Раздавите гадину!” — все это и многое-многое другое — прямые исторические последствия эдикта Феодосия и той исторической практики, которая выросла на поле христианской идеократии. В результате на фоне драматических, но абсолютно неизбежных процессов в Европе был выношен и выстрадан идеал секулярного общества. Общества, возвращающего человека к нормальному порядку вещей, отдающего задачу спасения души в руки его самого, делающего веру делом свободного, лишенного какого бы то ни было принуждения выбора.
Западноевропейская цивилизация выработала иммунитет от перерождения вчерашней революционной Истины в духовные оковы сегодняшнего дня. В самом широком смысле это — либеральные ценности: духовная независимость, свобода, плюрализм, право на сомнение, толерантность к иному, отторжение фанатизма, высокий статус дискуссии в культуре и так далее. Печаль в том, что эти ценности отторгаются отечественной реальностью. Российское общество дрейфует в сторону единомыслия.
Эпоха разброда, шатаний и не свойственного отечественному климату плюрализма сгинула вместе с концом девяностых. Ныне востребованы “здоровый консерватизм” и “просвещенный традиционализм”, верность “историческим началам и истокам”, антизападничество и прочие проверенные временем добродетели. В результате складывается примечательная картина культурной и общественной жизни. Тоскливое, непобедимо примитивное телевидение, утрачивающая остатки живого содержания борьба политических партий, обложенные со всех сторон правозащитники и прочие общественные организации, гламурная тусовка, полторы приличных газеты, пара радиостанций и несколько пристойных журналов с крошечными тиражами. Это одна сторона картинки. Не менее интересна и эволюция общественных настроений. На нас наступают спесь и национальное самодовольство, агрессивная нетерпимость к Другому (политически, конфессионально, этнически), растущая тенденция изоляционизма, имперская ностальгия.
Меня не интересуют те силы, которые заказывают и формируют описанную идейную конъюнктуру. Это абсолютно прагматичные и циничные люди, действующие в тактическом временном горизонте. С ними все в порядке. Меня интересуют столичные и провинциальные интеллигенты, с энтузиазмом включившиеся в эту компанию. Я говорю о тех, за чьей спиной не просматриваются вклады на Каймановых островах и недвижимость на Средиземноморском побережье, а таких большинство. Они что, не понимают, чем все это кончится? Не задумываются о будущем своих детей?
Россию подмораживают. Призраки Суслова, Константина Леонтьева и Победоносцева отчетливо просматриваются в контурах наступившей эпохи. Тут мы возвращаемся к исходной теме. Понятно, что при подобном развороте событий тема духовной свободы оказывается категорически не ко двору. Голосами второго плана в разной аранжировке озвучивается тезис “Русский — значит православный”. Верность вере отцов подается как магистральная добродетель. Реальные отцы, а зачастую и деды припадающих ныне к живительным истокам, прониклись “красной” идеей и решительно порвали с религиозными предрассудками, но сегодня об этом положено молчать. Традиционное для России православие выступает как единственная возможность духовного выбора для этнически русского.
Авторитет сакрализуемой традиции подпирается авторитетом церковной иерархии, которая сплошь и рядом представляет доктрины веры в одеяниях объективного (научного, бесспорного, безусловного) знания. Здесь мы касаемся важной проблемы. Дело в том, что изложение доктрин веры в логических и грамматических конструкциях, описывающих позитивную истину, то есть представление веры в качестве знания, — опасный род интеллектуального жульничества. Когда священнослужитель говорит относительно доктрин веры: “Я знаю то-то и то-то”, он использует богословское невежество российского общества. Знают нечто про Бога гностики — люди, принадлежащие к одной из самых опасных сект, с которой христианство боролось не на жизнь, а на смерть во II –IV веках. Христиане же — веруют (“Мы, православные, веруем в то, что …”). Казалось бы, какая разница? А разница кардинальная. Против объективной истины не попрешь. Впадает Волга в Каспийское море, и все тут. Что же касается веры, то истина веры субъективна. То обстоятельство, что одни люди веруют определенным образом, с необходимостью предполагает, что рядом с ними могут быть люди, разделяющие иные религиозные доктрины.
Я уже не говорю о том, что безоглядная вера — достояние фанатиков и примитивных субъектов с узким кругозором. Любая вера, сколь бы твердой она ни была, предполагает сомнение. Не сомнение на этапе обретения веры, а сомнение постоянное, постоянную внутреннюю потребность в критическом отношении к исповедуемым ценностям и постулатам. Это коренится в природе человеческой психики и никак не связано с силой убеждений. Человек может не отдавать себе отчета в описываемой стороне собственной интеллектуальной и духовной жизни, но она существует. Внешний круг сознания непрестанно ищет подтверждения собственным убеждениям. Просто человек глубоко верующий все время находит такие подтверждения, а все сомнения разрешаются в пользу исходных установок. Человек колеблющийся находит в бытии факты и обстоятельства, которые не укладываются в доктрину; и тогда он пытается как-то согласовать реальность и доктрину, объяснить самому себе эти расхождения. А тот, кому не удается согласовать растущий массив фактов, соображений, обстоятельств с исходными убеждениями, рано или поздно отходит от исповедуемых догматов.
Последний сюжет, которого хотелось бы коснуться, касается открытого политического конфликта между гражданином и государством. Я имею в виду радикальные движения и идеи насильственного изменения политического и общественного строя.
Начнем с того, что государство — одно из величайших завоеваний цивилизации. Разумеется, речь идет не о конкретном политическом режиме (который может быть чудовищным) и не о конкретной традиции государственности (которая может быть в высшей степени несимпатичной), но о государстве как субстанции, государстве как альтернативе анархии, варварству и хаосу. Всякая насильственная смена власти толкает общество к краю пропасти, будит демонов хаоса и разрушения. Поэтому всякий, кто толкает общество к насильственному изменению политического строя, не только совершает серьезное уголовное преступление, но пускается на морально опасный путь. В голове нормального, зрелого, этически и интеллектуально вменяемого человека идея насильственной смены власти может возникнуть только на фоне абсолютной убежденности в нетерпимости правительственного курса, гибельности его для нации и полной невозможности изменить порочное положение вещей в рамках мирного политического процесса.
Любая власть имеет юридическое и моральное право репрессировать всех и всяческих путчистов и революционариев в соответствии с законом. Если же она этого не делает, то это власть при последнем издыхании, утратившая поддержку общества, маневрирующая и доживающая свои дни. Власть, лишенная воли к жизни, и слова доброго не стоит. В глазах власти всякий радикал, работающий на насильственную смену политического режима, — опасный государственный преступник. А в глазах общества? Оказывается, что на этот вопрос ответить не так просто.
Обратимся к конкретному примеру. Передо мною лежит номер газеты “Завтра” (2005, № 48), в котором напечатано интервью полковника Владимира Квачкова, обвиняемого в покушении на жизнь Анатолия Чубайса. Полковник умудряется давать заочные интервью, находясь в тюрьме, и это само по себе примечательно. Но главное в другом. Квачков призывает к “национальному восстанию” во имя спасения России. Расставим акценты. Обозначенный полковник мне глубоко несимпатичен. Я убежден, что он должен предстать перед судом и, если суд установит, что Квачков виновен в инкриминируемых ему преступлениях, должен быть осужден в соответствии с законом. Я не постигаю, каким образом в официально зарегистрированной и легально распространяемой общероссийской газете печатается призыв к насильственному свержению законной власти и изменению общественного строя. Не понимаю, куда смотрит генеральная прокуратора и почему бездействует наш суд, самый басманный в мире. Но вместе с тем я не могу не признать за полковником Квачковым морального права призвать сограждан к оружию. Права, которое неотделимо от моральной, юридической и общеисторической ответственности, ложащейся на плечи каждого, призывающего общество к насилию.
Нормальная власть отвечает на подобные призывы репрессиями, а если репрессии не следуют — мы имеем дело с политическими играми. Но это — частности. Главное же — реакция сограждан. Все помнят блистательный афоризм: “Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае его зовут иначе”. По своему существу любые массовые вооруженные выступления против власти есть заявка на революцию. А революция — это особая форма внеочередного референдума о доверии общества к существующему режиму. Формулировка “антинародный режим” — идеологический штамп, не имеющий отношения к исторической реальности. Не пользующиеся поддержкой большинства населения режимы могут быть стабильны только в случае иностранного военного вмешательства. Антинародными были режимы князей, правящих на основании татарского ярлыка и вышибавших из народа ордынскую дань, или просоветские режимы в Восточной Европе, насаждавшие чуждый восточноевропейцам экономический и общественный строй. И то в развернутой перспективе логика исторического развития двигает режимы ставленников внешних сил к защите собственных национальных интересов и обретению независимости. Можно привести совсем другие примеры, назвав ставленников революционной Франции, фашистской Германии или США; дело не в этом. В общем случае любая суверенная власть устойчива постольку и существует до тех пор, пока опирается на поддержку большинства населения.
По всему этому власть, пользующаяся доверием общества, не страшится призывов к насилию и спокойно откручивает голову любым радикальным маргиналам. Власть, утратившая такую поддержку, маневрирует, от жестких репрессий переходит к широким обещаниям, послаблениям и частным компромиссам. Убеждает, что худой мир лучше доброй ссоры. Однако маневры власти только воодушевляют непримиримых. Учуяв слабость правящего режима, они с энтузиазмом толкают общество к силовому конфликту. Тот, кто призывает к насилию или выходит на улицу с оружием в руках, рассчитывает на широкую общественную поддержку и, если этот расчет оправдался, обретает шанс быть похороненным в пантеоне павших героев или возглавить победоносную борьбу. А если этот расчет не оправдался? Тогда перед путчистами и неудавшимися революционерами открывается перспектива военно-полевого суда и скорого исполнения приговора. Такова жесткая диалектика истории. Других способов установления истины в вопросе о доверии общества к правящему режиму, который представляется искренним радикалам богомерзким и чудовищным, не существует.
Я недолюбливаю всех и всяческих революционеров. Это — личное. Мне вообще не симпатичны люди с горящими глазами. Присущая им картина мира представляется примитивной, упования на волшебное преображение реальности в случае утверждения исповедуемой истины — утопическими, а предлагаемые способы решения общественных проблем — контрпродуктивными. Но как историк культуры я знаю волшебную силу общественных иллюзий. Я знаю, что для искренних адептов нового революция — пространство идеального бытия. Переживание огромной силы, которое охватывает однажды миллионы людей. Событие, о котором до последнего вздоха помнят его прямые участники. Я знаю, что европейская культура Нового времени родилась и выросла в революциях. Что дух Революции (социальной, духовной, политической) породнился однажды с духом Свободы.
Вопреки либерально-интеллигентской мифологии свобода не является безусловной ценностью и вожделенной мечтой каждого человека во все времена. Свобода — это бремя. Масса людей не готова к свободе, не способна жить в условиях свободы, не желает этого и делает все, что в ее силах, для сохранения собственного подъяремного состояния. Этих людей можно понять. В мире, где утвердились принципы свободы, у них нет будущего, а настоящее свободное общество — тягостно и противоестественно. Тем не менее вектор исторического развития лежит в направлении наращивания пространства свободы. Через возвраты, застои, попятные движения человечество движется именно в этом направлении. В практическом плане это означает, что общества, которые упорствуют в борьбе за сохранение власти традиции, патернализма, единомыслия, готовят себе большие потрясения. Потрясения эти гарантированы и превышают историческую цену принятия нового порядка вещей уже сегодня. Общества либо изменяются и попадают в будущее, либо остаются неизменными и сходят с исторической арены.