Из дневников
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2006
Дмитрий Николаевич Каралис родился в Ленинграде в 1949 году. Автор книг прозы: “Мы строим дом” (М., 1988), “Игра по-крупному”, (Л., 1991), “Ненайденный клад” (СПб., 1992), “Автопортрет” (СПб., 1999), “Самоваръ графа Толстого” (СПб., 2003), “Роман с героиней” (СПб., 2003), “Феномен Крикушина” (СПб., 2004) и др. Лауреат литературной премии им. Н.В. Гоголя. Живет в Санкт-Петербурге.
1995 год
1 февраля 1995 года
Кто сказал, что деньги не пахнут? Еще как пахнут! Вываливаешь на тахту перетянутые резинками пачки, и в комнате возникает тяжелый запах немытых рук, запах вывернутых карманов с легкой примесью женской косметики. Ольга пересчитывает их при задернутых шторах, раскладывает по купюрам, пачкам, кучкам, поленницам, пишет, куда пойдут — это в банк, это в Москву, это на зарплату и премии, потом складывает их обратно в мешки и пакеты и гудит пылесосом, снимая с дивана оставшийся мусор.
Чем больше дневная выручка, тем больше мусора. Словно деньги принесены не из книжных магазинов, а с колхозного рынка: земля, песок, катышки бумаги и прочие мелкие соринки, шелестящие в трубе пылесоса.
Я проветриваю кабинет, брызгаю одеколоном, но и ночью мне кажется, что запах денег, разложенных в пачки по купюрам, доносится из чрева дивана, на котором я сплю. Стиснутые резинками и завернутые в полиэтиленовые мешки с подробной описью количества купюр они все равно пахнут…
Сплю на деньгах, но радости никакой не испытываю. Почему надо засовывать их в диван, а не в стенной шкаф, например? Может инстинкт действует, может, пословица на психологическом уровне — “Подальше положишь, поближе возьмешь”?
Однажды Ольга, приехав с книжного рынка, сунула пакет с деньгами в платяной шкаф и пошла на кухню чистить селедку. Кошка Дашка открыла лапой дверь, порвала шуршащий мешок, туда же сунула свою любопытную овчарочью морду Юджи, и эти две хулиганки на пару растащили по квартире и насуслили три миллиона в пачках. Юджи брала пачку тысячных в пасть и катала там, слегка подгрызая, словно хотела проглотить. На этом ее и застала Ольга, спешившая к зазвонившему телефону.
16 февраля 1995 года
Привез Борису Стругацкому гонорар за десятый том собрания сочинений, которое выпускает наш “Текст”. Стругацкий, как обычно, в коротких валеночках, теплой жилетке, доброжелательно-внимателен.
На стене — веточка ржавой колючей проволоки, которую сняли с Берлинской стены. И барельеф Пушкина на чугунном кругляше — черный, как копировальная бумага. Такого черного Пушкина я помню с детства — он висел в нашем дом, и я сразу запомнил по этой дёгтевой черноте, что солнце русской поэзии — из арабов, его предки родом из Африки, за освобождение которой от колониализма борется все прогрессивное человечество во главе с Никитой Сергеевичем Хрущевым, который, наоборот, был толст и румян, и которого я в шестилетнем возрасте погладил по накладному карману просторного песочного пиджака на платформе в городе Зеленогорске, просунув свою тонкую руку меж синих милицейских кителей. “Дедушка Хрущев! — радостно вопил я. — Дорогой Никита Сергеевич!”
Черный чугунный Пушкин и колючая проволока — неплохая часть интерьера писателя-фантаста.
Семинар фантастики, который много лет вел в Доме писателя Борис Натанович, не собирался уже года четыре, с тех пор, как сгорел Дом писателя. Я напомнил, как десять лет назад меня приняли из кандидатов в действительные члены семинара. Стругацкий посетовал, что скучает без молодежи. Вспомнил мою повесть и рассказ, с которыми я пришел в семинар.
— А сейчас что пишете?
— Только дневники. Чтобы писать, нужно понимать происходящую жизнь, а я ничего не понимаю. Какая-то трещина в сердце.
— Ну, Димочка, вести дневники в смутные времена — это очень важно и интересно! Продолжайте, не ленитесь. Вот у меня это плохо получается…
Утром выступал Ельцин с посланием к Парламенту.
— Борис Натанович, как вы думаете — Ельцин пьет?
— Я о том же самом спрашивал Егора…
Егор Гайдар, бывший премьер-министр, женат на дочке Аркадия Стругацкого — Маше.
— Егор сказал, что выпить Ельцин любит, но не запойный.
— И никаких решений по пьянке не принимает? — Мне хотелось верить, что нашей страной управляет если не трезвенник, то хотя бы не алкаш.
— Нет-нет, это исключено, — махнул рукой классик.- Это преувеличивают. Но выпить любит…
— А кто там наверху не любит? Путч, и тот готовили по пьянке. Премьер Павлов на допросе сказал, что ничего не помнит — спал пьяный на диванчике. У Янаева на первой пресс-конференции ГКЧП руки дрожали, воду стаканами глотал — все по телевизору видели. Белый Дом защищали — Руцкой со своей командой о пустые бутылки спотыкались. — Меня тянуло философствовать. — Да и что хотеть — если мы сами признаем, что народ наш испорчен, забит, развращен, варваризирован, безбожен, местами просто ужасен, а мы хотим, чтобы таким народом управлял честный, трезвый, мудрый и добросовестный человек вроде академика Лихачева. Такого не бывает…
Стругацкий сложил деньги стопочкой и расписался в ордере.
— Да, Дима, я с вами согласен — такого не бывает…
Борис Натанович не пьет — не любит это дело, как признался однажды.
“У нас Аркадий за двоих употреблял…”
26 февраля 1995 года
Вестернизация России в полном разгаре. Не знаю, как в глубинке, но в обеих столицах дело налажено — все ведется к тому, чтобы русские перестали ощущать себя русскими.
Прихожу домой — орет телевизор: небритый Шифрин бацает на гитаре: “Мани — мани — мани!..”
Домочадцы занимаются своими делами — Ольга говорит по телефону, Максим прибирается в комнате.
— Где пульт? — не раздеваясь, яростно ищу его, чтобы убавить звук или переключить программу. — Где пульт?
Собака и кошка прячутся по углам, смотрят на меня сочувственно-тревожно.
Как сквозь землю провалился этот чертов пульт!
“Мани — мани — мани!..” Нажимаю кнопку на телевизоре. Экран гаснет — видна пыль на нем.
— Вы что, глухие? Тише сделать нельзя?
Максим говорит, что он телевизор не смотрит, Ольга пожимает плечами: громкость, дескать, была нормальная, но началась песня, и стало громко.
— Да какая это к черту песня! Песня… Вы уже без орущего ящика жизни не представляете. Он орет, а вам — хоть бы что…
Я уже позабыл, когда русские народные песни по телевизору исполняли. Сколько приемник ни крути, русской песни не услышишь — сплошной западный вал. Что бы сказала Европа, что бы сказала Америка, случись на их радиостанциях и на ТВ зеркальная ситуация — днем и ночью крутили бы нашу эстраду? Например, Леонтьева, Пугачеву, Бабкину…
А про танцы и говорить нечего — подтанцовка в нижнем белье. Выходит певец, одетый, как швейцар в ресторане, или как герой-любовник, выскочивший из шкафа, а с ним дюжина девочек, вся задача которых одновременно хлопнуть в ладоши, повернуться попками к зрителю и как-нибудь раскорячиться. В России так теперь танцуют.
Коля Коняев возглавляет Православное общество писателей.
Поэт Виктор Максимов посоветовал мне переговорить с ним — я сманил Колю ехать в Москву в один день. Взял купейные билеты. Говорили до трех ночи.
— Почему не слышно голоса Русской Православной Церкви? Почему по телевизору какие-то Сванидзе, Митковы, Познеры, Явлинские?.. Их много, но правда-то одна. Сникерсы, баунти, райские ароматы, непревзойденный результат… Давай наберем денег и организуем ежедневное или еженедельное выступление православных проповедников — пусть они нам рассказывают, что есть добро, а что — зло. На конкретных примерах. Если им нельзя касаться политики — пусть говорят о мирском. Пусть устраивают диспуты с мирянами, отвечают на вопросы, растолковывают факты повседневной жизни… Неужели русские предприниматели не найдут денег на святое дело? На рок и джаз-фестивали находят, на “Поле чудес” — отбоя нет от спонсоров… Найдем! Я первый дам, сколько смогу…
Мы курили в тамбуре “Красной стрелы”, и Коля говорил, что многое делается, задача его общества — воцерковление писателей, чтобы писатели вернулись в Церковь, знали, как ведутся службы, хотя бы раз в неделю стояли полную литургию, исповедовались, причащались, в своих произведениях придерживались Христианских идей… Церковь тоже многое делает. Она не молчит.
— Но почему не слышно ее голоса? Почему по телевизору мы видим либо отцов Церкви в большие религиозные праздники, либо религиозные программы под заунывную музыку с показом развалин монастырей? Мы видим внешнюю сторону религии, и не слышим идущего к сердцу Слова… Когда большевикам нужно было разрушить религию, они призвали сотни публицистов и борзописцев к этому делу, даже объявили пятилетку безбожия. Желающие нашлись быстро. Сейчас, когда мы проиграли холодную войну, экономическую, идеологическую и начинаем проигрывать битву за души людей — самое время соединиться всем деятелям искусства и помочь людям не только молитвами, но и конкретным делом… Государственной власти как таковой нет — есть команды, борющиеся за нее, но есть Президент, в конце концов…
Коняев сказал, что все воззвания подобного рода (а они были) до президента не доходят.
— Ему же письма не домой в почтовый ящик кладут…Там референты и помощники.
Вспомнили, что не успело общество православных писателей заявить о себе, а писательница Нина Катерли, которой в последнее время полюбилось словечко “фашист”, уже успела наговорить по московскому ТВ кучу гадостей о его намерениях.
— Православные писатели и фашисты — это, по ее мнению очень близкие понятия, — рассмеялся, почесывая бороду, Коняев. — Особенно, если учесть, что среди первых много фронтовиков, воевавших с фашизмом…
29 марта 1995 года
Знакомый бандит признался: “Сейчас зарабатывать деньги беспределом становится все труднее. Приходится отнимать деньги более цивилизованными средствами”.
Увидав у меня на книжном складе дверцу, ведущую из кабинета в кладовку с электрической лампочкой на низком потолке, завистливо покачал головой:
— Тут у тебя можно по 125-й работать…
— А что это за статья?
— Удержание заложников. Кровать поставить и держать человека, пока деньги за него не отдадут.
— Так орать же будет… Слышно наверху…
— Уколами специальными колоть…
Н-да.
Их терминология: “пальцует” — т.е. делает пальцами специальные жесты, понятные партнеру или посвященному человеку. “Манерно, манерные люди” — бандиты на машинах, с радиотелефоном, в соответствующей одежде, с короткими стрижками, знающие манеры своего мира — как начинать разговор на “стрелке”, как его заканчивать… “Подъехали манерно”.
Однако моему бандиту до настоящих разбойников далеко — он, как и я, учился в аспирантуре, занимался боксом у того же тренера Виктора Соболева в “Буревестнике”, крепкого телосложения, и больше наводит тень на плетень, чем бандитствует. Я плачу ему сто долларов в месяц — он как бы наша крыша. От кого защищает и “крышует” — неведомо. “Но тебе так спокойней”, — проницательно сказала Ольга. Я кивнул: “Спокойней. У всех есть крыша, пусть и у нас будет”.
Идет парад крыш! В деловых кругах только об этом и разговоров: “У тебя какая крыша?” — “Комаровская. А у тебя?” — “Да так, — говорится многозначительно, — работаем с людьми”. — “Ясно. А Лёха с бывшими кагэбэшниками закорешился. У них всё схвачено… Все по-взрослому. Тут недавно бандюганы ему стрелку назначили, прикатили на двух джипах — никого нет. Тут пенс с палочкой из “запорожца” вылезает, старшего спрашивает. Быки ему говорят: катись, батя, пока по шее не дали, видишь, тут серьезны дела трут. Он чего-то им сказал, у них и челюсти отвисли. Старший из джипа выскакивает, к себе в машину приглашает. Пенс ему два слова шепнул, тот бочком-бочком, в машину — и укатили, только вьет! Оказался настоящий вор в законе”. — “А у Сереги казанские!” — “Но они ниже стоят, чем тамбовские?” — “Ниже, но отмороженнее. Чуть что, сразу стреляют! Крутизна редкая…”
Стреляют везде — по несколько убийств в день. Новости начинаются с сообщения, кого сегодня грохнули. Весело живем!
Наверное, убитые мешали строить обновленную Россию, сопротивлялись вхождению страны в цивилизованное сообщество, тормозили прогресс и реформы, о которых только и трещат в телевизоре: “Реформы, реформы, реформы…”
И чем кровь, пролитая в революцию, которую так любят вспоминать “прогрессивные журналисты”, отличается от крови, проливаемой сейчас?
Общественные туалеты в Петербурге начинают превращаться в кафе, блинные, закусочные, коктейль-бары.
Ты меня застрели, я туда не пойду!
1 июля 1995 года, Зеленогорск
Дочитываю дневники недавно скончавшегося Юрия Нагибина. Он вел их с 1942 по 1986 год. Отдал в издательство за три дня до смерти.
Поначалу не нравилось: нудные, вымученные описания природы, охоты, пьянок, женщин — последняя позиция описана особенно противно — сравнительный анализ жен, любовниц; затем — жалобы на родню, дачную обслугу, шофера, секретарей СП, журналистов. Сетования на то, что его редко отправляют за границу (к сорока годам объехал только 25 стран). Все кругом плохие, мерзавцы, упыри, прикидываются хорошими, он с ними дружит, а потом прозревает…
Но с записей, относящихся к его dowble five, я почувствовал в авторе перемену, и читал с проснувшимся интересом. Нагибин всю жизнь (так он полагал) учился писать.
Его рассказы я никогда не пропускал, хотя и видел в них некоторую литературность.
Он описывает один из бесцветных деньков — 26 ноября 1983 года: жалуется на погоду, боли в животе после сытного обеда, вспоминает вчерашних собеседников…
Я открыл свои дневники, нашел 26 ноября 1983 года и посмотрел, как мне выпало отмечать в тот год свой день рождения. Оказалось, бездарно. С утра поругавшись с Ольгой, я в одиночестве пил портвейн у заснеженной могилки некого Синичкина на Смоленском кладбище, что напротив нашего дома. И путь мой потом лежал в поселок Коммунар, что под Гатчиной. За ночь выпал первый снег, и я, расчистив скамейку, пил портвейн, жалел свое бездарное 34-летие и, делясь с хозяином места красной влагой, огорчался присутствию дедка за оградками, который стерег меня, чтобы забрать пустую бутылку. Хотел позвать пенсионера-охотника в компанию, но забоялся услужливых поздравлений, его торопливости и пустых разговоров. И выпил портвейн в одиночестве.
Разные у нас с Нагибиным были заботы в тот день, но настроение — одинаковой хреновости.
У Юрия Марковича было пять, кажется, жен. Страх и ожидание смерти начались лет с пятидесяти. Он умер в 1995г.- семидесятипятилетним.
Мир его праху.
1996 год
21 января 1996 года
Несколько ночей подряд читал С. Довлатова, включая его переписку и очерки о нем. Поначалу хотелось читать еще и еще. Ну, Сережа, давай!
К концу устал и задумался. Да, блестящий рассказчик, умеет создать интерес к пустяковым, казалось бы, житейским ситуациям, прекрасно держит интонацию… Но при всей изящности и лаконичности письма копает не глубоко. Интересно наблюдать жизнь его героев, но не сочувствуешь ей. Талантливый гуляка, лоботряс, фарцовщик, охранник в зоне, журналист — знает жизнь, но по разному мы с ним эту жизнь видим.
Но стимулирует меня к письму. После его книг чешутся руки: ты заразился интонацией, кажущейся простотой письма, в голове крутятся начальные фразы легкого изящного рассказа…
Догадываюсь, как непросто Довлатов шлифовал свой текст. Чем труднее пишется, тем легче читается.
25 января 1996 года
Война в Чечне — не война, а политика. Кому-то она нужна.
Приехал к Б.Стругацкому выплачивать гонорар. Мне накануне приснилось, что мы с ним рассматриваем Ольгины семейные альбомы с марками. Рассказал ему об этом.
— Дима! Почему же вы не привезли их мне! Я давно мечтаю, чтобы кто-нибудь привез
мне коллекцию марок и я бы покопался в ней. Это же мечта любого филателиста!
Я рассказал, какие марки в нашей коллекции, вспомнил, что у тестя есть несколько альбомов — остались от дядьки. Рассказал про дядьку, похвастался Ольгиной бабушкой-артисткой.
Выяснилось, что Стругацкий интересуется также конвертами и открытками с марками особого — восьмого формата.
— Вы помните, Дима, к нам в семинар ходил сын артиста Кадочникова?.. — он назвал имя.
Я соврал, что помню.
— Так вот однажды он приволок мне два чемодана с письмами сороковых-пятидесятых годов. Павел Кадочников тогда был страшно популярен — снялся в фильме “Подвиг разведчика”, еще каких-то… Это были письма его почитателей — со всей страны. Некоторые даже нераспечатанные. И вот я всю ночь копался в этом чемодане. Получил несказанное удовольствие!… Что касается ваших марок, то это скорее всего так называемая детская коллекция. А вот марки вашего тестя, оставшиеся ему от дядьки — это может оказаться весьма интересным. Человек собирал их в зрелом возрасте, имея деньги — он мог себе позволить.
Я пообещал поговорить с тестем и привезти ему коллекции на просмотр.
— В этом есть нечто странно-знаменательное, — одеваясь, сказал я. — В Чечне идет война, в Кремле творится, Бог знает что, на душе гадко, а мы с вами беседовали о марках…
— Да-а… На душе гадко, — согласился Борис Натанович. — Время очень тяжелое и не-приятное. — Он проводил меня до решетчатой двери на площадке, открыл замок. — Я вас жду, Дима. Привозите ваши коллекции, с удовольствием посмотрю…
“Известно, что ничто так не окрыляет фантазию, как отсутствие фактов”, говорил Николай Евграфович Салтыков-Щедрин.
Власть молчит, и мы ломаем себе голову: что же происходит в стране, куда мы идем, какова статистика производства, рождаемости, смертности, потребления мяса, хлеба, алкоголя, соотношение браков и разводов… Цифры мелькают в газетах самые лихие.
С тоски читаю Щедрина: “Надул, сосводничал, получил грош, из оного копейку пропил, другую спрятал — в этом весь интерес настоящего. Когда грошей накопится достаточно, можно будет задрать ноги на стол и начать пить без просыпу: в этом весь идеал будущего”. (“Господа ташкентцы”)
В наше время таких господ хватает. “Брокер на бирже” звучит, как космонавт во времена моей пионерской юности. Дети хотят быть либо рэкетирами в кожаных куртках, либо брокерами. Несчастная мы страна…
Москва всегда казалась мне городом декораций, приставленных к Красной площади, Кремлю, Мавзолею, Храму Василия Блаженного, казалась площадкой для проведения парадов, демонстраций и торжественных проездов правительственных эскортов. Челюскинцы, папановцы, космонавты…
25 января 1996 года
Объявление в газете звучало так:
“Ищу работу. Административно-хозяйственную. Исполнительный директор. Мне 45 лет, высшее техническое, опыт коммерческой работы, связи, в прошлом спец. службы. Тел. №…….”
Я позвонил. Характерный гудок АОНа. Сняли трубку. Мужчина с бодрым голосом. Разговорились. Закончил Техноложку, имел отношение к спецслужбам. В последнее время покрутился в коммерции, даже возглавлял охранную службу. Назвал себя администратором от бога.
— А что имеется в виду под спецслужбами?
— Это то, что сейчас называется ФСК. Я проработал там десять лет после института.
Пришел к нам на склад. Импозантный блондин с серыми глазами. Длинное пальто. Жесткие волосы, внимательный взгляд, румянец с мороза… Нам принесли кофе.
Я стал рассказывать, что мы из себя представляем. Он кивал, поддакивал, вставлял к месту факты и комментарии — я и не заметил, как разговорился, под его ободрительные кивки: пошли в ход фамилии, суммы моих заработков, рассуждения о перспективах издательства… Еще чего-то наболтал. Отчего ж не поговорить с порядочным человеком? Если он будет у нас работать, ему лучше сразу рассказать все, как есть…
Неожиданно меня что-то стукнуло: уймись! кто на работу устраивается — ты или он?
Пусть о себе расскажет.
— Ну, — говорю, — картина вам в общем ясна, может, какие вопросы есть?
— Да, картина, мне в целом ясна, не скрою — вы мне очень симпатичны, но не бойтесь, я не голубой… К тому же у меня есть связи — дядька, например, директор одного московского издательства. Это тоже может как-то помочь… — Он как бы украдкой взглянул на часы, поерзал, вроде собираясь заканчивать собеседование.- В принципе я готов с вами работать на предложенных условиях… Обстановка у вас нормальная…
— А вы в КГБ по какой линии работали?
— Пятый отдел.
— Борьба с инакомыслящими?
— Да, — усмехнулся он. — Курировал Союз композиторов. Двадцать лет назад было. Вообще я петербуржец в четвертом поколении. Внучатый племянник полководца Фрунзе. В нашей семье культ Фрунзе — это помогло мне попасть в органы, поддерживаем связь с Бишкеком…
— А вы ушли из органов э-э.., не на пенсию?
— Нет, — он смотрел ясными глазами. — Просто понял, что это неэтично…
Еще он сказал, что некоторые предвзято относятся к бывшим сотрудникам органов -боятся, что они будут стучать на работе.
— Офицеры КГБ никогда и не стучали — это им стучали сами же работники. А Союз писателей курировал мой приятель… — Он назвал имя, но фамилию вспоминать не стал. — И работы с “сигналами трудящихся писателей” ему хватало. Вообще, я слышал, что Ахматову и Зощенко в свое время сдали сами писатели. Из ревности и зависти. Те, дескать, вели себя чопорно и кичливо. Вот писатели и накатали телегу, а дальше само пошло. Теперь валят все на Жданова… Больше ему делать было нечего, как читать по вечерам журнал “Ленинград” и разбираться, блудница Ахматова или нет.
Сказал, что никому дурного не делал и поддерживает добрые отношения с некоторыми композиторами. Он назвал несколько известных и неизвестных мне фамилий, про кого-то сказал, что тот спивается и часто звонит по пьянке…
— Знаете, у химиков есть такое понятие — взвешенно-кипящее состояние. Так вот я сейчас нахожусь в нем. Мне надо быстрее определяться, иначе просто не на что жить. Жена работала в музыкальной школе, сейчас перешла в Духовный колледж, пока кормит… Еще ребята по старой дружбе помогают — он вытащил из портфеля фирменный бланк с печатями, протянул мне. Я скользнул глазами: “Охранная фирма “Большой дом”… Назначить директором…”
— Так вы сейчас работаете?
— Нет, это просто, чтобы деньги получать…
Ушел.
Вечером мы отмечали на складе день рождения Ольги.
— Ну и дядечка к вам сегодня приходил, — заохали, выпив шампанского женщины. — Прямо так нас всех глазами и обшарил…
— Ага! Я книги собираю, а сама прямо чувствую, как он меня взглядом сверлит…
— А что он у нас будет работать? Больно представительный… Зачем нам еще начальники?
— Посмотрим, — сказал я.
Вечером Владимир Игоревич, отставной капитан КГБ, позвонил мне домой.
— Дмитрий Николаевич, вот нашел визитную карточку дядьки — да, действительно, директор издательства “Мир” — Он назвал фамилию. — Так что, если потребуется, можем обратиться…
Я поблагодарил. Обещал звонить. Попрощались.
Ночью читал С.Довлатова — повесть “Ремесло”. Есть там и про КГБ, курировавшее печатные органы в Эстонии. Про то, как рассыпали набор довлатовской книги, как обсуждали по заданию органов рукопись его повести “Зона”.
Утром позвонил соискателю.
— Владимир Игоревич, хочу вам с горечью сообщить, что сотрудничества у нас не получится. Если напрямую, то причина в вашем прошлом. Вы человек видный, вас многие знают… А творческая интеллигенция, особенно старшее поколение, хорошо помнят пятый отдел…
— Ну вот, а я уже для себя решил, настроился, с женой посоветовался… Да, обидно… Двадцать лет уже прошло… А перерешить — не получится?
— Едва ли. Мне очень жаль.
23 февраля 1996 года
Разговорились с Виктором Конецким о блокаде. Точнее, разговорился я — Конецкий насуплено молчал.
Тетка моего школьного друга — тетя Нюра, всю блокаду водила по Дороге жизни грузовичек-полуторку “Зис” и насмотрелась, видно, такого, что из веселой говорливой девушки превратилась за блокаду в молчунью. С мужчинами держалась, как с врагами народа. Затем дошла окончательно: стала прятать в холодную печку деньги и мешки с сухарями. Выйдя из гаража на пенсию (работала последнее время смазчицей в ремзоне), стала работать посудомойкой в плавучем ресторане “Кронверк”, что стоял в протоке возле Петропавловской крепости. Носила с работы объедки бачками и сумками — раздавала знакомым и родственникам, сушила сухари, кормила бездомных кошек. Я был свидетелем, как она — в старом ватном пальто — доставала из черной кирзовой сумки кусочки жирной желтой рыбы, оставшиеся от широкого банкета, и со словами: “Пусть махонькая поест, они чистые, чистые!” выкладывала их на телефонную полочку в коридоре. Приятель подозрительно косился на палтус холодного копчения, а его жена принесла мисочку и со смешком сказала, что тут не только дочке, но и всем нам достанется.
Еда, пища, стали для тетю Нюры важнейшим пунктом в жизни, которые окружающие называли пунктиком. Сама ела мало, быстро насыщалась, но усиленно пыталась кормить детей и зверей, отчего возникали конфликты с родственниками. Ее родная сестра, которую вывезли из блокадного Ленинграда, так и осталась веселой жизнерадостной женщиной, говорливой, смешливой, чуток разбитной, такой же до войны была и Нюра. Так вот сестра приходила в ее комнату на Лиговке и наводила в ней элементарный порядок. Перетрясала тулупы, ватники, валенки, которые лежали в комнатенке штабелем, вытаскивала из печки деньги, сухари, соль, спички, бензиновые зажигалки военных лет, сделанные из винтовочной гильзы, керосиновые плошки-коптилки с добротным фитилем из кордовой ткани… И весь этот запас раскладывала обратно.
Баба Нюра так и не вышла второй раз замуж, уйдя в мир иной бабой Нюрой лишь по семейному прозвищу, а вовсе не по родственному положению — своих внуков, как впрочем и детей у нее не осталось: малыха-сын погиб при прямом попадании бомбы в детский сад в октябре 1941 года, а муж — комсомолец и стахановец токарного дела, лег в прусскую землю в августе 1944 года…
Татьяна несколько раз заходила в комнату во время нашего разговора, и я понял, что блокадная тема тяжела для Виктора Викторовича.
— Я им никогда не прощу унижение голодом и послевоенной бедностью, — тихо сказал Виктор Викторович, подводя черту под темой блокады. — Никогда!
1 сентября 1996 года
В июне продали квартиру на Среднем проспекте, купили расселенную трехкомнатную коммуналку, и все лето я занимался ремонтом. Успел к началу учебного года. Даже не верится.
Приходили брать подряд на ремонт универсального вида мальчики с кожаными папками в руках. Смотрели не на квартиру, а на хозяина, называли цифру ремонта с потолка: двадцать тысяч долларов, двадцать пять…
Пройдут по квартире для вида, и тут же называют. Даже не спрашивают, какой ремонт я хочу, какие буду ставить двери, какую сантехнику, что делать с окнами — ставить новые рамы или отжигать от краски старые и красить заново… Те еще специалисты. Правильно мне сказали: все ремонтные конторы — бандитские.
Прорабом стал я. Рабочих набирал по объявлениям. Несколько человек пришлось выгнать, несколько человек ушли сами, поняли, что не смогут справиться с моими требованиями. Поразили две малярши: они не знали, как правильно шпаклевать и красить подоконники. “А мы у себя в тресте вот так всегда делали! — они резинкой от мячика вели по щербатой доске подоконника, нисколько не заботясь, чтобы эти щербинки выровнять шпаклевкой. — Мы с Дусей по тридцать лет проработали, на доске почета висели….” Я специально купил книгу “Малярные работы” и прочитал ее от корки до корки. Покраска дерева для внутреннего применения состоит из шестнадцати операций! В общем, ушли эти тети с доски почета, так и не поняв, чего я от них хочу. Прощались с дрожанием в голосе, но деньги в сумочки засовывали аккуратно, без эмоций.
Каких только дуриков я не увидел за эти два месяца! Каким дуриком был сам поначалу, когда готовил для всех рабочих еду и собирал их в просторной кухне, чтобы сплотить в коллектив и накормить по-человечески. Покупал хорошие колбасы, сыры, корейку, пельмени, заваривал им чай и кофе, устраивал перерывы, во время которых слушал их байки. Одному пожилому штукатуру даже купил пиво на опохмелку, когда ему было плохо. Они смеялись надо мной за глаза… Об этом поведала племянница Любаша, которую я приглашал убираться в квартире во время ремонта, и которая ходила в магазин за продуктами. Они не знали, что она моя племянница…
1997 год
31 декабря 1997 года. 20 часов
Был сегодня у Конецкого. Разговаривали два часа. Привез ему поздравление от “Центра современной литературы и книги”, материальную помощь и новогодний праздничный набор.
И тепло на душе сделалось — и от доброго разговора, и от того, что стихийно появились деньги и смог помочь любимому писателю. Конецкий, когда плавал, помогал деньгами многим — и знакомым и незнакомым. Приходили слезные письма от читателей — Виктор Викторович хмуро читал, потом давал жене Татьяне сотню-другую: сходи на почту, пошли, пожалуйста… Ничем другим помочь не могу.
…В. В. лежал на диване под одеялом, я сидел у столика, форточка настежь — дымили, как черти, и старый морской волк рассказал, как однажды за компанию пошел лечиться от окаянной пьянки, которая заездила его на берегу. Еще рассказал, как в литературной молодости напился с Виктором Платоновичем Некрасовым в Центральном Доме Литераторов в Москве…
Повесть Некрасова “В окопах Сталинграда” получила Сталинскую премию. Блестящая лейтенантская проза!.. Кроме его путевых заметок “По обе стороны океана”, которые печатались в “Новом мире” в середине шестидесятых, я ничего больше не читал. Но и этого достаточно!
За окном падал снег. На карте мира, в полстены над диваном, тянулись разноцветные нитки кругосветных маршрутов Конецкого. Я ему завидовал. Татьяна заваривала на кухне пахучий кофе. Конецкий рассказывал, как Виктор Борисович Шкловский хотел его усыновить, и я думал о том, что его жизни, его биографии, хватило бы еще на десяток романов.
И вспоминались его напутствия двадцатилетней давности: “Писателю нужна биография! Без нее в литературе делать нечего!”
Заговорили о фамилиях, о предках. Я пожаловался, что мало знаю о своих, он похвастался, что Татьяна занимается сейчас его фамильными розысками, чего нашла, чего еще не нашла. Вспомнили его повесть в “Неве” — “Никто пути пройденного у нас не отберет” — смелую в своей откровенности вещь.
Напомнил, как он в 1984 году, когда я пришел к нему за отзывом на свою первую настоящую повесть “Феномен Крикушина”, подстрекнул меня написать об ушедших родителях, о нашей большой семье. И я воспринял это как задание: написал повесть “Мы строим дом”. И когда она вышла в Москве, я положил свою первую книжицу в почтовый ящик Конецкого, не зная, что он после инфаркта бродит по берегу Финского залива в санатории “Черная речка”.
Вновь вернулись к теме предков. У меня мрак и туман, одни легенды и спросить не у кого. Две старшие сестры ничего толком не знают, единственный оставшийся в живых брат Юра живет во Владивостоке, и ему все предки, похоже, по барабану. Я стал пересказывать наиболее сочные семейные легенды.
— Кончай гадать, когда у бездомной кошки день рождения! — прервал меня Конецкий. — Иди в архивы! Татьяна, дай ему координаты Лены Цветковой! А то он дофантазируется до того, что дедушка Ленин давал его отцу прикурить, Сергей Мироныч Киров пивом его угощал, а с Йоськой Джугашвили они все вместе к актрисам ездили!
Татьяна дала мне телефон женщины, которая занимается архивными поисками, у нее частное бюро, стоит это не дорого.
— Ты главное начни! — строго наказал Виктор Викторович. — А там оно само пойдет! Вот увидишь!
В доме пахнет елкой. До Нового года осталось три часа. Выгулял Юджи, поиграл с ней в снежки, посмотрел на небо, с которого сыпется снег. Звезд не видно. Юджи отплевывалась от снега, которого наглоталась, похватывая мои снежки. Кошка Дашка сидела сфинксом на окошке и смотрела с третьего этажа на наши игры. “Мы, благородные кошки, такими глупостями не занимаемся”, — давала понять всем своим видом.
В чем принципиальное различие собачьего мышления и кошачьего?
Хозяин кормит собаку, дает ей кров, гуляет с ней, и псина думает: “Наверное, он бог!”
Хозяин кормит кошку, дает ей кров, заботится о ней и все такое прочее, и она убеждена: “Значит, я бог!”
Ольга собирается готовить гуся с яблоками, нервничает и, не доверяя моим советам, заглядывает в толстенную “Книгу о вкусной и здоровой пище” с эпиграфом И. Сталина: “Характерная особенность нашей революции состоит в том, что она дала народу не только свободу, но и материальные блага, но и возможность зажиточной и культурной жизни”. Книга была выпущена миллионным тиражом, снабжена цветными картинками-вкладками и содержит рецепты одних только супов в количестве 113 наименований, включая “суп из смородины или клюквы с манной кашей”.
Что было в уходящем году?
Вот что было:
20 мая открыли “Центр современной литературы и книги” на углу Набережной Макарова и Биржевой линии. 820 квадратных метров площади, 600 из которых — подвал. Это не баран начихал!
Были представители дипкорпуса.
Благодаря приглашению дипломатов, на нас свалился второй туалет. Его воздвигли, как по мановению волшебной палочки. “Как это — господа и дамы будут ходить в один туалет? Так не принято. Туалет поставим здесь!” — ткнула пальцем в закутке коридора красивая, властная дама Татьяна Голубева, — зав районным отделом культуры и образования. И тут же позвонила куда-то. Примчался грузовик с рабочими и материалами, и тот же день туалет из пазогребневых гипсовых плит был готов. На следующий день только поставили защелку и повесили зеркало.
У нее все получалось, как у доброй феи. Это не мудрено, учитывая, что она — жена главы Василеостровской администрации, и все смотрят ей в рот.
Гудело пламя газовой сварки, толстые малярши в заляпанных комбинезонах штукатурили и подкрашивали стены, мы развешивали картины, в моем будущем кабинете с видом на Малую Неву устраивали раздевалку. Каллиграфистка два дня писала приглашения на красивых открытках. В день открытия привезли несколько коробок с изящными слоеными пирожками, посуду с золотой каймой, фужеры, рюмки, вазы, цветы, фрукты с Василеостровского рынка, кучу разных мясных и рыбных закусок, зазвякала хорошая водка в коробках, явились два переводчика — кто их вызывал, установить не удалось… Денег ушла целая куча. Еще мне вздумалось купить пианино. Какой же писательский клуб без пианино! Правда, в Доме писателя на Шпалерной был рояль, но у нас не Дом, а Домик писателя…
В день открытия помещение со сводчатыми потолками и бронзовыми люстрами еще пахло краской.
Даниил Гранин сказал хорошую речь — книга, дескать, не умрет, Интернет ей не помеха, книгу можно взять на ночь в постель, а Интернет не возьмешь. Речей было много. Илья Штемлер назвал меня русским Соросом.
Знал бы он, сколько денег оставалось у меня на расчетном счете! Слезы — даже налоги не заплатить.
Ремонт помещений на шефских началах сделала Василеостровская администрация. Идея, чтобы писатели обрели кров на Васильевском острове, пришлась ей по душе.
Художник Сергей Лемехов, оформлявший две мои книги, всю ночь перед открытием развешивал смешные плакаты вместе с завхозом Курочкиным, устали, остались спать в креслах, и на фуршете здоровенный художник от ночной усталости рухнул на пол. Его без шума и паники отнесли на новый диванчик, где он и поспал часок. Вице-консул США Алекс Меерович, чьи предки родились в Одессе, опасливо косился на спящего бородатого Серегу и спрашивал, не нужно ли вызвать врача. Ему отвечали, что это обычное дело — талантливый русский художник устал от ночной работы и прилег отдохнуть. Алекс понимающе кивал и вспоминал некрасовские строки: “До смерти работают, до полусмерти пьют!”
В день открытия все было, как в старые добрые времена, и напоминало кафе Дома писателя. Сидели за столами, пили, читали стихи, ржали, рассказывали байки, ухаживали за женщинами, острили, трепались и радовались, что вернулась прежняя жизнь — все вместе, хочешь ссорься, хочешь дружи. К концу вечера я наконец приземлился к столу друзей, тянул холодное пиво с орешками и ликовал — свершилось! Мы снова вместе и сидим, как в добрые времена за столом, вспоминаем, фантазируем и хохмим.
В Белом зале играли две арфистки. Стоял пивной агрегат с бочкой пива, водки — залейся, закуски — заешься.
Как некий свадебный генерал, любимец телевизионщиков, прибыл, поддерживаемый женой прозаик Б-в.. Он сказал что-то перед телекамерой, покрутил седой головой, я выдал ему сто долларов, и он исчез. Видок у него был еще тот, но держался он мужественно в свои 60 лет.
“Мне все это нравится, — кивнул Б-в, выслушав мою концепцию Центра, когда я пришел к нему домой договариваться о его участие в открытии Центра. — Но, если не секрет, откуда деньги?”. Я сказал, как есть — особых денег нет, пока все делается своими силами, а дальше — посмотрим. “Не хотите говорить — не говорите”, — не поверил Б-ов, опохмеляясь принесенной мною водкой.
После открытия я заболел какой-то редкой ангиной, которая, как сказал врач, бывает у солдат-новобранцев на почве недоедания и нервного истощения.
Лечил ее дома — теплым коньяком и антибиотиками.
На следующий день народ пришел опохмеляться в Центр.
Это меня порадовало.
Но когда Курочкин позвонил мне через день и сообщил, что народ прижился в Центре и некоторые просятся остаться ночевать, а то и пожить добровольцами-сторожами, я забеспокоился. Курочкин, хихикая в трубку, доложил, что некоторые художники ходят в трусах после купания в Малой Неве и спят в креслах. “Русалок еще не водят?”, — встревожился я. “Ну, как тебе сказать…”, — задумался старый велогонщик. “Так и скажи!”, — потребовал я. “Были тут какие-то…” — “А где они сейчас?” — “А хрен их знает… Ушли куда-то с охранниками…”.
Я сиплым ангинным голосом отчитал Курочкина. Сказал, что он оставлен старшим на хозяйстве, и обязан следить за порядком и контролировать гостей, а не отвечать мне “хрен его знает…”. Юра встрепенулся и обещал полный порядок.
Парни из Василеостровской администрации прислали бесплатную ночную охрану на месяц — до тех пор, пока подключимся на пульт. Охрана грызла орешки, потягивала пивко и слушала рассуждения пьяных писателей. За распахнутыми окнами в белой ночи текла Малая Нева.
В общем, пошла нормальная писательская жизнь.
Первым делом пригласил Бориса Стругацкого возобновить в стенах Центра свой фантастический семинар. Коля Ютанов, с которым мы в один день были приняты в семинар, подарил Стругацкому кресло-трон из малазийского красного дерева и столик на ножке в виде лиры. Борис Натанович расцвел, но сел на трон, как на трамвайное сиденье, по-простецки, без всякой величественности.
Шумно провели вечер В. Конецкого с выставкой его картин. Никогда не знал, что Конецкий так тонко пишет!
Прошел вечер В. Кривулина. Начались еженедельные “Поэтические среды” молодых поэтов, прошло несколько презентаций книг, различных творческих вечеров, составили план на месяц вперед…
Желающих оказалось много, причем из обоих союзов, составлявших до пожара единое целое. Застоявшийся литературный народ встрепенулся.
О нас писали газеты, показывали по ТВ… Выпустили на общественных началах бюллетень “Литературная жизнь Санкт-Петербурга” — 3 номера, тиражом по 200 экз.
Расстался со старой командой “Текста”, которая работала со мной на Наличной улице. Девчонки из рабочего общежития работали на совесть, но книги для них были обычным товаром, читать они их не читали, собирали по заявкам книжных магазинов и складывали в коробки и на поддоны. Девчонки были проверенные, нам с Ольгой нравились, но нельзя же в Центре современной литературы и книги кричать: “Людка, ты Лемов из машины не вылаживала?”
Долго сколачивал новую команду. В сентябре удрал главный бухгалтер, не сдав квартальный отчет, ничего не сделав, но многое натворив. Милиция посоветовала обратиться в суд. Мне удалось отыскать верзилу бухгалтера и дать ему по морде. Новый главный бухгалтер восстановила запущенный учет.
Провели круглый стол “Писатель и власть” — 1-й раунд.
КУГИ вызывает меня в арбитражный суд за неуплату арендной платы. Ищу деньги по всему городу, знакомым, даже родственникам — кое-что удалось. Скворцов Саня перечислил нам 10 млн. спонсорских в конце года.
Поиск денег провожу под двумя девизами: “Есть вещи поважней, чем деньги!” и “Осуществим культурную экспансию на утраченные территории!”.
Иногда осторожно просят пояснить, какие вещи важнее денег, и на какие территории собираемся осуществлять экспансию. “На культурные, — поясняю я. — На культурные!” — “А-а, понятно, Прибалтика там разная… Может, не надо их трогать, пусть живут сами по себе?” Приходится объяснять популярно, что речь не о Прибалтике или Венгрии, речь о нашей стране.
Трепали нервы бандиты и прежний арендатор помещений.
Бандиты хотели открыть кафе в нашем просторном подвале.
Прежний владелец хотел денег за ремонт, сделанный им несколько лет назад — 20 тысяч долларов. Ремонт, конечно, был сделан на широкую ногу. Этот респектабельный господин водил дружбу с обществом инвалидов, пользовался льготами, и наоткрывал в Ленинграде кучу всевозможных лавочек и фирм, объединенных красивым и внушительным именем “Гражданин”.
В общем, с этим “Гражданином” головную боль я себе нажил — подписал с ним договор, что принимаю у него весь его мрамор с зеркалами и решетки на окнах, а взамен (бартером) передаю ему книги на сумму 20 тысяч долларов. (Иначе этот господин, приезжавший на лаковом БМВ с шофером качком, отказывался отдавать ключи от помещений, а начинать жизнь со взлома дверей не хотелось. Да и опасно.) Согласовали список книг, и он попросил оставить их у нас в подвале на временное хранение. Вскоре стал ныть, что лучше бы мы продали книги сами, а ему принесли стопку зеленых бумажек. Потом стал неотчетливо, но нудно, угрожать, трепать нервы.
С бандитами было тревожно, но понятно. Но в двух словах и не расскажешь.
В сентябре меня познакомили с Сергеем Мироновым — заместителем председателя Законодательного собрания города. Хороший крепкий мужик, десантник, геолог. Выпили коньяку, часа полтора говорили. Я вкратце рассказал свою программу. Сошлись на тезисе, что есть вещи поважнее, чем деньги. Миронов рассказал, как в давней экспедиции, у костра, разодрался с парнем, который утверждал, что будь у него деньги, он всех купит с потрохами. Весело рассказал, смачно. Пообещал помочь из депутатских фондов на обзаведение компьютерной техникой. Когда Миронов работал в Монголии, то читал все русские литературные журналы, покупал все подписные издания книг, какие можно было достать. В литературе ориентируется замечательно. Одним словом, он за культурную экспансию на утраченные территории.
Надеюсь сразу после Нового года сдать дела “Текста” своему коммерческому директору — полковнику-отставнику Натанзону В. Л. Сидеть на двух стульях неудобно, и, надеюсь, освободившись от дел “Текста”, заняться писательством и делами Центра. Об этом говорили с Конецким. “Писать, писать и писать!” — грозил с дивана пальцем Виктор Викторович. Он говорил немного другими словами — похлеще, но суть та же.
Я оставил ему шестьдесят пять страниц новой повести — мэтр обещал прочитать на досуге. Повесть о том, как несколько лет назад меня сыскала московская девушка Елена Каралис, пробудила реальный интерес к предкам, потом я нашел в Швеции по справочнику грека Димитриуса Каралиса, и что из этого вышло…Чувствую, разнесет мою повесть мэтр…
Некий джентльмен из Уэльса перемахнул трехметровый забор, спасаясь от собаки-волкодава, а пьяный крестьянин из Вологодской области взбежал по отвесной стене силосной башни и в мгновение ока оказался на ее крыше, чем несказанно удивил сельчан и гнавшуюся за ним жену, которая от неожиданности выронила из рук кочергу.
Откуда такие чудеса? “Скрытые возможности человека, заложенные в него природой!”, — отвечают ученые.
Если природа во всех заложила одинаковую меру бесстрашия, силы, ловкости, прыгучести, выносливости, способность быстро соображать и принимать нужное решение в критических моментах, и тому подобные спасительные качества, то почему же люди в сходных ситуациях ведут себя прямо противоположным образом? Одному достаточно резкого слова, брошенного прохожим, чтобы в кровь хлынул адреналин и разбудил все защитные функции организма: чаще стало биться сердце, готовясь к резким физическим нагрузкам, напружинились мышцы и тому подобное, а другого нужно час называть последними словами и размахивать около его носа кулаками, прежде чем он, покачав головой, не схватит обидчика за грудки. Может, причина в типе нервной системы: флегматики, сангвиники, меланхолики, холерики?… Едва ли. Ибо, если поверить только в это, то следовало бы ожидать, что в процессе естественного отбора сначала исчезли бы все флегматики, не спешившие принимать бойцовскую стойку в минуту опасности, затем меланхолики… И оставшийся мир делился бы по психическому устройству на быстрых взрывных холериков и логично действующих сангвиников: дают — бери, бьют — беги.
1998 год
14 января 1998 года
Сегодня у нас в Центре собралось Православное писательское общество во главе с Колей Коневым. Должен был читать доклад доктор философских наук.
Пришел вальяжный господин с рыжеватой бородкой, в хорошем костюме с галстуком, академически-правильной речью. Я пригляделся и узнал Леньку — моего детского знакомца, соседа по даче в Зеленогорске. Лёня старше меня на четыре года, дружил с таким же, как он, дачником Валькой — они снимали дачу в одном доме.
Мы долго трясли руками, приглядываясь друг к другу. Я подарил профессору свою книгу прозы. Он мне свою, философскую — “Последнее царство”. Полистал — забавно. Прочту. И доклад он сделал интересный. После вечера я пригласил его в наш бар попить кофе и поболтать. Вспомнили Вальку, которого я лет десять назад опохмелял у пивного ларька в Зеленогорске. Я высказал предположение, что Валька спился и умер. Лёнька подтвердил первое, но усомнился во втором. “Я с ним лет пять назад по телефону разговаривал”, — солидно сказал философ.
Вспомнилось: мы лежим на краю футбольной поляны, что была в те времена напротив нашего дома — там росли синие колокольчики и дикая гвоздика, я ползаю на животе, делаю вид, что рву цветы, и подслушиваю их разговоры. Им лет по пятнадцать, они озабочены девушками, мне одиннадцать…
Они лежат, положив руки под голову, хихикают, болтают в воздухе ногами. Я не понимаю — чего мы лежим, лучше бы пошли яхту строить — Валька обещал нарисовать мне чертеж. Доски для бортов и днища у меня были. Бревно для киля тоже. Топор мне брать разрешалось. Чего хохотать, как дуракам, — не понимаю. Какая-то Катя, катались на велосипеде, пошли в кусты, лифчик расстегнул… Мы с пацанами тоже подглядывали за девчонками в кабинках для переодевания — ничего интересного. Я не доподслушал, и отправился к ручью, ловить возле деревянного моста пескарей — гораздо интереснее.
Яхту для кругосветного путешествия я строил один, купив в киоске “Союзпечати” увесистую темно-синюю книгу с чертежами швертботов и яхт, и во время укорачивания будущего форштевня пропилил себе соскочившей ножовкой мясо между указательным и большим пальцем на левой руке — ветвистый шрам виден и по сей день.
Леонида Александровича, Лёню, я пригласил участвовать во втором раунде дискуссии “Писатель и власть” в конце февраля.
Около сорока лет прошло после того лежания на солнечной полянке с синими колокольчиками, бледно-розовой гвоздикой, ромашками и разговорами про завязки на лифчике. А теперь — “Писатель и власть”, обмениваемся книгами…
Чем дальше уходит детство, тем ярче его краски, явственнее детали…
Заметил: с ходом времени любое событие бронзовеет, отливается монументом, обрастает завитушками, которые с годами все интереснее разглядывать, подкручивая фокус бинокля, направленного в глубину лет.
20 января 1998 года
В голову приходит всякая ерунда — явный признак временной свободы духа.
Сегодня фантазировали о введении писательской формы: лейтенант от литературы, капитан поэзии, полковник прозы, генерал-драматург… Птички-шевроны в виде раскрытых книг на рукавах мундиров. Если писатель написал десять книг, тонкие книги-шевроны заменяются на толстые. В петлицах — золотые гусиные перья или железные “№86”. На фуражках — кокарда в виде книжной полки с написанными книгами: пять, десять, двадцать… Сразу видно, с кем имеешь дело: молодой писатель, автор трех книг, мэтр, литературный зубр… Взаимное приветствие писателей: стучать растопыренными пальцами по воздуху, изображая удары по клавиатуре пишущей машинки. Как заводной заяц по жестяному барабану. Постучал несколько раз — вот тебе и приветствие. В ответ тебе постучали. Потом пожали руки. На погонах — тоже книги! Маленькие книги и большие, как звездочки у военных. Три большие — полковник литературной гвардии. Каждый род литературных войск имеет свой знак. Поэты — значок Пегаса, например. Драматурги — маски на манер древнегреческих… Детские писатели — профиль Буратино. Переводчики гордо носят в петлицах буквы того языка, с которого переводят. Прозаики?.. Надо подумать…
Литературные медали в зависимости от суммарного тиража изданных книг. 500-тысячники. Миллионщики… Первая медаль — “100-тысячник”
Дурь. А хочется иногда подурить…
6 февраля 1998 года
Сегодня был в концертном зале “Октябрьский” на отчете Правительства Санкт-Петербурга о выполнении плана 1997 г. В отделе печати Раиса Владимировна Романова, которая работала еще в Союзе печати, дала мне билет, и спросили, не отвезу ли я после собрания Даниила Александровича Гранина домой. С удовольствием, сказал я. Мне хотелось поговорить с классиком о пассивности творческой интеллигенции и работе “Центра”. А также вручить ему клубную карту.
Без пяти четыре подъезжаю к “Октябрьскому”. Гаишник машет полосатой палкой, торопит высадку и отъезд автомобилей. Еще несколько милиционеров помогают ему создавать суету и ажиотаж, без которого немыслимо появление высокого начальства. Темно-синие “Вольво” вице-губернаторов, джипы финансовых магнатов, искрящийся в морозном воздухе мех шуб и манто. Останавливаюсь напротив входа, приспускаю окошко и, дождавшись яростного взгляда замерзшего капитана, подзываю его жестом руки. Обалдев от моей наглости, он подходит.
— Я из Союза писателей, где бы мне встать, чтобы потом увезти Даниила Гранина?
— Либо на Басковом, либо вон там, за углом, — сменив внутренний гнев на внешнюю милость, распоряжается он.
— Надо где-нибудь поближе, не идти же потом пожилому классику по морозу.
— Ладно, вставай вот тут, за “скорой помощью”.
Я и встал напротив главного входа. Уважают еще литературу!
После доклада мы с Граниным сели в машину. Едем. Адрес я знаю.
Заговорил о собрании. Заметил, что в тезисах нет раздела “Культура” — он включен в раздел “социальная сфера”. Там упоминаются новые памятники Гоголю и Достоевскому, открытые в минувшем году. Посетовал, что хотел воспользоваться открытым микрофоном, но смутила очередь.
— А о чем, Дима, вы хотели сказать?
— Об общей идее. Про то, что наш великий город не должен оставаться без великой нравственной идеи. Сидели, как на партхозактиве — одни цифры, городское хозяйство, транспорт, жилье… У каждого свои проблемы, но флаг — должен быть общий.
— Ну, в принципе, генеральный план развития города есть… — неуверенно заметил Гранин.
— Я не совсем об этом… — И сказал, что давно хотел сказать Гранину. Про то, что происходит со страной, и про нашу пассивность. Ведь сейчас не тридцать седьмой год — чего мы боимся? Дети и внуки спросят потом: как вы допустили? Мы упрекаем тех, кто молчал в годы сталинизма, а сами? Почему молчит интеллигенция, молчат писатели — не выступают единым фронтом? Сказал про Толстого, который от отчаяния стал писать публицистику — напрямую обращаться к обществу…
— Ведь сейчас валовой национальный продукт составляет 46% процентов от того, что выпускалось в 1989 году. Нас порабощают, пытаются стереть с карты мира…
— Да, — грустно сказал Гранин, — я был недавно в детских тюрьмах — ужас, ужас…
Помолчали.
— А вы в танке по какой части были? — остынув, спросил я.
Гранин сказал, что был командиром роты.
— Рота — это что в танковых войсках?
— Рота — это девять танков.
— Ого! Такая команда может взять штурмом город среднего размера.
Гранин скромно промолчал.
— У нас была рота тяжелых танков — “ИС”.
— “Иосиф Сталин”, — показал я свою осведомленность. — Их, кажется, с сорок второго года выпускать начали?
— С сорок третьего. До них “КВ” были.
— “Климент Ворошилов”…
— Да.
Хороший все-таки мужик Данила Саныч. Именно мужик. Иногда я представляю его в танке — ладный, убористый, в шлеме, с вылезшей на лоб челкой, спокойный внимательный взгляд — и не верю, что ему скоро восемьдесят.
— Работа в “Центре” у вас много времени отнимает?
— С утра до вечера. Часов в десять домой прихожу. В таком режиме уже больше года.
Рассказал, как прошел последний вечер, где мы вручали клубные карты. И, вспомнив, про них, торопливо вручил Гранину его карту у красного светофора. Извинился, что в такой обстановке вручаю.
— Писатели всегда были пассивны в общественном смысле, — напомнил Гранин.
— Да, “Пахарь должен пахать”, — процитировал я своего пассажира. — Но иногда нужно и кричать во весь голос. Кроме писателей этого никто не сделает. Одно дело, когда шахтеры стучат касками на Васильевском спуске в Москве, требуя зарплаты, и другое дело, если писатель вашего масштаба постучит авторучкой о стол и скажет власти: так нельзя, кончай безобразие!
— Если вы сделаете в “Центре” буфет, то народ, думаю, потянется. Водочки попить, повстречаться… А библиотеку Дома писателей туда разместить не удастся?
Я рассказал историю с библиотекой. Про то, как Чулаки перед встречей с губернатором попросил меня не заикаться о резервных площадях. Пусть, дескать, власть сама что-нибудь предложит.
Гранин задумался.
— Я поговорю с Мишей…
— Ведь там книги с автографами Чехова, Куприна… Из частных писательских собраний, которые они передали библиотеке Дома писателей… Камер-фурьерские журналы царей! Раритеты!
— Да, я поговорю с Чулаки, — повторил он обещание.
Забавно: философии в стране нет, а кафедр философии — пруд пруди, при каждом вузе.
17 июля 1998 года, Зеленогорск
Сегодня погребение останков Николая Второго, членов его семьи и прислуги, включая доктора Боткина. В прессе долго спорили — царские это кости, или не царские. Провели сто экспертиз. Единодушия не получилось, но постановили захоронить в Петропавловском соборе, усыпальнице русских царей. Президент Ельцин в последний момент решил присутствовать. “Это, понимаешь, — сказал, — по-человечески правильно”. И прилетел на несколько часов в СПб, движение в котором сразу оказалось парализованным.
Я по этой причине, понимаешь, не поехал в город, а взял собаку и отправился за грибами на полигон в Каменку. Юджи, свернувшись клубком, дремала на заднем сиденье.
Подъезжаю — шлагбаум закрыт: идут стрельбы. Два солдатика с рацией сидят на косогоре.
— У вас закурить не будет?
Отсыпал им сигарет.
— А с какой стороны, — спрашиваю, — стреляют? С левой или с правой?
— С правой. На сутки закрылись.
Вдали громыхнуло, и воздух упруго содрогнулся.
— А мне на левую надо. Пропустите? — Я протянул солдатам два червонца. — Так пойдет?
Пошло.
Открыли шлагбаум, я газанул по пустому шоссе.
За поворотом, из леса, стреляя черным дымом, выполз бронетранспортер.
Перегородил дорогу.
Я сбросил скорость, затормозил.
Странная картина: поверх брони сидел белобрысый лейтенант в полевой гимнастерке с закатанными рукавами и биноклем на груди! Ему не хватало вороненого “шмайссера”, а машине — креста на обшивке. Прямо, как в кино.
У Юджи шерсть встала дыбом, зарычала в щелку окна.
Взял из бардачка новую пачку сигарет, вышел.
Лейтенант спрыгнул с брони, подошел ко мне.
Веселое улыбчивое лицо, тонкий нос, пшеничные брови. Шипит коробочка рации на боку.
Я протянул сигареты.
— Не надо! — снисходительно махнул рукой лейтенант. — Мне уже сообщили, что вы едете. Заезжайте быстро в лес, и если встретите начальство, скажите, что вчера паспорт здесь потеряли, приехали искать.
Все-таки честная у нас армия. И главное находчивая — “паспорт потеряли”.
За два часа набрал корзинку, но благородных мало: 5+5.
Если верить телевизору, то проблем у нас по большому счету немного: какое выбрать средство от перхоти, чем лечить кариес, чем стирать белье, что лучше использовать женщинам в критические дни и как взять побольше кредитов у Международного валютного фонда.
1 августа 1998 года Зеленогорск
В прошлом году заложил газон. Размечтался, сказал жене, что будем ходить по траве босиком, лежать на солнышке и все такое прочее. Знакомый шофер привез два ведра семян — утащил в садово-парковом хозяйстве. И всего за бутылку!
— Трава — высший класс! — уверил, засовывая в карман спецовки пол литру. — Брал из мешков, которые отдельно на складе стояли.
Посеял семена, прикатал, поливал. Выросла осока. Ровная лужайка забугрилась кочками. Настоящие кочки. Американская газонокосилка взять не может, глохнет.
Ольга сказала, что моя мечта сбылась, ходить босиком по газону можно, но лучше надевать ходули.
Похоже, это трава для укрепления железнодорожных откосов — говорят, бывает такая. Не зря мешки стояли отдельно.
Придется снимать верхний слой грунта и пересевать.
Как поется в частушке: “По блату, по блату, спалили немцы хату…”
18 августа 1998 года Зеленогорск
Не было “Центра современной литературы и книги” — не было и врагов. Не занимался благотворительностью — не было обиженных. Всё, как в наших поговорках: не поивши, не кормивши, врага не наживешь. Каждое добро должно быть наказано.
Общество молодых поэтов, например, не захотело убирать после своих семинаров зал — расставлять стулья и подметать пол. Хотя вначале и обязались.
Их руководители — бородатый парень и хрупкая женщина — час зудели в моем кабинете на странную для меня тему: поэтам, дескать, не к лицу брать в руки швабру или тряпку. Стулья расставить они еще могут, но брать в руки швабру или, упаси, господи, тряпку?! А вдруг увидят поклонники?
Я злился и приводил в пример Бориса Стругацкого, который просил, чтобы его тоже записали в список дежурных по семинару — расставлять стулья, мести пол и собирать бумажки. Но пример классика на молодые дарования не действовал.
И вот два руководителя — сами поэты, — объясняют мне, что Поэту нельзя позориться грязной физической работой.
— Вы что, воры в законе? — не выдержал я. — Это им западло горбатиться, только воровать можно…
Поставил условие: либо убирают за собой, либо ищут другое место для поэтических сред. Поэты намекали, что их поэтическое общество “Муравьед” готовы с объятиями принять и в музее Достоевского, и в Центральном лектории, и чуть ли не в Русском музее.
Володька Рекшан сказал мне по этому поводу:
— Писатели — люди с апломбом и самомнением. Каждый пишет свою Библию… И писательские распри напоминают религиозную вражду — все воюют за свою религию и не хотят видеть в чужой религии ничего доброго и полезного. Сколько у нас в Питере писателей? Шестьсот? Вот, шестьсот религий. А у тебя — шестьсот первая. Попробуй их все совместить…
Еще Рекшан сказал: “Врагов надо любить. Они помогают вырабатываться адреналину, а тот способствует творческой активности. И вообще, гнев рождает поэта. Какой мужчина без адреналина?”
5 сентября 1998 года Зеленогорск, суббота
18 августа Ельцин отправил в отставку правительство Сергея Кириенко — доллар вырос в три с лишним раза. Взлетели цены. Магазины импортной техники закрываются “по техническим причинам” — боятся торговать: курс растет ежечасно. Паника. Скупают мебель, одежду, макароны, сахарный песок, соль, крупы.
Бюджетные деньги, перечисленные Центру перед самым кризисом, тают день ото дня. Деньги дали из своих фондов депутаты ЗАГСа — Сергей Миронов, Виктор Новоселов и Сергей Андреев.
Покупку “Ксерокса” оплатил, но деньги на счет фирмы еще не пришли, и боюсь, попросят доплачивать разницу в курсе. Но есть и достижения: вчера привезли белый овальный стол — по старой цене, за 3 млн. Старую цену удалось сохранить беззастенчивым запугиванием производителя жуткими государственными санкциями:
— Вы что, прямо из Америки детали для стола получаете? Я вам заказ сделал месяц назад, вы прошли тендер по бюджетным средствам и стали победителями. Финансовый комитет выделил денег столько, сколько вы указали в смете, — разговаривал я ледяным голосом с директором ОАО “Северная звезда”. — Вы хотите, чтобы я им пожаловался? Вас после моей жалобы ни к одному тендеру близко не подпустят. Вы этого хотите?
Через час директор перезвонил и сказал, что нашел комплектующие по старой цене.
— Ну и хорошо, — сказал я. — Привезете, смонтируете, и будем дружить дальше.
Стол сделали за два дня. Вчера привезли и установили. Обыкновенная вологодская ДСП крашеная ярославской краской. Директор не рискнул выдавать их за импортные продукты.
Доворовались в Москве!
Президент, похоже, недееспособен. Господи, и ведь мы всей семьей голосовали за этого человека, радовались его победе над Горбачевым, ждали справедливости и свободы!
7-го сентября Дума будет вторично рассматривать кандидатуру Черномырдина на пост премьер-министра. Дело не в Черномырдине — хороший он или плохой хозяйственник, а в том, кто за ним стоит. Идет война олигархов — Березовского, Гусинского, Чубайса…
Ко всем нашим кризисам прибавился финансовый. Людям годами не платят зарплату. И все это идет “под контролем Международного валютного фонда”. Когда обворовывают Иванова, Петрова или Рабиновича, эти Иванов, Петров или Рабинович заявляют в милицию. Но когда обворовывают целый народ, кому он может пожаловаться? Милиционеру, судье? Президенту? Он, понимаешь, хотел как лучше…
Похоже, над нами весь мир смеется — огромная страна, а порядка и достатка никак не создадим.
Сегодня полнолуние. Огромная Луна с отчетливыми пятнами. Кажется, напряги зрение, и увидишь наш советский “Луноход”, застрявший в кратере лунного вулкана двадцать лет назад.
10 апреля 1998 года
А. Житинский выпустил в своем издательстве роман-буфф “Фигня”. Веселый, хорошо написанный, с матом, и потому плохой. Зачем мат? Что тебе, цензурных русских слов не хватает? Пушкину хватало, Толстому хватало, Конецкому хватает (он, кстати, давал рекомендацию Житинскому в Союз писателей), Гранину хватает, а Саше не хватает. До отмены цензуры Александр Житинский написал блестящие повести и роман, вполне обходясь подцензурной лексикой, его знали и любили если не миллионы, то десятки тысяч читателей. И вот — решил отметиться! “У тебя дочка растет, внуки. Ты им эту книжку вместе с другими тоже подаришь?”, — спрашиваю А.Ж.
Он смеется.
Такая сейчас тенденция среди некоторых пишущих людей: если не употребляешь обсценную лексику, то ты консерватор, враг прогресса, ханжа, и не демократ. А коль не демократ, то сколок тоталитарного режима, сталинский винтик и проч. А если поливаешь на каждой странице матом, значит — наш парень, друг прогресса и сторонник реформ…
10 сентября 1998 года
Кто придумал звание олигархов для Березовского и прочих бывших фарцовщиков? Они же его, отдающее величеством древнего Рима, и придумали. В одну неделю пресса всей страны стала вдруг использовать это словечко “олигархи”.
И всем исподволь внушалось, что олигархи — это такие могущественные, умственно зрелые парни, которые сидят на семи холмах, ворочают миллионами и думают о благе страны. Без них ни одна пушка не выстрелит, ни один волос с головы примадонны не упадет. Люди, равные богам!
“Какие это, на хрен, олигархи! Расстрельный батальон!”, — сказал Сергей Алешин, служивший в отделе собственной безопасности Ленинградского управления КГБ.
Вчера с Ольгой ездили за грибами на полигон в Каменку — набрали огромные корзинищи для соления: грузди черные и белые, крепкие горькушки, даже рыжиков взяли по горстке. Хороши рыжики! На обратном пути заехали к Скворцовым на дачу. Я расспрашивал Саню о его поездках в Армению после землетрясения 1989 года. Там же был его зам. — Боря Морозов. Теперь они соседи по дачам. Стояли, вспоминали.
Саня Скворцов (в те времена был главным инженером “Главзапстроя”):
— Я уже через двенадцать дней был там с первым эшелоном. Привез людей, технику, бытовки. Везли самое лучшее — японские краны “Като”, немецкие карьерные бульдозеры, башенные краны, материалы — от себя отрывали, а везли… Несколько вагонов пассажирских в составе было, чтобы строители жили. Наш главк больше двадцати эшелонов с техникой туда отправил… Базу сразу построили: склады, навесы, гараж с ремзоной, бытовки…
— А почему уехали? — спрашиваю.
Морозов Борис Вениаминович:
— Никто из армян работать не хотел. Они все стояли в очередях в сберкассы за пособиями. Курды только и работали. И армяне-беженцы из Баку и Сумгаита. Нашу гуманитарную помощь бульдозерами зарывали около железнодорожной насыпи. А западную помощь машинами растаскивали — сухое молоко, консервы… Прямо на машинах к эшелону подъезжали, замки сбивали — и внаглую растаскивали. Одежда, продукты — все на черный рынок шло.
Скворцов машет рукой:
— А-а, мне сразу стало понятно, что зря приехали. Рухнули пятиэтажки, где беднота жила, а у богатых собственные дома — они не пострадали. Им на это восстановление было наплевать.
Морозов:
— Они на “волгах” разъезжают от сберкассы к сберкассе и продукты со станции возят. Кто там работать будет?
Скворцов:
— Кто работать умел — все у нас в России на халтурах были.
— Так почему уехали?
Скворцов:
— Беспредел начался. Наших работяг спаивать начали, “камазы” угонять, бетономешалки, оборудование воровать…
Боря Морозов:
— На цементном узле деньги за цемент стали требовать! Сначала по рублю за машину, потом обнаглели — по десятке. Мы им помогать приехали, и они нас же грабят. А откуда прораб или начальник участка возьмет? Из своего кармана…
Подходит Гена, пожилой шофер Скворцова (его дом в конце улицы, привез из Псковской области отца с матерью, купил им корову, срубил баньку, живут на природе круглый год). Слушает, кивая, потом вставляет:
— Ребята из нашего гаража рассказывали, как “камаз” едва спасли. Целая погоня за ними гналась, стреляли… А еще раньше наш “рафик” в Ереване разбили — грузовик в бок влетел и смылся.
— Да, там, кто наглее ездит, тот и прав, — соглашается Скворцов.
Морозов:
— Мы приходим однажды к эшелону — все окна выбиты, купе обчищены… А стекла же там не простые, толстые… Где их найдешь?..
Я:
— Но построить что-нибудь успели?
Скворцов:
— Конечно. Мы там полтора года строили.
Морозов:
— Главный архитектор у нас взятку вымогал, чтобы проект типового дома согласовать. Пять тысяч! Сначала за отвод земли все намекал — не дали! Не из чего! Мы же им приехали строить, а не дачи себе. Молодой такой симпатичный парень… А потом обнаглел — мне, говорит, тоже полагается, у нас так принято, делиться надо.
— Дали?
— А кто его знает. Я как раз тогда уехал.
Скворцов:
— Наш главк первым оттуда уехал. Ночью погрузили, что могли, и отбыли. Привезли техники двадцать эшелонов, а вывезли один, и тот не полный. Я два “катерпиллера” успел забрать, кран “Като”, несколько “Камазов”, еще что-то по мелочи… А потом за нами и все остальные строители потянулись. В основном, только людей и успели вывезти. Стрельба началась, мародерство… Пустое это было дело… И собственные объекты в области стоят, и там строительство не движется…
Морозов (смеется):
— Григорьичу поначалу попало от Глуховского, а потом Дед сам с гордостью на всех совещаниях говорил: “Мы первые уехали!”
— А сейчас-то они построились?, — спрашиваю. — Что-то про Армению ни слуху, ни духу…
— Какое там построились! — махнул рукой Саня. — Ты бы видел, что там творилось. Им одним никогда не построиться. А потом эта сука и Союз развалила…
— Горбачев? Или Ельцин?
— Один начал, другой закончил. Я бы их обоих на Красной площади за одно место повесил! Мразь!.. Власть поделить не могли…
Морозов:
— Да, добра мы там оставили много. Все на убытки пошло. Григорьич хоть что-то вывезти успел, а другие пустыми уезжали — армяне у них всё отобрали…
Вот такой у нас был разговор после грибов.
И вспомнилось, как мы отвозили три коробки с теплыми вещами и игрушками в Красный крест на улице Ракова, и Максим вкладывал записку в пожарную машинку: “Армянскому мальчику от Максима из Ленинграда”. И это все бульдозерами зарывали прямо на станции, чтобы не возиться…
15 сентября 1998 года
Составляю план работы Центра. Вчера звонил Д. Гранину. Спросил, не хочет ли он провести в “Центре” свой творческий вечер.
— Дима, вы, наверное, заметили, что я не люблю этой шумихи… Ну что мне вечер? Если бы какой-то повод был — книга бы вышла… А так, я этого не люблю. Нет, спасибо большое, но не буду.
Я похвастался, что за лето почти закончил роман, 560 стр.
— Каждый день, как проклятый, сидел с одиннадцати вечера до пяти-шести утра.
— Почему же, как проклятый? Это такое удовольствие — работать!
— В общем, да, я снова почувствовал себя человеком, — пошел на попятный я. — Удовольствие от работы получал.
Я спросил, что он думает о создании в нашем “Центре” читальни для писателей.
— По-моему, это неплохо будет.
Приходила библиотекарь сгоревшего Дома писателя — Людмила Акимовна. Кажется, она собирается в Америку, к детям.
Советовался с ней, как лучше устроить читальню. Спустились в подвал со сводчатыми потолками, где я предлагаю разместить на стеллажах библиотеку Дома, которые сейчас брошена в связках на полу военного НИИ. Л.А. рассказала, какие там есть раритеты! Книги с автографами Блока, Куприна, Ахматовой, есть прижизненное издание Пушкина с экслибрисом Царскосельского Лицея. В библиотеке на момент пожара было 100 тыс. единиц хранения.
Что сейчас с ними, она не знает. Книги разобрать практически невозможно. Связки — до потолка, места мало. Я предложил разложить на наших пустующих стеллажах, пролистать, дать бумаге подышать. Удивительно, но большинство писателей о библиотеке почти не вспоминают… А как престижно считалось быть записанным в библиотеку Дома писателей! Ты еще только состоишь в профгруппе литераторов или в Клубе молодых литераторов, а уже, как большой, записан в библиотеку! Счастье! У меня хватило духу записаться только в читальный зал — за меня хлопотал кто-то, не помню, кто. А вот Андрей Столяров, счастливчик, оформился по полной программе, и мелькал своей умной красной лысиной меж дубовых стеллажей и подавал мне тайные знаки со скрипучих антресолей. Я ему завидовал.
Вечером пошел гулять с Юджи во дворик рядом с поликлиникой.
В фургоне брошенного фургончика-“жука” живет семья с ребенком и собакой.
Желтел слабый свет в щелях.
Выбитые окна завешены тряпками.
Тишина.
Стучит дождь.
Ветром распахнуло дверь фургона, и я различил собаку — она молча смотрела на нас с Юджи.
Несколько дней назад я видел в этом тихом фургоне мальчика лет пяти, и собаку с острыми ушами, привязанную кожаным поводком к ручке дверцы. Она напряженно следила за гуляющей во дворике Юджи и не издала ни звука. Тогда, в первый раз, я подумал, что люди просто сидят в машине и что-то там ремонтируют или разбирают какой-то груз. Теперь теряюсь в догадках. Беженцы? Бомжи не по своей воле? Приезжие, не нашедшие, где остановиться? Люди, потерявшие жилье?
А рядом, за бетонным забором достраивается элитное здание с подземными гаражами, своей трансформаторной будкой и уже высаженным газоном. Реклама этого дома висит по всему Васильевскому острову…
И оба раза я не слышал голосов взрослых. Только мальчик что-то звонко говорил.
Максим, который часто выводит Юджи в этот дворик, подтвердил, что там кто-то живет. Я сказал, что надо бы узнать, кто там живет и отнести им одежды и еды. И сделать это днем, чтобы не пугать людей. Максим сначала не понял, о ком я говорю (мы вспоминали и южнокорейскую семью, которая сняла квартиру над нами, и в которой есть пацаненок лет пяти, топотавший сегодня все утро по коридору), и спросил:
— Зачем?
— Как, зачем? Ты думаешь, они сидят ночью в фургоне и красную икру ложками едят?
— А-а, ты про фургон… Да, надо бы…
Завтра едем с Татьяной Конецкой на Смоленское кладбище — готовить по просьбе Виктора Викторовича место для него рядом с бабушкой Марией Павловной и прабабушкой.
18 сентября 1998 года
На кладбище не поехали — Татьяна сказала по телефону, что Конецкий дает отбой. Он, дескать, потом сам съездит и приготовит.
Там нужно было убрать осколок бетонной плиты рядом с могилой его бабушки. Под плитой лежит его дядя, умерший в младенческом возрасте в двадцатых годах. Если не уберешь — могильщики начнут вымогать денег за рытье могилы на месте старого захоронения, и просто так, без хлопот, не уляжешься. Вот Конецкий и попросил нас с Татьяной окультурить могильное пространство, убрать незаметно плиту, чтобы лечь — когда Господь призовет — рядом с бабушкой, не обрекая близких на разговоры с кладбищенскими бандитами.
— Виктор Викторович не хочет, чтобы мы с тобой это делали, — понизив голос, сказала Татьяна Валентиновна.
— Почему? Он же сам просил.
— Ну вот, засомневался… Вроде того, что мы ему уже место готовим, торопим… Когда он сам — это одно, а когда близкие люди — это другое. Нашло на него что-то… Спасибо, Дима…
29 сентября 1998 года
Вчера выписался из 1-го мед. института, где мне удаляли желчный пузырь вместе с камнем. Камень, похож на очень крупный желудь, с которого сняли кожуру. Серо-желтый, с пупырышками — в нем весь осадок пива, выпитого за предшествующую жизнь.
Делали лаброскапирование — четыре прокола в предварительно раздутом животе и введение зондов-манипуляторов и телеглаза.
В палате реанимации со мной лежал дедушка, который умер в первую же ночь, и молодой парень, ходок по зонам, расписанный татуировками, которого стерегли в коридоре два милиционера.
Преступнику, молодому симпатичному парню, вырезали селезенку, отбитую милиционерами при задержании. Тихий такой паренек, интеллигентного я бы даже сказал вида, украл калькулятор в магазине канцтоваров. Это по версии милиции.
Он утверждает, что калькулятор за 250 рублей его никак не мог интересовать. Две ходки уже имел.
Я оставил ему несколько пакетиков цейлонского чая.
Дедушку оперировали по онкологии желудка, а умер он от тромба, застрявшего в сердце. После укола он вдруг, закатил глаза, захрипел и стал сползать с кровати — мы с дежурной медсестрой бросились приводить его в чувство. “Массаж сердца!”, — пытался командовать я, но, увидев дикий испуг медсестры, втянул деда на кровать и рыкнул: “Зови остальных!”. Она бросилась к телефону: “У нас останов! У нас останов…”
Прибежали, откатили кровать дедушки за занавеску, загремели синие баллоны с кислородом, вновь замелькали кривые на экране осциллографа — я видел всю картину в сдвинутом отражении большого оконного стекла…
А потом стало тихо, врачиха села за стол и стала быстро-быстро описывать все свои совершенные и несовершенные действия.
И когда я вновь пошел курить в коридор, дедушка лежал голый и синий, с марлевой повязкой-удилой, пропущенный через оскаленный рот, и со связанными на зашитом животе руками. И студенты прибирались вокруг него — отсоединяли трубки, собирали инструмент. Ему было всего 64 года.
— Ушел дедушка, — тихо сказал я, проходя мимо стола врача.
Она кивнула.
Потом я лежал и думал: какая такая сила выкинула меня с кровати на помощь этому старику, и с какого перепугу я стал командовать и изображать из себя если не профессора, то фельдшера “скорой помощи”, когда у меня от одной фразы: “завтра нужно сдавать кровь из пальца”, холодеет в области сердца и начинают подрагивать коленки?..
Появились писатели — воспеватели капитализма. Были соловьи социализма, перестройки, теперь — капитализма.
А некоторые рухнули в детективщики. Основной сюжет: герой-одиночка мстит бандитам за смерть друга или борется за справедливость в масштабах вселенной. Воевал в Афганистане. Обязательно знает восточные единоборства — учился у тибетских монахов. Наглотавшись кислородосодержащей травы, может легко перейти по дну речку, типа Амура, в тяжелых водолазных ботинках. С места прыгает в высоту, как бывший чемпион мира Валерий Брумель, на два двадцать восемь. В полете успевает ногами срубить две-три глупые бандитские головы. Пули от него просто отскакивают. Выпивает несколько литров водки и не пьянеет — знает тибетский секрет отрезвления. В каждой главе вспоминает заветы Учителя (в некоторых детективах герой мстит за его безвинную смерть от рук бандитской шайки). На лбу и на затылке у героя дополнительные глаза, которыми он видит в темноте и читает коварные мысли врагов. Эти глаза открыл ему Учитель после трехмесячной голодовки в пещере… В таком примерно, разрезе. Возможны варианты.
17 октября 1998 года
Вчера явились два бандита. Первый, Дима, — красавец парень: черные антрацитовые волосы, черные блестящие глаза, высокий, хорошо сложенный, в черных брюках с искрой и черной же шелковой рубашке. Ну просто артист, блин! И вел себя вежливо. Второй — купчик, похожий на разжиревшего китайца, он собственно не бандит, а наводчик. Навел Диму, чтобы обсудить со мной тему кафе в нашем подвале. А что ее обсуждать? Я ему еще год назад сказал, что с бандитами никаких дел иметь не хочу, он уже приводил парочку в спортивных костюмах. И вот позвонил накануне, договорились, что встретимся один на один у меня в кабинете, а сам пришел с красавцем.
Я сказал, что мы так не договаривались, формат встречи нарушен, до свидания.
Дима молчал и недовольно поглядывал на спутника. Торгаш-китайчик засуетился: мы же должны обсудить, помните наш разговор, мы же вам помогали…
— Это кто с вами? — кивнул я на Диму.
— Мой партнер…
— Фамилия, имя, отчество, где работает? Я же вам даю свою визитную карточку…
— Мы про вас и так все знаем, — вставил Дима.
— И я хочу немного знать про человека, которого приводят ко мне в кабинет.
— Ну, Дима, — представился он. — А зачем еще фамилия, мы же не в милиции? Нам по кафе поговорить надо…
— Извините, ребята, — я поднялся. — Такие серьезные беседы я один не веду. Я всего лишь директор. А есть еще Совет учредителей. Я должен доложить его членам. Оставьте ваши координаты, мы позвоним…
Иногда на меня находит такой кураж, словно скачу в бой на лихом коне и шашку держу наголо. Слово “крыша” я сознательно не употреблял. Они ушли, прочитав в коридоре состав Совета учредителей в красивой рамочке. Думаю, там были интересные для них должности и фамилии. Сотрудницы доложили, что они стояли около доски объявлений и шевелили губами.
Некогда заняться романом — в голове финансы, хозяйство, общественные слушания, чужие творческие вечера и радио-дискуссии.
Несколько дней и ночей готовил письма в Законодательное собрание с просьбой о финансировании “Центра” на следующий год. Писал благодарственные письма за прошлогодние субсидии. Рассылал приглашения на разные мероприятия.
Эти письма и приглашения вызывают у меня стойкое отвращение, упадок сил, желание напиться и все забыть, уехать на дачу и колоть дрова, убежать в Эрмитаж к любимым фламандцам, на худой конец — тупо сесть перед телевизором и слушать бесстыдно врущих комментаторов и экономистов.
Но надо писать, и пишу.
Мой канцелярит стал безупречен.
Спасали (пристраивали) библиотеку Дома писателя. Выступал по радио с Главой Василеостровской администрации Голубевым и нашим “главным” писателем Чулаки о судьбе библиотеки. Будем надеяться, что спасем эту чудную библиотеку, лежащую три года на боку в связках.
И тут не обошлось без интриг!.. Один блистательный дурень предположил, что библиотека повысит рейтинг Центра и понизит рейтинг Союза писателей. Он так и выразился по заграничному: “рейтинг”. И всерьез обсуждали эту химеру в моем отсутствии. О пропадающей библиотеке рассуждали, как о престижном покойнике, кому хоронить.
Я с досады две ночи писал статью о писателях. Бросил, злость не прошла, но стало скучно. И другие дела накатили.
Книги перевезли с помощью морских курсантов в Библиотеку имени Ломоносова, на Васильевский остров. Для нее нашлись неплохие помещения — будут разбирать, сушить, проверять на грибок…
Что-то сердце начинает барахлить. То под лопаткой жжет и давит, то кульбиты совершает в грудной клетке. Курю безбожно много: сигарету хватаю одну за другой. Хвать — а пачка уже пустая. Смял ее, выбросил и торопливо открываешь новую…
Странно: никто в глаза не видел эту трын-траву, но все с удовольствием распевают, как они ее косят…
Виктор Конецкий прочитал мою повесть. Диагноз: “Можно печатать!” Дал несколько ценных советов. Кот Муркиз, присутствовавший при этом, смотрел на меня огромными мерцающими глазами: “Понимаешь, что тебе мой хозяин говорит? Покороче, покороче, надо! И нечего комментарии разводить! Запомнил? Молодец, заходи еще”.
Кот вполне дружелюбен, но я его побаиваюсь — большой, матерый, себе на уме.
14 октября ходил по приглашению Гранина во дворец Белосельских-Белозерских на общественные слушания “Россия во мгле: уныние или оптимизм?”. Выступил Гранин — чувственно, проникновенно. Потом — ученые и политики бубнили свое… Бывший ректор Архивного института, мелькавший в телевизоре во времена перестройки — Юрий Афанасьев, холеный и самодовольный, говорил непонятно о чем.
Зато куда понятней выразился некий Даниил — мальчик с длинными завитыми волосами: “Чем быстрее перестанет существовать это страна, тем лучше будет для всех”.
Он имел в виду Россию.
Я растерянно оглянулся по сторонам: кто даст ему по роже и скинет со сцены?
Никто и бровью не повел — будто так и надо.
Я сидел в дальних рядах и далеко от прохода…
Ольга С. с “Радио России”, которой я сказал, что надо бы пойти и дать ему в ухо, схватила меня за рукав и не пустила: “Сидите спокойно, Дмитрий Николаевич, берегите нервы… Ему только этого и хочется”.
И это легко и свободно говорится в центре Северной Столицы, во дворце Белосельских-Белозерских! И большой зал, полный демократов и разных деятелей, спокойно слушает этого недоноска с фамилией Коцубинский..
Некоторые даже аплодировали.
Я ушел в гневе на себя, что не дал этому хлыщу с шестимесячной завивкой в ухо, и в гневе на всю эту псевдодемократическую тусовку.
Дожили! Фраза: “Чем быстрее перестанет существовать это страна, тем лучше будет для всех!” вызывает в центре Петербурга аплодисменты.
Интересно, на чьей стороне воевал его дед в Великую Отечественную? И если на нашей, то что бы сказал внуку, услышав этот бред?
От немецких колбас и американских окорочков у многих крыша поехала: выражаются в том смысле, что и воевали наши предки неправильно, и крови много пролили, и людей своих не щадили, и чуть ли не блокаду сами себе организовали, потому что, дескать, Сталин не любил Ленинград, и немцы-фашисты вовсе не были зверьми, а лишь боролись с коммунизмом, и обстрелы Ленинграда вели строго по часам, чтобы люди, дескать, могли спуститься в укрытие…
Вот ведь до чего дожили!
Отцы и деды не пустили в Ленинград фашистов, а их внуки хотят скорейшего уничтожения собственной страны. Вот такой плюрализм, едрёна мать, по всем телевизионным каналам.
18 октября 1998 года
Ездил к Конецкому — подписывать благодарственное письмо для Законодательного Собрания. Сначала зачитал письмо по телефону.
— Ни убавить, ни прибавить, — одобрил Конецкий. — Приезжай.
Привез письмо на подпись — стал перечитывать и придираться, взял ручку, хотел править. Едва уговорил его не трогать текста, напомнил, что он одобрил по телефону. Ворчал, ворчал, подписал. Я поспешно убрал письмо в портфель, и отнес портфель в прихожую.
Конецкий стал жаловаться, что наш город плохо приветствует натовский флот, вошедший с визитом дружбы в Неву. А НАТО готовилось в ближайшие дни нанести удары по Югославии — чтобы защитить сепаратистов-албанцев в Косово. Вот поэтому и прохлада городских властей.
— Ведь такие визиты готовятся несколько лет! — возмущался В. В. — А мы всем морякам в морду плюнули! Что они про нас теперь по миру разнесут? Вот представь — я приглашу тебя в гости, а дверь не открою! Или дам в глаз, когда ты сядешь за стол. Уж если драться — то завтра. А сегодня надо быть гостеприимным хозяином. У моряков этикет — святое дело! Без этикета любой флот рухнет!
Говорили час, не отпускал. Конецкий дал мне почитать 8-й номер “Невы” со своим “последним в жизни”, как он выразился, рассказом.
Прочитал. “Огурец на вырез” называется. Нормальный рассказ, с блестками игривости и юмора. Хотел бы я так писать в 69 лет. Помню, В.В. шутил: “Прозаику после шестидесяти лет надо отрубать руки! Он уже ничего хорошего не напишет!” А сам пишет, и хорошо. Жена Татьяна перепечатывает, ведет его дела — незаменимый помощник и друг. Любят они друг друга.
22 октября проводили общественные слушания “Организованная преступность — кому выгодно?”. Собрал всех “силовиков” и писателей. Человек двадцать было. Три телевизионных канала показали сюжеты в тот же день. А кому выгодно — так и не определили. Все силовики были в элегантных костюмах по тысяче долларов за штуку и выше. Об этом мне сказала разбирающаяся в таких вопросах Баконина.
Уволил тридцатилетнюю дамочку, служившую некогда в генеральском зале воинской части города Кушка, и работавшую у меня секретаршей по просьбе спонсора.
Достала! Утомила! Сидела за столом, тоскливо смотрела в окно, курила “беломор” и преображалась лишь к вечеру, когда вставала за стойку нашего бесплатного клубного буфета. Тут писательский флирт, игривые взгляды, дерзкие предложения — знакомая стихия для незамужней буфетчицы.
И все бы неплохо, но до меня дошли слухи, что она в мое отсутствие берет с гостей деньги за дармовой кофе. Еще заметил, что хитрит с выпивкой (“Что вы, Дмитрий Николаевич, все вчера выпили! Ничего не осталось! — таращит бесстыжие глазенки. — Вот разве что на донышках осталось”.) И с закуской поступает вполне бесхитростно.
Однажды, когда я, набравшись злости, попросил ее предъявить пустые бутылки для пересчета, она, как ни в чем не бывало, выставила в ряд семнадцать бутылок из двадцати, выданных ей накануне, и пожала плечами: “Не знаю, где остальные…”. “Ищите”, — я испытывал огромное желание тут же уволить ее. Она полчаса двигала посуду, рылась в пустых коробках, заглядывала за жалюзи, пожимала плечами, и я уже стал думать, что наши гости прихватили бутылки с собой, чего по пьянке не бывает, но вскоре она вспомнила: “Было две открытые бутылки, и мы с Сергеем взяли их с собой, когда пошли гулять. А третью, с коньяком, у меня попросила журналистка, она сказала, что на работе не пьет, а придет домой и выпьет”.
— Какая журналистка? — вяло продолжил я следствие. — Из какой газеты?
— Ну, такая, — она неопределенно взмахнула руками: то ли толстушка, то ли худышка, не разберешь. — В красном платье.
— Не помню журналистку в красном платье. Я их всех знаю. Кто ее приглашал?
— Не знаю. Вот тут стояла, — она ткнула пальцем в барную стойку.
Бывали случаи и похлеще, но я терпел, ленясь искать замену и надеясь, что после стольких несуразиц, человек поймет, что ее могут уволить, и станет щепетильнее относиться к своим обязанностям. Куда там! День ото дня ее глазки становилась наглее: “Да клянусь, все четыре палки колбасы нарезала вчера. Икра? Все на бутерброды ушло. Вот посмотрите сами!” — Она распахивала дверцы буфетной стойки и холодильника, и я, как дурак, делал вид, что верю в прожорливость двадцати выпивших коллег-писателей, умявших на фуршете четыре палки твердокопченой колбасы, два килограмма шейки, пять килограммов бананов, таз винограда, четыре банки маслин, три банки икры, размазанной по бутербродам, мешок яблок, корзинку слоеных пирожков с мясом, килограмм сыру, несколько пакетов чипсов, две красные рыбины, распластанные на бутерброды, сноп петрушки, укропа и кинзы (их обязательно вкладывал во все дары доблестный поклонник литературы Володя Хурцилава, директор нашего Василеостровского рынка), две коробки шоколадных конфет, банку кофе, два десятка отборных соленых огурцов, килограмм сахарного песку и даже коробку батонов — штук двадцать.
Причем аппетит у коллег-писателей колебался по четкой синусоиде: падал в минимум, когда я оставался до конца вечера и сам запирал двери Центра, и был максимальным, стоило мне уйти, оставив хозяйство на Анжелику.
В первом случае у нас было, чем угощать гостей еще неделю — водились на полках и сахар, и кофе с конфетами, и чипсы, было, из чего сотворить бутерброд, водились и напитки — водка, вино, коньяк, минеральная вода… Но стоило мне оставить ее одну, и утренняя чашка кофе превращалась в проблему, не говоря уже о бутерброде с сыром.
Черт бы с ними — с обносом и уносом, она прекрасно понимала, что за спонсорские харчи и выпивку с нее строго не спросишь. Унесла, и унесла — привычка опытной армейской буфетчицы. Хотя и обидно. Но когда мне стало известно, что Анжелика в мое отсутствие берет рубль за чашку кофе или пакетик чая, брошенный в чашку кипятку, мне стало не по себе. Я живо вообразил, как некоторые гости, обсуждая вчерашний банкет-фуршет (я даже видел, кто это скажет), многозначительно хмыкают: “Так вот на чайке-кофейке немного и поднимется. Может, это и правильно”. Имея в виду, конечно не Анжелику, а меня.
Она почти все отрицала. Нет, не брала. Вы же запретили — у нас нет кассового аппарата, и вообще, мы не ведем коммерческой деятельности… Ах, ну да, вспомнила! Две чашки кофе она продала — ей на такси не хватало, метро могли закрыть…
…Анжелика с колючими глазками курила у меня в кабинете и ждала следующего вопроса. Я его задал: о ста рублях, которые оставил один из гостей оставил для меня.
— Я хотела вам отдать, но думала, что потеряла. Он их там на стойке положил. Я утром пришла — их нет. Но я бы свои отдала. Сейчас еще посмотрю.
Она принесла мне деньги, сказала, что они были засунуты в щель, и я с облегчением сказал, что расстаюсь с ней.
— Надеюсь, не надо объяснять, почему?
Она пожала плечами и быстро написала заявление по собственному желанию.
Закрыв за ней дверь, я остался в “Центре” один.
И запел.
1 ноября 1998 года
Еще в сентябре наш администратор Юрий Леонидович Курочкин сообщил о визитёре по фамилии Запорожец, который приходил в мое отсутствие и предложил купить идею ценой в миллион долларов за тридцать тысяч.
Что за идея, визитер не сказал, опасаясь, что мы ее украдем. Так, дескать, у него бывало не раз.
Поэтому условия жесткие, но справедливые: утром — тридцать тысяч долларов, вечером — идея.
— И что ты об этом думаешь?
— По-моему, серьезный человек. Мы целый час говорили. Он хочет лично с тобой встретиться. Будет звонить.
Я закурил, помолчал, ругаться не хотелось.
— Юра, скажи честно, — я похож на идиота? Или на безумного миллионера? Откуда, вообще, он взялся, этот Запорожец с идеями? Как он на нас вышел?
— Ему понравилось твое выступление по радио. Вот и пришел.
— Если будет звонить, скажи, что у нас своих идей хватает. Можем уступить за меньшие деньги.
— Он хочет помочь рекламе нашего центра, — Юра смотрел на меня с легким осуждением. — Поговорил бы с ним. По-моему, очень интересный товарищ. Мы с ним чай пили…
Юрия Леонидовича я знал много лет, он работал и дружил с моим зятем Скворцовым: хохмач, любитель выпить, обладатель веселого нрава, ушел со стройки в снабжение, а оттуда — на льготную строительную пенсию.
— Ладно, поговорю.
На следующий день пришел господин по фамилии Запорожец — плотный, усатый, с глазами правдоискателя.
Действительно: утром деньги, вечером стулья. В том смысле, что сначала я даю ему 30 тысяч, а потом он рассказывает, как можно заработать миллион. В крайнем случае — 300 тысяч.
Бред какой-то. Так я ему и сказал. Он гордо вскинул плечо и сказал, что я буду жалеть об упущенной возможности.
Пропал на несколько дней. Наверное, пошел искать дураков в других местах.
Но не нашел и вернулся. Странный тип. Я давно заметил, что ко мне всякие авантюристы липнут.
Повторная беседа длилась дольше. Из намеков, экивоков и пространных рассуждений я понял, что название нашего центра — современной литературы и книги, навело его на мысль о создании какой-то грандиозной хреновины, которую можно возить по миру в качестве некоего символа и удивлять простых людей и правительства разных стран, получая за это деньги. Можно, например, поехать с этой мандулой в Лиссабон, где скоро состоится выставка “Океан”, потом на другие крупные выставки… Мне показалось, я догадываюсь, о чем идет речь.
— Значит, не дадите тридцать тысяч долларов?
— Нет. Мы и сами это сделаем, давно хотели.
— Что? — побледнел Запорожец.
— Вот это самое. Мы давно собирались…
— Вы шутите! Назовите предмет!
— А вдруг вы украдете у меня идею? — я постарался хитро улыбнуться. — Что тогда?
— Вы догадались, да?
— Идеи витают в воздухе.
— Вы догадались! — обхватил голову руками Запорожец. — Вы украли идею! Меня убьют!
— Кто?
— Те, кто меня послал.
— А кто вас послал?
— Люди!
— Не знаю, что собирались создавать вы, но мы собираемся сделать суперкнигу. Размером шесть на три метра. В раскрытом виде. И уже подали заявку в Законодательное собрание о финансировании, — осторожно врал я.
Запорожец смотрел на меня, чуть не плача. Я попал в точку. Он еще крепче обхватил голову и зажмурился.
— Украли, украли, — горестно зашептал он. — Меня убьют! Вы хотите меня разорить. Это нечестно!
Юрий Леонидович смотрел на меня с восторгом, как на капитана Жеглова, поймавшего рецидивиста Копченого на простенькой уловке.
— Почему нечестно? Вы же мне ни слова не сказали!
Запорожец выскочил из кабинета, потом вернулся с горящими глазами:
— Хорошо! Давайте договариваться. Я руковожу проектом, вы финансируете, прибыль делим пополам! Идет?
— А чем вы собираетесь руководить?
— Концепцией!
— Концепцией чего?
— Суперкниги!
У меня в голове мгновенно созрел проект этой суперкниги — символа мудрости человечества и все такое прочее.
Эдакий фолиант в стеклянном кубе, на страницах которого петербуржцы написали послания потомкам, пожелания властям, приветы любимым, восторженные отзывы о городе, признания в любви…. Для книги делается специальный амфитеатр со стеклянной крышей, любая ее страница с легким шелестом открывается специальным приспособлением, текст выводится на огромный цветной экран… Книга, написанная горожанами к трехсотлетию Петербурга. Впереди еще пять с лишним лет! Книга должна стоять в специальном прозрачном футляре! Зачем мне этот Запорожец в качестве руководителя концепции? Могу, конечно, взять в помощники…
О чем я ему и сказал.
Он посуровел и стал подниматься.
— Я должен доложить людям о ситуации. Это очень серьезные люди. А кому вы подали заявку в Законодательное собрание?
— Это коммерческая тайна.
— Я буду звонить. Нам придется еще встречаться.
— Если время позволит, встретимся…
Он ушел, и мы с Юрой расхохотались. Как мне показалось, зря.
5 ноября 1998 года
Сегодня ездили в Дом писателя. Я там первый раз после пожара. Ужас… И горько сделалось, и обидно, и тяжело на сердце. Сгоревший рояль на сцене Белого зала с обнаженными струнами-нервами. Запах гари. Колпак из потемневших досок над выгоревшим потолком. Под ногами хрустят штукатурка и лепнина. Некоторые окна распахнуты настежь. Отопление не работает, канализация отключена. У сторожей висит рукомойник на стене. Зашел в Иностранную комиссию (бельевую графа Шереметева), где был офис “Балтийского пути”. И не узнал комнату — маленькой показалась. Антикварная мебель вывезена. Решетки на окнах — мы с Александром Житинским ставили… Бросили все писатели, наплевали и забыли.
В бильярдной на полу валялись папки — отчеты о работе Совета Дома за 1944-й и 1949-й годы. Взял для литературного музея, который думаю со временем организовать.
Присмотрели два больших каталожных ящика, закрывающихся шторкой из планок, присмотрели стеллажи, портреты писателей — лауреатов Госпремий (которые висели у нас на главной лестнице), портрет Горького в солидной раме, два канцелярских стола. С нами была женщина из ГИОПа — она сверилась с описью и разрешила указанное взять. Я не стал дожидаться машины с грузчиками и ушел…
Тяжело бывать в некогда живых местах — будь то разворованный гараж в Зеленогорске или Дом писателя. Все разорено, заброшено, растащено и продано… Это в Петербурге. А что в провинции?.. И вся страна, кроме воровской Москвы, живет так. Пепелище. Сплошное пепелище.
И над этим пепелищем голоса Аллы Пугачевой и Филиппа Киркорова… Кому война, кому мать родна.
10 ноября 1998 года
Несколько ночей подряд читал статьи и письма Пушкина, Подготовительные тексты к истории Петра Великого.
Сделав обзор французской литературы в статье с интригующим названием “О ничтожестве литературы русской”, Пушкин пишет: “Обратимся к России”. И тут текст обрывается…
Петр I, мотаясь по Европе, ежедневно писал письма своему Сенату и отдельным помощникам. Издавал Указы. Мысли его были в России. Он жадно впитывал в себя все лучшее европейское, примерял к России и требовал внедрить.
Есть забавные распоряжения. Например, о приучении собачьих щенков носить поноски. О чем я и поведал своей овчарке Юджи. Она сонно посмотрела на меня: “Хозяин, поздно. Старую собаку не научишь новым фокусам”.
Некоторые письма царь-батюшка шифровал. (Это я вычитал в другой книге — “Автографы Петра Великого”) Шифр назывался “простая литорея” и заключался в том, что все двадцать согласных букв русской азбуки располагались в два ряда:
Б В Г Д Ж З К Л М Н
Щ Ш Ч Ц Х Ф Т С Р П
И каждая согласная буква в слове заменялась другой буквой — из второго или первого ряда. Гласные оставались на своих местах. Слово “мама” писалось этим шифром как “РАРА”, а “собака” читалось “ЛОЩАТА”. Надпись в шифрованном письме: “Ношеликь ноцседа!” означала “Повесить подлеца!”. Учитывая, что компьютеров для расшифровки еще не было, а времени для разгадки тайнописи всегда было мало, русский шифр был неплохо задуман. Совсем “пенсожо”…
Но была еще и “мудрая литорея”: верхний ряд букв оставался прежним, а нижние буквы сбивались с порядка. Еще круче выглядел шифр, где каждой букве азбуке соответствовала другая, специально назначенная. Петр шпарил разными шифрами к разным адресатам. Например, князю Куракину, русскому посланнику при разных европейских дворах, Петр писал цифирной азбукой, где буквы заменялись цифрами. При этом сами письма писались не только на русском. Составлялись алфавиты из букв разных азбук, вводились “пустышки” — которым не соответствовал ни один знак шифруемого текста — они сбивали статистические закономерности языка. Некоторые петровские шифры, попавшие в руки английской разведке, были расшифрованы только через двадцать лет, когда Петр Великий изволили уже почить в бозе.
Шифрованную часть архива князя Куракина в криптографическом отделе МВД Российской империи расшифровали только в 1860 году. Не “санкер” щи хлебали наши предки!..
Кстати, Петр I, взяв Ревель, который был наполовину выбит чумой, наполовину войной, по-царски поступил с эстонцами. По сути, спас нацию — их оставалось всего около сорока тысяч человек, они вымирали. Он освободил эстонцев от воинской и налоговой повинности на долгие годы. И двести лет над Эстонией было мирное небо. Народ стал восстанавливать силы, увеличиваться-разрастаться, отмыл ноги от навоза, появились песни и танцы, книги, воспрянула реформаторская церковь. В общем, эстонские дела пошли на поправку, и при советской власти мы ездили в Прибалтику уже как в близкую заграницу, дивясь обилию кафе, взбитым сливкам с шоколадом, ликеру “Вана Таллинн”, коктейлям и трикотажу. А приемник “Спидола” завода VEF был образчиком хорошей электроники.
И вот — в Эстонии нас называют оккупантами и требуют компенсации за испорченные военными пашни и леса…
Зачитался публицистикой Пушкина.
Магически действуют имена классиков. Даже высказывания по заурядным поводам кажутся чуть ли не священными словами.
У Пушкина были сложные отношения с дворниками. Он даже собирался съезжать с квартиры на Мойке, потому что дворник не сразу отворил ему дверь, когда Александр Сергеевич среди ночи изволили вернуться домой. Пушкин рассвирепел, натолкал в письменной форме хренов домовладельцу и пригрозил, что поменяет квартиру, если обслуживающий персонал будет спать на рабочем месте. Н-да.
Вот солнце русской поэзии, морщась от головной боли, проклинает слугу, которому еще четверть часа назад было велено принести кофей, и пишет: “Даже люди, выдающие себя за усердных почитателей прекрасного пола, не предполагают в женщинах ума равного нашему и, приноравливаясь к слабости их понятия, издают ученые книжки для дам, как будто для детей”.
Добавлю от себя: в самую точку: женский роман набирает силу…
Но вот выпив кофею и повеселев, Александр Сергеевич спешит возвысить писательское сословие, к которому принадлежит: “Писатели во всех странах мира суть класс самый малочисленный изо всего народонаселения. Очевидно, что аристократия самая мощная, самая опасная — есть аристократия людей, которые на целые поколения, на целые столетия налагают свой образ мыслей, свои страсти, свои предрассудки. Что значит аристократия породы и богатства в сравнении с аристократией пишущих талантов? Никакое богатство не может перекупить влияние обнародованной мысли. Никакая власть, никакое правление не может устоять противу всеразрушительного действия типографского снаряда. Уважайте класс писателей, но не допускайте же его овладеть вами совершенно…”
Александр Сергеевич прозорливо высказался насчет типографского снаряда.
Но даже он не мог предвидеть мощного влияния капитала. За деньги стало возможным направить этот снаряд, куда угодно: в прошлое, в будущее, в царей, в писателей, в философов, в идею…
Стали делать вид, что классов не существует. Есть богатые люди (предприимчивые) и есть бедные (ленивые, неудачники и т.п.). А классов как бы и не стало с приходом реформ. Н-да. Теорию Маркса можно не замечать, но отменить ее невозможно, как невозможно отменить таблицу умножению, закон Ома или периодическую таблицу Менделеева. Прибавочная стоимость, возникающая у капиталиста, будут существовать, пока существуют эксплуататор и эксплуатируемый, или как по новой моде их деликатно называют работодатель и работник.
Так вот Пушкин…
Позвонил Н. и полчаса рассказывал, как его обмануло издательство — и книгу не выпустило, и денег не заплатило. Спрашивал совета, как слупить с издательства денег.
— За что же деньги тебе платить, если книгу не выпустили?
— А моральный ущерб? Я бы давно выпустил в другом месте, мне предлагали. Во всем мире так поступают!
— А договор с ними был?
— Нет. Они обещали черным налом заплатить, чтобы с налогами не связываться. Но у меня есть свидетели, они подтвердят, что была устная договоренность…
— Ты хочешь, чтобы все было, как в цивилизованном мире, — моральный ущерб с обидчика взыскать, а гонорар хотел взять вчерную, чтобы с налогами не связываться… Мне тут видится противоречие…
Он не понял, обиделся.
13 декабря 1998 года
Корейцы, поселившиеся над нами (муж, жена, двое детей) громыхают с утра до утра. Похоже, они вообще не ложатся спать. Утром — бум! бум! бум! — прыгает корейский первоклассник. Судя по звуку, он не идет по длинному коридору, а скачет, как мячик. С кровати не слезает, а спрыгивает. И все остальные передвижения по квартире выполняет только с подпрыгиванием. Веселый австралийский кенгурёнок, а не корейский мальчик! Вечером, вместо того, чтобы прилежно учить уроки, он соскакивает со шкафа или с люстры. Ложусь поздно, точнее рано — часов в 5-6 утра, и слышу, что корейцы не спят.
Вчера ночью они затеялись ссориться и швыряли гири или котлы на пол, орали с сердитыми интонациями. Звонил им по телефону — по-русски понимают плохо; а может, вообще не понимают. Недавно залили нас среди ночи. Звонил им в дверь, стучал по батарее — не реагировали, затаились. Выяснилось, что на кухне стояла переполненная стиральная машина, которая и потекла.
Уведомив корейских соседей по телефону о визите, поднялся этажом выше и попросил тишины. Сказал, что я писатель, сижу за компьютером, работаю. Для убедительности, показал, как стучу пальцами по клавиатуре. Посоветовал одеть ребенку тапки (показал на свои, меховые), чтобы не было слышно его топота (наглядно потопал ногами, насмешив пацанёнка). Корейцы покивали, пообещали. Говорили тихо, со свистящими звуками.
Вернулся — топот стал реже. Поймал себя на том, что прислушиваюсь — значит, конец работе. Оделся и пошел по морозцу в библиотеку Л.Толстого, на 6-ю линию — обещали приготовить книги. Любезная директриса показала владения: картинную галерею, гостиную, читальный зал. Раскланялся, взял свежие журналы и книги.
Зашел в Андреевский собор. Там шел молебен по случаю Соборного праздника. Служил Митрополит Владимир.
Вернулся домой, выпил кофе и стал листать книги.
“Опавшие листья” В.Розанова отложил через полчаса.
“Скандалист или Вечера на Васильевском” не узнал — удивился тому восторгу, с которым читал шестнадцать лет назад; отложил на потом. Но с удовольствие прочитал предисловие В.Каверина.
Третью книгу — “Повести о прозе”, Шкловского, полистал с возрастающим скептицизмом. Увидел “сделанность” нескольких абзацев. Боясь разочароваться, отложил. А ведь лет пятнадцать назад читал ее с замиранием сердца!..
Президент наградил Александра Солженицына высшим орденом России — Андрея Первозванного. Солженицын отказался принять награду. Сказал, что заранее просил президента не утруждать себя наградными хлопотами. Сказал, что от власти, при которой люди месяцами не получают зарплату, он принять награду не считает возможным.
16 декабря 1998 года
По телевизору нет никаких новостей, кроме новых “антисемитских выходок коммуно-фашистов”. Каждый день — новые “разоблачения”.
В Думе заседала комиссия по импичменту президенту — обвиняли Ельцина в геноциде русского народа. Телевизионщики из всего заседания показали только фрагмент, где председатель комиссии Виктор Илюхин сказал, что такое бы было невозможно, если бы в окружении Ельцина находились люди коренной национальности, а не лица одной еврейской национальности, безусловно, весьма одаренной и талантливой.
Вчера это было сказано. А сегодня весь день полощут эту тему. Про геноцид русского народа — ни слова. А вот то, что евреев тронули — кошмар! Антисемитизм принимает государственные масштабы! Коммунисты в устах телевизионных комментаторов превратились в фашистов. “Эти фашисты…” и т.п. И никто в суд почему-то не подает, что людей обзывают фашистами.
Не умно ведут себя некоторые евреи, ох не умно. С телевизором ведь не поспоришь, ему не ответишь, а ложь и подтасовка фактов видна невооруженным взглядом. Народ злится, раздражается — опять только еврейские проблемы и обсуждают! — и может кончиться озлоблением против евреев. Не исключено, что просто будут бить по роже на улице. До евреев в телевизоре не дотянешься, а свой, местный, — рядом. Получай!
Тут же показывают лидера Российского национального единства, купируют его речь и оставляют самое хлесткое. Они думают, что промывают нам мозги.
Наши “демократы и реформаторы”, разворовавшие страну, изо всех сил уводят общественное мнение от сакраментального вопроса “Кто виноват?” к теме плохих коммунистов и националистов, мол, если допустить их к власти, то всем будет еще хуже.
Вчера звонил Юван Шесталов, он вернулся из родного Ханты-Мансийска. Энергичный дядя. Длинные черные волосы, широкий лоб, умные глаза, быстрые плавные движения. Подпольное прозвище — Шаман.
Накануне его отъезда я просился с ним на рыбалку-охоту — был разговор после прочтения предисловия к его “Избранному”, заманчиво написанному Солоухиным. И вот он предлагает ехать весной. Говорит, что надо собрать компанию хороших стрелков и ехать — бандиты, дескать, расшалились в его бывшей брошенной деревне.
— У меня же своя деревня была, теперь там никто не живет. А бандиты приедут, пачкают, живут там…
— И на Севере бандиты есть? — удивился я.
— А как же! — не без гордости ответил Юван Николаевич, внук шамана. — Сколько хочешь. Тут вот тюменские приезжали, стрельба была. Так что надо ехать хорошей компанией.
— Да я не охотник… Мне бы порыбачить.
— Это ничего, — радовался предстоящей поездке Юван. — У меня польская палатка есть — целый дом. Немного рваная, но хорошая. Надо железную печку отсюда взять. У меня и квартира в Ханты-Мансийске есть. И катер большой. Он прошлую зиму под водой был у берега. Я его сам затопил, чтобы не украли. Два ружья есть. Как охота начнется, так и ехать можно. В апреле.
Я представил себе: компания писателей с палаткой, железной печкой и ружьями пробирается в брошенную шесталовскую деревню. Тает снег, дымят болотные хляби…
— У вас же там начальство знакомое, — напомнил я.
Юван часто рассказывал, как его — единственного писателя-манси любят в Ханты-Мансийске. Квартиру дали, денег на четырехтомник дали, издательство организовать помогли, хотят памятник поставить. Деды — шаманы, отец — председатель колхоза.
— Да, знакомых много, — скромно сказал Юван. — Но новые манси меня не знают. Им один шайтан, кто перед ними — писатель или купец… Боевые парни.. Чуть что — за автомат хватаются.
— У них и автоматы есть?
— Да, бывают. Надо их укорачивать, этих молодых бандитов.
— А вы хорошо стреляете?
— Да немного стреляю.
Ехать расхотелось. В Предисловии Солоухина ничего не говорилось о бандитах в ханты-мансийской тундре. Наоборот, все уважительно кланялись Ювану и его друзьям, плясали в их честь народные танцы, били в бубен и торжественно вводили под ручки в яранги, где на оленьих шкурах московские гости пили-ели, а потом ездили на катере по широченной Оби и ловили, если оставались силы, рыбу. Такой вот писательский десант в давние советские времена. Теперь, судя по всему, требовался десант ОМОНа, а не группка задумчивых писателей с блокнотами и авторучками для записи путевых впечатлений.
— Понятно, — как можно бодрее сказал я. — До весны время есть, подумаем. Так что, летите спокойно в ваш Будапешт, счастливого, так сказать, пути!
В Будапеште Юван Шесталов воспитывает будущего президента Венгрии в языческом духе древних манси.
Повесив трубку, я стал думать, что шаман Шесталов испытывает меня, проверяет — дрогну я или не дрогну? Будем считать, что дрогнул. Но зачем мне перестрелки с ханты-мансийскими бандитами? Отбивать шесталовскую деревню с дробовиком в руках я не подписывался. В конце концов, у него есть зять-поляк, местная власть, которая помогает ему — пусть они и бьются.
На следующее утро звонит Юван. Через несколько часов у него самолет, и он хочет поделиться новой идеей. Мировая общественность должна встретить третье тысячелетие на Северном полюсе! Но с обязательным заездом в Ханты-Мансийск, оттуда — на оленьих упряжках в тундру, где будет купание в теплых гейзерных ямах, которые надо срочно привести в порядок, а затем — короткое посещение его родного села ВИП-персонами, которым Юван расскажет о космическом сознании и прочтет свои новые северные баллады — он их сейчас заканчивает.
Руководителем празднования он готов назначить меня. Все будет проходить под приглядом Фонда космического сознания. Надо уже сейчас не спать, а составлять список и приглашать английскую королеву, президента США, остатки ансамбля “Битлз” и прочих важных персон…
Я сказал, что идея тянет на грандиозную. Главное, чтобы ее не украли.
— Вот-вот, — сказал Юван. — Поэтому ты никому не болтай.
— А на какие шиши организовать этот праздник?
— Бабки, что ли? — переспросил Юван. — Бабки найдем! Они когда северное сияние увидят, в обморок от красоты упадут. Ты когда-нибудь видел?
— Видел.
— Сейчас, главное, приглашения разослать. У начальников расписание за год составляется. У тебя адрес английской королевы есть? Ну, на крайний случай, найдешь в Интернете… Я сейчас в Будапешт улетаю, но ты позвони туда, я тебе расскажу, что дальше делать. Запиши телефон…
Я зачем-то записал.
Еще Юван заставил меня записать телефоны ректора и проректора Педагогического университета, которые должны помочь в организации встречи нового тысячелетия на Северном полюсе.
— Они знают, что должны помочь? — осведомился я.
— Да-да, — сказал Юван, — я им рассказывал об этой идее. Даже объяснил, где деньги взять… Будь с ними понастойчивей, они парни ленивые, их надо теребить, чтобы не спали. А я приеду из Будапешта, разберемся. Может, из Европы участников наберу человек сто — это уже стартовые деньги…
И улетел в Будапешт, воспитывать будущего президента Венгрии на принципах космического сознания.
Про Ювана Николаевича ходили вздорные слухи. То, дескать, огнепоклонник Шесталов разводил вместе с московским поэтом Евтушенко костер у себя в квартире, устраивал пляски с бубном, гипнотизировал автора “Братской ГЭС”, который на несколько суток терял способность сочинять, потом напускал гипноз на участкового, и тот отдавал ему свой пистолет, а после приходил в слезах и умолял вернуть табельное оружие… То сильно пил, но потом бросил и стал играть сам с собой в домино и плясать вприсядку под граммофон.
Год назад я шел к нему в квартиру на Васильевском и ошибся адресом. Мне открыл спортивного вида парень и молча пошел по коридору. Я решил, что это польский зять, который плохо говорит по-русски. Зашли в большую комнату с видом на Тучков мост. Гордо вскинув винт к потолку (мы, дескать еще полетаем!), на подставке из брусков стоял дельтаплан с прорванным крылом.
— Вот, — смотрите, — парень обвел комнату рукой. — Здесь восемнадцать метров, солнце с утра до полудня…
— А кто машину подстрелил? — Мне вспомнился анекдот, про чукчу, который на вопрос, какая птица самая большая и сильная, отвечал, что “Однако, дельтаплана самая большая и коварная птица. Чукча три раза в нее стрелял, пока она человека отпустила”. Юван не чукча, но все-таки… Я еще не понял, что ошибся квартирой.
— Это я в Кавголово сосну задел, — обиженно сказал парень.
— Понятно. А Юван Николаевич дома?
Выяснилось, что я ошибся адресом, но шамана, как назвал парень соседа-писателя, он знал. Сказал, что бегает таким колобком, песни напевает…
Советская власть не обижала Ювана Шесталова — награждала медалями и орденами, давала литературные премии. Печатала.
Во времена перестройки Юван предложил свои шаманские услуги премьер-министру Рыжкову. Сибиряк Рыжков внимательно выслушал и повел к генсеку Горбачеву. Генсек сказал, что у него в 15 часов обед, и он принять писателя-шамана не сможет. Ювана напоили чаем и отправили. “Бойтесь теплых августовских ночей! — предрекал Шесталов, делая пассы руками. — Они опасны для вашей власти!”. Горбачев махнул рукой: “Вы нам тут не подбрасывайте…” И ушел обедать с генералами.
Шесталова отправили в Ленинград под присмотр заслуженного полярника Гидаспова, тогдашнего секретаря Обкома. Шесталов вытянул из Гидаспова деньги на организацию Фонда космического сознания и запустил на них частное издательство, чтобы печатать книги о передовой роли Севера в борьбе цивилизаций.
Венгры, как известно, — те же манси, только много веков назад часть из них, мечтая о лучшей жизни, ушли с холодной Оби и двинулись туда, откуда жарче всего светило солнце — на Европейские черноземы. Одна ветвь, правда, чего-то взбрыкнула по дороге и подалась направо, угодив в нынешнюю Финляндию. Они стали называться угро-финнами. Те, кто дошел до зеленых равнин в центре Европы и теплых вод Дуная, стали называться венграми.
Теперь древние предки Ювана живут тремя раздельными стойбищами: в Венгрии, в Финляндии и на Оби. И вот Ювана, как хранителя языческих традиций народа, тайно пригласили воспитывать будущего венгерского президента. Купили ему квартиру в Будапеште, дачу на Балатоне, японский автомобиль и яхту. Чтобы он, значит, в свободном общении раскрыл молодому претенденту глаза на полезные традиции своих предков и на будущее страны. Расчет такой: венграм надоел американизм, и они изберут следующего президента, воспитанного на исконных мансийских традициях и в духе боевых предков. Это вернет былую славу Хунгарии, как в те времена, когда она занимала пространство от Балтийского до Черного морей!
Такой вот тайный замысел одного семейно-политического клана: подготовить президента-шамана.
Шесталов говорил, что может предсказывать будущее. Но не больше, чем на восемь лет.
Через несколько дней меня разбудил телефонный звонок, и я услышал певучий голос Ювана.
— Спишь, Дмитрий… Надо вставать, Космос зовет, зовет Космос…
— Вы из Будапешта?
— Какое, из Будапешта!. Я уже пол Земли облетел, уже здесь, на Васильевском. С такими людьми встречался, с губернаторами, понимаешь… Все поддерживают… А Бранский подвел, подвел Бранский…. Не смог ничего сделать, только наобещал…
— Так все же были в отъезде, весь оргкомитет, — заступился я за исполнительного Бранского. — Как же он пошлет письма? Английской королеве или принцу Чарльзу просто так не пошлешь, надо выход на них иметь…
— Королева согласна, я ей звонил, — продолжал петь Шаман, но уже не столь благодушно…- А вот Бранский подвел… Придется нам с тобой работать — Космос нас зовет, спать нельзя…
Ну, нет! На такое я не подписывался! Готовить полет на Северный полюс пяти сотен человек, триста из которых — руководители стран и международные деятели… Я не имен боялся, а шаманского подхода..
— Я не готов участвовать.
— А я уже твой адрес дал.
— Вот и хорошо. Письма для вас я принимать буду. Это — пожалуйста!
— Ты же обещал….
— Такого я не обещал. И вообще — за полчаса инструкции на такие мероприятия не выдаются. Надо было встретиться и все обговорить.
— Я же в Будапешт улетал. Я тебе ксерокс подарил.
— Да я его получить не могу, он в ремонте. И за него триста долларов хотят.
— Так надо заплатить.
— У меня нет денег.
— Надо найти.
— Не нужен мне ксерокс.
— А на чем же ты будешь письма-приглашения размножать?
— Не буду я этим заниматься.
Шаман замолчал.
— А на охоту поедем?
— Не знаю. Созвонимся вечером.
— Вечером я уже буду в Будапеште. Ладно. Пока.
Я посмотрел на настенные часы. Они стояли. Они встали, когда я начал сопротивляться. Три минуты назад. Фантастика. Я заводил их накануне вечером. Вот они, шаманские штучки!..
1999 год
Суббота, 2 Января 1999 года
Корейцы, досаждавшие мне топотом и шумом, пришли вчера и, сутуло кланяясь, вручили бутылку шампанского и коробку конфет. Извинились за своих детей, которые мешали мне работать по вечерам и ночам. Я не нашел, что подарить в ответ, а сегодня уже расхотелось — опять затряслись потолок и стены. Ситуация неприятная — подарок взял, замечания делать уже неловко. Купили меня кореяны, ох, купили…
В канун нового года уволил Ольгу С. — секретаря-референта. Душная, как сейчас говорят, девушка. Объявил ей по телефону, что не намерен продлевать контракт на следующий год. Трудно далось это решение. Это уже вторая секретарша, которую увольняю. Взял ее по случаю, после того, как уволил воровавшую А.
Она приготовила мне подарок к Новому году — году Кролика по восточному календарю: три сырые морковины и бумажную салфетку, скрученную в трубочку. Плюс открытку. В стихотворной открытке укоряла, что я привык держать синицу в руках, а не ловить журавля в небе.
Проработала (проболталась!) у меня два месяца. Стиль работы: давать советы окружающим и самой ничего не делать. Возможно, это характерно для отделения конфликтологии Университета, откуда она к нам и свалилась. Одни слова: “Это надо обсуждать”, “Будем проводить консультации”, “Протокольные переговоры”, “Надо знать мнение экспертов”. Печатала с ошибками. Не хотела поддерживать чистоту. Мы стали зарастать грязью.
Я сидел в своем кабинете, читал ее новогоднее поздравление, а она на своей половине собирала вещи. Неприятная мизансцена.
За десять дней до Нового года я поручил ей разослать поздравления. Скинул ей на дискету тексты, адреса, дал денег на открытки и конверты, попросил начать не мешкая. Надо было разослать семьдесят поздравлений: городская и районная власть, коллеги, друзья, библиотеки…
В одиночку я бы разослал эти семьдесят поздравлений за два дня, но мне захотелось использовать секретаря-референта. Вот и использовал, дурак. Некоторые поздравления до сего дня не получены — я звонил знакомым и спрашивал.
Примерно также она приглашала народ на вечер прозаика А-ва. За день до начала выяснилось, что дали подтверждения десяток человек из списка в сорок.
— А что остальные? — спросил я.
— У многих занято было, — отвечала референт.
— И что вы намерены делать?
— Вот сейчас собиралась начать снова звонить…
— Не поздно ли?
— Ну, Дмитрий Николаевич, я же не сижу… Сейчас позвоню, не волнуйтесь…
Одним словом, идеология отделения конфликтологии: все провалим, но конфликтовать не будем. “Вы, главное, не волнуйтесь…” Как же мне не волноваться, если тридцать человек не придут на вечер. Банкет к тому вечеру готовили мы с Карлом Щенниковым. Большею частью — он. Бегал по магазинам, резал колбасу, хлеб, расставлял посуду, раскладывал бутерброды… Ольга Исааковна явилась в вечернем платье и в последний момент разложила петрушку на бутерброды — медленно, изящно, тонкими наманикюренными пальчиками.
И конечно, половина из списка не пришли.
И дурацкая манера прикидываться глуховатой:
— Вы в библиотеку позвонили?
— А?
— В библиотеку дозвонились?
— В библиотеку? Сейчас буду звонить.
— А в банк?
— А?
Молчу.
— В банк? Сейчас позвоню.
В общем, контракт не продлил. Подарил шоколадку, поздравил с Новым годом. Она собрала две сумки своих вещей, сказала, что готова сотрудничать по отдельным мероприятиям, и ушла.
И мне стало легче.
Прибрался на стеллажах, прошелся пылесосом по паласам, с удовольствием протер овальные столы. Посидел в одиночестве — до Нового 1999 года оставалось десять часов. И подумал, что Новый год встречаю без устойчивой команды, без финансирования, с незаконченным романом, с полянкой врагов, которые выросли, как грибы после дождя.
Думал о том, что еще один год прошел, не переменив по большому счету образ жизни: все так же отвлекаюсь на мелочи, придаю значение пустякам…
Да, роман не дописан и денег в семье стало меньше в несколько раз. Но нет и выматывающей нагрузки, которая была в “Книжном доме”.
Кризис в Россию пожаловал. Разрушали коммунистическую систему, а разрушили страну.
Сегодня впервые купил газету “Правда” — до того мне надоела телевизионная ложь всех программ…
Бабушку нашел. Ольгу Николаевну, русскую, 1885 года рождения.
Следы дедушки — Каралиса Павла Константиновича обнаружились на Невском, 79. Вот тебе и дедушка-извозчик, умерший в пыльных лопухах по дороге за водкой, как намекала сестра Вера.
В материнской семье Бузни разбираюсь.
Максим стал студентом Горного института.
Маришка учится в полиграфическом техникуме.
… Я смотрел на черную дымящую воду Малой Невы за окном и думал, что все стремительнее бежит время, словно после сорока небесные часы пошли быстрее…
Как быстро и незаметно проходит человеческая жизнь! Только человек начал жить: двадцать, двадцать пять лет, тридцать, — только начинаешь что-то понимать в окружающей жизни, вдруг — бац! уже сорок! Двадцатилетние смотрят на тебя, как на старика. А от сорока до пятидесяти — мгновение! Еще лет двадцать — и крест на кладбище!
А что с человеком делает жизнь! Вот ты октябренок, пионер, комсомолец — тебя учат любить родину и самый справедливый в мире строй — социалистический. И ты любишь вполне искренне. И все вокруг тоже любят: любят твои родители, которые родились еще при царизме и воевали с фашистами, любят одноклассники, любят соседи по дому и даче, любят попутчики в автобусе и даже отдельные водители такси и официанты. Про заведующих базами и магазинами и речи нет — они любят социализм крепче всех.
Но вот проходит время, являются другие люди, телевизор перестает рассказывать о достижениях социализма, а позволяет себе критиковать сначала отдельные недостатки его строителей — разных плохих директоров магазинов, которые прячут колбасу и мясо от народа. Затем телевизор вкрадчиво осуждает отдельных руководителей — министров внутренних дел, например, которые плохо боролись с преступностью (а с ней в любом государстве при любых режимах плохо борются), затем отдельных партийных функционеров, которые неправильно руководили строительством социализма, отчего этот социализм получился не такой уж и развитой…
И пошло, поехало!.. За десять лет — с 1985 года — человек из октябренка-пионера-комсомольца, строителя социализма, превратился в равнодушного обывателя. Капитализм не принял — душа не позволяет, а социализм, как ему объясняют каждый день дяди и тети в телевизоре, это мировое зло вроде фашизма: тюрьмы, лагеря, уравниловка, бараки, партийная мафия, ГУЛАГ!.. А где же французские и шведские модели социализма, о которых с трепетным придыханием осмеливались говорить прогрессивные телевизионные комментаторы еще несколько лет назад? А нет! Забудьте! Обман трудящихся! Иллюзии чужого мира!
Или: вот идешь по набережным Петербурга, стоишь у старых зданий, где еще недавно, каких-нибудь сто лет назад, происходили важные для того времени события: кого-то застрелили, кто-то бросился в воду от несчастной любви, — и об этом писали газеты, говорили люди, — а вот в этом облупившемся костеле отпевали важнейшего масона, и вся масонская ложа Петербурга стояла у гроба с траурными шарфами на плечах… И современники помнили все мало-мальски важные события тех времен, изустно передавали своим детям, и, скажем, в 1927 году, через десять лет после Октябрьского переворота (так называли тогда Октябрьскую революцию) добрая половина горожан знала подробности произошедшего, как мы знаем и помним о победе “Зенита” в 1984 году над “Металлургом”, приведшей нашу команду в золотым медалям чемпионата СССР. И где всё это? Где эти бесспорные, казалось бы, свидетельства очевидцев? Лишь уцелевшие обрывки, да официальные мифы, о которых даже Сталин, после просмотра фильма “Ленин в Октябре” выразился угрюмо: “Нэ так всё было!”
А блокада Ленинграда? Уйдут блокадники, уйдут их дети, и много ли узнаешь из учебников истории? Кто станет читать художественную литературу о тех временах, если на нее уже поставлено клеймо идеологического ширпотреба? Никто не станет. Будешь жить в доме, в котором в блокаду умерла половина жильцов, и не догадываться, что происходило в этих стенах с обновленными обоями. В семидесятые годы я жил в коммуналке на Петроградской, и четверо жильцов (тетя Катя, Серафима Ивановна и два божьих одуванчика — дядя Петя и тетя Лена) блокадничали в той огромной чистой квартире. Они помнили, кто и когда умер, куда упала бомба, а куда влетел снаряд, в какую прачечную стаскивали обледеневшие трупы, и где была булочная, в которую ходили за пайкой блокадного хлеба. Сейчас в этой расселенной квартире на шестом этаже живет художник. Он знать ничего не знает, кто тут жил и что происходило… Рисует обнаженных девок в обнимку с животными — я недавно заходил, видел.
У каждого свой фильм, известный только ему от начала до конца.
А если глянуть в прошлые века? Кто был твоим предком десять поколений назад? Скакал ли он на коне, ехал ли в карете или пахал землю? Как звали его? Кто были его дети и его родители, деды? И что мы знаем о тех временах, кроме того, что в нескольких абзацах написано в учебниках истории?
Нет, я без предков не могу, мне без них неуютно.
Да и в происхождении фамилии хотелось бы разобраться. По мужской линии. Да и по материнской нелишне будет.
Взял в библиотеке авоську книг и свежих журналов — читаю.
Изменилась писательская мода, не так стали писать. Стилистически богаче, но шедевра пока не обнаружил.
Многие прозаики бросились писать разную хреновину, на которую в издательствах спрос: с матом, с бля…вом, с кровавыми убийствами… Большинство пишущих видели труп только в гробу в белых тапочках, но пишут детективы с оторванными головами, отрезанными гениталиями… Лучше вообще ничего не писать, чем хвастаться книжками в лаковой обложке “Смерть в Женеве” или “Спроси имя у трупа”…
17 января 1999 года
Справили 80-летие Д. Гранина.
Гранин пришел без опозданий. Это гости тянулись минут сорок.
“Как вам удалось так хорошо обжиться?” — спросил Гранин, побродив по нашему Центру.
Я рассказал о спонсорах, о помощи бюджета. Отдельно упомянул о домогательствах бывшего телевизионного комментатора К. на пачку зеленых. Гранин быстро все понял. “А может быть ему предложить подарить все это писателям? — сказал. — Позовем прессу, телевидение. Скажем ему спасибо”.
Я обещал подумать.
Гранин с двух раз задул все восемьдесят свечек на праздничном торте размером с цветочную клумбу. Есть еще порох в пороховницах. Силен.
Была городская власть. Поздравляли в Белом зале, потом перебрались в буфетную, за бильярдной.
Председатель нашего Союза писателей Михаил Чулаки предложил мне задуматься о должности директора Литературного фонда (питерского отделения). Я отказался с благодарностью. Мне показалось, он сделал это по подсказке Гранина, который видел, как мы развернулись.
Два писателя почти в открытую увели по бутылке коньяка с праздничного стола и отнесли в гардероб. Противно… Оба мне симпатичны, но противно.
Был спонсор от молдавских вин. Вручил Гранину корзину с винами и коньяками, зачитал поздравление. Гранин надписал ему книгу для фирмы. Он все понял, этот практический старик. Он, конечно, не старик — моложе и сообразительнее многих молодых.
Гранин попросил водки. Остальные пили шампанское и коньяк. Водки он выпил полстакана, не больше.
Я предложил “Молдавским винам” устроить весной винный поэтический фестиваль, с дегустацией и прессой. Пить вино, читать стихи о вине и импровизировать на тему различных молдавских напитков. Одобрили. Председателя секции поэзии Илью Фонякова попросили быть идеологическим руководителем.
Торт в 12 кг съели лишь на треть. Остальное водрузили Фонякову на колени, в машину. Коробка была выше его глаз. Знатный торт! Фоняковы живут на одной площадке с Граниными в писательском доме на Малой Посадской.
Сегодня утром позвонил Гранин и поблагодарил за “чудный, почти семейный” вечер. Звонил он в 13 часов. Я только проснулся, и он угадал мое состояние, извинился, что разбудил меня. Я соврал, сказал, что не сплю. Ночью мне вызывали скорую, болело сердце, думал инфаркт — оказалась невралгия. Сделали кардиограмму, сняли боли уколами.
Гранин сказал, что в Центре ему очень понравилось, обстановка раскованная, даже, дескать, представитель президента играл с писателями в бильярд…
А сегодня я начал читать его повесть из старых — “Обратный билет”. О поездке в места детства, в Великие Луки. Трогательная вещь, с ностальгией по детству.
Весь день прожил с двумя доминантами настроения: радостью, что вечер удался, и тяжелым чувством досады за украденный писателями коньяк.
Вчера явилась за расчетом Ольга С. и объявила, что забирает две икебаны, которые нам оставила икебанистка. Я сказал, что она за хрустальную вазу отчитаться не может, а еще пытается икебаны, подаренные Центру, прихватить. Нет, пусть стоят, где стояли. Я из дома в “Центр” несу, а кто-то из “Центра” в свой дом норовит стянуть. С. поморгала глазками и ушла восвояси.
21 января 1999 года
Морозной ночью в моей комнате отчетливо ощущался запах газа.
Диспетчер аварийной службы посоветовала не тянуть время и немедленно вызвать бригаду. Приняла заявку, дала наставления:
— Свет не зажигайте, не курите. Огнем не пользуйтесь. Откройте форточку, и в комнату, где пахнет, не заходите. К вам приедут в течение сорока минут и постучат в дверь.
— Почему постучат?
— Чтобы искры от звонка не было.
Через двадцать минут — заливистый звонок в дверь. Запер лающую Юджи в комнате, открываю. Два мужика в ватниках, валенках и оранжевых касках молча проходят в квартиру. У одного папироска к зубах.
— С папироской нельзя!
— Она не горит… Где кухня?
За ними женщина. Прошла, оставив дверь нараспашку.
— А дверь закрывать будем?
— Чем? — недовольно вскинула лицо женщина и показала свои занятые руки — в одной фонарик, в другой бланк заявки.
Прикрыл входную дверь, повел всю бригаду в кухню.
— Диспетчер сказала, что вы постучите.
— А-а, им по инструкции положено так говорить, — махнул рукой с папироской бригадир. — Где пахнет?
Привел бригаду в комнату. Понюхали в четыре носа.
— Ничего не пахнет.
— Так у меня форточка была открыта. — Я захлопнул створки. — Так диспетчер велела.
Бригада стала топтаться на кухне, оставляя мокрые следы от валенок и выясняя меж собой, что находится за стенкой. Женщина смотрела в окуляр прибора, похожего на кинокамеру, только с задранным хоботком. “Никакого газа нет, — комментировала она свои наблюдения. — Все в норме…”
— Так здесь и не пахло, — напомнил я. — Пахло в комнате.
— Черный ход у них здесь! — тыкал низенький мужичок в стенку, выходящую на улицу. — Там и магистраль должна быть. Надо магистраль смотреть.
Юджи, огорченная, что чужие люди ходят по дому, исходила в комнате жены лаем.
Второй мужичок, грузный в своем ватнике и брезентовой накидке, молча разбирал газовую плиту. Я боялся, что он не соберет ее обратно, и спросил, зачем он это делает.
— Надо все проверить, — не сразу ответил он.
— Откройте нам черный ход, — попросил первый и пошел к двери в туалет.
— У нас нет черного хода. Это туалет… — Я распахнул перед ним дверь.
— А где же черный ход? По плану есть черный ход. Может быть, дверь заколочена?
— Вы заблуждаетесь. У нас нет черного хода.
Бормоча, что если в двадцать восьмой квартире есть черный ход, то и у нас должен быть, мужик стал выглядывать в окна, стучать по стене, а потом вышел на лестницу и, судя по загудевшему лифту, спустился во двор. Двадцать восьмой квартиры на нашей лестнице никогда не было. Вернувшись, он продолжил поиски неизвестно чего.
Мастер тем временем помазал газовую плиту мыльным раствором, убедился, что пузырей нет, и стал не спеша собирать ее.
Женщина вновь прошла в комнату. Газом не пахло. На всякий случай она посмотрела и в прибор.
— А кто под вами живет?
— Там снимают квартиру.
Двое направились вниз и, вернувшись, сказали, что им не открывают.
— Я бы тоже в четыре ночи не открыла, — вновь прикладываясь к окуляру прибора, сказала женщина. — А наверху кто?
— Корейцы. Эти точно не откроют. И по-русски плохо понимают. Если только стрелять начать или закричать, что горим. Но неизвестно, на что нарвешься…
— Ладно, — женщина сунула прибор в футляр. — На верху не столь важно. Пошли во двор!
— Вы не вернетесь?
— Нет.
— Я могу ложиться спать?
— Ложитесь.
— А что могло пахнуть?
— Не знаем.
Засыпая, я услышал, как наверху у корейцев, брякает что-то металлическое, и подумал — не гонят ли они какую-нибудь корейскую самогонку из нашего газа?
24 января 1999 года
Перечитывал Валентина Катаева “Кладбище в Скулянах”. Тематически похоже на то, что я сейчас пишу — история семьи, рода.
Мне интересно не только определить корни своей фамилии, определить свою неопределимую национальность (русские+молдаване+прибалты(или греки)=?), но и найти следы жизни предков. Представить себе их занятия и настроения; понять — чем служили они России? Какой частицей были они в огромном котле на пространствах Евразии или Европы?
Мне повезло: деды родились еще в 19 веке: дед по матери — Александр Николаевич Бузни родился в 1860 году; дед по отцу, Павел Константинович — не знаю пока в каком, но судя по дате рождения бабушки (1885), не позднее этого же года.
Надо бы дать в параллель с моими родовыми поисками исторические события того времени.
На ночь читал Пушкина: “Но я согласен с Ламбрюером: “Подчеркивать пренебрежение к своему происхождению — черта смешная в выскочках и низкая в дворянстве.”
29-го января 1999 года
Задача была — установить, из какой семьи мой дед Бузни Александр Николаевич, 1860 года рождения, молдаванин, окончивший Киевский Университет в 1891 г. (диплом №3034 от 30 сентября 1891г) ратник ополчения.
…Отец рассказывал, что его тесть, т.е. мой дед, был человеком состоятельным, почетным гражданином города Тамбова и получал деньги, как в серебре, так и ассигнациями. В принципе, он происходил из молдавской бедноты, но поскольку был весьма башковит и речист, сельская община, собрав медных денег, отправила хлопца учиться в Киев, где он тут же принял участие в студенческих волнениях, за что был исключен, но вскоре восстановлен в Университете. Отец особенно напирал на участие тестя-деда в оппозиции к царскому режиму. Я представлял себя деда этаким нигилистом-народовольцем, вспоминая картины с молодым Володей Ульяновым, где тот, выгнув грудь колесом, выдвигал ультиматумы замшелым профессорам в пенсне, сюртуках и с бородами до живота. Такой вот прогрессивный дедушка, друживший впоследствии с Мичуриным и разводивший в своем тамбовском саду диковинные растения. Рецепты, собранные дедом в особой тетради, поражали мое детское воображение: как сделать искусственную слоновую кость из творога, как проявлять дагерротипы, как сделать одежду непромокаемой, как резать стекло ножницами, как изготовить вечные чернила из коры кампешевого дерева и т.д. Рассказывали, что дед умер, став жертвой собственного научного альтруизма: он позволил своему другу-хирургу сделать себе операцию весьма сомнительной надобности, но важную для развития медицины.
Что тут можно найти по корням материнской фамилии? Название деревни, которая отправила Сашу Бузни учиться в Киевский университет на химика-агронома? Допустим. А что дальше? Какие в деревне могут быть архивы…
Да и честно сказать, молдаване воспринимались мною, как неизбежная, но не блистательная добавка к моей генеалогии. Цыгане, молдаване… Хотя бородатый дед и вызывал во мне уважение внушительным видом на фотографии, домом в Тамбове, выстроенным по собственному разумению, дружбой с Мичуриным и некоторыми непреложными заповедями, на которые ссылалась покойная мать. Человек, безусловно, достойный, самоучка, но глубже деда можно найти только прадеда — какого-нибудь молдавского кузнеца или крестьянина с десятком детей, семеро из которых умерло в раннем возрасте.
И вот, отослав по совету Конецкого послужной список деда в частное поисковое агентство “Блиц”, я неожиданно быстро получил сигнал, что для меня кое-что есть…
Несколько дней копался в Российском Государственном Историческом Архиве — изучал дела своего деда по матери — Александра Николаевича Бузни.
Не так все просто, как рассказывали мои родители, вступившие в партию в блокадном Ленинграде. Не так все просто…
Заказал два дела — о причислении рода Бузни к дворянству по Бессарабской губернии и дело об имениях семьи Бузни в селах Флорешты и Чоропково. Посмотрел по карте — Флорешты сейчас районный центр Молдавии. Села Чоропково не нашел. Может, переименовано?
11 февраля 1999 года
Вчера в Доме актера был вечер, посвященный 80-летию А.М. Володина.
Артист Олег Басилашвили подарил юбиляру четвертинку водки. Володин встал в зале и выпил из горлышка половину бутылки. Накануне у Володина была температура 39, грипповал. Все боялись, что вечер не состоится.
Завтра мы чествуем Александра Моисеевича у нас в Центре.
На фуршете разговорились с Володей Рекшаном. К нам подсел сияющий постмодернист Миша Берг. Сказал, что покупает новую японскую машину, потому что ему дали грант от какого-то финского университета на написание диссертации “От кризиса соцреализма к кризису постмодернизма”. Сказал, что вместе с Тимуром Кибировым, Дмитрием Приговым и еще кем-то готовит к юбилею Пушкина скандальный авторский сборник. Постмодернисты-скандалисты. Мало им “Прогулок с Пушкиным” Абрама Терца. В год 200-летия так хочется прилепиться к Александру Сергеевичу!
…Надо понимать, что такое наш средний писатель. Существо амбициозное и гордое (есть редкие исключения, связанные, как правило, с величиной таланта). Писатель соображает: меня зовут — значит, во мне нуждаются. Хотят его слушать, видеть, трогать, восторгаться, смотреть в рот. Ему можно все! Курить в неположенном месте, ронять стаканы и бутылки, гасить сигарету в блюдечко с печеньем, перебивать чужой разговор, напиваться (тут я не судья, а лишь наблюдатель), можно топтать оппонента без всякой логики разговора. Он — единственный носитель правды!
И когда собирается тридцать, сорок, пятьдесят “носителей истины”, выпивают на халяву (халява только укрепляет их в мысли, что они существа исключительные: их угощают, значит, любят, уважают и ищут их дружбы; как та кошка, которая считает себя богом), вдруг обнаруживается, что пятьдесят истин быть не может. Значит, каждый из сорока девяти его оппонентов не прав. И так думают все пятьдесят собравшихся и крепко врезавших правдоносцев. “Сорок девять человек заблуждается, сорок девять человек несут чепуху! — думает писатель. — Кошмар!”. Я преувеличиваю: из пятидесяти собравшихся примерно половина готова слушать другого и вовсе не мнят себя спасителями и просветителями глупого человечества.
С чем сравнить поведение и амбиции писателей, особенно молодых, когда из них еще не окончательно выветрились надежды занять место Толстого, Чехова или Шекспира? С поведением новых русских не сравнишь — там все расставлено по ранжиру, по толщине кошелька. С бандитами тоже не сравнишь — там пасть порвут, если чирикнешь не по рангу, или будешь зубоскалить за спиной. Разве что сравнить наших писателей с группой вундеркиндов…
Не с чем мне сравнить писательские амбиции! Каждый из них считает, что пишет новую библию. А у библии не может быть конкурентов! Все остальное — ложно, фальшиво, порочно и аморально.
Заметил я и другое, прямо противоположное в поведении некоторых писателей. Ни Даниил Гранин, ни Борис Стругацкий, ни Виктор Конецкий, ни Даниил Аль, ни Илья Штемлер или Александр Кушнер не позволяют себе рубить тему с плеча: “Вы ничего не понимаете!”. Напротив, выражаются изящно, с оборотами: “мне кажется”, “я думаю”, “я подозреваю”. И если категорично, то не иначе, как: “Извините, я в этом ничего не понимаю. Извините”.
Талантливость и заносчивость имеют обратную связь. Больше всех вопил безвестный критик, сравнивая себя с Солженицыным и Достоевским, — он же однажды влетел пьяной головой в застонавшее пианино.
И всех этих людей я хотел сплотить в общественную силу, чтобы вместе оказывать духовное сопротивление происходящему в нашей стране.
Черта с два! Пили, ели и трепались, но как только дело доходило до дела — пас! Один пишет роман, другой страшно занят статьей, третий везет тещу на дачу, четвертый выспрашивает, кто еще будет в компании, и отказывается.
И письмо югославским писателям с теплыми словами поддержки, которое я предложил на общем собрании (уже был написан текст, согласованный с десятью прозаиками), отказались подписывать и посылать. Кривились: это политика, мы в нее не лезем! Милошович — фашист, Америка, мол, правильно наказывает Югославию…
Но кое-что удалось. Удалось провести несколько радио-дискуссий о состоянии современной литературы и нравственности общества, несколько круглых столов и общественных слушаний.
С одной стороны, есть Центр: пианино, барная стойка, пивной кран, паласы, диванчики, фонарики и люстры, есть бильярдный стол, стулья и кресла, два больших овальных стола — белый и коричневый, есть компьютеры и ксерокс, есть два кабинета и два зала — Белый и Литературная гостиная. Идут вечера.
С другой стороны — как вспомнишь историю вопроса, на душе кисло делается. Зачем я это затеял? Чтобы превратить наших разбредшихся писателей в общественную силу и вместе сопротивляться злу? А хотят ли этого они? Могут ли?
…Зять Скворцов рассказывал: ученые взяли пять пятерок разных людей и поручили им собрать некий механизм по чертежу. В процессе сборки в каждой пятерке обнаружился главный, и задания были выполнены. Ученые взяли главных из каждой пятерки и дали им новой задание, не сложнее прежнего. Эти пятеро главных до сих пор не могут собрать механизм.
22 Февраля, 1999 года
Вновь пару дней копался в РГИА.
Нашел и посмотрел дело о революционной деятельности деда Бузни А.Н. в 1906 году в Саратовской губернии. Дело закрыто, и высылка в Вологодскую губернию заменена возвращением в Тамбов на усмотрение тамошнего губернатора. Мотивы: “Учитывая, что он сожалеет о случившемся, и семья его находится в бедственном положении, заменить высылку…”
Моя мать родилась в 1907 году. Значит, бабушка, которую я знаю только по фотографии, уже была беременна моей мамой.
Удивительно, но найти материалы на предков, живших 270 лет назад, легче, чем на родственников, служивших России в начале двадцатого века.
В Архиве встретил Бориса Соломоновича Бахтина, блистательного фольклориста. Оказывается, по материнской линии он потомок русского дворянина. Борис Соломонович с детской улыбкой листал толстую архивную книгу и радостно выписывал из нее что-то.
24 февраля 1999 года
Писатель-историк Феликс Лурье сказал по поводу Великого Логофета, которого я обнаружил среди материнских предков: “Ну, это большая должность! Канцлер! Первый боярин в княжестве!” Он же посоветовал мне прочитать “Историю Молдавии” в 2-х томах 1951 года издания. “Там была сложная история, — сказал Лурье. — Без знания нюансов не разобраться”. Я к тому времени и сам понял, что с наскоку в Придунайских княжествах не разобраться. Например, город Яссы, в котором служили многие Бузни, и который был столицей Молдавского княжества, нынче оказался на территории Румынии.
Пращуров нашел, теперь осталось найти дедов, чтобы убедиться, что цепочка верная, и они действительно — мои пращуры.
Всю ночь чертил схемы, стыкуя по именам-отчествам ветви и веточки родового дерева Бузни.
Испытываю странный архивный зуд, схожий с охотничьим азартом. Меня тянет в старину, в прошлые века, иду, как детектив, по следу, проверяю версии, раскладываю пасьянсы и разгадываю исторические и лингвистические головоломки. Вот два пращура — Монолакий и Костакий вдруг стали именоваться в документах Эммануилом и Константином. Они или не они? И что такое Армаш 2-й?
Помогают поместья, которые указываются в родовых книгах, — места жительства Бузни. Это как штамп в паспорте о прописке: “Владеет поместьем в селе Флорешты…”
Интересны молдово-греко-латино-польско-итальяно-русские фамилии дворян Бессарабской губернии: Лазо (предки сожженного в паровозной топке героя-революционера?), Небольсин, Руссо, Ралли, Кодрян, Горе, Казимир, Ангел, Вирзарь, Светлейший Князь Волконский, Петр Григорьевич Кассо, Накко, Мунтян, Ласкари, Урсул, Стуарт, Эржиу, Доливо-Добровольские (из этого рода вышел изобретатель трехфазного асинхронного двигателя?), Мавроди.
Последние, очевидно, из греков-фанариотов, спекулянтов и прохиндеев, представителей торгово-денежной аристократии, как сказано в словаре, приставленных турецким правительством для сбора в Османских провинциях денежных податей и прочих налогов. И звали тех Мавроди Константин, Иван, Степан. И почему мои предки не отрубили им головы, не сослали в галеры? Не было бы фанариотского “МММ”, обобравшего наших доверчиво-хитроватых сограждан. Эх, дали маху мои предки.
Итак, фамилии дворян Бессарабской губернии в 1821-1917 годах: Кристи, Леонард, Шафировы (род петровского сподвижника?), Твердохлебские, Докс, Делари, Скорделли, Гзель, Мартос (род скульптора?), баронесса Екатерина Георгиевна Стюарт, Палеолог, Понсэ, Пуришкивеч (депутат Госдумы?) Аснаш, Кирик, Наку, Зилоти, Фрунзети (род революционера Фрунзе), Кара-Васили (Черный Василий?), Святополк-Мирские, Сталь фон Гольштейн, Граф Петровский-Петрово-Соловово. Интересно прошение и объяснение о причинах образования столь длинной фамилии. Был Петрово-Солово, но решил присоединить к своей фамилии знатный корень жены. И присоединил. Есть ли сейчас в России человек с этой тройной фамилией? Или укоротили?
Учет по дворянству велся не слабее, чем затем в КПСС. Личные дела, ходатайства, проверка анкет, подтверждение документами… С ходу, с лёту в дворянство не записывали. Требовалось прошение, представление документов и т.д. Например, в 1853 году по роду Бузни сопричислили к дворянству и внесли в 6-ю часть родословной книги только одного Бузни, а в очереди значится еще шестнадцать членов рода Бузни. Ждут-с…
Вчера пожилой водитель-грузин подвозил меня на своем обшарпанном “жигуленке” до почты, что на Морской набережной. Ругал владельцев “Мерседесов”, новые магазины, где ничего нет для простого человека, банкиров, окружающих Ельцина, курящих женщин, которые еще и пиво пьют из бутылки на ходу, и пальчики держат врастопырку, “Как будто она королева! Да по мне пусть лучше баба упьется, чем она эту сигарету с дымом сосет! Это же сатанизм! Все делается для того, чтобы человека в сети заманить!” Мы уже приехали, я расплатился и собрался выходить, но он тронул меня за рукав: “Подожди! Я тебе сейчас быстро еще расскажу! Один русский священник выступал во времена Горбачева по “Голосу Америки” и сказал: Это все говно! Этот пидор Горбачев все развалит! Это сатана, а не президент! Так все и вышло. Видишь?” Я сказал, что вижу, и выскочил из машины.
27 февраля 1999 года
Скворцов рассказывал, как в Средней Азии во времена строительства Турксиба пытались нанять среди местного населения смотрителей железных дорог и разных будочников и стрелочников, дежурных по переезду. Вывесили объявление с указанием должностей — никто не заинтересовался. Местный человек предложил изменить формулировку. Написали: требуется начальник по переезду, начальник стрелки, начальник по осмотру состояния железнодорожного полотна, начальник по обходу железнодорожного полотна. Совсем другой эффект! Приехали даже из дальних аулов устраиваться на работу. Восток!
Еще Скворцов рассказывал, как его приятель и давний сослуживец во время шестидесятилетия наслушался хвалебных речей и тостов в свою честь: он, дескать, и самый умный из всех управляющих строительными трестами, и самый дальновидный, и самый прогрессивный… Обычная юбилейщина. Но приятель, восточный человек, поверил во все сказанное и возгордился. За месяц он перессорился со всеми своими коллегами, послал их подальше на правах самого умного. Заместители из его треста побежали, потому что он не давал им рта открыть и все время ругал, и в конце концов остался один.
Цицерона часто вспоминают, как образчик красноречия, но забывают или не знают, к чему оно привело. А.П. Лопухин, “Библейская история”: “Марк Аврелий приказал положить только что отрубленную голову Цицерона на ту самую трибуну, с которой раздавались обличительные речи оратора…”
4 марта 1999 года
День рождения мамы, ей исполнилось бы девяносто два года. Она родилась в Тамбове в 1907 году и прожила всего пятьдесят семь лет. Впрочем, жизнь каждого человека самоценна, и нельзя измерять ее продолжительностью. Восемь детей, блокада. На первенца Льва в 1943-м пришла похоронка, двоих сынов похоронила после войны…
Жили бедно, но гордо.
Когда она ушла, мне было четырнадцать лет.
Хотим мы этого или не хотим, но ничто из прожитой жизни не уходит, не пропадает бесследно. С возрастом я стал понимать поступки и заботы родителей, которых не понимал раньше. Иногда вспомнишь обиды, которые им доставлял, и не по себе делается…
Ну, например, тридцать семь рублей своей первой зарплаты ученика радиомонтажника, которые не принес отцу (мы уже жили без матери), а потратил на личные покупки: шесть рублей — зимний шарф, три рубля — перчатки и так далее. Я поступил работать на военный завод учеником радиомонтажника (меня устроил старший брат Володя), и мне казалось, что заработок принадлежит мне, я его заработал. Была, конечно, мыслишка, что неплохо бы подкинуть отцу, все-таки он каждый день дает мне из своей пенсии пятьдесят, а то и семьдесят копеек на обед в заводской столовой, но я подумал, что первая зарплата так мала, а мне так много надо купить к зиме, что…
В общем, не отдал: радостно прошелся по магазинам и купил, что намечал.
И отец сказал мне не сразу, но сказал: “Я бы тебе ее и так всю отдал, твою зарплату. Но я думал, ты в дом ее принесешь. Эх, Иван Иванович…” Отец называл меня Иваном Ивановичем, чтобы не нашла болезнь или смерть. Меня так давно уже никто не называет.
И горько признаться самому себе, что при жизни относился к отцу без особой любви, без должного внимания, что ли. Нет, ссориться мы не ссорились, но отец не был для меня, как сейчас сказали бы, неформальным лидером. Богатства к старости не нажил, неказист, некоторых зубов во рту нет, и не вставляет, ходит на даче в страшных шароварах, о которые вытирает руки, морщинистое лицо, лысый… — так я воспринимал отца в свои юношеские годы. Уж я–то никогда таким не буду, думал я, глядя на отца. Я буду всегда молодым, крепким, здоровым, состоятельным, и мои дети не будут пускать слюнки при виде черешни на рынке — я куплю им ее столько, сколько захотят, сколько смогут съесть. И денег буду давать им на пирожки, на мороженое, на кино, на аттракционы. Я не знал, кем я буду, но только не огородником, каким стал отец на пенсии. Он даже кур развел в один год, сделав им загородку из старого рыбацкого бредня.
Мне хотелось быть похожим на старшего брата Володю — изобретателя и выдумщика, начальника лаборатории. И куртки он носит, пошитые в ателье, и брюки у него стильные, и ботинки. И однажды, когда жена купила ему белые босоножки, он бросил их в горящую печку-голландку, сказав, что человек в белых босоножках не виден, потому что босоножки идут сами по себе.
27 ноября 1999 года
Читал Ю. Лотмана, “Беседы о Русской культуре” Во вступлении он пишет, что существует особое отношение к истории: предками восхищаются — родителей осуждают; незнание предков компенсируют воображением и романтическим мнимопониманием, родителей и дедов слишком хорошо помнят, чтобы понимать. Все хорошее в себе приписывают предкам, все плохое — родителям. В точку!
На улице тепло, слякотно, бесснежно. Если бы в 1941 году была такая погода, то не встала бы Ладога, и блокада Ленинграда могла пойти совсем по другому сюжету. И мое рождение могло не состояться. Но в сорок первом ударили ранние морозы, Ладога стала рано, и уже 26 ноября по льду прошел первый конный обоз с продовольствием. И вот я родился, живу, и вчера в Центре даже отметил свое 50-летие.
1 декабря 1999 года Амстердам
Аэропорт. 2 часа ночи. Жду утреннего рейса на Афины.
Лечу на остров Родос в международный дом творчества. Сначала в этот теплый дом творчества была жуткая очередь, как в мавзолей Ленина, но янки начали бомбить Югославию, и желающих лететь мимо неспокойных Балкан сильно поубавилось, а потом они и вовсе пропали. Остался один я. Вот и лечу бело-голубым самолетом голландской компании KLM, в надежде поискать на греческом Родосе следы своей фамилии и дать разбег роману. Может, мы из греков, кто знает?
5 декабря 1999 года, Суббота. Остров Родос, Международный дом творчества переводчиков и писателей.
Проснулся поздно — читал и писал до четырех утра. Размялся на террасе, даже сделал бой с тенью. Хорошо!
В столовой встретил немца Вернера. Он пил кофе и быстро писал в блокнот. Немного поговорили. Наверное, он поэт — глаза сумасшедшие.
Взял карту, книгу о Родосе, бутылку с водой и пошел путешествовать.
Для начала обошел ближние окрестности. Поднялся на вершину холма Монте Смит, в который врезан писательский особняк. Вид — на несколько километров. Город с зубчатыми башнями стен, море с пароходиками и лодками, в дымке — турецкий берег с меловыми холмами…
Спустился с холма в глубь острова — трава, вросшие в землю валуны, среди маслиновых деревьев и платанов белеют в голубом небе колонны с остатками портика — руины местного Акрополя. Сверился с картой-схемой — да, руины храма Апполона, 3-й век до нашей эры. Побродил, не испытывая никаких особенных чувств от соприкосновения с древностями. Скорее всего, я не грек…
Сошел в низину к древнему стадиону, — метров четыреста в длину. Каменные трибуны. Присел на теплый камень, представил, как кричат зрители, бегут по кругу атлеты в коротких юбочках, наматывая босыми ногами стадии, но вот все стихает, шуршат белые туники, колышутся опахала из ветвей пальмы, и плывет на подносе лавровый венок, приближаясь к склоненной голове победителя…
И древний театр хорош, как новенький…
Телефон-автомат невдалеке стоит.
Сунул карточку, позвонил домой, доложил, что звоню из древнего мира. Дома все хорошо, слышал, как Юджи по команде жены гавкнула пару раз в мою честь.
Сорвал живую маслину: розовато-фиолетовый сок, косточка. Вроде, маслина. Попробовал — горькая. Служитель, сидевший в будке, подтвердил, что это маслина, а не какая-нибудь волчья ягода, но надо, дескать, искать крупнее, мелкие не вкусны.
Вернулся к стадиону. Там молодая гречанка в темных, обтягивающих ноги слаксах, уже делала гимнастику, касаясь пальцами земли и впрыгивая на каменные скамейки. Первая гречанка, на которую не противно смотреть. Даже наоборот.
Ее сын-подросток бил камнем по камню, высекая искру. Я взвел фотоаппарат и попросил паренька сфотографировать меня на фоне Акрополя.
В склоне горы устроен туалет, бар и магазин сувениров. Бар и магазин закрыты, похоже, по причине мертвого сезона. Туалет оказался высшего разряда и бесплатным!
Вокруг — ни души. Только птицы клюют на деревьях ягодки, да служитель сидит в стеклянной будке и слушает греческое радио.
Экскурсовода бы! Он бы поведал о страстях, кипевших на этих холмах за три последние тысячи лет, — как бродили по каменистым улочкам философы и риторы, прикрываясь от палящего солнца туниками, споря об устройстве мира, как стучали подковами и звенели шпорами крестоносцы, как лилась греческая кровь во времена турецких нашествий, и что было совсем недавно, когда Муссолини устроил на Родосе международный фашистский санаторий.
И где, спрашивается, сейчас голоса и тени ушедших людей?
Исчезли, растворились в пространстве?
Может быть, со временем человечество придумает чудесный сканер, который извлечет картинки и звуки из толщи старых деревьев, камней и древних холмов… И заговорят тогда осколки белоснежных статуй и колонны портиков, мраморная скамья расскажет о тайных беседах, а старая оливковая роща вспомнит, как звенела песенка влюбленной гречанки и вернет предсмертный хрип янычара, пронзенного коротким эллинским мечом.
Смех, стоны, любовный шепот вошли в деревья и камни. Нет ни одного поступка, который бы не отразился на окружающем мире, нет ни одной мысли, ни одного взгляда, прошедших бесследно.
Я смотрел на гречанку, упражняющуюся в гимнастике. Она заметила мой взгляд, и я пошел прочь по сухой зимней траве, обходя валуны и похожие на наши васильки колючие цветочки, мысленно пожелав ей спокойствия и мира.
На Родосе в древние времена стоял маяк в виде бронзового юноши с горящей чашей над головой. За спиной у него висели лук и колчан со стрелами. Его называли Колоссом Родосским, он символизировал Бога Солнца. Седьмое чудо света такое.
Этот бронзовый маяк стоял, упираясь ногами в ворота гавани, и меж его раздвинутых ног проходили корабли, не цепляя мачтами его божественного хозяйства. Гавань находится рядом со Старым городом и в пяти минутах ходьбы от нашего Центра. Туда я и пришлепал. И тут же принялся выгуливать себя по бетонному молу, поглядывая на море и стоящие в гавани разноцветные яхты и катера.
Колосса возвели в третьем веке до нашей эры, и внутри этого бронзового божества были устроены лестницы и сторожевые посты. Римский писатель Плиний Старший, тот самый, что оставил после себя писательский афоризм “Ни дня без строчки!”, утверждал: “Лишь немногие люди могли обхватить обеими руками большой палец руки статуи”.
Колосс простоял только пятьдесят пять лет и рухнул в воды Эгейского моря во время сильного землетрясения. Падение маяка позволило материковым Афинам, интриговавшим против вольного Родоса, запустить в народ пиаровское выражение: “Колосс на глиняных ногах”, оказавшееся на диво живучим. В теплой глубине моря колосс пролежал восемь веков. И тридцать два поколения ныряло в лазурную глубину, чтобы коснуться затонувшего исполина.
Побродил по молу, и взяли сомнения — а здесь ли возвышался этот бронзовый мужичина, созданный придворным скульптором Александра Македонского? Старичок в клетчатой рубашке и с золотыми очками на орлином носу, удивительно похожий на моего отца, кивнул, мол, да, здесь.
— А сколько в нем было росту?– любопытствовал я, подкрепляя свой английский жестикуляцией.
— Он был высок, — радостно покивал дедок.
— Метров сто?
— Да, метров сто. — Дед был в белой шляпе-панамке и шортах, очки со шнурком. Он сошел по трапу с одной их яхт, стоявших в гавани, и собирался сесть на складной велосипед.
Я поблагодарил его и, довольный, что угадал высоту Колосса, пошел домой. Придя в номер, взял путеводитель и обнаружил, что этот матерый бронзовый человечище, который красуется на сувенирных вазах, тарелках и зажигалках, был в три раза ниже.
Скорее всего, Плиний Старший вводил народ в заблуждение насчет толщины большого пальца Колосса, якобы с трудом обхватывающегося двумя руками. Ибо в таком случае бронзовый идол должен быть ростом с Эйфелеву башню, а не тридцать два метра, как указывает путеводитель.
“Путеводитель по острову Родос”: “В 620 г. н.э. Родос подвергся набегу сарацинов, которые продали статую коммерсанту еврею. Тот разбил ее на мелкие куски и вывез кораблями в Африку. Там Колосс был развезен на 900 верблюдах и продан как бронза”.
Интересно, в какие бронзовые топоры и прочие домашние поделки превратился Колосс Родосский? Дошло ли что-нибудь до наших дней?
И бронзовая арабская джезва, в которой я варю кофе, не из того ли Колосса?
“Ни дня без солнца!” — сказал кто-то из древних о климате Родоса.
Сегодня узнал, что на Родосе 270 дней в году полностью солнечные. Остальные 95 дней солнышко может показываться и пропадать. Но появится оно обязано, — древние слов на ветер не бросали. И при этом среднегодовая температура воздуха — плюс 18 градусов!
У нас в Питере с точностью до наоборот, — 270 дней в году пасмурные, а остальные 95 частично солнечные. И среднегодовая температура плюс четыре. Снег лежит четыре с лишним месяца…
Ученые утверждают, что солнечные лучи способствуют выработке в организме гормонов счастья. Теперь понятно, почему мы, питерцы, в большинстве своем такие безрадостные и сдержанные. Непонятно только, почему греки, живущие под солнцем, такие озабоченно-хмурые.
15 декабря 1999 года. Афинский аэропорт
22-00 местного времени. Жду своего рейса на Амстердам, который будет только завтра в 6 утра. Устроился за столиком кафе, разложил походный дневник, записываю впечатления.
В Афинах, едва я вышел из автобуса, ко мне подошел пьяный нищий, дыхнул перегаром и нахально потребовал денег, сунув грязную руку к лицу. “Иди ты, дружок, подальше!” — грустно сказал я и пошел покупать в ларек карту-схему Афин.
В Акрополь пришел за двадцать минут до закрытия. Купил красочный билет с видом руин Акрополя и рванул в гору по стершимся каменным плитам. Запыхался, но не успел — навстречу из ворот древнего города весело шли служащие. Акрополь закрыли, но по окрестным холмам можно было ходить, сколько хочешь. Нашел телефон под платаном, позвонил Ольге. Только и успел брякнуть, что у меня все хорошо, звоню с зеленых холмов Акрополя, из Афин, — карта закончилась.
Сел на скамеечку под деревом. Достал сладкие булочки. Подошел лихого вида человек в неопрятной одежде — растянул гармошкой план-рисунок Акрополя с претензией на аксонометрию. “Нравится?” — спросил. Я сказал, что вещь просто замечательная, но план у меня есть. Он ушел, нисколько не огорчившись. Издалека подошел-подкрался рыжий кот с желтыми требовательными глазами и стал смотреть, как я ем. Рыжий кот, живущий в Акрополе. Я кинул ему кусочек. Не успел кот добежать до сладкой булочки, как ее растерзали воробьи. Кот замер, подняв переднюю лапу — словно размышляя, а не ударить ли по воробьям, нахальным конкурентам. Воробьи разлетелись по низким веткам деревьям. Отломил кусочек побольше, снова метнул коту. Он его мгновенно проглотил, подбежал поближе, задрал голову с просящими (точнее, требовательными) глазами. С этим попрошайкой мы и съели две булочки с марципаном. Я достал из пакета мандарин — кот поднялся на лапах и боднул меня в колено с урчанием: “Дай!” и царапал когтем по штанине. Кинул ему дольку, он понюхал и успокоился: прыгнул рядом со мной на скамейку и стал облизываться. Я сказал коту, что если бы здесь оказалась моя собака, она бы устроила ему взбучку. Он огляделся по сторонам, словно понял мои слова, никого из собак не обнаружил, и стал тереться о мой мешок.
По-гречески попрощавшись с котом: “Ясусс, кот!”, я пошел прочь. Дорожка вывела к застекленной террасе кафе, где само провидение требовало посидеть с рюмкой коньяка и чашечкой кофе, но я обманул дорожку — юркнул в ворота со спущенной до земли цепью и застучал каблуками по плиткам узкой улочки — прочь от величественных холмов.
Побродив по улочкам, сунулся к меню, лежащему на столике уличного кафе — прицениться. Из дверей кафе вышла девушка — кареглазая, пухленькая и по-английски, но с украинской напевностью стала приглашать меня подкрепиться, нахваливая кухню: “Велкам, велкам!” — пела она, и звучало это, как “Да что ж вы, гости дорогие, не заходите? Нешто вам у нас не любо?”
— Вы случайно, не из России? — спросил по-русски.
— Точно! — заулыбалась она и стала вновь нахваливать, только по-русски: — Мяско у нас есть, рыбка, блинчики… Что вы желаете?
- Для начала — кофе.
Меня провели внутрь, где висели пустяковые реалистические картинки, мрачнел холодный камин и стояли столики с белыми скатертями. Полька, молодой албанец, размахивающий при ходьбе руками, и девушка Ирина из Харькова — общепитовский интернационал. Узнав, что я из Питера, она всплеснула руками: “Я же в Ленинграде училась, на Литейном сорок четыре, в этой…”
— Академии гражданской авиации?
— Ну да! На бортпроводницу. Семь лет отлетала….
Албанец к тому времени затопил камин и жарил мне мясо на электрическом гриле.
Ирина Ткач. Сказала, что у греков (со слов ее грека) не принято брать фамилию мужа. Зал был пуст, только ходил туда-сюда долговязый албанец, по-негритянски размахивая руками. Ирина подсела к моему столику, предложила греческого вина бесплатно. Я сказал, что не пью, спасибо.
“А вы могли бы узнать адрес одного человека в Ленинграде? Моего парня. Интересно, что с ним, где?” Я сказал, что попробую, давайте данные. Она дала.
— Вы мне потом позвоните и сообщите. Только звоните часов в девять вечера, я беру трубку. А я вас как-нибудь отблагодарю — сувенир пришлю или вина греческого.
— Может, лучше, если я выйду на него, то дам ваш телефон в Греции? Он сам и позвонит.
— Нет-нет-нет, — испугалась она. — Муж мне такое устроит!
— А если я позвоню, не устроит?
— Устроит… — Она покивала, задумалась. — Давайте, я дам адрес сестры! Пусть письмо напишет. Хотя, нет, сестре еще хуже устроят.
Нашла решение: я должен позвонить ей, но если трубку снимет муж, то не разговаривать с ним, повесить, а если снимет она, то сказать буквально два слова, что это писатель из Петербурга Дмитрий, и она мне сама перезвонит, чтобы мне деньги не тратить. Я дал ей свою карточку.
— А как вообще греки? — спросил.
— Страна хорошая, но мужчины с очень тяжелым характером, — вздохнула она. И добавила: — Половина Греции в психушке находится. Они чего-то боятся. Бывает, идет молодой мужик по улице и сам с собой разговаривает.
Еще она добавила, что греки ревнивы, тщеславны и хвастливы.
— А много наших в Афинах?
— Тысяч десять. Девушек. В основном, с Украины. Я раньше в бюро по найму работала — вербовала девчонок для работы в семьях: квартиры убирать, за стариками, детьми ухаживать. Многие замуж вышли.
Посидел часок. Ирина объяснила, как дойти до главной афинской церкви — Метрополис. Показала на плане другие интересные места.
Вышел на улицу — темнота. Добрался, заглядывая в схему, до церкви “Метрополис”. Церковь закрывалась, народ стремительно подходил к иконам, ставил свечки, бил поклоны, крестился, целовал иконы, и так же стремительно выходил. Постоял, оглядывая огромный купол изнутри, поставил три свечки, попросил доброго завершения путешествия и порядка в оставленном мною доме, вышел. Темно, прохожих мало, снуют машины.
Зашел в национальный парк — аллеи подсвечены фонариками, на гравийных дорожках валяются апельсины. Побродил, размышляя о дневнике и романе одновременно. Сел на лавочку, закурил. В темноте аллеи увидел молодого парня — идет в мою сторону и сам с собой громко разговаривает. Псих, думаю, как бы не привязался с разговорами. Так и шпарит по-гречески с воображаемым собеседником. Если заговорит, прикинусь глухонемым.
Оказалось, говорил по радиотелефону.
Шел пешком от нечего делать по широкой улице в сторону аэропорта. Подошел к автобусной остановке, чтобы сверить маршрут. Женщина и девица сидят на лавочке, разговаривают по-русски. “Меня, блин, муж уже ищет”, — говорит девица с сигаретой. И смеются обе.
Торговля табаком в Греции — монополия государства.
Во время прощального обеда финансовый директор писательского центра Спирос катил бочку на Ельцина — дескать, видел, как он пил водку и бросал фужер за спину. Меня это задело — одно дело, когда ругаем мы, русские…
Еще Ирина Ткач сказала, что каждому работающему в Греции полагаются ежемесячные деньги на лечение — около ста долларов. Она сказала, что в Греции, в принципе, социализм при частной собственности на средства производства и землю.
Когда пригласили на посадку, я на последние греческие деньги купил в сувенирном киоске синий флаг с белым крестом и такой же эмалевый значок. Грек я или не грек, а пусть останется память…
19 февраля 2000 года
Пишу повесть, которую решил назвать “Роман с героиней”. По материалам поездки на Родос. Пишется и легко и трудно. Начал еще на Родосе, познакомившись с нашей бывшей соотечественницей. Писал в своем отдельном номере с видом на море, с шести утра и до обеда. Потом гулял, потом снова писал…
Зима. Мороз и солнце. С утра вызвали на работу — сработала оконная сигнализация. Обратно пошел по Большому проспекту… Впереди шел мужик в дубленке. Вдруг он резко увернулся, не поднимая головы. Позади него, высекая искры льда, шмякнулась железяка. Он обернулся и пошел дальше.
— Ты в рубашке родился! — крикнул я ему в спину, глядя на чугунный завиток, который выпал из балконной балки — килограммов на пять оковалок.
Он кивнул, видимо, еще не врубившись в ситуацию. Потом остановился и дождался меня. Рассказал бегло, как в Москве на его одноклассницу свалился балкон и убил девчонку.
Пошли вместе к Андреевскому собору. Я спросил, почему он увернулся — увидел, что ли?
— Я двадцать лет в Арктике проработал в экстремальных ситуациях. Почувствовал что-то. Ухо схватило какой-то шорох. Мне показалось, мальчишки прицеливаются в меня бутылкой. Я и ушел резко в сторону…
Расстались на перекрестке, пожелав друг другу удачи…
Антон Вознесенский, из “Невы”:
— Я не издеваюсь, но объясните мне, что выиграет читатель Гоголя от того, что исследователь из Оксфорда с фамилией, заканчивающейся на два “ф”, опубликует статью, в которой попытается доказывать, что Гоголь был педерастом или онанистом, строя свои умозаключения на том факте, что у Гоголя не было детей. А также, привязывая к своей теории сюжет повести “Нос”, и подозревая, что Гоголь имел в виду вовсе не нос, улетевший от своего хозяина, а член.
Еще Вознесенский рассказывал, как его прабабушка, служившая в Коминтерне переводчицей, рассказывала, что Ильич, приходя на заседания, которые проходили в каком-то бывшем царском дворце, всегда бросал кепку на царское место, давая таким образом понять, что место занято.
25 июля 2000 года
Кишинев. Ищу материнских предков в Национальном архиве Республики Молдова. Нашел уже около двадцати — помещики, судейские работники, исправники уездов, одним словом — родовитое бессарабское дворянство из клана Бузни.
Мы с Ольгой остановились у Николая Руссу, писателя и Председателя Литературного фонда Молдовы. Дом стоит на улице Мирона Костина. Как сегодня выяснилось, у молдавского летописца Мирона Костина и моей мамы — общие предки. Рядом улица Матвея Бессараба — Николай говорит, что это тоже родственники наших предков. В архиве, когда я вошел в кабинет заместителя директора, меня встретили вставанием, словно вошел президент. Кланялись. Смотрели по справочникам моих самых древних предков — например, Великого логофета Петрашку, который был при господаре Константине Мовиле в 1610 году. Нашли множество поместий.
1 сентября 2000 года
“Роман с героиней” закончил, размножил, отдать читать Гранину, Стругацкому, Мелихову и Никольскому. Жду замечаний. Разнести не должны, потому что вещица получилась изящная, но замечания будут. Сам читаю с наслаждением — а это верный признак того, что вещь в целом удалась. Если тебе неприятно читать, то кому же будет приятно?
Выпускаем газету “Литературный курьер”, бесплатную, на восьми страницах, тираж (от 5 до 40 тыс. экземпляров) зависит от денег, которые собираем по городу в шапку. Газету распространяем в книжных магазинах, гуманитарных вузах, библиотеках и т.п. Периодичность — по мере сбора средств. Выпустили 5 номеров. Я — главный редактор. Сергей Арно — заместитель. Остальные сотрудники — на все руки. Дело интересное, но нервное.
Гена Григорьев сделал очередной литературный кроссворд. Зная его умение замысловато халтурить, вычитали кроссворд не один раз. Все вроде правильно. Вышла газета, развезли ее по библиотекам, книжным магазинам, вузам и т. п. Прихожу в Библиотеку Академии Наук, вижу, библиотекарь читает нашу газету и крутит головой. Лихо, думаю! Нравится наша газета. Чуть было не успел похвастался, что я — главный редактор, как она бормочет: “Во, дают, ребята!..” В кроссворде оказалась очередная мина: “Какой музыкальный инструмент завещал А.С. Пушкин своему народу?”. Слово из четырех букв. Конечно, лиру. Но только не Пушкин, а Некрасов. И не завещал, а посвятил. Гена уже получил и пропил гонорар, в редакцию не заходит — я пообещал удавить его, гада.
Интересно, что никто из писательской братии не заметил ошибки…
8 ноября 2000 года Санкт-Петербург, Покровская больница, реанимационное отделение
Лежу пятый день с инфарктом миокарда. Спасло то, что пошел на прием к терапевту, выписываться после простуды, и по дороге стало плохо. Вполз в кабинет, попросил помощи. Сделали кардиограмму, вызвали неотложку. “Инфаркт!” — говорят. Я не верю. Думал, инфаркт — это мгновенная острая боль, потеря сознания. Оказалось прозаичнее: загрудинная боль, испарина, слабость. Привезли в больницу, поставил капельницу с лекарством, которое растворяет тромб. Растворили, боль исчезла. Еще в поликлинике вкатили наркотики. Сейчас боятся рецидива, колют лекарствами, разжижающими кровь. За пять дней хитростью и обманом выкурил только три сигареты в туалете, куда ездил на специальной колясочке.
Сегодня нашу больницу объявили заминированной. Оказалось, какой-то пьяный дурень, которого задержали в приемном покое, решил отомстить. Его вычислили и задержали.
Чувствую себя превосходно, но ходить запрещают. Через десять дней переведут в санаторий “Репино”, долечиваться. Возьму компьютер, поработаю. Повесть встала, но живет во мне.
Кто-то из писателей говорил, что лучше всего пишется между первым и вторым инфарктом.
Еще до больницы получил замечания на “Роман с героиней”. В целом, толковые, доброжелательные. Не всё намерен учесть, но кое-что пригодится. Б. Стругацкий так воодушевился, что пишет рекомендацию в журнал “Звезда”, где он член Редколлегии. Не ожидал от фантаста такой реакции на прозаическую вещь!
23 ноября 2000 года Санаторий “Репино”
Отдельная палата с видом на Финский залив, лоджия. Работаю. Курить еще не бросил. Пишу роман о том, как искал своих предков — точнее, делаю заготовки.
Вызвали к психологу. Крепкий бородатый мужик с пузом.
— Как вы собираетесь жить дальше?
— Не знаю, — пожал плечами. — Как жил, так и жить буду, если Бог даст. Курить постараюсь бросить. Очень много курил.
— Надо меньше нервничать, изменить образ жизни. Вы намерены еще что-нибудь изменить в своей жизни, кроме отказа от курения?
— Вы же не можете изменить государственный строй, сменить президента, его окружение? И я не могу. Значит, эмоциональный фон останется прежний.
— А вы попробуйте навести порядок в своей семье, стать президентом в своей семье. А то многие думают о стране, а в семье у них полный развал.
— В семье у меня порядок. В стране развал…
На том и расстались. Прописал больше гулять и ни о чем плохом не думать.
По несколько раз в день звоню на работу, даю ценные указания и нервничаю. Сережа Арно, мой зам, привез на подпись следующий номер “Литературного курьера” — я долго ругался: скучный номер, ничего нового, наскребли старые материалы из портфеля…
Гуляю иногда по берегу залива. Ветер, волны, сыро. Если бы не роман, сдох бы от скуки.
“Но, забавляя, не должно развращать народные взгляды” — кто написал? Не помню!
Немцы маршируют, англичане осваивают моря, итальянцы едят макароны, а русские целуют землю.
Народ в санатории ворчливый, вроде меня: все-то им не нравится, и страна не туда идет, и президент не то делает, и раньше все было лучше. Много молодых, врачи говорят, что это примета нового времени: народ нервничает, напрягается, кует деньги, разоряется, треплет нервы… У некоторых лица совершенно потухшие, серые.
После завтрака сажусь за компьютер, открываю дверь на балкон, курю и разбираюсь со своими предками. Ольга привезла пачку больших толстых конвертов с письмами из Молдовы — Евгений Александрович Румянцев прислал новые архивные находки. Одно из писем заканчивается словами: “Предки хотят поговорить с Вами!”.
Интересные предки были у моей матушки. Про некоторых даже в учебниках истории написано и в энциклопедиях. Вот тебе и дедушка-марксист, друг Мичурина, молдавский крестьянский самородок! Да, родился в деревне, но деревня была родовой вотчиной его отца-помещика, одна из пяти деревень на севере Молдовы, возле города Сороки.
Виктор Конецкий, сказал, чтобы я звонил утром и вечером с докладом о здоровье. О своем здоровье ответил: “Сейчас смотрел телевизор — так бы и дал диктору в глаз, чтобы не врал, мерзавец, о флоте!”
13 апреля 2001 года
Вот и опять санаторий “Репино”. Теперь уже после операции на сердце. Сделали аортокоронарное шунтирование, поставили три шунта, взяв мои же сосуды из левой ноги и левой руки. Оперировали шесть часов на работающем сердце. Операция была в день рождения моей мамы — 4 марта. Я знал, что все будет хорошо.
Сейчас чувствую себя неплохо.
Мы живем в одной палате с Мишей Глинкой, писателем из нашего союза. Его оперировали на десять дней раньше с тем же диагнозом, плюс еще искусственный клапан поставили. Он дождался меня в Покровской больнице, и мы вместе отправились в кардиологический санаторий “Репино”.
Живем в двухместном номере с кнопочками для вызова медсестры. Лоджия, окна на заснеженный Финский залив, точки рыбаков и лыжников на льду. Прекрасная белковая диета с икрой, мясом, рыбой, много овощей, фрукты. Есть библиотека, читаем исторический журнал “Родина”.
Как говорят сами врачи, в медицине за последние годы многое пошло наперекосяк, но кардиологическая помощь, помощь инфарктникам, сохранилась. В санаторий на реабилитацию тебя отправят обязательно, хоть ты бомж, хоть пенсионер, хоть колхозник несуществующего уже колхоза. Хорошо, хоть это осталось.
Бродим по заливу, загораем на весеннем солнце, слушаем лекции, где нам объясняют, как теперь надо правильно жить.
16 апреля 2001 года
Миша сказал, что когда его везли на операцию, он уже чувствовал наркоз и вслух читал стихи Бродского.
“Было бы естественней напевать арию Ивана Сусанина из оперы твоего предка “Жизнь за царя””, — сказал я.
Когда меня катили в операционную, я чувствовал состояние, близкое к эйфории и обещал операционной бригаде ящик шампанского и ящик коньяку к 8-му марта, которое было не за горами. Потом ничего не помню, даже въезда в операционную. Во время операции ведется видеозапись — врачи могут показать, если захочешь. Я смотреть не захотел, чтобы не грохнуться в обморок при виде себя, разрезанного и окровавленного. Ящик коньяка и ящик шампанского дарить оказалось некому — когда я пришел в себя и на третий день у меня вынули трубочки из носа, чтобы я мог говорить, начались выходные, остались только дежурные врачи. Отблагодарил позднее и более традиционным способом.
На лекции доктор спросил: “Как бы вы ответили на вопрос: “Что есть я?”
Никто не смог ответить, и он не раскрыл правильного ответа. Вообще, котел еще плохо варит — во время операции в меня ввели стакан наркоза, и потребуется несколько месяцев, чтобы он вышел из клеток организма. Очевидно, по этой причине (слабой работы котла) не могу долго разговаривать с людьми. А многие вдруг стали казаться малоинтересными. Тянет в одиночество.
У Миши Глинки тоже наркозная муть в голове, но другого цвета — ему надо загорать и прихорашиваться. Он раздевается до плавок и садится в лоджии под весеннее солнышко. Седая голова, покрасневшая кожа, нос с горбинкой, серые глаза — красавец-мужчина. Похоже, ждет встречи с любимым человеком…
Ходим с разрезанными грудинами, но срастается быстро. Гуляем по несколько километров в день. Миша наливается жизнью прямо на глазах. Я бледен.
Курю по расписанию. Десять самых легких сигарет в день. Врачи не рекомендовали бросать курить сразу после операции, чтобы не вызвать болезненного для грудины кашля. И эта рекомендация меня, дурака, устраивает: вот, дескать, даже врачи не рекомендуют совершать резких движений… Надо бросить, да и все!
Сегодня Ольга привезла мои генеалогические записки, и я открыл их на фразе Рильке:
“Россия — единственная страна, которая соседствует с Самим Богом”.