Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2006
В просторном кабинете кинорежиссера Алексея Германа, оборудованном на чердаке старого петербургского дома на Петроградской стороне (сам чердак “примыкает” к небольшой квартире мастера с крошечными кухонькой и прихожей), рядом с письменным столом, уставленным многочисленными призами, стоит большое кожаное кресло, доставшееся от отца, писателя Юрия Германа. “Очень удобная штука для моей больной спины”, — говорит Алексей Юрьевич, опускаясь в это кресло. Я присаживаюсь рядом, достаю диктофон. Герман тем временем, как истинный режиссер, берёт “бразды правления” в свои руки, знакомя меня со “сценарием” нашей беседы:
— Будем говорить в основном о кино, ладно? Никакой политики, комментариев к действиям членов правительства, депутатов! Устал я от всего этого.— Для начала позвольте всё-таки один “не киношный” вопрос: почему вы съехали из квартиры отца у Марсова Поля, переселившись сюда, на правый берег Невы? Ни разу не пожалели об этом?
— И жалею об этом, и нет. Я очень тяжело переживал смерть моих родителей. Невосполнимая для меня утрата до сих пор. И долгое время после их ухода мне в той квартире слышались их голоса. Было ощущение, что вот сейчас из своей комнаты выйдет папа, из кухни — мама. И мы со Светкой (женой, соавтором сценариев почти всех фильмов Светланой Кармалита – авт.), с кошкой и собакой два года жили в одной только комнатушке, остальной площадью практически не пользовались. Боялись. Сын в это время уже прочно обосновался в Москве. И я решил продать папину квартиру. Продал, в сущности, за копейки. Стоила она гораздо больше. А мы с женой уехали в Москву. Я решил, что буду жить там.
— Тем более что ваша жена – москвичка. Это ведь вы “перетащили” её в Петербург?
— Я снимал тогда фильма “Проверка на дорогах”. Роман со Светкой был в самом разгаре. Но я – здесь, она – в первопрестольной. Училась в аспирантуре, готовила диссертацию по истории немецкого театра. Съёмки у меня в самом разгаре, я один мечусь, ничего не успеваю. Снял осень – пошел снег. Переснял всё “на зиму” — снег растаял. Того нет, этого. В какой-то момент понял, что мне физически не снять ленту. Я позвонил в Москву, сказал: Свет, давай поставим на одну лошадь, бросай свою аспирантуру, приезжай сюда, иначе я завалюсь. Она всё бросила и приехала. Что вы думаете? Всё как по волшебству повернулось на тех съёмках “в мою сторону”. Кажется, никогда так больше не везло – ни до, ни после. Весь фильм сделал за пять месяцев. Мы поехали снимать в Астрахань. Можете представить, чтобы там стояли крепкие морозы да не одну неделю? Мы приехали – морозы грянули под 20 градусов. Волга встала! Только съёмки завершились, снег растаял, на дорогах потекло… Возвращаясь к вопросу о Москве. Мы там обустроились, приобрели квартиру, дачный участок. Но совсем скоро я понял, что не мой это город. Не понравилось мне в столице. Все разделенные.
— “Проверку на дорогах” вы сняли “ударными темпами”, везло, говорите. О прокатной судьбе этой замечательной ленты подобного не скажешь. Почему её так долго скрывали от зрителей, несколько лет не выпуская на широкий экран?
— Вы понимаете, что получилось – в те годы, когда была снята “Проверка”, в нашей стране шла война с Александром Солженицыным. Его считали “литературным власовцем”, то есть предателем Родины. А у меня главный герой надел немецкую форму. Несчастный, сломавшийся, постигший глубину падения русский солдат. Искупивший вину своей жизнью. Но меня даже в прокуратуру тянули, обвиняя в том, что снял “антисоветский” фильм. Суслов выступал на специальном закрытом совещании в ЦК партии. Говорил: “Герман сделал нечто ужасное. Снял картину, которая утверждает, что война шла у нас не с немцами, а в своем окопе. Вы этот фильм, товарищи, не видели и не увидите”. И это было сказано на весь СССР, зачитано на всех идеологических совещаниях. Организовали против меня “письма трудящихся”. Как только меня в них не называли совершенно незнакомые мне люди!.. Картина пролежала на полке 15 лет – для кинематографа это огромный срок. Но она выжила и в художественном, и в мировоззренческом отношении.
Но это всё пустяки, по сравнению с тем, какую реакцию вызвала другая моя работа – “Мой друг Иван Лапшин”. Сейчас её довольно часто показывают по телевидению на разных каналах. А тогда меня просто тухлыми яйцами забросали. Между тем этот фильм — объяснение в любви моим родителям. Ведь я попал в неслыханное положение. Читаю книжку отца, на основе которой написан сценарий. И вдруг понимаю, что папа зашифрованно пишет о своих взаимоотношениях с женой, моей матерью, с друзьями – известным переводчиком, замученным в сталинских лагерях, милицейском генерале. Я неожиданно для себя оказываюсь в положение Бога, потому что знаю, что с ними со всеми случится на самом деле. А они не знают, знать не могут, и надеются, любят, мечтают. Самое главное обвинение моему “Лапшину” – вы не поверите! – то, что он все время повторяет: “Вычистим землю, посадим сад, ещё сами успеем погулять в этом саду”. Отец написал это в 1935-1936 годах. А мне вменили в вину, что я издеваюсь. Мне сказали: вы разрушили миф о советских партизанах (“Проверка на дорогах”), о жизни в тылу (“Двадцать дней без войны”), мы не позволим вам разрушить миф о счастливых тридцатых годах.
— Идеологи прежней власти увидели, похоже, в вашем фильме даже больше, чем вы сами того хотели.— Да, именно так. Я совершенно искренне снимал про своего отца, мать. Ну, как можно снимать “вредный” фильм про родителей? Об этом мы с женой и написали Юрию Андропову. Письмо Светлана передала своему приёмному отцу. Тот в Москве бросил его в почтовый ящик у дверей КГБ. Оно к нашему изумлению дошло-таки до Андропова. И всё покатилось в обратную сторону! У нас же, русских, всегда так: либо казнить, либо миловать. Третьего не дано. После того, как Андропов нас поддержал, я сразу попал в другой, “белый” список. Фильм пошел широким экраном и на телевидении. Что тоже не совсем правильно, так как зрителя к таким картинам надо готовить. На нас посыпались премии, награды. Мы со Светланой, помнится, за один только год получили целых три “главных приза”!
— Это компенсировало ваши переживания по поводу запретов, обвинительных и очернительных писем?
— Нет, к сожалению. То, что у меня теперь сердце плохое, мне два раза уже говорили, что погибаю, — это в большой степени результат той многолетней травли. Внешне-то я держался, посмеивался. Но очень тяжело всё переживал. Считал и считаю свои фильмы патриотическими. “Проверка на дорогах”, например, задумывалась и делалась как фильм о многострадальном русском солдате, которого нужно пожалеть. “Лапшин” — о предчувствии, неизбежном. Он очень понравился на Западе – итальянцам, французам, американцам. В середине девяностых я довольно долго работал в США. Читал лекции в местных университетах, показывал свои фильмы. Пробыл за океаном в общей сложности год. В какой-то момент мне предложили снимать там ремейк на картину “Мой друг Иван Лапшин”. Только, естественно, поменять профессии героев. В частности, ввести шерифа, и так далее. Мне стало смешно. Ведь фильм построен на предчувствии любви и беды, которая случится с героями. Беды, которая в то время буквально витала в атмосфере нашей страны. Отсюда, если помните, и трамвай с портретом Сталина, надвигающийся на нас с экрана. Люди загадывают, загадывают, но ничего хорошего из этого не будет. А тут Америка, совсем всё иное. Я, конечно, отказался. Предложений от американцев исходило вообще довольно много. Из более-менее интересных и понятных для меня — снять художественный фильм о блокаде Ленинграда. Огромные предлагали за это деньги! Продюсеров из США навел на меня, как я потом узнал, Андрон Кончаловский. А ведь мы мало с ним знакомы, при встречах в основном только здороваемся. Сильно те продюсеры на меня навалились. Но мы не сговорились. Потому что я сказал: снимать блокаду в цвете не могу. Они мне: мы обесцветим! Знаю я, как вы это делаете, все равно у человека будет красное лицо. А в блокаду ленинградцы ходили с белыми лицами. На том и расстались.
— Алексей Юрьевич, вы знаете своего зрителя, мысленно видите его перед собой, когда снимаете фильм?
— Вы попали в болевую точку… У меня было два человека, по которым я “сверял” своё кино. Это писатель Даниил Данин и его жена Софья Разумовская. Они относились ко мне как вторые родители. Таковыми собственно я их и считал. У нас со Светланой они были главными зрителями. Потому умерли… Сейчас российская интеллигенция стала, к сожалению, слабенькой, на неё давно уже никто не ориентируется. Нет авторитетов. И мне не у кого сверять. Чтобы я не “дёргался”, Светлана показала недавно рабочий материал нового фильма “Как трудно быть Богом” замечательному режиссеру-мультипликатору Юре Норштейну, а также одному известному американскому писателю. Их мнение мне показалось важным и интересным.
— Что они сказали о фильме, уже овеянном легендами — вы снимаете его больше семи лет и конца, говорят, не видно.
— Не более семи, а ровно семь лет! И конец совсем близок, почти закончил снимать. Совсем немного осталось по сравнению с тем, сколько сделано. Посмотревшим понравилось. Лукавить ради пресловутого “сохранения добрых отношений”, им не требовалось.
— Зато из российских критиков только ленивый не кинул камень в ваш огород из-за “явно затянувшихся съёмок”.
— А пускай, не имеет для меня значения, это всё от глупости. Русский художник Александр Иванов всю свою жизнь писал одно полотно — “Явление Христа народу”. Что ж, давайте его заклеймим? А другой художник, французский, Пабло Пикассо писал в день по три картины. Но лично мне интересен ранний Пикассо, а не тот, что писал в день по три. Один так работает, другой эдак. Кому я помешал? Если кто-то беспокоится о тратах, то позволю себе заметить, что мои картины стоят гораздо дешевле, чем, например, Никиты Сергеевича Михалкова. “Хрусталев, машину!”, например, стоил всего 1/20 часть того, во что обошелся “Сибирский цирюльник”.
— В упрёках критики есть и свой резон: жизнь идет, с годами меняясь.
— И это потрясающе! Это едва ли не самое интересное в съёмках картины “Как трудно быть Богом”. Жизнь меняется, и я вношу необходимые коррективы в свой фильм. В немалой степени именно поэтому долго и снимаю. Начали мы его, если уж откровенно, даже не семь лет назад, а тридцать семь, в 1967 году. Тогда был написан сценарий. Набрана группа. Играть главного героя Румату я приглашал Володю Рецептера, замечательного артиста, работавшего в то время в БДТ. И тут вдруг наше вторжение в Чехословакию. Мне приходит телеграмма от нашего редактора: о фильме забудь.
Только в конце восьмидесятых, с началом перестройки, мне разрешили приступить к съёмкам. Как раз когда своего “Бога” снимал западногерманский режиссер Флейшман. Мне сначала предложили забрать у него картину, нашли к тому повод, благо съёмки проходили на советской территории, в Ялте. Я поехал принимать дела. Первое что увидел – великолепные декорации, ничего подобного у меня никогда в жизни не было. Правда, пропорции улиц, домов, выстроенного для съёмок на большой площади города, явно не соответствовали требуемым размерам. Но это была ерунда, по сравнению со сценарием. Чудовищным! Написанным в духе дешевого американского вестерна. Флейшман, столкнувшийся при работе в Крыму с непонятным для него, а на для нас обычным русским разгильдяйством, сам готов был уступить мне место главного режиссера. Даже умолял об этом: беритесь, я заплачу вам больше, чем все ваши начальники. Но в сценарии ничего переделывать не разрешил. Каждый кадр, как он мне сказал, проштампован банком, финансировавшем картину.
В итоге министерство кинематографии СССР выделило всё же нам деньги на съёмки. Ничтожно мало денег, но с напутствием: вы, Алексей Юрьевич, человек талантливый, хорошо снимите и на эти небольшие средства. Получили мы со Светланой аванс, сели писать сценарий. А в стране как раз бушевала “горбачевская весна”. Вот-вот жизнь советского человека должна была стать прекрасной, страна наша – демократической. Почти всё позволено. Что нам зашифровывать-то? Что скрывать? Зачем вообще это кино теперь нужно? Что плакаться, раскаиваться, когда гораздо интересней говорить не о том, что было, а о том, что будет, “о прекрасном завтра” нашей страны?! И мы вернули аванс.
Только спустя несколько лет, в 1998-м, вернулись к работе над фильмом “Как трудно быть Богом”. Тогда как раз и наступило его время: все в стране пошло “враздрыг”, вокруг воры, вместо демократического государства какие-то феодальные порядки. Но, правда, тогда ещё оставалась надежда на “светлый” конец. Поэтому мы со Светланой “тянули” к одному финалу. А сейчас лично у меня надежд гораздо меньше.
В основе нашего сценария, написанного по одноименной повести братьев Стругацких, приключения умного человека в средние века. Сам герой – Румата — человек из России ХХ века, коммунар. Он очень хочет помочь людям из средневековья, ведь он знает и умеет гораздо больше их. Но сделать это он может лишь воспользовавшись оружием, пролив много крови. Румата этого не хочет. Как говорил Хемингуэй, чьи строки мы используем в качестве эпиграфе, “у вас будет оружие, но вы не имеете права им пользоваться. Никогда”. Человечество должно выстрадать свою историю. Пройти через тяжелые испытания, чтобы завоевать своё счастье. Сейчас, думаю, мы точно попадем в цель. Этот фильм – предостережение. Всем в нашей стране.
— Довольны тем, как справляется с ролью Руматы Леонид Ярмольник, который никогда не считался “актером Германа”?— Играет он хорошо. Очень точно подходит для роли. Но работаем трудно. Бывает — ссоримся. Это нормальный творческий процесс. Главное, что Ярмольник победил. Всех, кто не считал его сильным актером. Я сам до съёмок мало знал Леонида. Увидел по телевизору, он вел какое-то шоу. Внешность его мне показалась подходящей. А предполагался на главную роль Саша Лыков (“мент Казанова” из сериала про “Разбитые фонари” — авт.). Уже и костюмы под него делали. Но он по секрету от меня заключил договор ещё с двумя сериалами. Не люблю я подобного. Возникло недоверие. “На всякий случай” попробовали Ярмольника. Пробы получились лучше, чем у Лыкова. Как сыграл – покажет финал. Если хорошо – честь мне и слава, что я его взял. Если плохо – значит, мне из кинематографа надо мотать.
— У вас вообще парадоксальный с точки зрения критиков, зрителей, выбор актёров на роли. Достаточно вспомнить Юрия Никулина в фильме “Двадцать дней без войны”.
— Эта повесть Симонова не самая сильная из его цикла о журналисте Лопатине. Но я как-то сразу проникся ею. Представил: снежный Ташкент, замерзшая женщина, человек едет с войны. Я мальчиком всю войну прожил на севере, в поселке Полярный. Там был знаменитый подводник Старков, друживший с моим отцом. Папа — отважный человек, почти всю Великую Отечественную плавал на эсминце “Гремящий”, хотя в обязанности спецкора ТАСС это не входило. Читая “Двадцать дней без войны”, я вспомнил Старкова, и папины морские походы, и мамины тревожные ожидания. Очень хотелось вставить в сценарий картинки из детства, чтобы как-то к этому прижаться, чтобы не был фильм чужим. Симонов не стал возражать. Может быть, помните эпизод с Лией Ахеджаковой, её героиню, у которой муж ушел в рейд. И очевидно погиб, а она продолжает его ждать. Его написали мы со Светланой. И стали снимать. Что со мной делали дальше, чтобы я убрал из фильма Никулина, рассказать невозможно. Взбесились просто партийные и киношные начальники. Главная претензия: почему выбрал на роль советского журналиста этого алкоголика? А Юрий Владимирович — достойнейший человек, вообще был не пьющим. Грозились, если не уберу его, насовсем отлучить меня от искусства. Симонову Никулин, к счастью, нравился. Он сразу принял моё предложение снимать его. Когда узнал от нас со Светой о травле, жестко сказал как в союзе кинематографистов, так и в нашем ленинградском горкоме партии, курировавшем “Ленфильм”: “Каким должен быть Лопатин — это буду решать я. Потому что я его придумал”. (Герман произносит слова, не выговаривая букву “р”, что было характерно для Симонова, и держа в руках воображаемую трубку. В полумраке кабинета — мы увлеклись беседой, не заметив, как за окном сгустились сумерки — передо мной вдруг словно возник сам писатель – авт.). Юра Никулин сыграл очень точно. Лучшая его, считаю, роль в кино. Но и этот фильм “положили на полку”. Уж, казалось бы, тут-то что “не так”? Только благодаря Константину Симонову, устроившему грандиозный скандал, “Двадцать дней без войны” через полтора года выпустили в прокат. А потом…выдвинули на Ленинскую премию! За то, что в итоге мы не получили её, “спасибо” Григорию Романову, тогдашнему “хозяину” Ленинграда. Это, по-моему, единственная моя картина, не получившая никаких наград.
— Таковой можно считать, мне кажется, её популярность у зрителей, а также блестящий актерский состав, собранный вами и сыгравший выше всяких похвал!
— Актёры, вообще вся съёмочная группа дико ненавидели меня во время работы. Снимали в Казахстане, жили в поезде, в старых вагонах. Снимали в лютый холод и в специально не отапливаемых вагонах – очень тонизирует артистов! Ездили взад-вперед, взад-вперед. И так не одну неделю. Ну кому понравится? Однажды мне потребовался в кадре верблюд. Привели. Артисты в поезде, я у платформы репетирую с верблюдом. В какой-то момент не углядел за ним, и поплатился – он смачно плюнул прямо мне в лицо. А пена у него, извините, страшно вонючая, зеленого цвета. С трудом отмылся.
— Съёмочная группа была, наверное, довольна – отомстил горбатый за всех?!
— “Довольна” — не то слово! Люди высыпали на платформу, давай обниматься, целоваться. Притащили откуда-то шампанское. Праздник Победы, да и только.
— Ваш отец видел киноработы сына- режиссера, успел порадоваться за вас?
— Работ не видел, но порадоваться успел. Это ведь он заставил меня поступать в театральный. Я хотел быть врачом. Как мама. До сих пор жалею, что не стал им. Признаюсь вам, из-за этого считаю, что жизнь моя не сложилась.
Мог быть и тренером – успешно занимался боксом. Мне даже “держали” место в Институте физкультуры. Пробовал писать, получалось неплохо. Как-то взялся подражать папе, написал целый абзац к его “России молодой”. Он прочитал, и – включил тот небольшой кусочек в свою книжку. Мне потом надписал один экземпляр: “Моему сыну и соавтору”. Подвизался я и “мальчиком на выходах” в Большом драматическом театре, играл там в массовке. Мне за это платили по 15 рублей за спектакль. Но мечтал, повторю, о медицине.
По настоянию папы “просто ради интереса” (его прежде всего) пошел поступать в Ленинградский театральный институт. Там вплоть до окончания третьего тура никто не знал, чей я сын. У меня отчество – Георгиевич, папа крещен-то был при рождении Георгием. К моему удивлению и огорчению меня туда приняли. Попал к замечательному человеку и прекрасному педагогу Александру Музелю. Он из древней династии Рыжовых-Музилей, известной в России с ХУ111 века. Александр Александрович очень меня поддерживал, постоянно хвалил. Говорил студентам: среди вас есть, конечно, образованные, и способные, а талантливый только один – Герман. Все думали, что ради папы. Но я то знал, что папа не имеет к этому никакого отношения. Нужна была очень сильная воля, чтобы в такой ситуации бросить институт. Как у моего сына. Я всегда надеялся, что сына эта участь минует. Умолял его на коленях: любая профессия, кроме актёрско-режиссерской, свою новую крутую машину в подарок предлагал – подобная мало у кого в городе была тогда! Лёшка, однако, не послушался. Уехал в Москву, пять лет жил там один, без нас, учась во ВГИКе.
— Теперь, наверное, рады, что он вас не послушался: Герман-младший дважды прогремел со своими картинами на международном фестивале в Венеции – в 2003 и в 2005 году. Известный в Европе режиссер!— Нет, не рад. Считаю, режиссерская карьера губительна. Мне она счастья не принесла. К своим 67 годам почти инвалидом стал. Мой папа мог махнуть на все неприятности рукой, налить себе стопочку, тем и успокаивался. А я всегда очень переживаю из-за несправедливости. Профессия наша такая мирная. И столько загубленных душ талантливых людей на моём жизненном пути! Не только режиссеров, но и актёров, художников, музыкантов.
— Как относитесь к тому, что сейчас журналисты, критика пишут в основном про вашего сына, а не про вас?
— Очень хорошо, что пишут. Важно не слишком серьезно к этому относиться. Серьезно, но не слишком.
— Он сам как-то обмолвился, что в Москве к нему относятся как к сыну “того самого Германа”?
— А ко мне всю жизнь относились как к сыну “того самого Германа” — писателя. Мне было даже полегче, чем Лешке сейчас. Время было другое.
Людмила БЕЗРУКОВА