Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2006
Летом 1784 года царский двор погрузился в глубокое уныние. Внезапно скончался молодой фаворит императрицы Екатерины А. Д. Ланской. Безутешная монархиня, обожавшая ненаглядного Сашеньку, тосковала и лила слезы. В письме барону Ф.-М. Гримму Екатерина признавалась: “Я думаю, что сама не переживу невознаградимой потери моего лучшего друга…” Наступил новый 1785 год, а правительница все еще пребывала в трауре, проявляя полное равнодушие к государственным делам, которые шли кое-как. Ее верный сподвижник Г. А. Потемкин был весьма озабочен: не столько интимными переживаниями государыни, сколько тем, что, не имея возле нее своего человека, он может потерять влияние при дворе. Князь опасался, как бы во время его длительных отлучек то на театр военных действий, то для выполнения обязанностей Новороссийского, Азовского и Астраханского генерал-губернатора ненавистные ему Орловы не подсунули в спальню императрицы близкого им ставленника. Зная вкусы Екатерины, Потемкин принялся срочно подыскивать молодца, который бы имел статную фигуру и более или менее пригожую внешность.
Л. Н. Энгельгардт, адъютант и дальний родственник Потемкина, рассказывал, как после длительной болезни вновь явился в резиденцию своего патрона и узнал неожиданную новость: в штат княжеских адъютантов зачислен скромный полковой офицер Александр Петрович Ермолов, который теперь “живет во дворце в отделении его светлости”. Было это в феврале 1785 года. Вскоре Потемкин, чтобы развлечь Екатерину, устроил великолепный маскарад. Энгельгардту передали, что офицерам потемкинской свиты велено явиться в мундирах легкой конницы и в сапогах. И вдруг он с изумлением увидел Ермолова, который преспокойно разгуливал по зале, будучи одет не по форме, да к тому же еще в башмаках и шелковых чулках, туго обтягивавших его крепкие икры. Стараясь уберечь сослуживца от серьезных неприятностей, Энгельгардт напомнил ему о распоряжении скорого на гнев и расправу князя. Однако Ермолов, улыбнувшись, ответил: “Я знаю, но думаю, что его светлость на мне не взыщет”. Энгельгардт простодушно тревожился, что Александр дорого поплатится за свою беспечность. Наконец “его светлость приехал, — пишет Энгельгардт, — и представьте себе мое удивление, когда он взял Ермолова под руку и стал ходить с ним по зале, чего он и самых знатных бояр не удостоивал”. Потемкин о чем-то доверительно толковал с адъютантом. Явилась Екатерина. Грянула музыка, и праздник развернулся во всей своей блистательной красе: “Маскарад был чрезвычайно великолепен, более двух тысяч человек было в богатых костюмах и домино”. Полюбовавшись танцами, императрица села играть в карты, “а Ермолова поставили от нее шагах в четырех, впереди всех вельмож, стоявших вокруг государыни”. Энгельгардт наконец прозрел: “Тогда только я догадался, к чему сего адъютанта готовили”.
По семейным преданиям Ермоловых, Екатерина II, в 1767 году путешествуя по Волге и направляясь к Москве, проезжала через имение отца Александра Петра Леонтьевича Ермолова и обратила внимание на 13-летнего хозяйского сына. Хорошенький, смышленый и мило смутившийся мальчик так понравился государыне, что она расцеловала его со словами: “Поздравляю тебя, дружок, с чином капрала конной гвардии!”. Так Саша Ермолов оказался на службе в Петербурге. Однако его военная карьера не задалась, и долго бы ему оставаться незаметным полковым офицером низшего ранга, если бы не один из тех особенных случаев, которые в век Екатерины становились могущественными вершителями человеческих судеб. Подействовала ли на императрицу праздничная атмосфера, вновь всколыхнувшая в ней жажду житейских радостей, или ладный и несколько застенчивый 30-летний офицер чем-то тронул ее любвеобильную душу, только 25 апреля 1785 года Екатерина писала Гримму: “Мой внутренний мир вновь стал спокойным и светлым, потому что благодаря помощи наших друзей мы превозмогли себя. <…> Я имею друга весьма способного и весьма достойного им быть…” Верным признаком произошедшей в настроениях монархини перемены служило вернувшееся к ней стремление к увеселениям и путешествиям. В мае Екатерина отправилась осматривать Вышневолоцкую водную систему. В ее блестящей свите следовали Г. А. Потемкин, А. С. Строганов, И. И. Шувалов, А. А. Безбородко и другие, а также иностранные дипломаты. Французский посланник граф Л.-Ф. Сегюр сообщал, что в карете Екатерины постоянно находились ближняя фрейлина А. С. Протасова и “любимец императрицы флигель-адъютант Ермолов”. Потемкин, довольный удачей своего предприятия, был в ударе и веселил всю компанию.
Ермолов заметно отличался от прежних фаворитов, особенно от своего предшественника — избалованного, тщеславного и надменного Ланского. Александр Петрович не был падок на роскошные подарки, не кичился своим особенным положением, не плел придворных интриг, чтобы оттеснить от императрицы неугодных ему людей, и вообще предпочитал оставаться в тени. Секретарь Екатерины А. А. Безбородко 8 июля 1785 года писал графу С. М. Воронцову: “Господин Ермолов не пожалован вновь еще ничем. Он человек весьма изрядный, благонравный, незаносчивый, разве избалуется, и ко мне весьма вежливый. Он рад искать знакомства и обхождения с людьми серьезными и знающими. Я боюся только, чтоб тихой его нрав, отвращение от резвости и несколько строгое соблюдение декорума, а при том подозреваемая в нем ревность <…> не прекратили фавор его. Публика здешняя, видя, что он себя не слишком вперед выдвигает и не лжет ни на кого, говорит, что он при дворе неловок; но мне кажется, его за сие похвалить должно. Моя ему хвала меньше всех пристрастна, ибо я в нем нужды не имею”. Даже через год после переселения из апартаментов Потемкина в специальные комнаты, предназначенные для любимцев государыни, Ермолов не “избаловался”, и Безбородко сообщал Воронцову 3 марта 1786 года, что тот “продолжает вести себя весьма пристойно”. Не сбылись и опасения насчет его ревности. Ермолов дружелюбно относился к П. В. Завадовскому, бывшему фавориту Екатерины, вместе с которым был включен в состав специальной комиссии, контролировавшей развитие банковского дела в России. Крепкая дружба связывала Александра Петровича с его родственником В. И. Левашовым, также успевшим побывать “в случае”.
Императрица обсуждала с Ермоловым государственные и внешнеполитические вопросы, желая видеть в нем помощника в делах. И тот, чувствуя, что ему недостает познаний, усердно занялся самообразованием, предпочитая тишину кабинетных занятий придворным увеселениям. Это тоже казалось необычным и еще более уверило царедворцев в светской “неловкости” нового избранника государыни. Зато не только русские известные политические деятели, но и иностранцы отзывались о нем с неизменным уважением. Завадовский в письме 1 июня 1787 года к С. Р. Воронцову высказывался о Ермолове: “Я тебе его рекомендую как весьма доброго и честного человека”. С. Р. Воронцов, познакомившись с Александром Петровичем, писал о нем брату, А. Р. Воронцову, 20 августа 1787 года: “…Я нахожу господина Ермолова очень достойным человеком, не слишком образованным, но достаточно скромным…” По свидетельству секретаря саксонского посланника фон Гельбига, Ермолов имел красивую, внушительную внешность, лицо его отличалось исключительной белизной, только нос был несколько широковат (недаром род его происходил от выходца из Золотой Орды Арслана-Мурзы-Ермола). При дворе его за глаза прозвали “белым арапом”. Гельбиг, критично относившийся к екатерининскому окружению, по поводу Александра Петровича не скупился на похвалы: “Он помогал всем, насколько мог, отчасти из своих средств, отчасти своим влиянием, и не отпускал от себя никого, к какому бы состоянию проситель ни принадлежал, без удовлетворения, если был убежден, что он того достоин. Но он при этом не злоупотреблял своим благоволением, так как его богатства были ничто в сравнении с тем, что имели другие избранники. Императрица могла положиться на его рекомендацию, так как он обладал знаниями и имел способность оценивать людей и не покровительствовал недостойным. <…> Он принимал участие в государственных делах, если мог полагать, что его вмешательство поможет добру и помешает злу. Благороднейшею его добродетелью была искренность. <…> Высокая честность и откровенность <…> были основными чертами его характера”. Гельбиг отмечал, что Ермолов “был очень умен”, но не умел и принципиально не желал пускаться на хитрости, предпочитая противостоять всем неправдам с открытым забралом. С такими качествами мудрено было удержаться при дворе. На свои амурные отношения с Екатериной он смотрел как на неизбывную повинность флигель-адъютантской службы и не только не заботился о их долговременной прочности, но, по словам Гельбига, сам “говорил императрице, что он предвидит кратковременность его избранничества, по примеру своих предшественников”. И действительно: роскошно отделанные комнаты рядом с личными царскими покоями он занимал чуть более года.
Честная прямота и всегдашняя готовность встать на защиту справедливости нередко приводили Ермолова к конфликтам с Потемкиным. Роковой стала для него попытка открыто восстать против своего прежнего патрона. В 1783 году в состав России был включен Крым, превратившись в Таврическую губернию. Последнему крымскому хану Шагин-Гирею за добровольное отречение от власти пообещали крупную единовременную компенсацию и ежегодную пенсию в 200 тысяч рублей. Однако Потемкин, ставший генерал-губернатором Тавриды, оказывал хану полное пренебрежение, затягивая выплату обещанных денег. Из Крыма же доходили сведения о многочисленных злоупотреблениях потемкинской администрации. Хан воспользовался посредничеством Ермолова, чтобы пожаловаться Екатерине. Вокруг Александра Петровича составилась целая партия, намеревавшаяся положить конец могущественному влиянию Потемкина. И когда тот летом 1786 года приехал в Петербург, рассерженная монархиня встретила его более чем холодно. Падение великолепного князя Тавриды казалось неминуемым. Но тот с самоуверенным апломбом заявил французскому посланнику Сегюру: “Будьте покойны, не мальчишке свергнуть меня: не знаю, кто бы посмел это сделать”. И действительно, когда императрице пришлось делать решающий выбор между Александром Петровичем с его правдолюбивыми устремлениями и своевольным, но любезным ее сердцу “Гришонком”, она заявила своему секретаре А. В. Храповицкому: “Надобно держаться за корень, а не за ветви”. И Ермолов, в начале июля награжденный польским орденом Белого Орла, выхлопотанным для него Екатериной, 15 июля получил отставку. Известие о неожиданном окончании своей амурной службы он принял скорее с облегчением, чем с сожалением, и на следующее утро покинул и дворец, и столицу. Он не стремился, как другие, получить какой-нибудь солидный пост и просил лишь об одном — дозволить отправиться в заграничное путешествие, о котором он давно мечтал. Екатерина распорядилась снабдить его рекомендательными письмами во все русские посольства, находившиеся в Европе, и на прощание подарила ему 130 тысяч рублей и 4 тысячи (по другим сведениям — 6 тысяч) крепостных душ.
За границей Ермолова везде встречали с подчеркнутым вниманием, его милостиво принимали при королевских дворах, хотя, по свидетельству русского посланника в Англии С. Р. Воронцова, европейские монархи исподтишка посмеивались над тем, что в России “в два года, не служа, можно стать из сержанта генерал-майором”. Александр Петрович побывал во Франции и Италии, стараясь всячески пополнить свое образование. В Неаполе он встретился с Левашовым, отправленным Екатериной с дружеским посланием к Неаполитанскому королю. Дальнейший путь в Англию и затем в Россию они совершали вместе. По словам Гельбига, Ермолов так был привязан к Левашову, что однажды, когда тот оказался в трудном положении, Александр Петрович подарил ему 300 крепостных душ и выразил готовность ежегодно выплачивать 1500 рублей, пока не отпадет в этом необходимость.
Вернувшись, Ермолов поселился в Москве и в 1790 году женился на княжне Елизавете Михайловне Голицыной. В это время он купил земли в Рязанской губернии при селе Красном, где начал создавать резиденцию для летнего отдыха. Каскад прудов с плотинами и прибрежным лугом разделил поместье на две части. На одной стороне в глубине обширного “пейзажного” парка в английском вкусе скрывался небольшой двухэтажный господский дом — скромный сельский “коттедж” вместо величественного “дворца” с колоннами, более свойственного усадьбам вельмож екатерининского времени. Элементы средневековой готики, использованные в архитектуре дома, напоминали об эпохе рыцарей и безмолвно свидетельствовали о стремлении его владельца к идеалам возвышенного благородства, к культу рыцарских добродетелей. Самим архитектурно-пейзажным обликом своего имения Ермолов словно давал понять, что считает истинными основами человеческого бытия естественность и внутреннюю свободу, ценит искренность и простодушные радости, которые находит человек в единении с природой, в семейном кругу, в общении с друзьями. По другую сторону прудов находился фруктовый сад с оранжереей и комплекс хозяйственных построек, соединяющих элементы русского барокко XVII века с псевдоготикой. До наших дней дошел лишь скотный двор — необычно нарядное круглое здание из красного кирпича с белым декором, с зубчатыми башенками и узорными шпилями, похожее на сказочный дворец. Эта часть усадьбы, ближняя к селу, перекликалась с семантикой его названия: Красное — “красивое”. И в то же время причудливые постройки среди цветущего луга словно вводили посетителя в атмосферу ярких фольклорных образов “тридевятого царства” с чудесным садом, где растут “молодильные” яблоки. А контраст красного и белого напоминал излюбленное сочетание цветов на праздничных одеждах местных крестьян. Они приходили на луг во время весенне-летних праздников, развлекая господ хороводами и песнями. Впоследствии наследники Ермолова утверждали, что замечательный усадебный ансамбль в Красном создавал В. И. Баженов. И хотя других подтверждений этому пока не обнаружено, скотный двор действительно очень близок постройкам Баженова в Царицыне, недаром искусствоведы называют Красное “рязанским Царицыном”. Баженову приписывают и каменную Казанскую церковь, выстроенную поблизости от господского дома. У церкви две колокольни, одна из них выполняла роль часозвони, и на ней когда-то были часы. По рассказам, раньше на фронтоне церкви была надпись бронзовыми буквами: “От щедрот великой Екатерины”.
Увлечение Ермолова готикой сказалось не только на облике дома в Красном. В 20-е годы XIX века Александр Петрович купил у вдовы маршала И. Мюрата (носившего также титул Неаполитанского короля) замок Фросдорф в Австрии и любил там бывать. Один из корреспондентов журнала “Исторический вестник” в 1890 году сообщал: “В стенах охотничьего дома близ замка есть доска, на которой еще сохранилось имя его русского владельца”. Впоследствии сыновья Ермолова посчитали, что средневековый замок в австрийской провинции — слишком уж дорогая игрушка, и в 1842 году продали его Марии Терезии, в замужестве герцогине Ангулемской, дочери казненного французского короля Людовика XVI. Сам Александр Петрович скончался около 1836 года, оставив троих сыновей: Петра, Михаила и Федора.
Петр Александрович попал на придворную службу и стал камер-юнкером, а в 1818–1820-х годах был прикомандирован к русской дипломатической миссии в Париже. Увлекшись, как и многие русские аристократы того времени, католичеством, он подал в отставку, принял французское подданство и в Россию больше не возвращался. Женился он на француженке, жил то в Париже, то в Риме. Однако своего первенца-сына назвал в честь отца Александром.
Михаилу Александровичу было 18 дет, когда началась война 1812 года. Он горел желанием защищать родную землю, служил ординарцем при князе П. И. Багратионе, в Бородинском сражении получил контузию и за храбрость был произведен в подпоручики. Он проявил себя как человек незаурядных способностей, в 1818 году уже командовал Минским пехотным полком, а в 1835-м стал генерал-майором. Когда Александр I вместе с австрийским и прусским императорами решил почтить память героев сражения при Кульме (1813), то вспомнил и Михаила Ермолова, который был тогда тяжело ранен и получил Георгиевский орден. Было решено еще раз отметить его заслуги. Московский почт-директор А. Я. Булгаков 3 октября 1835 года писал своей дочери Ольге: “Вчера я получил из-за границы пакет с орденом Андрея Первозванного для Ермолова. Зная, что он у себя в деревне, я послал к нему эстафету; он ответил мне прелестным письмом, видимо, очень доволен и подарил почтальону 200 рублей”. Михаил обладал редкой для военной среды образованностью. В его послужном формуляре говорилось: “знает языки латинский, французский, немецкий, английский, испанский и польский, а также науки: статистику, политическую экономию, географию, фортификацию, артиллерию и тактику”. Михаил Ермолов являлся сотрудником “Энциклопедического словаря” Плюшара, за границей вышли на французском языке несколько его книг: отклик на скандально нашумевшие мемуары о России А. де Кюстина “Еще несколько слов по поводу труда господина де Кюстина”, размышление о соотнесенности религиозного чувства и рассудка “Альпийский отшельник”, научно-познавательная “Смесь и воспоминания из истории, путешествий и литературы” и другие. Вместе с тем он являлся горячим поклонником А. С. Пушкина, перевел на французский язык пушкинские повести “Выстрел” и “Кирджали” и написал статью о Пушкине для французских читателей. Пушкин был знаком с его семейством, хотя и иронизировал по поводу нарядов супруги Ермолова.
Судьба человеческая делает порой непредсказуемые повороты: в юности готовый отдать свою жизнь в борьбе с наполеоновским нашествием, Михаил впоследствии женился на Жозефине-Шарлотте, дочери французского генерала де Лассаля, убитого в 1809 году при Ваграме. После смерти родителей и завершения раздела наследства Михаил в 40-е годы уехал за границу и лишь изредка, по делам, посещал Россию. Его две дочери вышли за иностранцев: Елена — за маркиза де Поденаса, Зоя — за графа де Шампо.
Федор Александрович Ермолов тоже начал свое поприще с военной службы. В 1824 году он стал адъютантом московского генерал-губернатора князя Д. В. Голицына. Обладавший красивой внешностью, образованный, увлекавшийся музыкой и хорошо игравший на скрипке, он был заметной фигурой в светских московских кругах. Но судьба его не пощадила: у него начали отниматься ноги. Доктора оказались бессильны. И все же обаяние личности Федора было настолько велико, что княжна Анастасия Николаевна Щербатова, красавица и завидная московская невеста, решила связать с ним свою судьбу. В мае 1836 года А. Я. Булгаков в письмах к дочери обсуждал это необычное событие, пересуды о котором долго не утихали в московских гостиных. Он сообщал 23 мая: “Вчера состоялось в городе три свадьбы: 1-я Ермолова, 2-я Норова, 3-я Анненкова. <…> Какой-то шутник сказал, что у трех женихов всего три ноги, а именно: у Анненкова две, у Норова одна, а у Ермолова ни одной. Венчание последнего было совершено в домовой церкви Трубецких на Покровке, куда никого не пускали”. Через два дня он пишет подробнее: “В настоящее время всех занимает принудительная свадьба Ермолова. Управляющий домом Трубецких рассказывал Черткову, что обряд венчания был весьма печален, были только Щербатовы, отец, мать и дочери, и со стороны жениха — ни души. Ермолов сидел в кресле, а когда запели └Исайя”, нужно было идти вокруг налоя и священник потребовал, чтобы жених встал, пришлось этому управляющему с помощью князя Юрия Трубецкого взять его под руки и тащить; после венчания Ермолов уехал к себе, а молодая к своему отцу”. Парадного обеда и бала, положенных в таких случаях, не было. “Принудительным” Булгаков назвал брак Ермолова, видимо, потому, что Федор, отлично понимавший невозможность стать достойным супругом для молодой девушки, все же не нашел в себе сил воспротивиться этой странной свадьбе. Боялся ли он одиночества, особенно тягостного при его беспомощном состоянии? Или не желал мириться с мыслью о неизлечимости своего недуга? И что руководило Анастасией, вставшей под венец с парализованным калекой: наивная вера в целительное могущество любви или возвышенное христианское самоотвержение? Конечно, ее жених, помимо личных достоинств, обладал еще и огромным состоянием. Незадолго до свадьбы, прося внести его в дворянскую родословную книгу Рязанской губернии в качестве владельца сел Красного и Павелкова, Федор указывал, что “за ним недвижимого имения в губерниях Тверской, Орловской, Тульской, Рязанской, Владимирской и Калужской 4058 душ”. При этом следует учесть, что женщины и дети в счет не шли. Но Анастасия, как показали ее дальнейшие поступки, была совершенно чужда меркантильных интересов. Судя по тому, что хлопоты по устройству свадьбы принял на себя князь Трубецкой, семейство Анастасии было далеко не в восторге от ее решения.
Через десять дней после свадьбы молодожены уехали за границу, надеясь на искусство европейских медицинских знаменитостей и на славу южных морских курортов. Но чуда не произошло. Когда Ермоловы вернулись в Россию, стало ясно, что у них никогда не будет ни подлинных супружеских отношений, ни, тем более, детей. И все же Анастасия преданно старалась сделать жизнь мужа по возможности более полной и разнообразной. Их дом всегда был открыт для друзей и гостей, и хозяева славились радушием. Федор любил оживление и блеск светских собраний, домашние концерты, занимательные беседы, остроумные шутки. По свидетельству его дальнего родственника, “в доме Ермолова собиралось высшее московское общество, он давал балы, вечера, жил богато и гостеприимно”. Когда он скончался в 1845 году, Анастасия пожертвовала доставшееся ей наследство в Московское дамское попечительство о бедных. Часть денег пошла на устройство Мариинского женского института, получившего еще название Ермоловского, другая часть — на создание Ермоловского-Федоровского приюта для детей, открытого возле Донского монастыря, где был похоронен Федор. В Мариинском институте благоговейно хранили акварельные портреты Федора и его супруги. А. Голомбиевский в 1906 году писал: “Имена Ф. А. Ермолова и Анастасии Николаевны заслуживают памяти в истории Москвы”.
Впоследствии Анастасия уехала за границу, где вторично вышла замуж. Ее новый брак опять подал повод для светского злословия, так как ее супругом стал племянник покойного мужа Александр Петрович Ермолов, сын брата Федора — Петра Александровича. Рожденного от него сына Анастасия назвала в память первого мужа Федором.
Федор Александрович Ермолов под конец жизни начал тяготиться рязанским провинциальным имением, требовавшим постоянного присмотра, и в 1842 году продал его местному помещику полковнику Н. Н. Реткину. Последним владельцем Красного был генерал Я. Г. Жилинский. И все же в этих местах из всех владельцев поместья вспоминают чаще всего Александра Ермолова, “белого арапа”. О нем напоминают и сохранившиеся остатки некогда роскошного парка, и сказочно-причудливый скотный двор, в котором ныне разместился монастырский скит, и готический дом с Казанской церковью, где постепенно развертываются реставрационные работы. Вот только мемуарных и архивных сведений о скромном любимце Екатерины сохранилось слишком мало, потому и распространяются здесь самые невероятные легенды, связанные с его личностью. И лишь великолепный усадебный ансамбль, созданный по его воле в Красном, свидетельствует, что это была глубокая, оригинальная натура, не до конца понятая современниками и оказавшаяся совершенной загадкой для потомков.