Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2006
Так я называл Фадеева. Ну, по созвучию: Фадеев — Фа-Диез. И потом от Володи, при незаурядном его артистизме, веяло какой-то неуловимо тонкой, как аромат французского парфюма, и неизбывной музыкальностью. Я не раз наблюдал, как он, докладывая Б. Н. Никольскому о текущих журнальных делах, стоит перед столом главного редактора, произносит свой монолог ответственного секретаря и… И слегка пританцовывает! Меня всегда это умиляло, и я, заглядывая иной раз в кабинет главного с каким-нибудь простеньким вопросом, невольно Фа-Диезом любовался. А он, заметив меня, спрашивал с нарочито грубой интонацией в голосе:
— Ну? Зачем пришел?
Что тут ответишь?
И я пользовался раз и навсегда усвоенным стереотипом. Я говорил с наивным видом:
— Стреляли. — Ну, как Саид — Спартак Мишулин — в кинофильме “Белое солнце пустыни”.
Такая у нас была понятная нам обоим игра.
Владимир Владимирович Фадеев окончил филологический факультет университета в Горьком и после этого тянул офицерскую лямку во внутренних войсках — служба, никак не совместимая с сущностью Фа-Диеза, человека трепетной душевной организации.
Она, эта организация, проявлялась во многом, но прежде — в отношении к людям: всех сотрудников журнала “Нева”, “и женска, и мужеска пола”, он иначе, как “ангел”, “голубчик”, “милая(-ый)”, и не называл: не было у Володи и этакой, как у его предшественника, фанаберии и садистского педантизма; он был по-настоящему человечен; он знал современную литературу — любому произведению изящной словесности он давал свою, фадеевскую, и почти всегда верную оценку; его речь отличалась живостью — ну, как листики цветущей сирени отличается от своего собрата, засушенного в толще старинного фолианта.
Тут я позволю себе вспомнить…
Хотя нет, об этом чуть позже.
Сначала о том, как Фадеев меня отчитал.
В разговоре с писателем Владимиром Бахтиным (Фадеев при сем присутствовал) я обращался к Бахтину на “ты” и называл его по имени — Володя. Когда Бахтин ушел, Фадеев ухватил меня за пуговицу.
— Ты что, совсем оборзел! Бахтин — это же… — Фадеев не нашел дальнейших слов, а я сказал:
— Так получилось с самого начала нашего сотрудничества: он мне “ты”, и я ему “ты”. Это мой самый любимый автор. Иногда я ласково называю Владимира Соломоновича Омонычем. Ему нравится. Я у него и дома бывал.
— Но это же, это же светлая голова, эрудит, умница, фольклорист с большой буквы! А ты хто такой?
Последнюю фразу Володя произнес совсем как Чапаев-Бабочкин в разгар бурной дискуссии с Фурмановым-Блиновым.
Кстати, у Фадеева была потрясающая способность к импровизации и к (не люблю этого слова) имитации голосов известных людей.
Я частенько провожал его до Витебского вокзала. Оттуда он ехал в Пушкин, а я спускался в метро. А весь долгий путь по Гороховой Фа-Диез веселил меня придуманными, как я полагаю, на ходу пространными монологами Михаила Царева, Михаила Жарова, Бориса Ливанова, Владимира Яхонтова, Василия Качалова, Анатолия Чепурова, под началом которого служил в Союзе писателей референтом. Володя пел мне голосами Шаляпина, Вертинского, Козловского, Лещенко (как Петра, так и Льва), Высоцкого…
После одного из таких познавательно-веселых проходов по Гороховой я приехал домой, поужинал, на минутку прилег, и… мне было видение: Фадеева на платформе станции Детское Село чем-то тяжелым ударили по голове какие-то уголовные элементы и тащат его за ноги по заснеженному кочковатому полю и бросают в канаву.
Я вскочил.
— Лена, — говорю жене, — с Фадеевым что-то не так, что-то случилось: мне было видение. Надо ему позвонить.
Лена обожала Фадеева и как собрата-переводчика — она часто делилась своими переводческими радостями-горестями, — и как умного, светского, обаятельного собеседника.
— Звони, звони, — говорит Лена, — звони немедленно. — Она знает о моих видениях — иногда они бывают, что называется, providentia.
Звоню. Трубку снимает сын Фадеева Никита.
— А что Владимир Владимирович? — спрашиваю.
— Спит, — кротко отвечает Никита.
Ну, слава тебе Господи, у меня словно гора с плеч.
А на другой день Володя мне рассказал: да, действительно на него напали, оглушили так, что он потерял сознание, обчистили и бросили в канаву. Еле очухался.
Н-да! А вот теперь о речи.
Володя учился в аспирантуре Ленинградского университета, защитил кандидатскую.
Иные новоиспеченные кандидаты в момент возомневают себя небожителями, они не говорят, а вещают, и язык с ходу перенасыщается специальной терминологией так, что простому, неостепенному, смертному их и не понять: рафинированно-заумно-снобистская речь! Я бы сказал: речь кенаров и аквариумных рыбок!
С нормального языка науки Фадеев легко “опускался” до просторечия. Все, кто знал его, об это помнят.
Он пришел на годовщину смерти Володи Бахтина, которого считал своим духовным наставником, с большой веткой белой сирени. Вошел с виноватой улыбкой, вручил сирень Оленьке Бахтиной и сказал в доме покойного фольклориста, знатока народных речений:
— А вот черемуха-то нонеча и не цвела!
Такой он, Фа-Диез, увы, минор.
А у меня в ушах все еще звучит его голос: мы с ним бывалоча пели дуэтом “Дорожную песню” — советских еще времен:
Высокая труба,
То хата побеленная,
То в поле молотьба.
Любимая, знакомая,
Широкая, зеленая,
Земля родная — Родина,
Привольное житье!
Эх, сколько мною видено,
Эх, сколько мною пройдено,
Эх, сколько мною езжено,
И все вокруг мое, о-о, о-о!
И мы при этом приплясывали: ах, да пропади все пропадом и гори синим огнем!