Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2006
Владимир Ольгердович Рекшан родился в Ленинграде в 1950 году. Окончил исторический факультет ЛГУ. Известный спортсмен, рок-музыкант и путешественник. Автор десяти книг: “Кайф”, “Ересь”, “Четвертая мировая война” и др. За роман “Смерть в Париже” в 1997 году получил литературную премию петербургского ПЕН-клуба. В 2005 году стал лауреатом премии журнала “Нева” за роман “Ужас и страх”. Живет в Санкт-Петербурге.
ПЕСНЯ ПАРИЖА
“ И тогда погода испортилась. Несколько дней светило солнце, и я даже пытался загорать, развалившись на скамейке возле дворца Шайо с видом на вызывающе эррегированный Тур Эффель. Затем натащило туч и стало холодно. А когда спустя несколько дней я стоял у могилы Моррисона на Пер-Лашез, разглядывая под бдительным оком девушки-полицейского граффити на ближайшей от Джима усыпальнице, то вообще началась метель. Посреди метели казалось уместным прочитать строку рядом с могилой культового американца: “See you soon. Николай из Кандалакши”. Но даже неожиданное ненастье не отменило того факта, что в Париже круглый год весна и поэтому хочется петь даже человеку, которому в силу возрастных изменений уже не так мешает жить “основной инстинкт…”
Я пишу эти строки после долгого подъема под холодным дождем по rue Moufftard. Добравшись до place de Countrescarp, мне ничего не оставалось, кроме как усесться на террасе прокуренной пивнушки и, скинув мокрую тужурку и пережидая дождь, изображать из себя Хэмингуэя.
* * *
Не успел я добраться до Парижа и разместиться на rue du Colonel Molle, как позвонил с Монмартра соплеменник и сказал:
— Сегодня в клубе возле Opera играет Шевчук. Билет стоит 30 евро. Может быть, сможешь провести за так?
Идея сулила литературный сюжет, и я набрал питерский номер Коли Медведева.
— Ты директор культурного центра, значит, всесильный человек. Сделай проходку на концерт Шевчука.
— Подожди. Ты ведь в Париже?
— Ага. И Шевчук сегодня поет в Париже.
— Оригинально! Тогда запиши номер его директора.
Звоню на мобильный. Слышу голос Тимошенко, представляя симметричное лицо настоящего джентльмена. Тот вначале удивляется, затем приглашает прийти.
Вечером на пустынной rue плотная русская толпа человек в триста. На входе стоят отставные боксеры. Как-то объясняюсь и провожу знакомых. В гардеробе за раздевание содрали 2,5 евро, на зато с бесплатным bonjour monsieur.
Подхожу к Шевчуку поздороваться.
— А ты что тут делаешь?
— Роман пишу.
— Прямо-таки Марсель Пруст!
Затем толпа набилась, и народный артист Юра запел, а русские запели вместе с ним. Такой энергичной задушевностью можно аккумуляторы заряжать. Девушки в зале рослые, с хорошими телами, вывезшие красоту без таможенных пошлин, а мужчины разные, но в основном при деньгах. Когда Шевчук отыграл, началась дискотека, полилось шампанское, и забегали гарсоны с устрицами.
* * *
Кирилл и Его Девушка зазвали на Монмартр, и мы, поднявшись по rue Lepic, уселись в cafe Beuant, где к нам присоединился местный Гастон с тонким профилем одухотворенного интеллектуала. Интересующийся русской душой и тем, как произошла наша рок-революция, Гастон пришел с томиком “Бесов” Федора Достоевского, что говорило о серьезности намерений. Пришлось рассказать вкратце, что мы пели и зачем.
— Oui! Oui! — с некоторым сомнением кивал француз.
Тут же Кирилл объявил о необходимости записать с Алексеем Хвостенко, Хвостом, одну песню. Фонограмма уже есть, осталось только наложить голос. Я взял кассету и отправился на rue du Colonel Molle репетировать, недоумевая: зачем мне в Париже записывать чужые песни, когда я и со своими до конца не разобрался? Затем я решил, что делать мне здесь нечего — только петь. Да и всем нашим, кому удалось зацепиться за французский социализм и получить пенсион, остается только распевать.
* * *
Шарлеман Пятый в XIV веке на восточных подступах к столице построил офигенный замок — Chateau de Vinncennes. Теперь я сижу на скамейке возле оборонительного рва. Кирилл и Его Девушка опять опаздывают, затем опаздывает Хвост. Наконец приходит в ватнике, расшитом слонами, и в тибетской тюбетейке, лицом похожий на домового из ярославской глубинки, и мы долго пьем кофе на террасе напротив chateau. После добираемся до студии, коллеги по пути покупают бутылочку “Бордо”. Когда приходим в искомый дом, то выясняется, что студийное время кончилось и надо заново договариваться. Тогда мы катим на Монмартр, где Хвост достает фотоаппарат и говорит:
— С Юрой на следующий день хорошо так погуляли-побродили. Он завел в магазин, купил самый дорогой и подарил.
— Он такой, — соглашаюсь я. — Добрый, как Шаляпин.
Мы снимаемся возле каруселей, а чуть в сторонке потертого вида “кустурица” наяривает на гармони и мычит.
* * *
Кирилл и Его Девушка уехали в Биарриц на неделю, и я стал ездить по Парижу туда-сюда. В метро одни играют и поют по закону, имея лицензию, другие херачат на свой страх и риск. В длиннющем переходе под Chatlet сидела то ли с бандурой, то ли с гуслями украинская женщина и “пиратски” пела про “дывчыну” оперным голосом, а в другом конце подземелья фальшиво наяривал на тромбоне “хава-нагилу” француз с мандатом, чем портил весеннее настроение случайным евреям.
На рынке неподалеку от Gare de Lion торговцы орали, словно панки:
— Allons-y! Allons-у! Cadeau! Cadeau!
— Deux kilo! Un evro!
Тут же какой-то придурок с раскрашенным лицом и трубой пытался пением-игранием заработать на выпивку, и возникшая полиция стала его выпроваживать. Однако раскрашенный попёр на власть, произнес речь, содержание которой было примерно следующим:
— Сатрапы! Душители свободы! Гражданин честным трудом зарабатывает на жизнь! И вы, менты поганые, не заткнете мне горло, потому что Либерте! Эгалите! Фратерните!
Рыночный люд стал окружать ментов, и те ретировались.
А на скучно-чопорном avenu Carnot в сотне метров от площади Звезды с настойчивостью, достойной лучшего применения, работал магазин арф. Ничего, кроме арф, магазин клиентам не предлагал. Я проходил мимо магазина раз двести, но так ни одного арфиста-покупателя не увидел.
Но жизнь окончательно наладилась 14 марта, когда солнце ожило по-летнему. Перед поездкой в посольство на всенародное голосование я отправился болеть за наших на командный Кубок мира по фехтованию среди шпажистов, где Россия победила. Еще на пьедестале оказались сборные Эстонии и Украины, среди которых за первенство рубились тоже парни с русскими фамилиями. Когда заиграл гимн, я поднялся вместе со зрителями. Но не петь же было слова С. Михалкова, пролоббированные в золотоордынских верхах Н. Михалковым! И тогда я чуть слышно сымпровизировал:
Россия могуча, больша и всех круче.
Ты добрая женщина — наша страна!..
Только на следующий день песня Парижа замерла на три минуты. В полдень завыла сирена в память о погибших в Мадриде. Пекло солнце, “цельсий” показывал 20О, и лето продолжалось три дня.
* * *
В парижской мэрии, Hotel de Ville, 18 марта открывалась выставка, посвященная Парижской коммуне. Как было не отметиться и не попеть “Марсельезу”, вспоминая пионерское отрочество! Но я перепутал двери и сперва попал на выставку фотографий Эдит Пиаф. Разные фотографии Эдит с разными мужчинами и без мужчин. Французы ей простили даже то, что она продолжала петь во время фашисткой оккупации.
* * *
Тем временем Кирилл и Его Девушка вернулись с моря и приблизился час, когда следовало ехать к ним и петь песни в узком кругу. Прождав по обыкновению возле метро Blanch с пятнадцать минут, я не стал ждать вечно опаздывающих и поднялся на rue Аbbesses пить кофе на террасе. Путем перезвона по мобильной связи мы нашли друг друга и скоро возле кафе появился Кирилл с Хвостом. Мы продолжили подъем на вершину монмартрской горы, и скоро оказались в махонькой квартирке, где, кроме Девушки, нас поджидали двое грузинских художников с рок-н-ролльным уклоном, русская, торгующая свечами в православном храме, русская из Израиля, корсиканец Бернар, собравшийся писать сценарий про “перестройку”, “Сайгон”, рок-клуб и прочее минувшее, уже известный мне Гастон, молодица из Минска. Всего человек двенадцать слушателей.
Народ попивал винцо. Все улыбались и раскланивались. Затем Кирилл зачитал стихи. А Его Девушка заиграла на синтезаторе, как группа Doors. Народ съел сыра и выпил вина. Хвост взял гитару и стал махать мимо аккордов. Голос его похож на треснутое зеркало. Но шаманило будь здоров. Пифия-Хвостенко, по просьбе слушающих русских, согласился спеть свою знаменитую по репертуару “Аквариума” песню “Город золотой”. Человек пожилой, Хвост напряг память, запел, забыв слова:
Есть город золотой, ля-ля ля-ля ля-ля.
Ля-ля ля-ля ля-ля-ля-ля, ля-ля ля-ля ля-ля…
Присутствующие возбудились еще больше. Выпили вина. Собрали по 2 евро, послали Гастона за выпивкой, съели сыра. В пространстве квартиры слоилась, словно табачный дым, русско-французско-грузино-английская речь. После я запел басом и задавил всех. В окошке мигал вдалеке, украшенный гирляндами лампочек, Тур Эффель.
Затем песни кончились. Но в крови еще гулял адреналин. Гастон сказал мне, размахивая фужером:
— Да я тебя… Да я тебе… Что ты еще не видел в Париже?
— Да все я уже видел.
— Тогда я покажу тебе такие места, где только рельсы и стены! Там уже ничего не ходит.
— Лучше катакомбы. У меня в одном из романов дело происходит в парижских катакомбах. А я там ни разу не был. Только не такие, которые для туристов.
— Завтра же с утра отправляемся в катакомбы! Ты готов? Это страшно. Просто страшно. Там люди катакомбные ползают. Они дико воют и так же поют!..
Я спускался с монмартрской горы и случайно свернул вправо. Обнаружил кладбище, которое перешел по мосту. Я шел в сторону Place de Clichy. Где-то тут Генри Миллер проделывал свои половые штучки. Но мне было не до Генри. Во мне звенела бесконечная мелодия. То затухала, становясь все ниже и басовитей. То улетала в высь теноров. Так поет Париж весной, длящейся весь год. Этот город, построенный из банального песчаника, для того и существует. Он инфицирован песнями, как Фредди Меркюри СПИДом. Пора было останавливаться. “Хватит петь”, — постарался я приказать себе и спустился в метро. Из тоннеля гулко, словно группа Deep Purple, выкатился поезд. Я сел в полупустой вагон и продолжил тушить в себе песню. Тут, будто черт из табакерки, выскочил мужичок средних лет, всклокоченный и джинсовый. Он пробежал по вагону, остановился возле меня, достал губную гармошку и, проговорив что-то про социальный мизер, стал наяривать на гармошке. Он наяривал, но не пел. Мне это понравилось, и я уже собрался достать предпоследняя монетку. Тут мужичок оторвал гармошку от губ и заголосил.
ПАРИЖ ВЕСНОЙ ПАРИЖ
Идейный ящик
В Петербурге в начале весны началась зима, а в Париже весна круглый год. Я опять отправился в их весну, чтобы на этот раз не просто болтаться без цели, снашивая каблуки по парижским мостовым, но и с расчетом поучаствовать в Salon du Livre — Книжной ярмарке, куда Россию пригласили почетным гостем и выдали в выставочном комплексе возле Port de Versaille бесплатный гектар. Осталось только туда русскому писателю и журналисту проникнуть. Накануне в ходе телефонных бесед с недоброжелательными mesdames из окружения мосье Филатова (Россией в Париже занималось пресловутое Агентство по культуре) мне рекомендовали у них купить аккредитацию за 60 евро. Я плюнул, взял справку в “Часе Пик” и в результате получил в выставочном комплексе “service de press” проходку и набор буклетов — совершенно даром. Тут же возник риторический вопрос: куда же все-таки делось золото партии?
Сама выставка открывалась 18 марта. Накануне я отправился в весенний Версаль и по пути, когда машина остановилась на светофоре, прочитал табличку на дверях ближайшего дома — Boit а idйe. Дверь принадлежала мэрии пригорода, а содержание таблички переводилось так: “Ящик для идей”.
Идейный ящик моей головы имел к Парижу предложение — хотелось провести на ярмарке акцию петербургского гражданства с выдачей желающим соответственных вкладышей в паспорта. Но как? Сперва “Амфора” собиралась арендовать у Филатова стенд, но передумала. Затем возник Борис Бергер и его московский “Запасный выход”. На нашей бизнес-встрече в Питере Бергер заснул, и всех деталей мы не проговорили. Тем не менее, я взял в Париж три поллитровки, графический плакат гениального Лемехова с головой Де Голля и гражданские вкладыши. Осталось только купить пирожков на закуску. Они чуть все и не испортили.
VIPивка
В день открытия Салона Бергер имел удрученный вид, и я повел его к французским издателям, уже вовсю выпивавшим и закусывавшим на квадратном километре Salon du Livre без указаний свыше.
С Россией-матушкой оказалось сложнее. Агентство оформило свою территорию в виде березовой рощи, каждый из стволов которой венчал российский флаг. Посреди рощи стояли березовые (вот на заготовку чего ушло золото партии!) пеньки — к ним и повели отечественных писателей с еле дышащими Граниным и Вознесенским во главе. Тут и медленно ходящий Аксенов, и овальный Быков, и майор Маринина. (Подтянутый Кушнер и ковбой Попов представляли Петербург с лучшей стороны.) Перед пеньками стоял рояль, и ждали хозяев виолончель со скрипкой. Поскольку по роще гарцевал ухоженный на 1250 евро Спиваков, то казалось: именно он ударит по струнам. Но заиграли другие. Пианисту страницы партитуры переворачивал атлетически сложенный, не побоюсь этого слова, гей…
Концерт длился бесконечно. Покинув русскую рощу, я развалился на красно-белой лужайке перед роскошно сервированным столом, где на мои попытки ухватить стаканчик минералки строгие официанты с выправкой телохранителей ответили: “Буфет еще нет!” Тут же вокруг зашуршали народные массы, и из них материализовался премьер-министр Франции Рафарен. Он остановился возле меня, кивнул, произнес “бонжур”, махнул официантам, объявив: “Буфет уже да!..”
А в русской роще продолжалась классическая музыка. Геронтократы на пеньках еле выжили. Наконец и в роще дали отмашку выпивать. Для VIPов накрыли в чеховской беседке, но большинство русских издателей и писателей туда не попало, утешившись, впрочем, у гостеприимных и не жадных на вино французских коллег.
Антиглобализм
Madame Rekshan заказала на кухне нашего посольства сорок пирожков за мой и свой счет. По непереводимым причинам я за ними не поехал. Узнав про неполученные пирожки, madame Rekshan cказала, чтобы я отправлялся в жопу со своей петербургской акцией, что переводить она не будет. Потом начались звонки приглашенных парижан, и мадам сказала: “Так и быть, уже поздно отменять, но я тебе этих пирожков никогда не прощу…”
19 марта ровно в 13:00 на окраине рощи, там, где она переходила в нейтральную территорию, образовался казачий круг. Без всяких санкций и содействий, без микрофона и партчванства, без жеманства и страха перед необеспеченной старостью, автор этих строк обратился к народам континента:
— После падения идеологических барьеров процесс объединения Европы стал необратимым. Еще Де Голль говорил о единой Европе от Атлантики до Урала!.. Для новой Европы Санкт-Петербург вполне может сыграть роль духовной, интеллектуальной столицы. Мадрид, Рим, Париж, Лондон, Берлин, Киев, Варшава, Москва… Это национальные столицы. Санкт-Петербург же — единственный в Европе город, созданный руками представителей всех народов Европы. В нем есть Английская набережная, произведения Монферрана и Фельтена, архитектурные шедевры России и Растрелли. В городе на Неве учился украинский классик Шевченко, здесь впервые вручили премию Нобеля… Движение “Граждане Санкт-Петербурга” — пример народной дипломатии. Почти одиннадцать тысяч подданных разных государств приняли петербургское гражданство…
Собравшиеся французы врубились, да и наши не подвели. Об успехе акции говорит такой факт — прибежали русские особисты и забеспокоились. Бонвиван Бергер, с бутылкой бренди в руках, бодро отбил атаку ЧК:
— Эта акция введена в программу издательства “Запасный выход”, заплатившего вам кучу бабок!
Madame Rekshan тоже не подкачала, энергично переводила, пародируя и меня, и Фиделя Кастро одновременно. В итоге мы привели к петербургской присяге несколько десятков человек, заключили три петербургских гражданских брака и накатили всем желающим водки без vipовства и бюджетных капиталовложений.
Престиж России заметно вырос. Весеннее лето в Париже продолжалось с температурой под 200 С.
Расписка на чеке
Была б моя воля, то вырубил бы я березки на фиг и построил на месте рощи Кремль, окруженный Садовым кольцом — ведь на выставке вальсировали в основном москвичи. Где-то на окраинах ютилась оставшаяся Россия, обживая узкие проходы между стендами, жуя бутерброды и глотая “Бордо”. Пока Радзинский в центре рощи сказал в микрофон сто сорок пять раз слово “я” (Я — Распутин, Я — Николай Второй. Я — Екатерина Великая…), питерский Цветков и новосибирский Березин пытались соединить евразийскую правду Алтая с гипотезой о славянах кельтского происхождения.
Вообще-то было интересно и полезно увидеть всю Москву за круглыми столами и на персональных выступлениях. Говорили умные слова, говорили глупые слова. Москвич Тучков прицепил бороду и изображал Толстого. А тем временем впечатлительная публика раскупала русские книги пачками…
В начале Салона в Париж приехал Путин и официальную делегацию пригласили в Елисейский дворец. Во время приема В. Ерофеев рванул к Шираку на глазах у телекамер дарить свой опус. Поскольку В. Ерофеев пишет книжки с порнографическим уклоном, интересно было б узнать, как теперь спится лидеру французского народа…
Выставка заканчивалась 23 марта, и на ней побывали тысячи и тысячи парижан. Все издательства Франции предлагали свои новинки. О выставке писали газеты. На нее водили школьников. Было завидно.
В последний день, несколько подустав от гомонливых соотечественников, я без цели отправился на Монмартр, предполагая прошвырнуться у подножия горы, но зачем-то, как сомнамбула, стал карабкаться наверх, куда, дабы не уподобляться рядовому турику, никогда не хожу… Ковбой Попов сидел на вершине Монмартской горы и, освещенный неоном, обедал на террасе ресторана с видом на Сакре-Кёр.
— И это в то время, когда сотни питерских писателей влачат жалкое существование! — воскликнул я без тени сочувствия, сел рядом и стал быстро прожигать жизнь, заказав кофе за 3,5 евро.
— А ведь тридцатого марта судьбоносное голосование в Союзе невских писателей, — строго сказал ковбой (он же председатель правления Союза писателей Санкт-Петербурга), вытирая губы салфеткой, расшитой золотом.
— Так я напишу тебе доверенность! — парировал я (он же член правления Союза писателей Санкт-Петербурга) и начертал ее на обратной стороне ресторанного чека. Затем мы спустились до Мулен Руж и побрели в Клиши. Какой-нибудь внятный разврат отсутствовал. И мы разъехались, как Ленин и Плеханов, прощально помахав друг другу со значением.
…В полночном вагоне я оказался возле madame, похожей на доктора экономических наук и завсегдатая вернисажей одновременно. Напротив, полузакрыв глаза, ехал со смены чернокожий работяга. На следующей остановке один из представителей алкогольного этноса застрял в двери, и пьяный дружок его долго выдергивал на платформу. Когда электричка тронулась, madame сделала испуганные глаза и произнесла:
— Он же мог пострадать! Как это ужасно!
— А если б он убился — туда ему и дорога, — рассудительно прокомментировал черный. — Ведь всем известно, что с дверьми не шутят.
Я шутить не стал. Поэтому без проблем добрался до rue Colonel Molle. А на следующий день лето кончилось, и снова началась весна.
ПОДВЕДЕНИЕ ЧЕРТЫ
Писать нужно о том, что хорошо знаешь, но иногда приходится о том, что просто видишь. Хотя во втором случае, кроме возможной глупости, гарантированы чистота восприятия и незамутненность эмоций…
1 апреля в Париже открывалась Неделя русской моды, и мне выпало приглашение насладиться. Пришлось выковыривать из багажа подаренный галстук, не скажу, какой (чтобы не заниматься косвенной рекламой иностранного ширпотреба) фирмы — остальной наряд стоил не дороже галстучного узла.
Напротив Президентского дворца на Елисейских полях в прозрачном павильоне при поддержке самого П. Кардена состоялось шоу, на которое, кроме меня, прибыло еще с четыреста человек разных полов, возрастов, состояний и целеустремлений. По левую руку от подиума расположились П. Карден, полномочный посол Лавров, неожиданно высоко забравшийся по социальной лестнице обозреватель ОРТ О. Шоммер. Вокруг вертелись диковинно разодетые типа мужчины и тоже диковинно разодетые типа женщины. После приветствий заиграла бравурная классика, и появились страдающие (или наслаждающиеся?) рахитом модели. У всех у них были хронические вывихи тазобедренных суставов. То они в белом, то в разноцветном, то с куклами, то цинично без платьев. О. Шоммер хлопал безостановочно, П. Карден всего два-три раза, полномочный посол Авдеев смотрел благосклонно. Интересное дело — когда рахиты-красотки проходили по подиуму, то все механически вертели головами туда-сюда. Только посол ни разу не пошевелился… Даже когда объявили о возрождении боярских традиций. Боярыни оказались ряжеными казачками того разряда, что плясали без штанов в купринской “Яме”. Когда боярышни появились в зеленых банных трусах, П. Карден зааплодировал уже от души…
Париж — конечно, столица моды. Она вытекает из истории Франции, из быта ее королей, климата. И делать нам там нечего. Не потому, что наши модельеры не могут, а потому, что очень хотят понравиться и представить Россию такой, какой ее и так ложно представляют… Из нашей жизни вытекает практичное платье для обедневшей пенсионерки, костюм чиновника с двойными карманами для длинного рубля, внесезонный наряд бродяги. А так получается — московские модистки в недрах Садового кольца пробуют угодить акционерам сталепрокатных заводов… Что-то в подобном духе я чертил в блокноте, когда русская часть закончилась. За Россию работали русские девушки и одна русская негритянка (хотел бы я знать, какой работящий парень возьмет кого-нибудь из них в дом?). В финале им на смену вышли трехметровые существа в бриллиантовых бюстгальтерах, а за ними вышел маэстро, с трудом, но все-таки достающий им до пупа. Это был местный мастер. Ему устроили овацию. Затем в буфете мне едва удалось оторвать бутерброд с одной икринкой, огурец и черствый пирожок. Что ж, именно так тратят спонсорские деньги…
После этого я побрел по Елисейским полям вверх, сел пить кофе в заведении “Довиль”. Не делайте этого никогда!
2 апреля возле памятника Дантону на бульваре Сен-Жермен черные теперь уже мужчины, одетые в дешевую и практичную одежду, пританцовывая, выкрикивали: “Либерте!.. Эгалите!.. Фратерните!..” Они вроде бы хотели вида на жительство без справок. Что ж, именно это обещала Великая французская революция. А тут еще лицеисты митингуют и устраивают демонстрации. Ах, какой шарман! Париж, весна, милый бунт. Вечером смотрел телевизор. На госканале, как водится, показали почти благостную картинку, а по свободному каналу — другой сюжет. Оказывается, чернокожие из предместий нападали на лицеистов и били их в кровь. Затем нападали полицейские и молотили лицеистов (и чернокожих) тоже. В одних французских гостях я наблюдал бурную дискуссию между матерью и девятнадцатилетней дочерью — мать утверждала, что черных на лицеистов натравливает власть, а что утверждала дочь, я не понял. Накануне отъезда, гуляя по парку Сен-Кру в компании одного интеллектуала, я услышал от него обвинение Ширака в троцкизме, в том, что Ле Пена раскрутили, чтобы разъединить левых и вытащить нынешнего президента…
Все от жизни чего-то хотят: топ-модели хотят замуж за престарелых с замками, африканцы хотят легальной работы и каморок, школьники хотят танцев и неприкосновенности, интеллектуалы хотят, чтобы их слушали. Самое интересное — все рано или поздно чего-нибудь да добьются. Не того. А ведь казалось еще недавно, главное — свободная страна!
P. S. Поставил точку и стал собираться. 10 апреля мне надо домой. Рано утром пересек парк Монсо и спустился в метро, грустно представляя, как окажусь в прохладной пустоте прохладной подземки. Не тут-то было! Толпы французов в спортивных трусах и майках (и это несмотря на холодную погоду) ехали к Триумфальной арке, чтобы стартовать в ежегодном Парижском марафоне. Так и ехал с вещами, зажатый в толпе. Что ж это им не живется спокойно? Вот у нас в России — тишина.
Париж — Санкт-Петербург