Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2006
Валерий Романович Барзас родился в 1940 году в поселке Барзас Кемеровской области. Прозаик, критик, публицист. Живет в Санкт-Петербурге.
И вы заполните все земли и все океаны, и всякого будут раздражать ваши обычаи. |
Оракулы Сивиллы
осле еврейских погромов на юге России, связанных с убийством народовольцами 1 марта 1881 года императора Александра II, М. Е. Салтыков-Щедрин писал в “Отечественных записках” (1882, №8): “История никогда не начертывала на своих страницах вопроса более тяжелого, более чуждого человечности, более мучительного, нежели вопрос еврейский…”
Это совершенно справедливо. Было тогда, в конце XIX века, будет так (и еще как!) весь век XX и, в меньшей напряженности, остается посейчас. Но к писателю Чехову это, кажется, совсем не относится. “Еврейский вопрос” он переживал с юморком, во всяком случае, стремился к этому. Для него было достаточно не менее тяжелого и мучительного русского вопроса (от которого поначалу он тоже “отшучивался”, впрочем). И для облегчения дальнейшего анализа, надо сразу решительно признать: евреев, за исключением нескольких лиц, Чехов не любил, многих презирал и частенько в переписке насмехался над ними: “холодной жидовского умника”; “если даром нельзя, то заплати шмулям сколько нужно”; “жидовочка”; “богатая жидовочка”; “как жид перед червонцем”; “русскому доктору Хавкину, жиду”; “жидоватый брюнет из высшего общества”; “житье в жидовствующей Ялте”, и т. д., и т. п., и проч. — каково сие читать представителю данной нации (к которой автор этого очерка не относится, несмотря на “подозрительный” псевдоним)?!!
Конечно, у Чехова есть оправдание в наших глазах: во-первых, “жидами” он блистал в основном лишь приватно, в частной переписке (но она-то и выявляет подлинное отношение), а, во-вторых, — приблизительно такова была (уже на излете, впрочем) языковая норма того времени, недалеко ушедшего от Пушкина и Гоголя, свободно пользовавшихся этим “термином” и в художественных произведениях. А еще прежде даже в государственных указах (см. ниже) так и пропечатывали: “жидам”, “жидов” Это, надо полагать, считалось не оскорблением, а — национальной идентификацией. Но уже ко времени Чехова слово это приобрело оскорбительный оттенок, в отличие от слова “еврей”. В одной из ранних пьес Чехова интеллигентный герой умоляет свою жену-еврейку не обвинять его в корыстолюбивой женитьбе на ней, не клеветать на его чувства. Он-де по “страстной любви”! И если она не замолчит, то он скажет ей нечто “ужасаное, страшное”. Что же? Он кричит ей в лицо: “Замолчи, жидовка!” Так что, гммм-да, наше “оправдание” Чехова в большой мере теряет свою основательность… А в XX веке, после Холокоста и далее — уже не “оттенок”, а густая черная краска. Оказал: “жид!” и — плюнул в душу человека, даже не обязательно еврея, а к своему лбу припечатал: негодяй-юдофоб, низкая душа…
Впрочем, до нашей эпохи сугубой политкорректности еще далеко, на дворе — год 1881-й.
— Погода в Москве хорошая, — так идиллически пишет Антон Чехов, студент медфака Московского университета, своему бывшему соученику в Таганрогской гимназии, а сейчас студенту Харьковского университета Соломону Крамареву. — Нового нет ничего. Биконсфильдов, ротшильдов и крамаревых не бьют и не будут бить. Где люди делом заняты, там не до драк, а в Москве все делом заняты. Когда в Харькове будут тебя бить, напиши мне: я приеду. Люблю бить вашего брата-эксплуататора (8 мая 1881, Москва).
Лихая шутка, молодецкая! Даже, точнее, юношеская, не старше 16-ти. Особенно если не упустить дату письма. Еще жжется, опаляет: 15 апреля 1881 года был первый еврейский погром в Елизаветграде (позднее Кировоград), а 23-го, 26-го и 27 апреля — погромы в Киеве. А Чехов (уже 21-летний, не юноша) так легко, а по большому счету легкомысленно, пишет единоверцу тех, кого громили… Что делать! В юморе Чехова нередко заносило. Вообще, шутить, острить, бонмотничать — очень рискованное занятие: с одной стороны Сцилла (пошлость), а с другой Харибда (цинизм), — кому на поживу? Повзрослевший уже 23-летний Чехов (пока “Чехонте”, “Антоша”, “Брат моего брата”, “Человек без селезенки” и т. д.), это осознал. Так, в письме к редактору юмористического журнала “Осколки” Н. А. Лейкину, оправдываясь в “серьезности” присланных рассказов “Верба” и “Вор”, он заметил в скобках:
— Упаси Боже от суши, а теплое слово, сказанное на Пасху вору, который в то время и ссыльный, не зарежет номера. (Да и, правду сказать, трудно за юмором гоняться! Иной раз погонишься за юмором да такую шутку сморозишь, что самому тошно станет. Поневоле в область серьеза лезешь). К Троице я пришлю Вам что-нибудь зеленое, a la “Верба”. Буду серьезничать только по большим праздникам. (Апрель 1883 года).
Привычка вторая натура — “гоняться за юмором” Чехов будет всю жизнь. И если в иных рассказах и повестях последнего десятилетия его жизни — сплошной “серьез”, а подчас просто мрак беспросветный, душа умирает от чтения, — не случайно Лев Шестов в книге “Начала и концы” (СПб., 1908) назвал Чехова едва не убийцей человеческих надежд, — то в дружеском общении, в водевилях и комедиях, а главное, во множестве своих писем он до конца останется шутливым и озорным Антошей Чехонте — на радость нам, читателям. Я знаю лишь двух русских писателей, чтение писем которых подряд, том за томом (их 12 в П. с. соч. А. П. Ч.), доставляет неубываемый интерес и духовное наслаждение — Пушкин и Чехов… Хотя, надо признать, что Сцилла и Харибда подстерегали писателя и в зрелые годы, от некоторых его эпистолярных острот и шуток иногда хочется сказать “м-ммда” и покачать головой: заносит Антона Павловича… Не беда! Зато сколько блеска, остроумия, ума и проницательности, живого бодрящего юмора! Сколько афоризмов рассыпано тут и там! И какие меткие, глубокие характеристики всех русских писателей того времени, тоже часто с юмором, не без сарказма. Письма в духовной жизни Чехова значили очень много. Недаром он “в шутку” писал некоторым корреспондентам, что позволяет через 50 лет продать данную эпистолу за столько-то руб. в “Русскую старину”, — т. е. окольно призывал сохранить, не рвать и не выбрасывать легкомысленно. Уж очень много души он вкладывал в свои письма…
И все-таки нельзя упустить последнюю фразу из вышеприведенного фрагмента письма к Соломону Крамарову: “Люблю бить вашего брата-эксплуататора”. Шутка (тем очевидная, что он зазывает приятеля-еврея в безопасную от погромов Москву), но какое широкое поле для анализа. Почему “эксплуататора”? — это о нации-то, которую за черту оседлости на порог не пускают?! (Пускают, но до реформ Александра II с оглядкой, не всякого). Тут без краткой исторической экскурсии никак не обойтись.
Начнем не с Потопа, не с эпохи Рассеяния, а поближе, с “судьбоносного” указа императрицы Елизаветы в декабре 1742 года: “Во всей нашей империи Жидам жить запрещено, …из всей нашей империи всех мужеска и женска пола Жидов со всех их имением немедленно выслать за границу и впредь ни для чего не впускать, разве кто из них захочет быть в христианской вере греческого исповедания”. Дочка Петра Великого действовала по-петровски решительно (и о ее фаворитах не грех вспомнить). Но ведь известно: жестокие законы в России смягчаются плохим исполнением. (Хорошие отягчаются тем же). В Малороссии и некоторых других европейских окраинах империи евреи как-то откупались и жили, даже не помышляя отказаться от веры отцов, иудаизма. Однако после трех разделов Польши (1772, 1793 и 1795) к Российской империи присоединились территории Литвы, Подолии, Волыни и Белоруссии с почти миллионным еврейским населением. Милосердная императрица Екатерина II наделила евреев личной свободой и всеми правами, в том числе, по имущественному состоянию, званием мещан и купцов. Вскоре однако, уже при Павле I, случился голод в Западном крае. И император, зная справедливую неподкупность поэта и министра Г. Р. Державина, послал его в Белоруссию для изучения причин голода и изыскания способов его устранения в будущем. Что же открыл Державин? Злоупотребления многих помещиков, которых он приструнил, а имения некоторых отдал под опеку. Повинными в голоде оказались и евреи. По сути, помещики, облегчая себе жизнь, а заодно наживаясь на этом, отдавали местное население под их энергичную опеку: разрешили евреям задешево скупать хлеб у крестьян едва не на корню, чтобы втридорога сбывать зерно в других краях; а главное — устраивать в селах и селениях корчмы и трактиры, курить вино и “выманивать у крестьян хлеб попойками”. (“Записки”).
В своем “Мнении об отвращении в Белоруссии голода…”, поданом императору Павлу после четырехмесячной командировки, Державин предлагал, в целях “отвращения” будущих бедствий, прежде всего запретить евреям винокурение и содержание, особенно в селах, питейных заведений (их в крае было свыше пяти тысяч). Эти меры государственный ум Державина счел недостаточными, и он предложил российскому императору кардинальное решение еврейского вопроса: оторвать евреев от славянского населения переместить их в пустующие области империи и помочь им укорениться на своей новой земле; с этой целью наделить переселенцев “прогонными деньгами, необходимым имуществом и землепашеским инвентарем, а еще — первое время не взыскивать с них подати: “дать им льготные годы… не менее 6 лет”. (Сочинения Державина. 2-е издание. Том 7. СПб., 1878. С. 318).
Нельзя назвать предлагаемое Державиным переселение евреев, в самых выгодных и очень щадящих условиях, страшным словом депортация. Поэтому и трудно согласиться с “Еврейской энциклопедией”, характеризующей Г. Р. Державина “оставившим по себе имя фанатического юдофоба” (М.: Терра. Том 7. 1991, С. 112). Нет, “юдофобом”, убежденным антисемитом Державин не был, он был государственным деятелем, радеющим о пользе России и всех населяющих ее народов, включая евреев, у которых, кроме хитрости, пронырства и алчности, видел массу положительных качеств: “Жиды умны, проницательны, догадливы, проворны, учтивы, услужливы, трезвы, воздержны, не сластолюбивы…” (там же, с. 280). Да-с, народ с таким набором качеств трудно или невозможно победить в честной конкуренции, тем более народу, о котором Державин отзывается как о “глупых и бедных поселянах”. (То же издание, том 6, 1876, “Записки”, с. 692). Гораздо проще изгнать его из страны, или — переселить туда, где “глупых и бедных” мало…
Все же некоторые меры, предлагаемые поэтом-министром, нельзя признать гуманными с нашей точки зрения. По сути, он предлагал то, что позднее будет введено в Российской империи — черты оседлости, ибо рекомендовал после переселения евреев в места нового жительства не дозволять им выезжать оттуда. Но вместе с тем Державину хотелось бы сделать евреев такими, “как все”: чтобы они свою одежду и “ермолки окинули” и носили обыкновенное платье. Это имело бы хоть какой-то смысл, если бы одновременно не предлагалась черта оседлости.
Вряд ли не сочтут клеветой нынешние евреи мнение Державина, что они “по природной своей трусости добрыми солдатами никогда быть не могут” (том 7, с. 330). Герои Отечественной войны и новых израильских войн показали всю бессодержательность этого мнения Державина. Но ведь он писал о тогдашних евреях, которые, — правда! — не желали сражаться и погибать за чужую родину-мачеху, которая их гонит, притесняет и унижает всячески…
Дурно ли, хорошо (скорее первое, конечно), уже при Александре I произошло предлагаемое Державиным переселение евреев из Белоруссии в малозаселенные районы Новороссии (считай, Одессщины). Вольными хлеборобами они, разумеется, не стали (“Никогда никто не был из них хлебопашцем”, — писал Державин), а занялись своим привычным промыслом: торговлей, ремесленничеством, ростовщичеством, винокурением и содержанием питейных шалманов…
Было бы ошибкой думать, что только в России евреи были таковы. Нет они во всех странах Европы, и гораздо раньше, показали свои “проворство” и хватку, за что не раз были биты и многажды изгоняемы. Еврейский историк, выходец из России Лев Поляков (Париж) в своей двухтомной “Истории антисемитизма” (М.: Лехаим, 1997) приводит в 1-м томе несколько очень характерных энциклопедических толкований:
Словарь Литтре (Франция):
“ЕВРЕЙ — …3/ перенос, и фамильяр. Тот, кто дает в долг под проценты.., вообще тот, кто жадно старается заработать” (с. 291).
Словарь Маррея (Оксфорд, Англия):
“ЕВРЕЙ — …2/ В качестве осуждения или оскорбления обычно обозначает жадных, алчных ростовщиков или коммерсантов, которые жестко ведут дела, ловко и искусно торгуются…” (306).
“Словарь немецкого языка” братьев Гримм:
“ЕВРЕЙ — З/ среда их неприятных черт особенно выделяется, их алчность и занятие ростовщичеством…” (330).
Рыба ищет где глубже, а еврей — где легче и перспективней. И разве он не прав? — с рыночной хотя бы точки зрения…
Ухватистость евреев облегчало, да в большой мере и обусловливало то, что они везде были чужаками, не врастали в окружающие их общества, не принимали обычаи, нравственные устои и неписанные законы приютивших их обществ и стран. То, что запрещалось (нравами, обычаями) своим, — чужие могли делать без зазрения совести, по собственному усмотрению…
Но к чести евреев надо оказать, что они, в отличие от других народов-изгнанников (политкорректность замыкает мне уста), кажется, никогда и нигде не были замечены в воровстве, попрошайничестве и мелком жульничестве. А ведь казалось бы: можно, и прецедент есть, истинно “божественный” — сам Иегова наставлял Моисея перед исходом из Египта: “…и когда пойдете, то пойдете не с пустыми руками. — Каждая женщина выпросит у соседки своей и у живущей в доме ее вещей серебряных и золотых, и одежд; и вы нарядите ими и сыновей ваших и дочерей ваших, и оберете Египтян” (Исход, гл. 3. 21–22).
Но нет, евреи Рассеяния никогда и нигде (молва и Энциклопедии свидетельствуют) не занимались темными преступными делами и делишками, не “обирали” (читай: обкардывали) ни один народ. Они везде, и в России, “шевелили мозгами”, смекали — как и где можно “зашибить деньгу” законными, пусть и не очень нравственными с “туземной” точки зрения способами. Ломбард изобрели, точно, евреи…
В Таганроге, где жил и учился в гимназии Антон Чехов, был маленький Вавилон: русские, татары, украинцы, греки, евреи etc. Два последних народа были первыми в ряду местных богатеев и, как успешные соперники сильно… скажем, недоброхотили друг другу (первый в России еврейский погром устроили в Одессе в 1871 году как раз греки, из чисто экономической зависти: лавки и магазины громили, а самих владельцев не трогали). Для людей смекалистых и оборотистых здесь было много прибыльных занятий. Ясно, что у прочих малоуспешных таганрожцев (как отец Чехова, профукавший бакалейную лавку, собственный дом и бежавший от долгов в Москву) успешность евреев вызывала завистливую неприязнь. Не лучшие черты этой нации (пронырливость, алчность и т. д.) наблюдал юный Чехов в Таганроге и его окрестностях. Здесь им была написана, позднее переработанная в Москве, местами талантливая пьеса “Безотцовщина” (в некоторых изданиях она публикуется как “Пьеса без названия”). Один из очень действующих лиц в ней — Абрам Абрамович Венгерович, через запятую, до кого еще не дошло: “богатый еврей”. Как водится, владелец множества, аж 60-ти кабаков в округе. Нет: “Шестьдесят три кабака”, — поправляет тщеславный по-ростовщически Абрам Абрамович. В многолюдной пьесе этой мало подлинно симпатичных лиц (главный герой, краснобай Платонов, подчас просто мерзок), но Венгерович из них самый несимпатичный и “темный”, да и сынок его — дрянцо, но уже с пониманием. “Действие происходит в одной из южных губерний”, — извещает автор. — Так что не будет ошибкой оказать, что всегдашняя, глубинно-душевная нелюбовь Чехова к евреям — “родом из детства”. Но были другие евреи в России, никак не связанные с торгашеством, и позднее, — в Москве, в Петербурге, — Чехов узнает их, многих будет уважать, а иных даже любить.
Реформы императора Александра II освободили еврейство от черты оседлости. Молодежь пошла в институты, столичные университеты, Высшие женские курсы, и вскоре у российских евреев возникла собственная интеллигенция. И тут обнаружились лучшие черты этой нации: тяга к знаниям, прилежание, быстрый, все схватывающий на лету ум, а у многих — яркая талантливость в самых разных областях, от юриспруденции, медицины технических наук — до музыки, поэзии, живописи, драматургии, философии, литературной критики и художественной литературы…
2
Не судите, да не судимы будете.
Библейская мудрость
А чем же мы, господа, всю жизнь занимаемся? Судим. Cудим-рядим, осуждаем, браним, хулим, шушукаемся, сплетничаем, — и вкривь и вкось, и вдоль и поперек, “семо и овамо”, высмеиваем друг друга. Без этого нам, видать, скучно жить (социальную пользу тоже, вероятно, можно вычленить: боязнь “молвы” удерживает нас от дурных поступков: а искусство-то почти все — на “сплетнях”, на судах-пересудах). И хорошо, если мы судим — без ненависти, яда и злобы, по внутренней склонности к веселью, актерству и скоморошеству. Таков был истинно глобальный насмешник и юморист А. П. Чехов. Он смеялся, насмешничал, сарказничал, — с детства и до последних дней жизни, — буквально надо всем, что (и кто) встречалось ему на пути. В юности и молодости его смех был беззаботен и бесшабашен, мог оскорбить или ранить человека, в особенности не имеющего шишки юмора. Он искренне полагал, что умный человек — обязательно насмешливый человек. Так выше цитированное письмо к С. Крамарову (от 8 мая 1881-го, напомню) начинается с такого обращения: “Мудрейший, а следовательно, и ехиднейший Соломон!” Затем на его “веселом” пути встал Антон Чехов — широчайшее поле для автоиронии. Одни его подписи в письмах чего стоят: “А. Индейкин”, “Твой Шиллер Шекспирович Гёте”, “Ваш Акакий Тарантулов”, Ваш Antoine, он же Потемкин. Адрес: Таврида, спальня Екатерины”, “Маньяк-хуторянин и Географ А. Чехов”, “Известный интриган”, “Твой Цынцынатус”, “С почтением: Бокль”, “Камергер А. Чехов”, “Ваш Повсекакий Бумажкер”, “Твой влюбленный в Книпшиц дуралей”, “Твой кое-кака”, et cetera.
А другие, окружающие? Им тоже доставалось, еще как! Угощу моего читателя кратчайшим “Словарем” прозвищ и кличек, которые щедро рассыпал Чехов изустно и в своих письмах:
Альтшуллер И. Н., врач в Ялте — “СТАРОПРОЙДОШЕНСКИЙ” (шутливый перевод фамилии с немецкого).
Баллас Е. Н., студент, поклонник Мизиновой — “БАРЦАЛ или БУЦЕФАЛ”.
Вареников И. А., сосед Чеховых в Мелихове — “ВАТРУШКИН”, “ГАЛУШКИН”.
Дроздова М. Т., художница — “УДОДОВА”.
Каратыгина К. А., актриса — “ПЕНЕЛОПА”, “ЖУЖЕЛИЦА”.
Киселев А. С., владелец имения Бабкино — “БАРИН”, “БЛИНОЕД-БАРИН”.
Куманин Ф. А., редактор журнала “Артист”, сопевший при разговоре — “САПЕГА”.
Мизинова Л. С. — “ЛИКА”. “МИЗЮКИНА”, “МЕЛИТА”, “КАНТАЛУПОЧКА” и др.
Попырнакова В. А., литератор — “ПУПОПУПЫРУшкИНА”.
Похлебина А. А., пианистка — “ВЕРМИШЕЛЕВА”.
Семашко Мариан Ромуальдович, музыкант — “МАРМЕЛАД ФОРТЕПЬЯНЫЧ”.
Стасов В. В., критик — “МАМАЙ ЭКСТАЗОВ”, “которому природа дала редкую способность пьянеть даже от помоев”.
Флексер (Волынский) А. Л., критик — “М-R Филоксера”.
Франк, ялтинский знакомый, кто “не стоит франка” — “ЗИЛЬБЕРГРОШ”.
Чехов П. В., отец — “ВИССАРИОН”, “АЛЯТРЕМОНТАНА”.
Чехова М. П., сестра — “МОСЬКА”, “ЧЕЧЕВИЦА”, “СИЯНИЕ”, “МА-ПА”.
Чеховы — “ДРУЗЬЯ МОИ ТУНГУСЫ”.
Шаврова Е. М. прозаик с псевдонимами “Е. Шавров” и “Е. Шастунов” — “ЕЛИЗАВЕТ ВОРОБЕЙ” (восходит к “Мертвым душам” Н. В. Гоголя).
Шкафер В. П., поклонник Лики Мизиновой — “КУШЕТКЕР”. И т. д. и т. п.
Ясно, что самые близкие и любимые Чеховым люди получали от него больше кличек. Это прежде всего старший брат Александр Павлович Чехов (1855–191З), писатель и журналист. Из писем к нему Чехова 1882–1899 гг. (можете сколько угодно говорить “м-ммда” и качать головой):
“Легкомысленный и посмеяния достойный брат”; “Скотина! Штаны! Детородный чиновник!”; “Филинюга, маленькая польза, взяточник, шантажист и все, что только пакостного может придумать ум мой!”; “Осел ты этакий”; “Ремешок от штанов”; “Ничтожество”; “Дубина! Хам! Штаны! Ум недоуменный и гугнивый”; “Ненастоящий Чехов!”; “Журнальный лилипут”; “Лжедраматург, которому мешают спать мои лавры”; “Алкоголизмус”; “Инфузория!”; “Литературный брандмайор!”; “Двуличновольнодумствующий Саша!”; “Завистник и интриган!”; “Пролетарий! Бедный брат! Честный труженик, эксплуатируемый богачами!” и так далее, далее…
Поначалу Александр Павлович ершился, отвечал младшему брату соответственно (да не он ли, еще в Таганроге, открыл эту “эстафету”? уж очень остроумный был человек): “Олух царя небесного” (на латыни); “Сын Ноя, но не Сим и не Иафет” (следовательно, Хам); “Мерзавец и паки мерзавец!”; “медицынская ты скотина”; “какой-то хер”; “Махамет”; “стамеска” и т. д. (Письма Ал. П. Чехова. М., 1939). Милые бранятся — только тешатся. Затем тяжелые семейные обстоятельства, нужда, литературные неудачи (вперемежку с редкими удачами), с одной стороны, а с другой — растущая всероссийская популярность и слава “настоящего Чехова”, заставили Александра Павловича слегка укоротить свой острый язычок в письмах к брату…
Итак, ясно, что Чехов не мог не смеяться над тем, что казалось ему смешным, что вызывало приступ его насмешливости, юмора, иронии и сарказма. Так он был устроен (а почему — это выходит за рамки данного очерка). Причем, это далеко не всегда соответствовало его подлинному отношению к объекту насмешек. Чаще напротив, по русской манере: бьет — значит любит. Самую любимую свою женщину, Ольгу Леонардовну Книппер, актрису Художественного театра, а с 25 мая 1901 года его жену, он так именовал в своих письмах к ней: “змея”, “крокодил”, “собака”, “жидовочка” (она была из немцев), “таракаша”, “козявка” и проч. Таким образом, по отдельным его колючим словам, едким фразам опрометчиво делать окончательный вывод, какой, например, сделал недавно один еврейский литератор: “Чехов действительно был антисемитом, если судить по его переписке…” — нет; евреи могли бы назвать Чехова “антисемитом” скорее в том случае, если бы он обошел их своим насмешливым вниманием. Это была бы подлинная дискриминация по национальному признаку…
Я намеренно не поместил в чеховский “Словарь” кличек и прозвищ имя художника И. И. Левитана, хотя саму “кличку” употребил в начале первой главы: “жидоватый брюнет из высшего общества” — это о нем. Тут особая история, род теплой дружбы (с перерывом на “Попрыгунью”) и даже… Это его, в частности, я имел в виду из числа евреев, которых Чехов будет “и даже любить”. Не поспешил ли с выводом?..
Замечательный русский пейзажист Исаак Ильич Левитан с трагически короткой жизнью (1860–1900) был соучеником брата писателя, Николая Павловича, в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Вскоре он вошел в круг задушевных друзей семьи Чеховых. Антон Павлович высоко ценил талант Левитана, называл его “лучшим русским пейзажистом”. Весной 1891-го, в Париже, посетив Салон, Чехов нашел русских живописцев лучше всех, среди которых “Левитан король!” Мое внимание однако привлек более ранний эпизод из жизни “короля”.
Летом 1886 года семья Чеховых жила в Бабкине, имении А. С. Киселева — того самого “Блиноеда-барина” из “Словаря”. Левитан обретался по соседству, в деревне Максимовке, и сильно, почти суицидно, хандрил в одиночестве. Чехов перетянул его в Бабкино, поселил в садовом флигеле. Молодежь веселилась на все лады, устраивала всевозможные розыгрыши. мистификации, хеппенинги. Неистощимый выдумщик Чехов дирижировал всеми затеями. “Бывало, — вспоминает младший брат писателя, Михаил Павлович, — в летние дни он надевал с Левитаном бухарские халаты, мазал себе лицо сажей и в чалме, о ружьем выходил в поле по ту сторону реки. Левитан выезжал туда же на осле, слезал на землю, расстилал ковер и, как мусульманин, начинал молиться на восток. Вдруг из-за кустов к нему подкрадывался бедуин Антон и палил в него из ружья холостым зарядом. Левитан падал навзничь. Получалась совсем восточная картина. А то, бывало, судили Левитана. Киселев был председателем суда, брат Антон — прокурором, специально для чего гримировался. Оба одевались в шитые золотом мундиры, уцелевшие у Киселева… А Антон говорил обвинительную речь, которая всех заставляла помирать от хохота”.
Бедный Левитан! То “убивают” его, то судят… Но за что же судить такого скромного, по общему свидетельству, мягко-душевного человека? Скажу сейчас, вы не поверите: за его еврейство. Невозможно! быть того не может, чушь кошачья! — вскричит какой-нибудь пылкий читатель, который, к примеру, прочел надысь книгу с таким названием: “Лучший из людей” (М., 2004). Что ж, придется пройтись по “пунктам обвинения”.
Первый возник сразу после вселения Левитана в “небольшой флигелек в Бабкине. “На этом домике. — вспоминает “Ма-Па”, М. М. Чехова, младшая сестра писателя, — Антон Павлович повесил шутливую вывеску: “Ссудная касса купца Левитана”. Никто без смеха не мог пройти мимо”. (Из далекого прошлого. М.,1960. С. 40). Но вот вопрос: смеялся ли сам Левитан?.. Разве за компанию, скрепя сердце. Нельзя поверить, что он, чуткий художник с несомненно развитой интуицией, проницательностью, не почуял за этой вывеской никакого национального выпада. А почуяв, мог ли не оскорбиться в глубине души?.. Ах, вовсе он не из купцов, а сын ж. д. служащего! И никогда никого не ссужал деньгами под проценты, а чаще сам нуждался и просил в долг у того-другого… Но, как в известной басне И. А. Крылова: “Словом, кто-нибудь из вашего же роду”; и еще: “Ты виноват уж тем, что хочется мне…” — смеяться. (История очень напоминает лицеиста Вильгельма Кюхельбекера, “немчина”, которого все вроде любили и над которым все соученики, включая Александра Пушкина, смеялись, осыпая эпиграммами.)
Теперь “суд” и пункты обвинения, предъявленные художнику. Ка говорится, “ухохочешься”. Их изложил Чехов накануне “процесса” в замечательном по-своему письме к художнику и архитектору Ф. О. Шехтелю, тоже, вероятно, “немчину”:
— У нас великолепно: птицы поют, Левитан изображает чеченца, трава пахнет, Николай пьет… В природе столько воздуху и экспрессии, что нет сил описать… Каждый сучок кричит и просится, чтобы его написал жид Левитан, держащий в Бабкине ссудную кассу. …
Приезжайте… Бросьте Вы Вашу архитектуру! Вы нам ужасно нужны. Дело в том, что мы (Киселев, Бегичев и мы) собираемся судить по всем правилам юриспруденции, с прокурорами и защитниками, купца Левитана, обвиняемого а) в уклонении от воинской повинности, b) в тайном винокурении (Николай пьет, очевидно, у него, ибо больше пить негде), с) в содержании тайной кассы ссуд, d) безнравственности и проч. Приготовьте речь в качестве гражданского истца. (8 июня 1886, Бабкино).
Тут — не Левитан, тут обвинения, которые предъявляли в России и в Европе (зри Энциклопедии в первой главе) всей еврейской нации…
Так и просится на ум присловье русских сектантов: “Смех — щекотка дьявола”.
Ну, скажут мне, дружеская шутка; зачем же обострять?.. Такие “шутки в наше время называются в Уголовном кодексе “ущемление национального достоинства” и “разжигание расовой ненависти” (№ статьи не знаю: не ущемлял и не разжигал, следовательно не “привлекался”). Больше резона в том уже известном нам свойстве Чехова подвергать насмешке все, что только подворачивалось под руку. Очень юношеская, беззаботно-бездушная черта. “Стало быть юн”, — пишет он о себе в том же году, чуть раньше. А спустя шесть лет, уже став “герцогом” (то есть помещиком владельцем имения Мелихово), Чехов, вероятно, предвкушая новые хеппенинги, писал тому же “Блиноеду-барину”:
— А Вы знаете, мы не можем жить, если возле нет мишени, куда бы мы пускали свои юмористические стрелы. Не можем не судачить. (А. С. Киселеву, 11 мая 1892, Мелихово).
Да, разумеется, судить Чехова из нашей эпохи, познавшей Холокост, все ужасы нацистских лагерей и газовых камер — нельзя. В “активе” тогдашней России (причем исключительно на юге страны, вне нынешней РФ) было лишь несколько почти бескровных еврейских погромов. И все-таки я намерен привлечь писателя Чехова — к СУДУ, по аналогичному шутейному поводу. Раз Левитана судили за всех евреев, пусть Чехов, по справедливости, ответит за всех русских, включая нынешних. И вот мои пункты обвинения:
1. Почему в России так мало хороших дорог и так много замечательных, очаровательных дураков? Кто виноват? Пушкин?
2. Почему улицы, скверы, дворы и лестничные марши домов всей РФ завалены обертками, окурками, бутылками от пива и воды и всевозможным “спамом”? Почему в лифтах иногда сыро и пахнет — хоть святых выноси?!!
З. Почему всюду слышится матерщина? Даже из “невинных уст”! Недавно, к примеру, гулял я по берегу озерка на окраине города, проходил мимо компании школяров лет 12–13-ти, все былинки и тростинки. Юноши выскочили из водм и, с целью согреться, стали теребить девушек-былинок. Одна из них, смеясь, выкрикнула: “Да пошел ты на х..!” А другая, отбежав в мою сторону, крикнула сквозь смех прямо мне в лицо: “Иди ты в ж…!” — Из принципа не пошел… А где, спрашивается, был в это время Чехов? Куда смотрел!..
4. Когда наконец (всеобщий вопль) народ очнется от пьянства и засучит рукава?
5. Почему русские так не любят работать, в отличие от немцев и тех же евреев, все делают шаллй-валяй, абы как, и только зыркают по сторонам: где что плохо лежит и что пригодится в домашнем хозяйстве? Отвечайте, подсудимый Чехов!
6. Почему российские земли зарастают лебедой и васильками вместо пшеницы?
7. Почему (вопрос А. С. Пушкина) “мы ленивы и нелюбопытны”?
8. Почему (вопрос Ф. К. Сологуба):
Мы устали преследовать цели,
На работу затрачивать силы, —
Мы созрели
Для могилы. — ?
9. Почему (вопрос М. А. Волошина) у нас такая дикая терминология?
“Брали на мушку”, “ставили к стенке”,
“Списывали в расход” —
Так изменялись из года в год
Речи и быта оттенки.
“Хлопнуть”, “угробить”,
“отправить на шлепку”,
“К Духонину в штаб”, “разменять”. —
Пуще и хлеще нельзя передать
Нашу кровавую трепку.
Правду выпытывали из-под ногтей,
В шею вставляли фугасы,
“Шили погоны”, “кроили лампасы”,
“Делали однорогих чертей”…
10. Подсудимый, отвечайте на исконно русские вопросы:
а) Кто виноват?
б) Что делать?
в) Кому на Руси жить хорошо?
Встать! Суд удаляется на совещание!
* * *
Уж одну-то черту в евреях Чехов несомненно ценил, спору быть не может — это их ум, интеллект. Наблюдательный читатель писем Чехова в череде прозвищ О. Л. Книппер отметил, надеюсь, такое: “моя замечательная умница, славная жидовочка”. Соседство слов знаменательное. Но в эпистолярии Чехова есть и более убедительное, хотя опять же шутейное свидетельство. 3 января 1902 года он писал жене из Ялты: “Я, можно сказать, ничего не пишу, ровнехонько ничего! Не огорчайся, все успеется. Ведь я написал уже 11 томов, шутка сказать. … Я не пишу, но зато столько читаю, что скоро стану умным, как самый умный жид”.
3
И не отдавать дочерей своих
иноземным народам,
и их дочерей
не брать за сыновей своих.
Кн. Неемии, гл. 10; 30
Есть одно событие в жизни А. П. Чехова, которое, сознательно или нет, обходят все биографы и все мемуаристы. Правда, событие несостоявшееся и, по мнению чеховедов, видать, не достойное внимания. В “Летописи жизни и творчества А. П. Чехова” (М., ГИХЛ, 1955), составленной Н. И. Гитович, два смутных упоминания о нем. Первое, датируемое 17 января 1886-го: “Делает предложение”. Чего? Кому? — ни слова. Знающий да разумеет. И второе, от конца февраля того же года: “В письме к В. В. Билибину сообщает о разрыве с невестой”. — Какой?!! Неужели это ничуть не интересно и совсем не важно — знать, кому 26-летний Чехов делал “предложение” и почему произошел “разрыв”?.. Автор книги “Чехов” в серии ЖЗЛ (М., 1993) не уделяет этому событию ни строки. Прискорбное небрежение. В книге этой вообще мало обещанной названием серии жизни, биографии Чехова, зато непомерно много текстоведения и всевозможных литизысканий. — Для темы данного очерка событие это имеет свое немаловажное значение.
Приведу несколько фрагментов из писем Чехова к литератору, работнику редакции петербургского журнала “Осколки” Виктору Билибину:
— Вчера, провожая домой одну барышню, сделал ей предложение… Хочу из огня да в полымя. Благословите жениться. (18 января 1886, Москва).
— Теперь о невесте и Гименее… Боюсь сказать лишнее, т. е. чепуху. Когда я говорю о женщинах, которые мне нравятся, то обыкновенно затягиваю беседу nec plus ultra, до геркулесовых столбов — черта, оставшаяся у меня еще со времен гимназии. Невесту Вашу поблагодарите за память и внимание и скажите ей, что женитьба моя, вероятно, — увы и ах! Цензура не пропускает… Моя она — еврейка. Хватит мужества у богатой жидовочки принять православие с его последствиями — ладно, не хватит — и не нужно… И к тому же мы уже поссорились… Завтра помиримся. но через неделю опять поссоримся. С досады, что ей мешает религия, она ломает у меня на столе карандаши и фотографии — это характерно… Злючка страшная… Что я с ней разведусь через один-два года после свадьбы — это несомненно… но… finis (1 февраля 1886, Москва).
— Я еще не женат. С невестой разошелся окончательно. То есть она со мной разошлась. Но револьвера еще не купил и дневника не веду. Все на свете превратно, коловратно, приблизительно и относительно. (28 февраля 1886, Москва).
В оправдание своей матримониальной неудачи (значит, и с его стороны была “цензура”) Чехов писал Билибину 11 марта 1886 года: “Быть может, Вы правы, говоря, что мне рано жениться… Я легкомыслен, несмотря даже на то, что только на один (1) год моложе Вас… Мне до сих пор иногда снится еще гимназия: невыученный урок и боязнь, что учитель вызовет… Стало быть юн”. — “Юность” Чехова продолжалась еще 15 лет.
В цитированных письмах к Билибину большой любви Чехова к “невесте” не чувствуется, ему как бы все равно: если — то “ладно”, а нет — “и не нужно”… Величает ее “жидовочкой”… Это, впрочем, не суть: он и жену свою любимую, мы знаем, так подчас именовал в посланиях к ней. Но, может быть, писатель попросту скрывал свои чувства от постороннего человека, или боялся “рассиропиться” (намек на это есть в одном из писем). Все-таки некоторая растерянность чувствуется в сообщении о разрыве: “Все на свете превратно, коловратно…”, хотя в конце фразы звучит философски-юмористическое смирение: “…приблизительно и относительно”. То же, скорее всего, можно сказать и о чувстве молодого писателя к невесте: вроде, как бы, “приблизительно” любил… Как будет позднее любить Лику Мизинову… Нет, ее, Лику, кажется, больше — переписка свидетельствует. Но на ней, учительнице, “пролетарке”, он и не порывался жениться, а на безымянной для нас девице — пожалуйста… Может, тогда время приспело и “она” подоспела? Должен же мужчина когда-нибудь жениться; уж не молод, 26 лет, слава Богу, несмотря на то, что “юн”. Пора, уж “рога трубят”!.. Это можно вывести из письма Чехова к университетскому товарищу П. Г. Розанову — за четыре дня до “предложения — Женатый коллега!… Бр-р-р-р! До сих пор еще не пришел в чувство после Татьяны. (12 января, Татьянин день,— университетский праздник, выпускники медфака МГУ отмечали его в ресторане └Эрмитаж“. — В. Б.). У Вас на свадьбе я налисабонился важно, не щадя живота. От Вас поехал с С. П. в └Эрмитаж“, оттуда к Вельде, от Вельде в Salon… В результате: пустое портмоне, перемененные калоши, тяжелая голова, мальчики в глазах и отчаянный пессимизм. Не-ет, нужно жениться! Если Варвара Ивановна не найдет мне невесты, то я обязательно застрелюсь. В выборе невесты пусть она руководствуется Вашим вкусом, ибо я с 12-го января сего года начал веровать в Ваш вкус. Пора уж и меня забрать в ежовые, как Вас забрали. (14 января 1886, Москва).
Письмо отчасти шутейное, особенно в отношении “обязательно застрелюсь”, и все-таки оно свидетельствует о стремлении пока еще молодого писателя “жениться-остепениться”. А как известно, на ловца и зверь бежит. Но выбор невесты, при его не очень большой склонности к данной нации… Не искать ли ответа в словах “богатая жидовочка”?.. Все клонится к тому: богатство ее семьи наверняка сыграло тут свою роль, прибавило ей притягательности и очарования в глазах вечного “пролетария”, живущего со строки типографского текста и мечтающего о повышении платы за нее. Так было всегда — и по сей день. Любовь это одно, а женитьба совсем другое: “700 тысяч” приданого, “два парохода и железноделательный завод” (см. ниже)… квартира в центре и столичная прописка (нынче-то), иномарка, богатые родичи хрустят в кармане, а бедные-с, извините, сидят на шее-с…
Перестанем идеализировать Чехова; как человек и художник он нуждается в нашем сочувственном понимании, а не идеализации. От восторженной апологетики некоторых книг о Чехове иногда просто тошнит — я не сомневаюсь, что стошнило бы подчас и самого их героя, который не любил ничего высокопарного, выспреннего, ничего “юбилейного” и “свадебного” (с собственной свадьбы сбежал), а при случае “кого угодно мог стащить с колокольни” (С. Морозов). Не могу отказать себе в удовольствии, да и к месту, привести здесь фрагмент воспоминаний литератора А. Н. Сереброва-Тихонова о времени пребывания Чехова в уральском имении Саввы Морозова летом 1902 года:
“По предложению Морозова, было решено окрестить именем Чехова вновь отстроенную школу. Чехову это не понравилось, но он промолчал. Мне поручили составить соответствующий адрес, а дяде Косте — его прочитать. Тот долго отнекивался, но наконец сказал, что “ради памяти потомства” он согласен.
Когда Чехов узнал, что в школе будут служить молебен, он наотрез отказался присутствовать на торжестве. Тогда решили поднести ему адрес на дому.
Я сидел у Чехова в комнате и читал ему вслух Апухтина. Чехов лежал на кушетке — ему сильно нездоровилось. …
В комнату несмело вошла делегация: учитель, священник, фельдшер и начальник станции. Дядя Костя выступил вперед и, задыхаясь от волнения, прочел мой высокопарный адрес… Настало торжественное молчание … Начальник станции даже вытянул руки по швам. как на параде.
Чехов медленно поднялся, взял папку с адресом из дрожащих рук дяди Кости и, оглядев его, сказал так, будто ничего не произошло:
— Константин Иванович, а у вас опять брюки не застегнуты!
Дядя Костя закрыл ладонями живот и присел от испуга. Все засмеялись и громче всех, басом, начальник станции, усатый жандарм”.
Эта цитация — вовсе не в порядке любования писателем — вот-де какой он был скромный, по словам С. Морозова: “Не любит он пышности и вообще колокольного звона”. (Был бы скромным — смолчал, не позорил бы человека, да и от чести присвоения школе его имени отказался: не спешите, господа, дайте помереть.) Напротив, по доброму примеру Чехова, я намерен и самого Чехова (точнее, наше каноническое представление о нем) “стащить с колокольни”. Некоторыми своими чертами автор “Иванова” весьма похож на тех, кого он именует “жидами” и “шмулями”. Да и как иначе-то! Хотя бы по известному силлогизму: всякий еврей — человек, Чехов тоже, следственно Чехов — еврей (да и все мы с вами отчасти). И замашки у него вполне таковские, особенно в смысле денег. Вот, например, бросаются в глаза благие пожелания в конце его многих писем. Обыкновенно мы желаем близким и симпатичным нам людям того, что и сами не прочь иметь: здоровья, счастья на Новый год, успехов… А еще? Верно угадали: побольше денег. Несколько примеров из писем разных лет:
“От души желаю им всего хорошего, и вместе с тем, кроме хорошего, желаю иметь им немаловажную кучу денег” (9.6.1877); “Имею счастье поздравить тебя с днем ангела и пожелаю тебе всего того, что может быть лучшего на земле; желаю тебе, во-первых, здоровья, во-вторых, кучу денег” (4.11.1877); “Будьте здоровы; желаю Вам хорошего аппетита, хорошего сна и побольше денег” (6.3.1888); “а пока позвольте пожелать Вам побольше денег” (25.3.1888); “Желаю, чтобы проснувшись в одно прекрасное утро и заглянув к себе под подушку, Вы нашли там бумажник с 200 000 руб.” (30.12.1888); “Желаю Вам здоровья, покоя и 6 миллионов рублей” (5.1.1891); “Ну желаю Вам выиграть сто тысяч” (15.12.1891), “Желаю Вам всяких благ небесных и земных, паче же всего — денег и денег” (6.2.1894). Et cetera, und so weiter, weiter.
Чехов просил, чтоб и ему пожелали того же. Так в январе 1897-го суворинский сотрудник К. С. Тычинкин писал ему: “еще раз поздравляю Вас с наступлением Нового года и горячо, сердечно желаю Вам самого полного благополучия. Вы пишете — └пожелайте мне побольше денег!” Хорошо, желаю и этого”.
Ну, разве Чехов не еврей? Самый натуральный “жид”, раз на то пошло!
Подчас он и сам спохватывался, как в письме к В. В. Билибину от 28 февраля 1886 года: “Какой я, однако, сквалыга и грошовик! Раз 20 о деньгах упомянул…” А спустя пару лет в письме к А. С. Суворину, кому он нажелал много “куч денег” и аж больше всех — “6 миллионов рублей”, Чехов приводит резонное оправдание своему деньголюбию: “это значит, что я страшно испорчен тем, что родился, вырос, учился и начал писать в среде, в которой деньги играют безобразно большую роль” (29 августа 1888).
Совершенно так! Надо бы еще добавить в отношении семьи Чеховых: где денег всегда позарез не хватало, — вплоть до “марксизма” (1899). Стоит лишь вспомнить письмо матери к Чехову от 25 ноября 1876 года, из Москвы в Таганрог, где юный Антон, оканчивая гимназию, перебивался уроками неуспешным школярам: “…мы от тебя получили 2 письма наполненных шутками, а у нас в то время только было 4 коп. и на хлеб и на светло. Ждали от тебя не пришлешь ли денег, очень было горько… У Маши шубы нет, у меня теплых башмаков, сидим дома… беда да и только, пишите ради Бога скорей, присылайте деньги мне. Что комод продал да имущество, скорей пожалуйста, не дайте с печали умереть…”
Весной 1877 года Антон приехал в Москву на вакации, увидел жуткую нужду семьи, и: “Увидев наше бедственное положение, Антоша стал материально помогать нам, посылая из Таганрога часть заработанных денег, — вспоминает М. П. Чехова. — Эти его “заработки” состояли из грошовой оплаты уроков в разных концах Таганрога. Он посылал нам посылочки: кофе, маслины, халву. Он морально поддерживал своими письмами мать, тяжело переживавшую нашу бедность”.
А что же глава семьи, почтенный Павел Егорович? Ну-у-у, он, “способный лишь к возжиганию светильников” (Чехов), в основном сидел в Москве без работы или искал место, где не пыльно; а еще усердно посещал московские храмы, где возносил молитвы за процветание семейства. Когда же его упрекали родные, что он не исполняет своей роли кормильца семьи, он (по свидетельству Ал. П. Чехова) возводил очи горе и сыпал из Библии, кою знал назубок: “Воззрите на птицы небесныя…” Дескать, не сеют, не жнут, а всегда сыты бывают…
Закончив гимназию, Антон Чехов выхлопотал себе в Таганроге муниципальную стипендию для учебы в университете и воссоединился с семьей в Москве. Привез еще двух пансионеров, своих таганрогских товарищей, для пополнения семейного бюджета. “И как-то незаметно Антон Павлович сделался главой семьи, стал ее кормильцем. — пишет М. П. Чехова. — Его положительность, рассудительность, несмотря на его обычную склонность к юмору и шуткам, заставили всех членов семьи прислушиваться к его мнениям и подчиняться его голосу. Заходивший к нам отец (он служил тогда “по счетной части” у купца Гаврилова в Замоскворечье и жил там.— В. Б.) тоже стал понимать новое положение Антоши в семье и постепенно утратил свое прежнее влияние. А со временем, когда мы стали жить вместе, отец молчаливо признал в Антоне Павловиче хозяина дома и уже не пытался руководить семейной жизнью”. — И уже, добавлю от себя, более не искал никакой работы, как “птичька божия” жил-поживал и только “возжигал светильники” да снабжал семью евангельской мудростью…
Но — ДЕНЬГИ!!! Где деньги брал 19–23-летний кормилец? Ох, приходилось крутиться, и в Москве поначалу бегать по урокам после университетских лекций, а еще — бегать по редакциям московских газет и собирать гонорары за свои юморески, которые писал в основном по ночам. И удивительно не то, что он писал их ворохами, это бывает по молодости, удивляешься тому, что в таких тяжелейших условиях он всегда успевал в университете и, главное — писал не пошлое зубоскальство, каким были заполнены бульварные “таблоиды” первопрестольной, а полные изящного юмора рассказы, которые и сейчас читаются с наслаждением. Росла известность Антоши Чехонте (вскоре в суворинском “Новом времени” возник и “А. Чехов”), повышались гонорары, но вместе с ними росли и потребности семьи Чеховых: квартира попросторней, кухарка и приличный стол, одежда и обувь, плата за учебу “Ма-Па” на Высших женских курсах, летом дачу нанять для всего семейства… Вот, к примеру, что писал Чехов, уже автор трех книг — своему литературному приятелю И. Л. Леонтьеву-Щеглову:
— Моя мечта: заработать к весне возможно больше денег, каковые нужны мне для осуществления моих планов, в тиши задуманных. Буду стараться писать вовсю, семо и овамо, вкривь и вкось, не щадя живота, пока не опротивею; вернусь в “Пет. газ.”, в “Осколки” и прочие колыбели моей славы, пойду в “Север”, в “Ниву” и куда хотите… Денег, денег! (14 сентября 1888, Москва).
Да, цену и счет деньгам Чехов знал, всегда нуждался и не ценить, снобски презирать деньги не мог…
Но вспомним, что точно такое же оправдание своему корыстолюбию мог привести каждый из нелюбимых им евреев. Их тоже “нужда заела”, во всяком случае — с эпохи изгнания из Палестины. Какими были евреи до Рассеяния мы почти не знаем, из Ветхого Завета разве неуверенно почерпнем. Нормальные, должно быть, люди — на своей земле, хранимые своим Богом (нашим, кстати, Отцом). Но после растекания по свету, на чужой земле, в чуждых обществах, евреям приходилось напрягать все силы, изворачиваться, хитрить, крепко держаться друг за друга, постоянно и везде откупаться от властей, для чего копить деньги, изобретать всякие способы — чтобы не пропасть, выжить. Отсюда — еврейская хватка, предприимчивость, еврейские миллионеры Старого и Нового света, “Биконсфильды, Ротшильды и Крамаревы”, и наши, вспомним, нынешние российские миллиардеры, все как на подбор. Отсюда же заскорузлая, убогая зависть к ним нас, русских, не привыкшим наживать и наживаться, а лишь — жить, проживать, профукивать, расслабляться с водочкой и пивком, задушевно “базарить” в хорошей компании. И еще — возмущаться иногда словами известной песни Владимира Высоцкого (тоже, кстати, еврея): “У них денег куры не клюют, а у нас на водку не хватает”. На водку, господа русопяты, симпатичные люди, и миллиардов Абрамовича не хватит…
4
Во всяком случае ннннеееее-женнись ты голллупбпбчик Христа ради.
Ал. П. Чехов — Чехову,
октябрь 1883
Однако мы не заметили, прошли — мимо одной маленькой трагедии: безымянной девушки-еврейки, “невесты” Чехова. Можно, полагаю, сказать уверенно: она его любила, иначе — зачем бы ей ломать карандаши и фотографии на его столе. Он пишет: “Злючка страшная”, но можно сказать по-другому: страстная, влюбленная натура, незаурядная по своим душевным качествам. Да и как еще? Мог ли не слишком молодой человек интеллектуал, известный уже писатель — увлечься иной, неразвитой и недалекой зауряд-девицей? Конечно, нет. Тут и “богатство” — лишь впридачу, дополнительный, хоть и немаловажный для вечного бедняка Чехова, стимул.
Попытаемся воссоздать “сюжет”: шекспировские Монтекки и Капулетти — с одного, конечно, боку. Там, в Авзонии, вражда домов и кланов, здесь, в Москве, гораздо круче — наций и религий. Ясно, что отказала Чехову “невеста” исключительно по воле родителей, правоверных, видать, иудаистов, которых иначе, того гляди, осудил бы кагал (еврейская община) и отлучил от синагоги раввинат, “все кликушество моих отцов” (Э. Багрицкий). Тут узел сплетения всех еврейских трагедий во всех странах и обществах. Еврейские верхи, да и рядовые активисты-кагальники, боролись против ассимиляции, врастания в окружающий мир, запрещали смешанные браки. (Гетто, выходит, изобрели не нацисты, а сами евреи.) К эпиграфу предыдущей главы, из Неемии, прибавлю еще один стих из Пятой Книги Моисеевой: “И не вступай с ними в родство: дочери твоей не отдавай за сына его, и дочери его не бери за сына твоего”. (Второзаконие, гл. 7, 3). А, судя по всему, в Изгнании евреи соблюдали Закон более рьяно, чем в Палестине, с надеждой, что Бог сжалится и простит изгнанников, вернет в Землю обетованную. “Конечно, — говорит герой чеховского рассказа “Перекати-поле” (1887), некто Исаак, новокрещенный Александр Иванович, — без фанатизма нельзя, потому что каждый народ бережет свою народность…” (Ох, печальной рисует автор судьбу этого выкреста: свой среди чужих, чужой среди своих…)
Еврейский народ стремился сохранить себя в целости до будущего воссоединения в Израиле, донести веру. обычаи и нравы предков до Сиона. Эта мечта никогда не умирала у еврейского люда, лишь замирала на время и вновь возгоралась, пока в конце XIX века не возник сионизм: “Завтра в Иерусалиме!” Во всех странах евреи жили обособленно; ассимиляции рьяно препятствовали раввины, отчасти “гребущие под себя” (власть, налоги) и талдычащие о богоизбранничестве народа, создавшего Библию, эту Книгу книг. И они гордились, тщеславились этим, заносчиво глядели на иноверцев (примерно, как невысокий и щуплый Осип Мандельштам на громадного ввысь и вширь Алексея Толстого), но вместе с тем везде были презираемы и утесняемы, а во многих странах и гонимы, изгоняемы. Это бесконечное неснимаемое противоречие утончило ум, творческую интуицию, выработало сметливость и цепкую ухватистость у народа в целом. Лишь крепкие объятия кагала и раввината мешали развернуться отдельным талантам и гениям этой нации вне еврейского русла. В больших европейских городах эти объятия ослабевали, и там возникали: Барух Спиноза, Мендельсон (даже два: философ и композитор), Карл Маркс, Генрих Гейне, Альберт Эйнштейн, Эдмунд Гуссерль, Франц Кафка, Густав Малер, Арнольд Шёнберг, Анри Бергсон, Зигмунд Фрейд и многие, многие другие.
Российская еврейская молодежь в университетах и на Высших женских курсах приобщалась к нашей и мировой культуре; большинство из них не желали возвращаться в духовное гетто своих отцов. Кто-то становился адвокатом, инженером, врачом (и весьма успешными, примеров масса), других манила к себе живопись, поэзия, музыка, литература. Ассимиляция в этих кругах шла постепенно и неуклонно. Самые нетерпеливые, горячие головы рвали все национальные путы и устремлялись в назревавшую революцию. Как метко написал в Израиле русский поэт Игорь Губерман:
Еврей опасен за пределом
Занятий, силы отнимающих.
Когда еврей не занят делом,
Он занят счастьем окружающих.
Таких среди российских ассимилянтов было очень много, едва ли не больше, чем русских идейных борцов за “счастье окружающих”. А после Февраля 1917-го они хлынули в Москву и Петроград из ссылок, из-за границы и сразу же включились в политическую борьбу. В первом советском правительстве евреев было в подавляющем числе: Троцкий, Каменев, Зиновьев, Стеклов (Нахамкис), да и Ленин отчасти, по матери. Этим и объясняется белогвардейское прозвище Советской России в 1920-е годы: “Республика жидов и комиссаров”, — я не раз встречал это прозвание на страницах “Архива Русской Революции” И. В. Гессена (Берлин). Встревожились, по свидетельству историка Льва Полякова, антисемиты Европы и Америки: евреи идут!! Они уже захватили власть в громадной России и простирают свои щупальца по всему виру! Прищучим их!!
Это очевидно: революция большевиков принесла поначалу большую пользу еврейской нации. Она раскрепостила дух народа, а советская власть с ее интернационализмом поставила евреев в равные условия с другими нациями и народами. И — как грибы после теплого июльского дождя — на свет явилось великое множество еврейских талантов, частью под русскими псевдонимами. Во всех сферах искусства, от кинематографа, музыки, живописи до поэзии, прозы и литературоведения. Приведу лишь несколько имен из области литературы, навскидку, не заглядывая в “Еврейскую энциклопедию”: Эдуард Багрицкий. Исаак Бабель, Осип Мандельштам, Борис Пастернак, Михаил Светлев, Борис Эйхенбаум, Виктор Шкловский, Борис Пильняк, Виктор Жирмунский, Юрий Тынянов, Юрий Лотман, Павел Антокольский, Вениамин Каверин, Самуил Маршак, Александр Володин, Борис Слуцкий, Корней Чуковский, Анатолий Рыбаков, Семен Липкин, Василий Аксенов, Анатолий Алексин, Григорий Горин и множество других. Не случайно Дж. Кертис, исследователь жизни и творчества известного литературоведа Бориса Эйхенбаума в своей книге о нем (СПб., 2004, пер. с англ.) отметил: “…присутствие евреев в русской культуре приближалось к критической массе” (с. 68). И она взорвалась в сталинской борьбе с “безродными космополитами”…
Нет, суда по всему, “невеста” Чехова была другой породы: российская революция в ней не нуждалась, и взаимно. Отречься от семьи, религии отцов и кагала она не могла. Хотя… И тут возникает другая коллизия, иное хитросплетение психологии, над которыми я поломал-таки голову, и позвольте выложить результат. Девушка-еврейка была вхожа в дом Чеховых, — не с улицы же, не из театрального фойе она вошла в кабинет писателя. Не так он был воспитан, чтобы самому знакомиться с неизвестными девицами. И нужды не было: дом Чеховых в Москве всегда был полон молодежью. “Иногда, — вспоминает М. П. Чехова, — собирались в нашем доме. Обычно эти сборища у нас заканчивались вечеринками с танцами, музыкой, играми — всем тем что сопутствует чудесной поре — молодости. Мои подруги очень любили собираться у меня: их привлекала непринужденная веселая атмосфера, которая всегда царила в нашем доме. Конечно, большой притягательной силой для них был Антон Павлович. Он в то время был уже известен как писатель. Его личные качества — обаяние, общительность, остроумие, живой юмор — пленяли моих подруг”. Скорее всего, и чеховская “она” была подругой и соученицей Ма-Па на Высших женских курсах В. И. Герье. Но тогда: как так вышло, что сестране знала о матримониальных намерениях брата и своей подруга? Не обмолвилась ни словом, ни намеком в своих книгах о Чехове… Или сознательно утаила из каких-нибудь видов? Это негуманно с ее стороны…
Но, думается (не зря же я ломал голову), утайки не было, а было именно незнание. Я полагаю, осмотрительный Антон Павлович (о, какой осмотрительный в матримониях!) попросил “невесту” не оглашать факт их неформальной помолвки до выяснения вопроса с ее родителями. Он не хотел зря всполошить своих родных, которым — а особенно Павлу Егоровичу, истовому христианину, читавшему Евангелие всякую свободную минуту, а “несвободных” с некоторых пор у него и не было, — вряд ли придется по вкусу его брак на иноверке, пусть и крещеной. (Любопытно по этому поводу дневниковая запись А. С. Суворина — которого, пожалуй, можно с оговорками назвать антисемитом, — от 6 июля 1907 года, о своем внуке: “Письмо от Мити об его еврейке. Он хочет жениться на ней. Написал ему, что в свою семью евреев не пущу” (М., 2000. 2-е изд. С. 511). Другое дело — богатой. А если нет? Если ее родители откажутся благословить свою дочь на этот “мезальянс” с бедняком-литератором? И гроша ломаного в приданое не дадут?..
Вообще, к женитьбам в семье Чеховых относились с опаской. По свидетельству Александра Павловича, мать уговаривала его однажды не вступать в брак, не плодить нищету (не послушался). Об этом же “в шутку” писал старшему брату сам Чехов: “Ввиду твоего бедственного состояния и дабы не умножать пролетариата, не роди больше. Этого хотят Мальтус и Павел Чехов” (17 января 1887). Вновь не послушался: умножил и наплодил, — кстати, замечательного актера театра и кино Михаила Чехова… Но он, Александр, что? Давно отрезанный от семьи ломоть, пусть сам и выкручивается, как знает. Но если кормилец Антоша женится на бесприданнице — это катастрофа: весь только-только налаженный быт семьи кувырком… Даже сам ослушник-женофил встревожился в Новороссийске, где тогда служил в таможне; 10 января 1886 года он писал брату Антону: “Ты еще не женился? И не женись. Да будет тебе примером жизнь… Юлия Цезаря”. Многоточие весьма выразительное, и “Юлий Цезарь” к месту, — как “шляпа” в стишке Козьмы Пруткова:
Тому удивляется вся Европа,
Что у полковника обширная… шляпа.
К 1 февраля 1886 года (письмо к Билибину) вопрос, “увы и ах”, был решен отрицательно… Но был ведь выход, созвучный с эпохой ломок и бунтарств молодежи. (“Все мы тогда стремились быть └передовыми“”, — вспоминает Ма-Па), и дорожка протоптана многими выкрестами: уйти из родного дома к любимому. Почему же Чехов и его “невеста” не воспользовались им? Но это значило бы для нее — из “богатой жидовочки” превратиться в бедную еврейку, а для Чехова, вечно нуждавшегося писателя. кормившегося (и кормившего семью) со строки типографского текста — взять в дом лишнего едока. Больше того, женатому-то изменить образ жизни, приобрести коляску и нанять кучера, изредка давать и званые обеды, а позвольте спросить — на какие шишы? А главное, позвольте спросить, как на это посмотрит Литература, всегдашняя кормилица и руководительница всех действий и всех бездействий писателя? Что, коль в случае “мезальянса” Она отвернется от Чехова, отдаст его достояние, его вдохновение — другому? (Опасность исписаться, выйти в тираж беспокоила писателя в эти годы.)
Вспомним карандаши и фотографии, которые чеховская “она” ломала на его столе. Такое, по психологической вероятности, бывает в момент, когда ждут какого-то очень желанного шага от “партнера”, и не могут дождаться, и теряют терпение и надежду… Думается, она ждала таких слов от Чехова: все пустяки, главное что мы любим друг друга… Но “партнер” молчал. Бесприданница его не устраивала… Скажете: фантазирую, измышляю, наклепываю на писателя? Хорошо, заглянем в переписку:
— Природа великолепна, дача роскошна, но денег так мало, что совестно на карманы глядеть. Жениться на богатой купчихе, что ли? Женюсь на толстой купчихе и буду издавать толстый журнал (Н. А. Лейкину, 9 мая 1885, Бабкино).
Шутка? Вполне согласен. Но суть в том, что (и без признания этого Чехов останется для нашего разумения за семью печатями) в эпистолярных шутках и автонасмешках он более всего раскрывает свое подлинное лицо. Вернее — “подлинное лицо” своих скрытых и явных желаний (и к Фрейду не ходи). В других, серьезных и деловых письмах он предстает тщательно причесанным, в наглухо застегнутом жилете и непременном галстухе. А в дружеских посланиях — распахивал жилет, развязывал галстух и потешался от души. Тут-то и проявлялась невольно его “подлинность”. Конечно, и там и здесь Чехов, тот же Антон Павлович (иначе нам пришлось бы говорить о его лицемерии), но — в другим ракурсе, в другой ипостаси, с иным ликом его многоликой души.
— Денег нет… Ах, если бы жениться на богатой!! Если я женюсь на богатой купчихе, то обещаю, мы с Вами обдерем ее, анафему, как липку. Мокрого места не останется (А. С. Киселеву, 15 февраля 1888. Москва).
— Денег, денег! Жениться мне, что ли??? (И. Д. Леонтьеву-Щеглову. 14 сентября 1888).
— Отличные у Вас конверты! Когда я женюсь на богатой, то куплю себе на 100 руб. конвертов и на 100 р. духов (А. С. Суворину, 28 ноября 1888, Москва).
— Благодарю Вас за обещание познакомить меня с миллионершей. Кстати: настоящие ли у нее миллионы? Если настоящие, а не дутые, то почему она до сих пор не вышла замуж? Я человек подозрительный… Есть ли у Вашей миллионерши имение в Крыму? Ах, как бы это было кстати! Я бы выкурил ее из этого имения и сам жил бы в нем с какой-нибудь актрисочкой (А. М. Евреиновой, 7 ноября 1889, Москва).
— А после этих 500 р. придется заговеться, так как нового я еще не начал, а богатой невесты все нет и нет. (А. С. Суворину, 4 марта 1893).
Замечательны телеграммы, которыми обменялись друзья-писатели:
Чехов — А. С. Суворину: “Согласен. Буду в конце мая. Женюсь на богатой красивой вдове. Беру 400 тысяч, два парохода и железноделательный завод” (2 мая 1897, Лопасня).
А. С. Суворин — Чехову: “Находим, что приданого мало. Просите еще бани и две лавки. Маслов женился, взял 800 тысяч” (Май 1897, СПб.). И это — лишь малая толика эпистолярных “женитьб” Чехова. Когда одни и те же ШУТКИ повторяются из года в год — тут уж, право, не до шуток…
Я вовсе не хочу сказать, что Чехов был готов жениться на любой состоятельной вдове или “богатой купчихе” без любви и духовной близости (да все не подворачивались таковые). — Упаси Бог! Это был бы уже не ЧЕХОВ. Еще прежде, “заказывая” себе невесту у жены приятеля, он писал на полном серьезе: “Мои условия: красота, грация и… увы! тысчонок хоть 20. Нынешняя молодежь ужасно меркантильна” (Е. И. Савельевой, 24 февраля 1884). Но вместе с тем обстоятельства его жизни складывались так, что в данное время он никак не был готов (а в глазах семьи и не должен) жениться, даже по любви, на нищей бесприданнице, тем паче иноверке…
И все-таки Чехов проделал этот “отважный эксперимент” — женитьбу на еврейской девушке без благословения ее родителей-богачей. Но — исключительно “профессионально”, писательски: в драме “Иванов”, написанной по горячим еще следам, в октябре 1887 года. Причем в кратчайший для пьесы в 4-х действиях десятидневный срок, — знать, писал душой, своим сердечным опытом и пылом. Герой пьесы рассказывает: “Анюта замечательная женщина… Ради меня она переменила веру, бросила отца и мать, ушла от богатства… короче говоря, женился я по страсной любви и клялся любить вечно, но…”
А соседи Иванова, помещицы Лебедева и Бабакина, судят по-своему: “Как он, бедный, ошибся!.. Женился на своей жидовке и так, бедный, рассчитывал, что отец и мать за нею золотые горы дадут, а вышло совсем напротив… С того времени, как она переменила веру, отец и мать знать ее не хотят, прокляли… Так ни копейки и не получил. Теперь кается, да уж поздно…” — “Ведь это все знают. Ежели бы не было интереса, то зачем бы ему на еврейке жениться? Разве русских мало? Ошибся, душечка, ошибся”.
Сплетни! Пустые языки болтают… Но вот и жена Иванова Сарра, крещенная Анна Петровна, Анюта, упрекает мужа точно в том же: “Помнишь, ты пришел ко мне и солгал мне, что ты меня любишь… Я поверила и оставила отца, мать, веру и пошла за тобою. … Теперь все понятно… Женился ты на мне и думал, что отец и мать простят меня, дадут мне денег…” Благородный Иванов просит жену замолчать, не клеветать на его былые чувства. Она продолжает обвинять мужа, и тогда он кричит: “Замолчи, жидовка!..” — Прорвалось затаенное… Что делать? Пришлось Сарру, сиречь, Анну Петровну, устранить посредством чахотки в конце 3-го действия…
Резюме Иванова (и насколько-то его креатора): “Вы, милый друг, кончили курс только в прошлом году, еще молоды и бодры, а мне тридцать пять. Я имею право советовать. Не женитесь вы ни на еврейках, ни на психопатках, ни на синих чулках…”
“Отважный эксперимент” прошел результативно.
* * *
Когда этот очерк вчерне был уже закончен, мне передали августовский номер еврейского журнала “Лехаим” (Москва, 2005) со статьей Алины Полонской “Еврейские женщины в произведениях А. П. Чехова”. Очень интересный материал, давший мне новые сведения. Если комментаторы 1-го тома писем (М., 1974) и чеховского Литературного наследства (том 68, М., 1960), говоря о имени “невесты” писателя, пользуются осторожными наречиями: “возможно”, “очевидно”, — то Полонская уверенно сообщает: “После восстановления купюр в переписке Чехова в 1960 году стало известно о его романе в январе–феврале 1886 года с дочерью московского адвоката Евдокией Исааковной Эфрос (1861–1943), или “Эфрос с носом”, как шутливо называл ее Антон Павлович”…
А в конце статьи — щемящие сердце строки:
“Евдокия Исааковна Эфрос на многие годы пережила своего знаменитого возлюбленного. Она вышла замуж за еврея, после революции эмигрировала во Францию. В 1943 году была депортирована фашистами из парижского дома престарелых. Умерла в концентрационном лагере Треблинка.
Трагическая нота, звучащая в чеховском “Иванове”, отозвалась в ее судьбе” (с. 36).
5
Россия смотрит на Вас и ждет…
Долго ли ей ждать?
В. Билибин — Чехову,
09.02.1889
Невольная ошибка всех биографов, что они позднего Чехова распространяют на всю его прежнюю жизнь; перефразируя Вл. Маяковского: под Чехова чистят. Они тщательно обходят все темные, малосимпатичные места в его биографии, все причуды и слабости, все изъяны и грешки молодости. Будто не было у писателя никакой эволюции, роста, мужания, никаких переломов духовных. И выходит так, что он с детства все делал правильно, всегда поступал интеллигентно и благородно и писал лучше всех. Нет, господа лакировщики: не всё, не всегда и не лучше всех. Хотя правда, ничего “черного”, к счастью, в жизни Чехова не сыскать, но темноватое, “сумрачное” все же было; не ангелом же он был послан в этот мир греха. Но биографы и это вычищают, подчищают, наводят глянец, подкрашивают, подрисовывают. Ретушеры! (В. В. Вересаев таких литературоведов-пушкинистов называл “коленопреклоненными”). А между тем — как интересна она, непроцеженная и неприкрашенная биография писателя, замечательна эволюция его души: от “сквалыги и грошовика”, от бездумно-безжалостного пересмешника, от проказливого Антоши Чехонте — к выдающемуся, не только писателю, человеку своего времени…
Все помнят со школы и часто повторяют фразу Чехова, что нужно “по капле выдавливать из себя раба”. Понимают это всяк на свой лад, но чаще политически: раба существующей власти, царей и правительств, сильных мира сего. Вряд ли такое освобождение имел в виду писатель; с этой целью употребил бы другие слова. “По капле…” — Нельзя ли побыстрее? Нет, быстрее толпа идет на погром, а молодежь — в революцию (или в “наши”, или в скинхеды): попал на “сходняк”, наслушался пылких краснобаев — готово! есть “идейный борец” за все, что угодно… Ясно, что Чехов глядел не туда, а — в глубь себя, в глубину всякого человека, и видел раба своих дурных привычек, взглядов и мнений, вынесенных из неблагополучных детства и юности, раба всеобщих предрассудков и предвзятостей. Избавиться от всего этого чрезвычайно трудно, потому и — “по капле выдавливать”…
С конца 80-х, когда всероссийская известность писателя А. Чехова стала очевидной и для него самого, в нем начался трудный, подчас мучительный процесс ломок и пересоздания самого себя. Материала — на пару книг, и они несомненно возникнут когда-нибудь. Одну эволюцию Чехова, в его отношении к евреям, все же не обойти в данном очерке.
Нет, он и прежде не был антисемитом, хотя очевидно не любил евреев. А кто из больших русских писателей их шибко любил? Ни Пушкин, ни Гоголь, ни Гончаров, ни Лев Толстой, ни Достоевский, — а на них Чехов постоянно оглядывался, — в семитских симпатиях замечены не были. Но это ведь не назовешь антисемитизмом. (“Еврейская энциклопедия” имеет другое мнение на сей счет, но она не всегда нам указ). И они, наши классики, что важно отметить, почти не знали еще интеллигентных, культурных евреев, каких Чехов знал немало. Таковых тогда просто не было в России, а были: башмачник, шляпник, булочник, портной, часовщик, ростовщик, трактирщик…
Единственная “погромная” шутка в письме к С. Крамарову (“Люблю бить вашего брата-эксплуататора”) более ни разу не повторялась в обширной эпистолярии писателя. А это верный знак, что таковых желаний и сочувствии не было даже в его подсознании. Антисемитизм — это ведь не симпатия-антипатия, не любишь-не любишь, это — социально-политическая позиция, считай — мировоззрение, а таковых до известной поры у Чехова вообще не имелось. Долг писателя, считал он — быть талантливым, чутким художником, оставаясь при этом всегда порядочным человеком. “Скажут: а политика? Интересы государства? — спорит он с А. С. Сувориным в письме из Ниццы от 6 февраля 1898 года.— Но большие писатели и художники должны заниматься политикой лишь настолько, поскольку нужно обороняться от нее”. Замечательно! Блестящий афоризм, один из множества в письмах Чехова!.. Однако дела в России складывались так, что “обороняться” от политики становилось все труднее, а скоро станет и совсем невозможно. Всякий думающий творческий человек внутри себя вставал перед выбором: или монархия (с Уваровской триадой: “Самодержавие, православие, народность”) — или оппозиция (с маячившей впереди революцией). В конце всех колебаний и трудных поисков Чехов выбрал для себя оппозицию…
Кто из критиков в 1880–1890-е годы не упрекал Чехова в “безыдейности” его творчества, в отсутствии у него “направления”?!! Особенно старались демократы, бывшие народники (Михайловский, Скабичевский и др.), но даже Лев Толстой, всегда восхищавшийся художественным мастерством автора “Душеньки” и “Палаты № 6”, ворчал иногда: никак не пойму, что он хочет сказать и куда клонит?! Пока — никуда, пока еще можно было жить без “направления”, писать по вдохновению, как Бог на душу положил, и менять свои убеждения, как щеголь перчатки.
— Я боюсь тех, кто между строк ищет тенденции и кто хочет видеть меня непременно либералом или консерватором, — пишет он А. Н. Плещееву 4 октября 1888 года. — Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентнист. Я хотел бы быть свободным художником и — только.
А через пять дней, в письме к Д. В. Григоровичу:
— Политического, религиозного и философского мировоззрения у меня еще нет; я меняю его ежемесячно…
В октябре 1888 года Чехову была присуждена Пушкинская премия Академии наук за сборник рассказов “В сумерках” (1887). “Это, должно быть, за то, что я раков ловил”, — шутит он в одном из писем туда, где летом ловил раков и щук. Но от общественного признания так легко не отшутиться. О Чехове теперь пишут все газеты и журналы, его выдающийся из ряда талант не подвергает сомнению никто, и вечный ругатель Буренин, но… куда он все-таки клонит? Что хочет сказать своим творчеством? Даже от своего давнего приятеля и во многом, кажется, единомышленника А. С. Суворина приходится отбиваться:
— Требуя от художника сознательного отношения к работе, Вы правы, — пишет он редактору газеты “Новое время” 27 октября 1888 г., — но Вы смешиваете два понятия: решение вопроса и правильная постановка вопроса. Только второе обязательно для художника. В “Анне Карениной” и в “Онегине” не решен ни один вопрос, но они Вас вполне удовлетворяют потому только, что все вопросы поставлены в них правильно. Суд обязан ставить правильно вопросы, а решают пусть присяжные, каждый на свой вкус.
Как свежо! И сейчас, в начале XXI века, не устарело. Однако, что бы “правильно” ставить вопросы, необходимо знать хотя бы приблизительные ответы на них, то есть иметь какое-никакое мировоззрение. И эта работа совершается в писателе с мучительной поспешностью, о чем свидетельствуют очень взыскательные письма той поры.
В конце следующего 1889 года у него созревает намерение ехать на каторжный остров Сахалин, “подсыпать под себя пороху”. Уже это свидетельствовало о стремлении Чехова если не найти наконец свое мировоззрение, то всем показать, на чьей он стороне. Чтение книг о российской каторге, тяжелейшее путешествие на лошадях по раскисшей весенней Сибири и три месяца неустанных, почти “каторжных” трудов на Сахалине привели писателя к искомому мировоззрению: он уверенно стал на сторону всех обездоленных и угнетенных в России, значит, невольно — и на сторону евреев (однако — не “жидов” нотовичей, этих “жирных богатых скотин”). Конечно, и прежний Чехов весь остался, иначе нам пришлось бы говорить о сломе его душевного стержня, но к нему прибавилось нечто социально-полезное и почти подвижническое. В 1890-х годах, живя в своем подмосковном имении Мелихове, он участвует в земской деятельности, в борьбе с голодом в некоторых губерниях, строит три школы для крестьянских детей в округе, снабжает их дровами и книгами, ежедневно ведет бесплатный прием больных, не беря с сельчан даже за лекарство из собственной аптечки, комплектует на свои средства городскую библиотеку в родном Таганроге, — всего не перечислить…
Трезвомыслящий Чехов, конечно, догадывается, что делает все это из нужд своего нового положения в обществе, иначе сказать — из эгоистической потребности душевного комфорта: чувствовать себя благородным человеком. “Желание служить общественному благу, — пишет он для себя, — должно непременно быть потребностью души, условием личного счастья; если же оно проистекает не отсюда, а из теоретических или иных соображений, то оно не то” (Записная книжка). — Почему так, писатель не уточняет. Без личного “кайфа”, значит, и добро — не благо, а совсем “не то”?.. Пожалуй что так, — не совсем, скажем, “то”: благодеяние с кислой миной. Нет, без “сердца” и здесь не обойтись, Чехов прав; но звучит как-то неуверенно, смутно. Писатель лишь подбирается к высотам своей духовности. И свое новое Слово он начал с Дела.
Собственно, “направления” в белинско-некрасовском смысле (“Злобы, злобы побольше!” — к угнетателям народным) у Чехова по-прежнему нет. Он не стал по своим взглядам ни народником (проехало!), ни эсером, ни кадетом, ни марксистом (разве что в кавычках, издаваясь у А. Ф. Маркса), а демократом и без того был всегда. Но теперь он уже твердо знает, где лежит его и общее благо.
Зимой 1897–1898 годов писатель жил в Ницце на лечении, когда во Франции открылся процесс офицера Генерального штаба еврея А. Дрейфуса, обвиненного в продаже секретных документов противнику. Зашевелились, задергались тамошние антисемиты. Дело было шито белыми нитками (в стиле нашего нынешнего “Басманного правосудия”) и разделило Францию на два лагеря: юдофобов и дрейфусаров. На стороне последних был известный писатель Эмиль Золя. Изучив документы суда, проведя собственное расследование, он пришел к убеждению о невиновности Дрейфуса и написал открытое письмо президенту республики Феликсу Фору, озаглавленное в печати: “Я обвиняю”. Там он указал и на истинного преступника из Генштаба, графа Эстергази. После осуждения и отправки Дрейфуса на каторжный Чертов остров (аналог нашего Сахалина) Генштаб привлек Э. Золя к суду за “клевету”, но писатель покинул родину и поселился в Англии. Позднее и Золя и Дрейфус будут оправданы судом.
Чехов был увлечен полемикой во французской прессе. “Я целый день читаю газеты, — сообщает он литератору В. М. Соболевскому, — изучаю дело Дрейфуса. По-моему, Дрейфус не виноват” ((4)16 декабря 1897, Ницца).
Письмо Э. Золя укрепило его в этом выводе:
— Дело Дрейфуса закипело и поехало, — пишет он спустя ровно месяц А. С. Суворину, — но еще не стало на рельсы. Золя — благородная душа, и я (принадлежащий к синдикату и получивший уже от евреев 100 франков) в восторге от его порыва. Франция — чудесная страна, и писатели у нее чудесные.
И здесь он не может обойтись без шутки. Сообщение о “синдикате” — яркий образчик сарказма Чехова: в подкупе “еврейским синдикатом” антисемиты Франции обвиняли Эмиля Золя и всех дрейфусаров-неевреев. Ничтожная сумма “подкупа” самого Чехова (100 франков, 37 рублей — да он в рулетку Монте-Карло выигрывал за раз больше, а проигрывал того более) увеличивала юмор ситуации.
Поистине в этом письме Чехов метал бисер перед свиньями. Точнее, перед одной из них. Когда в Ниццу пришли свежие номера “Нового времени”, писатель увидел, что редакция возглавляемой Сувориным газеты (делами заправлял в ней его сын, А. А. Суворин) окольно примкнула к французским антисемитам, не выступила против осуждения Дрейфуса и насмешливо отзывалась о позиции Эмиля Золя. Между Чеховым и Сувориным возникло отчуждение, чреватое полным разрывом в скором будущем.
— В деле Золя “Новое время” вело себя просто гнусно, — пишет Чехов брату Александру Павловичу. — По сему поводу мы со старцем обменялись письмами (впрочем, в тоне весьма умеренном) и замолкли оба. Я не хочу писать и не хочу его писем, в которых он оправдывает бестактность своей газеты тем, что он любит военных… Я тоже люблю военных, но я не позволил бы кактусам, будь у меня газета, в Приложении печатать роман Золя задаром, а в газете выливать на этого же Золя помои — и за что? за то, что никогда не было знакомо ни одному из кактусов, за благородный порыв и душевную чистоту (23 февраля 1898, Ницца).
Вот что отличает антисемита: он сразу, без долгах размышлений и колебаний, с энтузиазмом встанет на сторону обвинителей евреев. И даже не раскается, не покается, когда станет ясно, что обвинение было ложным. Благородством и душевной чистотой тут и не пахнет…
Было бы ошибкой считать, что с недавнего времени Чехов стал убежденным филосемитом. Ничуть. Он по-прежнему, хоть и реже, оперирует в письмах шутейными, но все-таки унижающими “жидами” и “жидовочками”… В деле Дрейфуса внимание писателя привлек и по-настоящему взволнован собственно, один момент: как знаменитый романист Золя благородно вступился за неправедно судимого, как смело, на уровне подвига, осудил Генштаб и призвал к ответу самого президента. Вот позиция настоящего большого писателя, если уж никак нельзя “обороняться” от политики! Так и он, Чехов, хотел бы разговаривать с царями и президентами. (С одним из последних это удастся ему позднее, когда он напишет свое мягкое, интеллигентно-корректное “Я обвиняю” — президенту Академии наук 25 августа 1902 года с отказом от звания почетного академика в знак протеста по поводу лишения этого звания А. М. Горького по очевидно политическим мотивам.)
Читатель отметил, наверное, начало его письма к брату: “В деле Золя…” — уже не “Дело Дрейфуса…” Для Чехова, думается, было не важно, что обвиняемый — еврей, не интересен, по сути, сам Дрейфус. Важно было то, что он оклеветан и судим неправедно. И трижды важнее — что в стране, объятой истерией антисемитизма, нашелся человек, который встал во весь рост и отважно заявил свой протест. И этим человеком был большой писатель, каким и Чехов стремился стать. Я не сомневаюсь, что, доживи он до пресловутого дела Бейлиса в Киеве в 1913 году (о “ритуальном убийстве” евреем “христианского младенца”), процесса насквозь лживого, состряпанного полицией, Чехов возвысил бы свой голос в защиту безвинного. За него это сделал другой русский писатель, высоко ценимый им В. Г. Короленко…
Вот отныне “мировоззрение” Чехова, его общественная позиция: вступаться за всех неправедно угнетенных, оболганных, какой бы нации они ни принадлежали. Ибо, как завещал Христос, “несть ни эллина, ни иудея”. Все — люди, хотя и все разные,но справедливость — одна для всех.
* * *
В качестве эпилога приведу небольшой отрывок из книги воспоминаний М. П. Чеховой “Из далекого прошлого” — об одном еврее в Ялте, несколько лет по искреннему зову сердца бескорыстно помогавшему Чехову обустроиться в Крыму. Есть. правда, одно препятствие: фамилия этого человека совсем не семитская, а, скорее, греческая — СИНАНИ; зато имя-отчество чистокровное — ИСААК АБРАМОВИЧ. Возможно, человек этот соединил в себе две крови: евреев и греков. Значит, в нем как бы завершилась исконная вражда двух наций-соперников: “Это был милейший человек, пользовавшийся популярностью и уважением у всех бывавших в Ялте писателей, артистов и художников. Его книжно-табачный магазинчик на набережной, носивший название └Русская избушка“, был в своем роде клубом, где встречались все жившие или приезжавшие в Ялту деятели литературы и искусства. Синани очень любил Антона Павловича и оказывал ему много различных услуг. Во время строительства дома он был консультантом и советчиком брата. Иногда Антон Павлович устраивал заседания по делам постройки, в которых принимал участие сам архитектор Шаповалов, подрядчик Кальфа и Синани”.
Отрадно — дружба народов. Душа отдыхает.
2005–2006