Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2006
Ирина Глебова (Налиухина) родилась в 1983 году. Студентка Санкт-Петербургской театральной академии (факультет театра кукол). Рассказы публиковались в журнале “Октябрь”. В “Неве” публикуется впервые. Живет в Санкт-Петербурге.
НАСТОЯЩИЙ МУЖЧИНА
В 35-й квартире самая большая комната у Елены Михалны, самая теплая — у Стасика, а Настина комната скорее похожа на кладовку, но зато к Насте ходит в гости настоящий мужчина. Весь мир пребывает в уверенности, будто настоящих мужчин сейчас не осталось, и только в 35-й квартире знают, что один все-таки еще есть, зовут его Иннокентий Валерьевич, он работает учителем истории в школе и по вечерам приходит в гости к Насте. С ним, правда, тоже не все благополучно, Иннокентий Валерьевич — Дон Кихот, а еще у него вечно холодные ноги, следовательно, он обречен на вымирание. Настя поэтому старается окружить вымирающего Иннокентия Валерьевича максимальной заботой, следит, чтобы он не сидел на сквозняках, не стоял на ветру, ел горячее и не ходил поздно по криминальным районам. В этом смысле очень удачно, что Иннокентий Валерьевич живет совсем недалеко от Насти, буквально на соседней улице, пять минут быстрым шагом, но ведь даже и за пять минут мало ли что может случиться. Однажды, например, случилось, что Настя с Иннокентием Валерьевичем целовались в подворотне, и их чуть было не засекла жена Иннокентия Валерьевича. К счастью, поскольку Иннокентий Валерьевич как-никак был настоящим мужчиной, у него оказалась превосходная реакция, успел сориентироваться и отбежать во двор. Лучшим мужчинам всегда достаются жены-стервы, и у Иннокентия Валерьевича жена была просто ужас, а жил он с ней только ради ребенка. Естественно, ни о каком семейном счастье у них и речи не было, жена совершенно не понимала Иннокентия Валерьевича, не разделяла его стремлений и интересов и вообще испортила ему жизнь. Она даже носки штопала ему нитками не в цвет, так что Насте вечно приходилось перештопывать. Настя натягивала носок на столовую ложку и занималась художественной штопкой, поверх штопки поглядывая на скорбно нахохлившегося на диване босого Иннокентия Валерьевича. “Кеша, — беспокоилась Настя, — по ногам не дует? Хочешь, я рефлектор возьму у Елены Михалны?” Иннокентий Валерьевич печально улыбался: “Ах Настенька… Да разве дело в этом?” Что-то в нем было от Блока, особенно в профиль. “Дует!” — догадывалась Настя и шла к Елене Михалне за рефлектором.
— Дует? — спрашивала Елена Михална.
— Кошмар… — кивала Настя. — Середина октября, а в батареях хоть бы хны, и не чешутся…
— Пойти к ним, — мечтает Елена Михална, — и спросить, как это называется. Там этот Костя, он, вообще, чего-то думает?
— Он думает, — объясняет Настя. — Он думает, как бы ему похмелиться. Он туда приходит к часу, а к полвторому он уже никакущий. К нему нужно идти домой с утра и брать за хобот тепленьким!
— Не пришлось бы весь стояк менять… — озабоченно размышляет Елена Михална. — А то у Стасика еще ничего, а у нас с вами так и сифонит.
— И не говорите! — соглашалась Настя. — Так боюсь, что Кешу продует! Он у меня простудливый… Хорошо хоть, он весь в своих мыслях и ничего вокруг не видит…
— А если он узнает, — интересуется Елена Михална, — как эта Костина контора работает? Зима на носу, а они людям отопления не дают!
— Не дай Бог, — в ужасе отмахивается Настя. — Он же у меня Дон Кихот, он этого Костю не потерпит. Убьет на месте. Убьет, а потом сядет. Потеряем последнего настоящего мужчину. Нет уж, Елена Михална, я лучше завтра с утра сама к этому Косте схожу.
С утра Настя, движимая благородным желанием спасти настоящего мужчину от вымерзания, идет брать за хобот жэковского сантехника Костю. Костя этим утром не думает, как бы ему похмелиться, поскольку он еще не закончил пить со вчерашнего вечера.
— Тыща рублей, — бодро говорит, держась за батарею, счастливо избежавший утреннего похмелья Костя. — Будем кусок трубы менять.
— На что? — пугается пропустившая начало разговора Елена Михална.
— На водку! — шутит Костя. — Да все будет путем, хозяйка, щас я это дело отпилю, а потом схожу за мужиками, и мы сюда за полчаса новую вхреначим!
Костя оперативно отпиливает от трубы это дело длиной сантиметров в пятьдесят и идет за мужиками. Однако никакой новой трубы Костя с мужиками на отпиленное место за полчаса не вхреначивают, так как моментально уходят в запой. Вместо запойного Кости ЖЭК обещает прислать загульного Васю, а пока посреди коридора 35-й квартиры валяется выпиленный из трубы полуметровый кусок, о который постоянно спотыкается близорукий Стасик. Споткнувшись о трубу, Стасик теряет равновесие и начинает с грохотом обваливаться на пол, вызывая бурное негодование выбежавшей из своей комнаты Насти.
— Стасик, вы в своем уме?! — шипит Настя. — Что вы так грохочете, Иннокентий Валерьевич услышит!
— И фиг ли? — интересуется, ползая вокруг трубы в поисках очков, покрывающийся красивыми яркими гематомами Стасик.
— Как это фиг ли?! — делает большие глаза Настя. — Это счастье, что Кеша до сих пор ничего не заметил, он же если узнает, что этот Костя тут творит, он же с этим Костей я не знаю, что сделает. Он же этого Костю убьет на месте. Он же у меня настоящий мужчина, не то, что вы, Стасик. Ну что вы ползаете по полу и шевелите усами, смотреть противно, вы что, таракан?
— Да что вы, Настенька, — невесело усмехается Елена Михална. — Какие тараканы! Нет у нас никаких тараканов, померзли давно все наши тараканы. Это мы с вами можем жить в декабре без отопления, а таракан — животное деликатное, он такую жизнь переносить не в силах, у него от такой жизни делаются тоска и анабиоз…
Настя сильно подозревала, что и у Иннокентия Валерьевича от такой жизни тоже скоро сделаются тоска и анабиоз. Хоть Настя и скупила в ближайших комиссионках все обогревательные приборы, ей все равно приходилось заворачивать Иннокентия Валерьевича в два одеяла и поить его лимонным соком с медом — для профилактики.
— Ложечку за папу, — запихивала ложечки в скорбный рот Иннокентия Валерьевича Настя. — ложечку за маму, ложечку за русскую историю…
— Не буду! — капризничал Иннокентий Валерьевич. — Русская история полна мрачнейшими моментами, не желаю пить за нее ложечки!
“Боже мой! — потрясенно думала Настя, жадно вглядываясь в трагический лик Иннокентия Валерьевича. — Как он болеет душой за свою страну! И как он знает свой предмет! И как, должно быть, счастливы дети, которых он обучает в школе истории! Это прекрасно, когда твой учитель — настоящий мужчина!”
Иннокентий Валерьевич мрачно чихал в одеяло, и Настя бежала к Стасику одалживать еще один рефлектор.
— Нечего-нечего! — выговаривала она вцепившемуся в рефлектор Стасику. — У вас и так самая теплая комната, вы что, здесь сауну собираетесь устроить? Вон на вас какое пальто, можете себе позволить, а у моего Кеши курточка на синтепоне, на учительскую зарплату не разгуляешься. Человек жертвует собой на благо Родины, а вы для него рефлектора жалеете. Постыдились бы.
Но, несмотря на реквизированный у Стасика рефлектор, Иннокентий Валерьевич все-таки постоянно мерз и явно заболевал. “Хорошо еще, — думала Настя, строча жалобы в ЖЭК, районную администрацию и лично мэру, — что Кеша уходит ночевать к жене. По утрам у нас здесь просто Антарктида, человеку тонкой душевной организации такого не выдержать, у него и так вечно ноги ледяные”.
— Что хотят, то и делают! — жаловалась она Елене Михалне. — По всему стояку нет отопления, все им названивают, они говорят “пришлем”, и тишина.
— Не говорите, Настенька! — кутается в платок Елена Михална. — Просто беспредел. Вы знаете, я вчера захожу к нам в подворотню, смотрю, у стены что-то валяется… Пригляделась — а это наш Костя. В запое. Спит себе спокойно. На улице минус десять, того гляди, снег пойдет, а он спит себе спокойно. Храпит даже.
— У нас с вами в квартире, — напоминает Настя, — тоже минус десять, и, того и гляди, снег пойдет, однако мы тоже спим спокойно. Стасик вон даже храпит. У меня вчера Кеша остался ночевать, его знобить начало и кашель, я ему полночи молочко с медом кипятила, только он задремал, и тут Стасик за стенкой как захрапит! Я к нему прихожу, говорю: да прекратите вы храпеть, свинья усатая! Иннокентий Валерьевич плохо себя чувствует, его беречь надо, а вы тут расхрапелись, как этот! Лучше бы денег на сантехника заработали, стояк поменять, а то это ведь невозможно: в квартире минус пять, суп в тарелку нальешь, а через минуту в этой тарелке уже соревнования по конькобежному спорту устраивать можно. У меня у Иннокентия Валерьевича какой-то нехороший кашель появился, у него в детстве подозревали туберкулез легкого, он мне рассказывал. Когда всем кололи реакцию Манту, так у него вообще никакой реакции не было! Потом, говорит, прошло, появилась реакция, а сейчас я прямо даже не знаю, что и думать… Главное, у него еще вечно ноги такие холодные…
— А нос? — деловито интересуется Елена Михална.
— При чем тут нос? — обижается Настя. — Что он вам, бобик какой-нибудь?
— Бобик не бобик, — проходит в кухню закутанный в четыре шарфа Стасик, — а на луну воет. Я сам вчера слышал.
— Вы бы, Стасик, лучше послушали, как вы храпите! — оскорбляется Настя. — Он не воет, он тоскует. Мы вчера с ним ножки попарили, ингаляцию сделали, носик закапали, пластырь я ему перцовый наклеила, и тут он затосковал. Я у него спрашиваю: Кеша, что ты тоскуешь? А он мне: не знаю, Настенька. Такая вот тоска у меня. Холодно здесь. Я ему: может, к жене тебя проводить? А он мне: не хочу на улицу, там нехорошо. Разыгралась что-то вьюга. И у жены нехорошо. Нечем дышать. Я лучше здесь останусь. Знать, судьба моя такая. Умереть в стране, которая не может обеспечить своим гражданам элементарного парового отопления.
Настя рыдает, уткнувшись носом в кухонное полотенце, а Елена Михална со Стасиком на цыпочках идут подсматривать в замочную скважину за умирающим Иннокентием Валерьевичем.
— Все-таки странно… — шепчет, насмотревшись, Стасик Елене Михалне. — Последний настоящий мужчина, а умирает по уши в соплях. Я же читал, я знаю: не на постели, при нотариусе и враче…
— Да что вы говорите, Стасик, — прикладывает платок к глазам Елена Михална. — Какой уж тут врач! Где вы возьмете этого врача? Наша участковая, она же только на инфаркты приезжает. У меня муж мой покойный от аппендицита умер, я им, помню, звоню тогда, в “Скорой помощи” занято было, и говорю: приезжайте, у мужа аппендицит, кажется. А она мне: а больше вам ничего не кажется? Инфаркта нету? Я удивилась и говорю: кажется, нету. А она мне: вот когда покажется, что есть, тогда и звоните. Мы только на инфаркты выезжаем. До свидания. Муж тогда почти сразу и умер. Лет через пять. Жалко, Стасик, что вы его не застали.
— Жалко. — соглашается Стасик. — Что там Настя застряла на кухне, сейчас она своего Кешу тоже не застанет. У него, кажется, уже нос заострился.
— Да что вы говорите! — оттирает Стасика от замочной скважины Елена Михална. — Что выговорите всякие глупости, паникер! Ничего у него не заострилось, это просто профиль такой на фоне окна. За окном все белое, вьюга разыгралась, а он сидит в темноте, вот профиль и выделяется, вот вам и кажется, что нос заострился…
— А больше вам, Стасик, ничего не кажется?! — налетает на Стасика злая Настя. — Вам не кажется, что было бы неплохо одолжить мне рефлектор, который вы вчера купили? У вас и так самая теплая комната, а человек, видите, весь заледенел! Здесь дует, как я не знаю где, в моей комнате почему-то самый ветер…
— Сейчас везде ветер! — оправдывается Стасик. — На всем белом свете!
— Да, — подтверждает Елена Михална. — Северный, умеренный до сильного.
— Четыре — шесть метров в секунду! — уточняет Стасик. — Мы тут все вымерзнем!
— Вымерзнет он, как же! — вечером развлекает разговором Настя залепленного горчичниками Иннокентия Валерьевича. — Жди от него. Такие до ста лет живут. Ест за двоих, щеки красные, сейчас вон по утрам в кухне минус восемь, а ему хоть бы что, конечно, что ему сделается, таких хоть вьюга, хоть потоп, ничего их не берет. Это ты у меня, Кеша, человек интеллигентный, духовный — вот у тебя какие ноги холодные… Ну ничего, сейчас я тебе третью пару носков дам, я как раз заштопала. Ляжешь под одеялко и будешь спать спокойно.
Иннокентий Валерьевич действительно спит спокойно, а вот Настю мучают кошмары. Ей снится, что она пьет в подворотне с сантехником Костей. И Костя хватает ее за ноги ледяными руками. “Что вы себе позволяете!” — кричит Настя и просыпается. Проснувшись, она обнаруживает вместо ледяных рук Кости ледяные ноги Иннокентия Валерьевича.
— Кеша, — неуверенно предлагает Настя. — Может, температурку смерим?
Температурка оказывается 35 и 4, к утру, она падает до 29, к обеду становится 20, к ужину — 15 и 6, а когда она делается один градус, с Иннокентием Валерьевичем начинают происходить необратимые изменения. Утром следующего дня, когда Стасик в тулупе и валенках готовит на кухне завтрак, к нему подходит ошарашенная Настя и деликатно трогает его за рукав.
— Стасик, — просит она, — пойдите, пожалуйста, посмотрите… У меня там Иннокентий Валерьевич что-то не очень… Что-то, кажется, не того… Заледенел.
— Обалдеть! — восхищенно смотрит Стасик на лежащего под окном с видом на вьюгу ледяного Иннокентия Валерьевича. — Никогда такого не видел! Ни хрена себе снегурочка!
— Я так и знала! — рыдает Настя. — Я так и чувствовала, в нашем жестоком и холодном современном мире настоящий мужчина обречен на гибель. У него не вынесла душа поэта.
— Ну-ну, Настенька, — успокаивает Настю Елена Михална. — Возьмите себя в руки. Не рыдайте. К чему теперь рыдания. Вы знаете, нам звонили из домоуправления. Костя вышел из запоя и сегодня обещал сделать нам отопление. К вечеру у нас будет тепло!
— Ах, Боже мой! — заламывает руки Настя. — Ведь Кеша совсем чуть-чуть не дождался этого прекрасного события…
— Да-да, — философски размышляет Елена Михална, — лучшие люди всегда уходят преждевременно.
— Лучшие люди всегда приходят вовремя! — радостно вваливается в прихожую сантехник Костя. — Щас все сделаем в лучшем виде, не переживайте, хозяйка!
Костя ловко подхватывает с пола отпиленный кусок трубы и мастерски припаивает его обратно на законное место.
— Ну вот! — носится он по квартире, подкручивая какие-то гайки у батарей. — Вот и славненько, щас все будет! Это в 30-й квартире засорилось, я в три минуты продул. А то все кричат: стояк менять надо! Да этот стояк здесь с 1902 года стоит, как дом поставили! Стоял стояк сто лет и еще столько же простоит! Каждый раз менять не напасешься!
Чтобы подойти к батарее в Настиной комнате, Костя перекладывает ледяного Иннокентия Валерьевича на комод, но перекладывает неудачно. Иннокентий Валерьевич падает с комода Косте на голову, разбиваясь об нее на миллион ледяных осколков.
— Твою мать! — трет голову под кепкой Костя. — Кажись, производственная травма. Надо бы полечиться.
— Сначала тепло дайте, — выходит из себя Елена Михална, — а потом лечитесь! Вы с середины октября лечились! У нас тут из-за вас человек просто в ледышку превратился! Управы на вас нету!
Костя поспешно, от греха подальше, убегает давать тепло, а заплаканная Настя елозит коленками по полу, собирая осколки Иннокентия Валерьевича в тазик.
— Настя, — щурится близорукий Стасик, — вы же взяли мой тазик! Я хотел рубашки замочить…
Коленопреклоненная Настя кидает на Стасика гневный взгляд:
— Вы, Стасик, уже вообще… Вы бы еще шнурки погладить собрались! Ну-ка срочно помогайте мне, сейчас включат отопление, и Иннокентий Валерьевич растает по всей комнате. Будете потом ходить, разносить его своими ногами по квартире.
Кое-как Настя со Стасиком сваливают остатки Иннокентия Валерьевича в тазик и несут его на кухню.
— Вы только подумайте! — восхищается Настя, фасуя Иннокентия Валерьевича по трехлитровым банкам. — Как он бросился на этого Костю! Вот что значит настоящий мужчина! Дон Кихот! Прыгнул, как барс!
— Снежный барс? — интересуется нетактичный Стасик.
— Можете намекать сколько угодно! — воинственно выпрямляется Настя. — Да, это судьба выдающегося человека в современном мире. Человек замыкается в себе, леденеет и разбивается. Вспомните судьбу поэта Блока…
— Сейчас ваш выдающийся человек растекаться начнет! — радостно сообщает Елена Михална, чутко прикладывая руку к батарее. — Кажется, уже теплеет… Все-таки молодец Костя, так ловко все приделал…
— Просто фокусник, — соглашается Настя. — Елена Михална, ко мне уже не лезет, можно я часть банок в ваш холодильник поставлю?
— А вы их закатывали? — критически обозревает банку Елена Михална. — Раз закатывали, можно не ставить в холодильник, и так не испортится. Вы их, вообще, долго хранить собираетесь?
— Всю жизнь, — удивляется Настя, — это же память.
— Женская сентиментальность, — посмеивается, заваривая чай, Стасик. — Будто я не знаю, чем это кончится. Вам в вашей микроскопической комнатке эти банки мешать начнут, вы их в коридор выставите, и все о них спотыкаться станут.
— Не все! — с отвращением смотрит на Стасика Настя. — А только вы. Если вы ничего не видите, нужно идти к врачу и выписывать новые очки. Или давайте в коридор лампочку поярче вкрутим…
— Да что вы, Настенька! — пугается Елена Михална. — У нас там такая проводка, что тут все закоротит. Надо бы электрика нашего вызывать, Петю, может, придет…
— Не раньше чем через два года! — информирует Стасик. Ему еще два года сидеть осталось.
— Ну вот видите, Настенька, — наливает себе чаю Елена Михална.
— Конечно, в коридоре такая темень, обязательно кто-нибудь об ваши банки навернется. Зачем вам их все у себя хранить? Отдайте половину его жене, она, кажется, тоже имеет отношение.
— Я думала, — признается Настя, — но я боюсь, она неправильно поймет. Она его вообще никогда не понимала.
— А ребенок? — заступается Стасик. — Он-то чем виноват? Не хотите с женой иметь дело, отдайте пару банок ребенку. Дождетесь, как он будет из школы возвращаться, подойдете к нему, так, мол, и так, малютка, это тебе на память об отце… Твой отец погиб как настоящий мужчина, мстя обидчику…
— Этот малютка, — отзывается Настя, — уже в седьмом классе. Он после школы идет анашу курить с друзьями, я их боюсь. Может, послать банки посылкой?
— Да что вы, Настя, смеетесь? — удивляется Елена Михална. — Будто не знаете, как наша почта работает. Письмо в черте города неделю доходит, а вы говорите — посылка. Они ее там вообще потеряют куда-нибудь. Лучше пару банок жене просто под дверь подбросить.
— Выкинет! — сомневается Стасик.
— Да вы что! — машет рукой Елена Михална. — Ничего не понимаете в женской психологии. Кто ж выкидывает трехлитровые банки, они в хозяйстве самые полезные…
— Банки-то она точно оставит… — размышляет Настя. — А то, что внутри, запросто может и вылить…
— Так надо этикетку наклеить! — советует Стасик. — Как вот на варенье клеят, чтобы не перепутать. Что-нибудь строгое и простое, вроде: “Ваш муж и отец”.
— Прекрасно! — соглашается Елена Михална. — Очень симпатично. А Костя наш, вы заметили, просто волшебник! Батареи прямо горяченные!
— Нужно банки с Иннокентием Валерьевичем от батарей отодвинуть, — беспокоится Настя, — чтобы не взорвались…
— Да вы попейте сначала чайку, Настя, — хлопочет вокруг Насти Елена Михална. — Вы, детонька, и так этому Иннокентию Валерьевичу всю жизнь посвятили. Все-таки рядом с настоящим мужчиной женщина как будто всегда находится немножко в тени, живет только его интересами… Поживете хоть теперь для себя, Настенька. Попейте чайку, конфетки вон берите…
— Спасибо! — берет чашку Настя — Действительно, я, если честно, немного устала за последнее время. Эта Кешина болезнь, она у меня все силы отнимала. И еще холод этот, на улице вьюга постоянно…
— Да уж! — подтверждает Елена Михална. — Климат у нас, конечно, кошмарный. А время такое, я прямо не знаю, и люди такие жестокие. Кого угодно доведут до чего угодно. Вот был последний настоящий мужчина — и посмотрите, до какого состояния его довели!
Все с минуту смотрят на разлитого по банкам настоящего мужчину Иннокентия Валерьевича, потом Настя поспешно уходит рыдать в свою комнату. Нарыдавшись, Настя засыпает, а Елена Михална со Стасиком до ночи сидят на кухне, наслаждаясь наступившим в квартире долгожданным теплом. С утра Стасик встает раньше всех и первым обнаруживает, что банки с Иннокентием Валерьевичем, забытые накануне у батареи, взорвались.
Чертыхаясь, Стасик вытирает пол, выкидывает осколки и выясняет отношения с затопленными нижними соседями.
— А что же мы Настеньке-то скажем? — ужасается Елена Михална. — Куда Иннокентий Валерьевич делся?
— Скажем… — соображает Стасик, — жена пришла, забрала. Позвонила с утра и говорит: пришла за своим мужем. Ну, мы ей и вынесли. В сумку сложили и отдали.
— Очень симпатично, — одобряет Елена Михална. — Да на самом деле и к лучшему. Настеньке полегче станет. С глаз долой — из сердца вон. И коридор опять же загромождаться не будет, и вообще с этими настоящими мужчинами одни проблемы. Он себе донкихотствует в свое удовольствие, тоскует себе, разбивается, а людям потом в коридоре не пройти. У нас здесь еще темнотища такая, что прямо вообще. Может, все-таки попробуем вызвать электрика. Петя сидит, но, может, у них там есть другой? Пойдем в эту их контору прямо с утра, да и возьмем его за хобот тепленьким.
ПИСЬМА В РЕДАКЦИЮ
Бывают в жизни ситуации, разобраться в которых сам человек не в силах. В таких случаях человек решает просить совета у любимого журнала и пишет письмо в редакцию. Например, такое:
“Здравствуй, дорогая редакция! Пишет тебе Алёна. На прошлой неделе я на всю жизнь полюбила молодого человека, но он не нравится моей маме, потому что он поэт, а еще он абсолютно все ворует. Скажите, что мне делать, я не могу без него жить, а он у нас с мамой уже полквартиры вынес, в том числе набор серебряных ложек, и нам теперь нечем размешивать сахар в чае. Заранее спасибо, Алёна”.
Шутница редакция отвечает в таком духе: дескать, ты, Алёна, не расстраивайся, это вечная проблема отцов и детей, а чай можно пить и без сахара, для стройности и экономии. Поначалу невкусно, но скоро привыкаешь.
Редакция таким образом поддерживает своих читателей и не дает им пасть духом, потому как на собственном опыте знает, что за каждым коротеньким письмом может стоять сложная жизненная драма. Такая, например.
Воскресным утром дочка тети Гали Алёна спустилась с пятого этажа к почтовым ящикам, чтобы взять корреспонденцию, там впервые увидела поэта Женю и полюбила его на всю жизнь. Что он поэт, было видно сразу, так как Женя весь зарос густыми рыжими усами и густой рыжей бородой, а то, что он Женя, выяснилось чуть позднее. В момент зарождения Алениного чувства Женя как раз воровал газеты из Алениного ящика, поэтому она совсем близко увидела его прекрасные глаза, демонически сверкающие из бороды, и сразу поняла, что не может без него жить. Чтобы завязать непринужденный светский разговор, влюбленная Алёна робко спросила: “Простите, почему вы воруете наши газеты, извините, не знаю вашего имени?” Женя улыбнулся, пожал плечами, помотал головой и из глубины бороды бархатисто отрекомендовался: “Женя”, щелкнув каблуками и целуя Алёне руку. Алёна, убедившаяся за это время в стойкости своих чувств, повела Женю знакомиться с мамой.
Аленина мама тетя Галя была несколько удивлена, тем более что у Алены уже был правильно избранный жизненный путь, который два раза в неделю кормил Алёну в ресторанах, без жилищно-материальных проблем и детей от расторгнутого первого брака. Но Алёна объяснила маме, что теперь она Жене отдана и будет век ему верна, и тут у матери с дочерью случился затяжной семейный конфликт, так как тетя Галя почему-то сразу заподозрила в Жене проходимца, особенно когда после его ухода недосчитались икебаны в коридоре. Этот конфликт с течением времени становился все глубже, к тому же за три следующих Жениных визита пропали соответственно: статуэтка из серванта, ЛФЗ, портрет балерины Галины Улановой, гладильная доска и Аленина похвальная грамота за третий класс школы вместе с рамкой и гвоздиком. И хотя Алёна кричала со слезами, что это просто роковое совпадение, мало ли кто мог украсть, подумаешь — “никто больше не приходил”, сейчас в форточки лазят и в вентиляцию, я по радио слышала, и я не позволю возводить поклепы на моего будущего спутника жизни, да, именно так, у тети Гали все-таки остались некоторые сомнения. Тетя Галя, разумеется, желала дочери только счастья и пыталась перебороть себя и отбросить беспочвенные подозрения, но все равно никак не могла отделаться от безотчетной неприязни к Жене и даже блюдо с пирожными передавала ему без всякой сердечности. Однажды у них чуть не произошел настоящий скандал, когда тетя Галя буквально поймала Женю за руку: “Женя, что вы делаете?”, а Женя в тот момент крал из комнаты книжный шкаф с двадцатитомным собранием сочинений Льва Толстого. В общем, если бы не вмешалась Алёна, тетя Галя успела бы наговорить Жене грубостей, но, слава Богу, удалось как-то превратить все в шутку. После этого случая тетя Галя немного успокоилась и даже исчезновение доставшегося от дедушки концертного рояля перенесла стоически. Правда, к Жене она так и продолжала относиться почти без всякой душевной теплоты и даже периодически пыталась намекать Алёне: мол, доченька, все же у него какие-то странные наклонности, ты не находишь? Но Алёна сразу пресекала все эти разговорчики: мама, прекрати, я люблю его, садилась на пол, так как кресла тоже необъяснимым образом куда-то пропали, и звонила Жене по телефону, милый, я так соскучилась. Звонила, пока был телефон. Когда телефон тоже исчез, Алёне пришлось купить мобильный, а лишившись в свою очередь и мобильного, бегать звонить к соседям.
Вернувшись однажды вечером с работы, тетя Галя не обнаружила в квартире вообще ничего, даже своей зубной щетки и кафельной плитки в ванной, лишь посреди комнаты под голой лампочкой стояла счастливая Алёна в единственном уцелевшем платье. Она причесывалась растопыренной пятерней, глядя на свое отражение в оконном стекле, и сообщила тете Гале дату своего бракосочетания.
Тетя Галя расчувствовалась и всплакнула над быстротечностью жизни, вот уже и доченька совсем взрослая выросла, скоро, глядишь, и внуки появятся, и пошла к соседям одалживать деньги на праздничный ужин в ресторане.
На свадьбе молодой муж был очень оживлен, сверкал из бороды демоническими взорами и украл ковровую дорожку с лестницы Дворца бракосочетаний.
Дальше Алёна с Женей зажили очень счастливо, так что тетя Галя сильно раскаивалась в своей совершенно безосновательной неприязни к Жене, тем более что тот оказался мужем внимательным и необычайно хозяйственным, все в дом, и чего только он в дом не приносил. И мебель, и картины, и комплект журнала “Звезда” за 1985 год, и автомобильные покрышки, а бронзовых чижиков-пыжиков приносил даже два раза.
Таким образом, Алёна и Женя целый год были эйфорически счастливы в браке, пока Женя трагически не погиб, утонув в Неве, когда пытался украсть мост Лейтенанта Шмидта.
Безутешная вдова решила в память о Жене опубликовать в журнале его стихи, но ей сказали, что они все украдены у Лермонтова. Но тех, кто готов бороться за свое счастье, судьба всегда вознаграждает: пока оскорбленная Алёна рыдала в приемной, ее заметил главный редактор, влюбился, женился и сделал своей заместительницей. Так что теперь Алёна уже сама дает дурацкие ответы на дурацкие вопросы читателей, призывает не отчаиваться и приводит в пример собственную судьбу и свое трудное счастье, созданное буквально своими руками. И миллионы читательниц спят спокойно, зная: вот сильная женщина Алёна, которая боролась за свою любовь и теперь счастлива в браке, и все у нее получилось, а значит — получится и у нас, помрет Женя — выйдем замуж за Петю, какая разница, ведь главное — это настоящее сильное чувство, а чай можно пить и без сахара, для стройности и экономии.