Поездка к Любови Майковой
Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2006
Что отличает наивное искусство?
В каждой стране таких художников называют по-разному: любители, воскресные, дилетанты, самоучки, художники Святого Сердца, инситные (лат. insitus — естественный, искренний) и т. д.
В России чаще всего словосочетание “наивное искусство” и термина “примитивизм” означают одно и то же, что не совсем справедливо. Примитив (лат. primitivus — первый, ранний) — скорее всего, стиль, обозначающий визуальные представления мистических верований и культурных влияний людей древних цивилизаций. Для него характерны упрощенные, легко узнаваемые и рассчитанные на зрителей приемы изображения. Цвета и материалы сильно ограничены. Черты его активно используются в современных художественных направлениях.
Наивное искусство — это самостоятельный стиль, окончательно сложившийся в XX веке. Наиболее известные художники —А. Руссо, Л. Вивен, К. Бомбуа, И. Генералич, бабушка Мозес, Н. Пиросмани и др. Как и любое искусство, оно не имеет четких разделительных линий, но его выделяют: искренность передаваемых чувств (на наш взгляд, главное свойство); яркий колорит; повествовательность изображения; неподражаемость, стилистическая независимость; применение осторожного, упрощенного подхода с преувеличенным вниманием к второстепенным деталям; буквальное описание воображаемых сцен, предметов и т. д.
В отличие от народного искусства, которое развивается на коллективных, поданных через поколения истоках, или “ученого”, зачастую несущего традиции творческих школ и союзов, оно основано исключительно на индивидуальных началах. Личность художника, его оригинальность и одаренность приобретают определяющее значение. Каждый действительно наивный живописец имеет свое видение и понимание мира, которое уникально отличается от других и является отражением состояния его души. Как правило, это люди с искренним, то есть натуральным (природным), мышлением, не осознающие своего места в искусстве. Они выделяются среди других самодеятельных художников, стремящихся усвоить профессиональное мастерство, и достигают эстетического результата своими собственными средствами. С неожиданной стороны и нестандартно. Поэтому наивное искусство невозможно преподать, а всякая попытка подражать будет подделкой. Также следует отличать наивного художника от бездарного человека, чья рука неоправданно тянется к кисти и краскам.
Наивное искусство — для себя. Художнику не важно отношение зрителей к его работам; они имеют значение только для него самого. Чтобы быть “хорошим”, не надо нравиться другим людям или угождать вкусам потребителей. Он не ставит перед собой никаких “внехудожественных” задач, в том числе — коммерческого успеха.
Дальнейшая судьба произведений ему неинтересна. Нередко, обруганный и осмеянный родными, он продолжает работать, догадываясь, что после его смерти его творения ждет “классическая” участь— помойка. К сожалению, большинство работ утрачивается.
Все принятые правила живописи сломаны в наивном жанре. Художники совершенно не заинтересованы проблемами пространства, композиции, профессионализма, глубинного смысла мироустройства. Письмо для них — нечто похожее на игру в куклы или другие игрушки. С неподдельным воображением они играют красками, формой и цветом, изображая не то, что видят, а то, что знают о предмете или событии. Воспоминания, мечты зачастую являются для них материалом творчества, и, освободившись от трудов, чаще всего в зрелом возрасте, они излагают честно, искренне и свежо. Их картины подобны старой волшебной сказке. Нам нужно только любоваться ими.
Яркой представительницей наива в России стала художница-крестьянка Любовь Майкова (баба Люба). Начала рисовать в 1979-м, закончила в 1993 году. Написала около 400 картин. Ее имя получило известность в 1986–1987 годах и включено в мировые каталоги по наивному искусству. О ней снято несколько документальных фильмов. Работы хранятся в собраниях музеев и частных коллекциях. В январе 2004 года в ЦВЗ “Манеж” состоялась ее первая в Петербурге персональная выставка.
Мое знакомство с художницей произошло более пятнадцати лет назад.
Добраться автотранспортом до деревни Селище Калининской (Тверской) области от старинного города Кимры можно было только сухим летом или морозной зимой. Стекавшие ручьи, болота, сырые места в остальное время года делали проезд невозможным. Две проселочные дороги, с названиями Верхняя и Нижняя, лишь указывали два направления на отлогом берегу Волги. К вечеру одного из дней в конце октября 1989 года подморозило. Мы решились на поездку. Выехали втроем: И. Кузнецов, коллекционер из Москвы, отец Алексий (Остаев), местный священник, и я. На двух “Жигулях”. Второй автомобиль необходим на случай буксирования. Зная, что Верхняя хуже, повернули на Нижнюю. Она представляла собой два высоких промерзлых гребня грязи, вместо колеи — ямы. Так километров двадцать. Доехать до места не довелось. Оставив автомобили в поле, через овраг и луг пешком направились к деревне. Немного поплутали в темноте и наконец-то вышли к небольшому, на два оконца, домику. Обшитый тесом, кусками фанеры, покрашенный светло-коричневым, под высоким и звездным небом он выглядел крохотной мазанкой. Сбоку — деревянная пристройка. Да и сам домик стоял не вдоль единственной улицы, а как-то сбоку. Одинокий, затерявшийся, словно шагнул в сторону лесочка и остановился. Участок под огород вокруг него неумело огражден досками, вперемежку с тыном. Местами густо покрыт сухими зарослями крапивы и лопухов. Похоже, более необходимой, чем грядки, здесь была лужайка, занимавшая бульшую часть земли.
Дорога измотала и задержала нас. Было уже довольно поздно, около двадцати часов. Деревенские спали. Не светились окна и в доме бабы Любы. Дабы не пугать ее, отец Алексий оставил нас поодаль. Расстегнув куртку, так, чтобы были видны ряса и крест, зашел с другой стороны, где находилась глухая стена с низкой дверью. Принялся громко стучать по стене палкой. Затем быстро перебегал к окошку, вслушивался. Так несколько раз… Прошло минут пятнадцать. Становилось заметно холоднее. Надежда, что одинокая старушка откроет нам, таяла, как в доме послышались шум, шаги. Батюшка метнулся к окну, где мелькнула тень. Поначалу демонстрировал бороду, тряс крестом. Баба Люба молча вглядывалась. Настороженно, сквозь занавески, все более и смелее выдаваясь. Затем заставила отца Алексия креститься и читать молитву. Потом, глазастая, выспрашивала, кто это у поленницы стоит? После долгих уговоров и заверений в чистых помыслах, все направилась к двери. Открыла, запричитала. Что за “посольство”? Отчего же вы, ангелы мои, на ночь глядя приперлись? Не плутовать ли приехали?
Напускное ворчание скоро сменилось милостью. По лестнице и коридорчиками не спеша провела нас в “палаты”…
Возможно, так должно быть, когда ожидания необычного оправдываются. Из тьмы, холода и бездорожья мы словно вошли в белый храм, парящий в облаках и наполненный уютом. Как-то неожиданно в избе оказалось натоплено и светло. Картины сразу приковали взгляд. Их было много. Во всех помещениях, на бревенчатых и потемневших стенах они сияли мягко, будто красочные самоцветы: желтые, голубые, фиолетовые, серые, зеленые… Написаны с особым, ярким и теплым колоритом. Даже с невероятной живописной раскованностью! Рам не было. Баба Люба расчетливо протыкала шилом записанный масляными красками оргалит. Привязывала скрученную из ткани “вязочку” — можно повесить. Некоторые выставила на полу.
Чуть пообвыкнув, огляделись. Жилое пространство разделено печью и шкафом вместо перегородок на три части. Проемы между ними плотно задернуты желтыми с рисунком занавесями. Получились горница, кухня и комнатка. Посередине маленькой и тесной горницы стояли покрытый яркой клеенчатой скатертью стол, скамья и стул. Справа, у стены, под темным пологом — аккуратно застеленная кровать с двумя подушками. Видимо, спать еще не ложилась. Это не удивило. Мы наслышаны, что баба Люба легко могла неделями не спать. С другой стороны, вплотную к окну, примыкал “мольберт”. Сама недавно смастерила. Это был ящик из фанеры в виде конуса. С подставкой для картин наверху. Внутри него хранились кисти и краски. В левом углу — икона Николая-угодника. Досталась от матери. Рядом на стене — фотографии в рамках, репродукция портрет С. Есенина, дипломы. Щели между бревен во многих местах заткнуты разноцветными тряпками. Как позже выразилась сама художница — “любочкиными трусучками”. Крашеный шкаф отделял маленькую комнатку на одну кровать. За свежезамазанной печью-“лежанкой”, в глухом углу, выделена кухня. Здесь с трудом умещались стол с ящиками, рукомойник, раковина. На столе электроплита, круглый расписной поднос. Рядом — старый, ламповый радиоприемник, заботливо укрытый салфеткой. Всюду прибрано, чисто и намыто. Слегка доносился запах масляных красок и засушенных трав, которые пучками были воткнуты всюду. Хозяйку не успели разглядеть. Она ушла “сменить наряд”. Гости хоть и незваные, но в радость.
Появилась в другой одежде. На ней было темно-синее платье из толстой ткани, скорее похожее на рабочий халат. На голове — бордовый платок с узором из больших, вышитых золотинкой цветов. Валенки на ногах неровно “зачинены тряпочкой”. Подвижная, веселая, словоохотливая, она никак не выглядела на 90-летнюю старуху. На лице светлая, чистая кожа. Морщинки чуть тронули уголки губ. Глаза — синие искорки. Живые, с лукавинкой, внимательные. Немного слезились, выдавая годы. При маленьком росточке держалась с достоинством, явно осознавая свою значимость и важность момента. Спину держала прямо, голову — гордо. Окончательно успокоившись, немного наигранно пококетничав насчет своих годков и слабеющего здоровья, бросилась на кухню готовить чай. На столе появилась вазочка с конфетами, печеньем и белым хлебом. Позже, добившись нашего согласия, поджарила яичницу, принесла водочку и собственноручно засоленных грибов и огурцов. “Теперь вот мои огурцы”, — показала на картины. За стол не села. Пояснила: стесняется мужчин. Да и питание у нее свое, особенное.
Хлебосольная суета сопровождалась неумолкаемым рассказом о долгой, а “нещястной и беззобразной” Любиной жизни. Кое-что из ее повествования мне удалось отрывочно записать, что-то запомнилось. Попробуем привести это ниже. И заглянем в личный архив художницы, случайно спасенный от огня после ее смерти. Он состоит из переписки, статей, стихов, песен, частушек, откровений русской крестьянки и позволит нам сделать небольшие лирические отступления.
…Явилась на свет Божий Любонька 5 марта 1899 года. В деревне Брюханово, недалеко от Ржева. Всего в семье девять детей было: шесть сестер и трое братьев. Она младшенькая. Отец, Орлов Михаил Григорьевич, — из крестьян, часто плотничал у помещиков Унковских. Брал ее в барский дом. Красивые зблы там. Песни петь любили барышни. В старости отец сторожем при церкви служил. А Люба тут как тут! Помнит, что подсматривала за дюжим дядькой-иконописцем, как осторожно он, “не дыша”, на самый кончик кисточки краску, точно бисеринку, берет. Голубенькую, когда облачко рисует, красненькую — одежды святых. Радовалась, что не отгонял ее “маляр”. Потом закончила один класс начальной церковноприходской школы. “Однаклашка Любашка!” — засмеялась она. C восьми лет стала работать. Пряла, ткала, шила, землю пахала. Особенно шить любила. Платьице, рубашечку, костюмы. Одевала старших сестер и братьев. Молоденькой девушкой пела в церковном хоре. Весь Псалтырь до сих пор наизусть помнит. 150 псалмов! “При императоре Николае Александровиче, — вспоминала она далее, — царь у крестьян кур для налогов не считал, а бараночки ели за пятачок”. Замуж наша Любовь Орлова вышла в 26 лет. За Анатолия Майкова. В 1933 году родила сына. Имя по отцу дали — Анатолий. В этом же году муж погиб. Убили его. Вдовствовала больше пяти лет. Второй муж, Николай Лебедев, был моложе ее на одиннадцать лет. Крепко полюбили они друг друга. Вспоминает его баба Люба часто: “…поживали мы, да кисель деревянными ложками хлебали в деревне Гульцево. Сыночка Бог нам дал — Коленьку. Затем война. Мужа взяли на фронт в 1941-м. Проститься вот с ним не смогла. Однажды с бабами окопы “понаряду” копали в другом месте. Немцы с самолета выбросили им листовки с припевочками: “Московские дамочки, не копайте ямочки. Не пойдут наши таночки по вашим ямочкам”. И верно: их танки не пошли, а наши пошли… Вернулись, мужиков нет. Загалдели бабы: угнали, угнали. В действующую армию отправили. Бежала за колонной мобилизованных 26 километров! Ночью! Еле догнала. Они-то шагом идут, а я бегу… Командир арестовать хотел. Что привязалась? Думал, шпионка я… Когда узнал, зачем бегу, отпустил. Но проститься, даже обнять мужа не разрешил. И караульные не пустили. Пропал Колюшка через год без вести. Погиб, наверное, на Смоленском направлении. Там река есть большая, а моста не было. Не навели переправу… Раненый упал в воду. Утонул. А потом танки по нем ездили… Еще многие смерть нашли… Теперь там, наверное, обелиск павшим воинам-христианам поставлен. Вдовы ходят, поклоняются… Не видит он слез моих… По годам сейчас он как сын мне”.
Много раз позже мечтала, как прощается с Колюшкой. Вернее, как должна попрощаться. Картину хочет нарисовать. На большом листе. Обязательно нарисует! Сохранившуюся его фотографию нитками пришила к своей. Так они рядом. Колюшка и Любушка… Муж и жена.
Обещание между тем не позабыла. Свою мечту “сама сослезами” выразила в картине “Колюшка-Любушка. Прощание” (1990). Сюжет, с ее слов, простой. На берегу стоят двое влюбленных. Они прощаются. Посередине широкой и полноводной реки бросил якорь красивый корабль под парусами. Он доставит новобранца на войну. Жена, одетая в черное платье, последний раз обнимает мужа. Она знает: больше никогда не увидит его. Вода выступает здесь как жизнь и смерть. Вспаивает и кормит. Примет смерть мужа, а затем сына. Уже тревожно шевелятся волны…
Война продолжала разорять Любушкину семью. В 1942 году эвакуировалась из-под Ржева с двумя маленькими детьми и отцом-стариком. Немцы там сильно наседали. От пуль и взрывов уходили. На новом месте, в деревне Селище, где они в конце концов приткнулись, нелегко было. “Смертушка” шла за ними. Похоронила отца. Младший сын Коленька вскоре утонул. Четвертый годик шел ему. Упал с крутого обрыва в Волгу. Быстрая в этом месте стремнина подхватила маленького мальчика. Силенок выбраться не было. Искали долго его. По-деревенски крынку в воду пускали. Где утонет, там и утопленник. Нашли… Cвой долгий стон на девяностом году жизни в стихах выдохнула:
Что ж мой милой Сыночек.
около дуба лежишь.
глазки кария открыты,
разве-с мамой домой не пойдеш
Чтоже тебе моя детка,
дуб дороже мамы родной
Как-же я теперь домой вернуся
Чтоже твоем братишкам
И сестричкам розскажу
Милой мой сыночек.
встань, Мамы тропинку укажи
Чтото я ее теперь не вижу
Господь знает —
Неостаться бо с тобой
Жила крестьянским трудом. От зари до зари спину гнула. Работала уборщицей, затем колхозным “письмоносцем одиннадцать лет ходила — в понедельник один день выходной”. По окрестным деревням “на круг” километра двадцать три будет. Позже — дежурной на телефоне в Селищенском сельском совете. Здесь, при сельсовете, в ветхом прирубе, и жила со старшим сыном. Одно время поселилась в пустующей избе у пруда. Но ненадолго — место низкое, сырое. Ей было под восемьдесят, когда в свой дом вошла. Мужики колхозный сарай разобрали, поставили сруб. Окнами на лес и солнышко. Прочь от деревни. Достраивала, крышу перекрывала “после плутов” сама. Сама и баньку “состроила”. В этом году печь в избе заново переложила. На крышу лазала — трубу класть. “Я и пахарь, и печник, и плотничек, и певчия храма, и художник, для всего мира у Господа”, — перечислила она по пальцам. Все Любонька, букашка такая, умеет! В своей лодке перевозила людей через Волгу. Уставала до смерти, плакала. Говорила о долюшке бабской и какие сны ей приходят. Про соседей: колдуньей прозывают ее. Наверное, за то, как однажды старый замок открыла: “…шпильку вынула из головы, поковыряла, дунула… свись — замок и открылся”. А может быть, что названия и расположение многих звезд на небе знает. Да по ночам к ним летает. Утром, пораньше, пока не забыла, рисует, что видела. Ведь все ее картиночки написаны свысока… Чужая она в деревне. Не вернулась к себе на родину, под Ржев, после освобождения от немцев. Как другие беженцы. Соседки разное судачат… Ну да Бог с ними! Терпи, Люба, терпи…
Но сама она первая с людьми никогда скандалить не начинает. Даже когда чужие куры ее огород разоряют. Сперва скажет раз, другой. Потом, бывает, не сдержать крепкое слово во рту. Попал в вороны — кракай, как оны! Надо быть живыми, а они — “мертвые” люди, ходят “сьёжа”. Да и время теперь такое — одно баловство. Никто не работает. Лен не берут, не вяжут, не треплют. Картошку не сеют. Все самогонку гонят. А я сроду грамма не пивала! Ни на каких гулянках не гуляла. Кроме, где покойников оплакивала. “Война погубила миня. Вот почему что я так стродаю. Потому что я Ржевчанка беженка. Пришла из мешка рубашка, почти нагая, дети голодныя. Соседей — не одного. Не годы губят, одиночество замаяло”, — горько вздохнув, завершила она свое жизнеописание.
“Хоть кошку заведите”, — посочувствовали мы после паузы.
У встрепенувшейся бабы Любы глаза вмиг лукаво заблестели, и ответ наготове: “Была кошка… Ну такая хитрющая кошка! Я хитрая, а она еще хитрее. Я только за порог, а она скок с печки, и на мою подушку спать. Я раз притворилась, будто ухожу, а сама щелку в двери оставила. И наблюдаю. Она тут же на мою подушку — и лежит барыней. Я ее раз предупредила, два предупредила, после снесла за речку. Брезгливая я”.
В семьдесят лет солдатскую вдову Любушку ждал иной “проворот” судьбы. Повстречалась с молодым “художничком” Володенькой. Ему — тридцать пять было. Поразился он чистой и белой кожей, гибким телом ее — легко она в то время “на шпагат” садилась. Пришлись они по душе друг другу. Называл ее Любушкой-Голубушкой, она его — Капелькой. Жили “как муж и жена” более пятнадцати лет. Всякое было. Вместе любили слушать песни по радио. Угадывали исполнителя. Прогуливались по берегу на закате. Ревновала. Однажды было прогнала. Позже, 94-летняя баба Люба иронично, тепло и с улыбкой о нем, к тому времени не менее известном художнике, вспоминала: “…Володю хорошо помню. Но рисовать меня он не учил. Господь с вами! А он-то мне: я же художник. Пойду на ручей, на природу наслаждаться. А сам… к Мане соседской. К ней ходил все время… снял трусочки Мане… а еще хотели сесть за стол. Ну что же? Пока Люба капусту нарезала, а он с нее трусы снял! Еще ходил к хромой… тайком. А к ней рыбак все ходил. Однажды Володя-под кровать, а ноги с пальцами торчат… Не надо рыбы… Что же ты всегда берешь, а сегодня нет. И трах рыбу по ногам… по Володиным… Утром я ему и говорю: больше не ездить… все говорят, что я проститутка, а ты к Мане ходишь… не плутуй надо мной… хватит! На другой день, вечером у черемухи… идет. Убирайся на три буквы, в США, отсюда!”
Но, как всегда, сама не терпела разлуки, дала бутылку водки соседу Алексею Гавриловичу: “Найди его… пусть приезжает. Любовь — морковь, а не картошка — не выбросишь из окошка!”
Они расстались окончательно в 1987 году. С тех пор никогда не виделись. Лишь посылали друг другу с оказией приветы и посылки с продуктами. Волжская красота соединила талантливых людей надолго. В 1999 году в Санкт-Петербурге состоялась их совместная юбилейная выставка. 100 лет Любушке-Голубушке, 65 — Володеньке-Капельке.
По Капельке всех художников баба Люба раньше убежденно называла “бездельниками и дармоедами. Сын ее Анатолий — сеет, пашет. Вот человек! Они же даже на след его не достойны ступать. Видимо, часто повторяла это. Вседержитель услышал ее. Да и направил по стопам “дармоедов”. Незаметно для себя к восьмидесяти годам стала она рисовать. Карандашиком на чайных обертках. Поначалу — домики. Затем своего Капельку… Через три года взялась за гуаши. В 1985 году, в возрасте 86 лет, освоила живопись маслом. Это московский художник и коллекционер В. Мороз привез холсты, краски.
Так все и началось. В Москве ее картины выставляли! Люди хорошие приходили их смотреть. “Глядите фотографию. Знаете здесь кого? Это Елена Обрасцова — именитая певица. Рядом с ней Альгись Журайтесь — дирижер. И я тут же, как тое Макарушка, с ними. Вдвое меньше ростом. Чудеса!” По центральному каналу телевизора Любоньку показывали. В “ольбомах” напечатали. “Лариуата” заслужила, девять дипломов и “почотных” грамот девять штук — не перечесть, чем Иисус Любушку наградил! На весь мир Господний прославил! Гости зачастили. “Посольства” принимала, своими “трудами” одаривала. Киношники с “зенитками” понаехали… Наши и даже “загроничники”. Чудные люди! Заставляли ходить туда-сюда, да одежду разную надевать. Но ее не волнует, что увидит себя там, что нет. Бог с ними, все равно. Лишь бы люди видели!
На вопрос, почему поздно по годам рисовать стала, ответствовала: “Раньше просто некогда было. Как время освободилось от трудов, захотела воспариться, жизнь украсить. А когда рисуешь — мысль занята, вроде нужды и горя нет”.
Кто же научил рисовать? “Никто меня не учил! Разве можно этому научиться? — искренне вопрошала она и убежденно отвечала себе: — Рисовать никогда не учат! Это Бог дал или нет”.
Мы не могли не согласиться с житейской мудростью, удивительным образом близкой к воззрениям Л. Толстого. Его пониманию искусств и вредности обучения им. Признали — Капелька лишь подтолкнул ее к рисованию. Говорить же о них как об учителе и ученице нет ни малейших оснований. Слишком они разные по манере и технике письма. Более чем личных отношений у них не было. Если не считать учебой подсказки: “Зачем же ты, Любушка, водой красочку разбавляешь? Уж лучше лампадным или растительным маслом!”
“Таких, как я, художников только двое: я и Пиросмани, — продолжала баба Люба, — но я лучше! Впрочем, какая я художница? Скажете тоже… Не художница, придумщица я. Все из головы понапридумываю!”
Речь свою часто разбавляла шутками, пословицами и прибаутками. Наши редкие высказывания парировала рифмой. Говорила, словно выговаривалась. Много накопилось. Румянец проступил на щеках, помолодела. Неосторожные обращения “баба Люба” поправляла: зовите меня “тетей Любой”. Нацепив на нос очки в круглой оправе, читала вслух свои “сочинения”. Стихи, записанные в альбом для рисования и на отдельных листах:
Жизнь нешея. Шею повереш
Но жизнь Невернеш. До живеш
И шею не повернеш. Жизнь, она похоже
На ненастною погоду. То дождь
То снег. И от Соллнце снег нетаит
Так и в жизни бывает, все получаеться
Без бури разлучаются. Смерч нето
делает Я рада за таких прощай
недорю А Вышняго благодарю.
соч. Майкова Л.
1986 год. 24 Августа
* * *
Когда умру,
Когда скончаюс.
Ко мне-на кладбище приди.
На моей могилушки
Креста не будет
А ты березку посади.
А на мою березк Соловей-
Прилитит-просвищет.
И опять улитит
А моя Березонька одинока-
Стоит. Кочаеться. Любушке поклоняется
Миру—мир. А Господу слава
* * *
Не горюй моя милая детка. Не горюй
не печалься одна
Поверь пройдет твое горе. Как после шквала
волна
Одной горе нести не возможно. Ты погибнеш
как по утру роса.
А ты выйди утром раньним. Возеленой волесок,
повстречаешь первою березку
Поздоровойся и сять. Я пришла к тебе родная
принесла свою печаль —
Взгляни на ее зеленыя веточки.
Точно венчальной венец наглаве
Березонька встала подвенец, и твоей печали
будет конец
Не тои свое тайны, откройся вовсем. Некому
она не розскажет.
Не кому не подарит. А твоему сердцу
подскажет.
Как дальши жизнь продлить.
Миру — Мир, А Господу Слава.
Сочиняла Майкова Любовь Михайловна
* * *
Скоро Любушка умрет.
А друзей у нее много,
Ради Бога Вас прошу
Не губите цветы не рвите
Не клодите на мою могилу
Господь снами что их много
Милое друзья прошу Вас ради-Бога.
* * *
Боже-Боже воздержися
Не охото мне с Белом свето попрощаться
у миня друзей много
я сними не хочу прощаться ростаться
Ленинградцы помогите
Чтобо я с Вами, могла общаться
* * *
до восмидесятцвосмогогода мимо Любушкиной
Изобочки. Каждый день несколько раз
Сомолет Летает, а Любушка старушка
дровца уклодет. Летит летит над Любушкой
увидел? а Любушка издалека старой рученькой
усталой, ласково помашет. а с Сомолета
Ангел Божий тоже узорил. принаклонит —
Сомолет Лампочкой посветит. А тетя Люба
вослезах приноклониться ему ответит потом
Машет. По вернется иногда и опять наклоны
А Любушка машет якобо к сибя приглашает
рученьками машет. а Сомолет сьее молитвой
дальше продолжает. Это чудо есть святое
иду за грибами. вижу и миня видет кругом
облетает прикочнеться восторонку лампочк
мигнула
я смолитвою вослезах плохо и тропинку вижу
будет-будет, тибя скорбящий спутник Ангели Навеки
и Никола Чудотворче.
Сочинения Майкова Любовь Михайловна
Истинная правда
Про лес вспомнила. Часто летом ходит по грибы-ягоды. Бывало, в день по два раза. За вышку, а до нее — десять километров. Но не тяжело шагать малышке Любушке с двумя огромными корзинами, полными грибов. С каждым деревом поздоровается, поклонится. Сядет под березку, погорюет, поплачет. Послушает “соловьюшку”. Любимую поляночку Есенинской назвала. А по ней речка Синеглазка протекает.
У Любушки-Голубушки стих и на это имеется:
На Есененской поляночке
У крутого бережка
Протекала речка синиглазка.
Кудри белые волной
А у речки три березки
Под росли одна к одной,
вот три сестрички,
у речки синиглазки
А туда тропиночка узка
про беруся нагляжуся
у Березки сяду я
Ах ты многоценный
Сережи Есенин, хорошобо было ой
Если бо можно было, чтобо на речки синиглазки
встретится с тобой.
Слова сами собой являются. Вот еще есть (показав на портрет С. Есенина, приглянувшегося человека и молчаливого собеседника):
Лес ты мой лесочек
Лес ты мой Лесенин.
Посмотрелобо я
Коков был Есенин
“У кого душа без глаз, тот всю жизнь проживет и ни разу голову к небу не запрокинет”, — заключила она и отложила в сторону заветный альбом.
Иногда, не забыв пожаловаться на по-прежнему слабеющее здоровье, пускалась приплясывать и петь. Пела правильно, проникновенно и молодо. Где надо — “сопрантом”. Предварительно пробуя и настраивая голос. Песен помнила много, исполняла по одному куплету.
В заразительном пении чувствовались бодрость, надежда, печаль… Звучали народные песни, давно забытые романсы. Откуда знала их? Как помнила, Бог весть…
Незаметными оказались часы, проведенные в гостях у “придумщицы”. Напрочь исчезла внушительная разница в возрасте. Какие престарелые годы, немощь! Душевное здоровье, ясность суждений, юность духа Любови Майковой восхитили. Мы словно припали к источнику первозданности и художественному переосмыслению жизни. К чистоте и непосредственности наивной художницы, красочному празднику души. Искренне, по-детски, высказывает она чувства, как и принимает их, черпая глубоко народное, что давно знает и только теперь нашла возможность выразить. Картины — это продолжение ее размышлений, мечтаний и воспоминаний о любви, одиночестве, бездомности, утратах.
Ближе к полуночи стали собираться. Заказала привезти ей “особенной” еды: детское питание для самых маленьких “Малютка”, “два ботона” и “самых лутших конфет шеколадных”. Как выяснилось, ничего другого в пищу она не принимала. Получив утвердительный ответ на вопрос, можно ли что-нибудь купить из замечательных картин, отобрали четыре работы. Без очередной рифмы от бабы Любы не обошлось: “Подариш уехал в Париж — остался купиш”. Заплатили твердо запрошенные по 300 “рублев” за каждую. Деньги, да еще немалые по тому времени, являлись единственным доказательством соседям, что она “все-таки художница, а не якобо помешалася”.
P. S. Ушла из этой жизни в вечную Любонька 23 марта 1998 года. В Доме-интернате для престарелых и инвалидов города Кимры, ставшем ей последним пристанищем. Годок до ста лет не дожила. Да с мечтой: “Новым коленкором покройте после савона миня. Красивый плоточек с цветами на подушку в гробу. И венок ненадо красиво будет… а другой плоточек повяжите с кружевами…” Только денег, что на смерть копила, давно не было — “плуты горбачевские и ельцовские постарались”. Завернули знаменитую художницу в простыню. Повезли на кладбище закапывать… Районное начальство озаботилось. Сколоченный наспех гробик вдогонку отправили. Похоронили рядом с младшим сыном. Спи, Любушка… Незабудку голубую Ангел с неба уронил.