Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2005
Татьяна Георгиевна Алферова — автор трех поэтических книг, член Союза писателей Санкт-Петербурга. В “Неве” публикуется с 1998 года. Живет в Санкт-Петербурге.
Геракл (Страх)
Во время бессонницы тяжелей всего под утро. Перед рассветом изнутри, в солнечном сплетении, тебя начинает сосать пустота. Раскручиваясь по спирали, по часовой стрелке, она выпивает тебя целиком: виток, еще один, и вот тебя уже нет, остался голый страх, занимающий в пространстве объем, равный объему тела, но это формально. На самом деле страх больше.
Как я умру? Если бы знать заранее и подготовиться, но как? Остановится сердце ночью — просто так, мгновенно, и утром я не проснусь? Нет, ведь утра не будет. Или я долго буду лежать еще живой, но обездвиженный в квартире, пока через три-четыре дня, не меньше, не спохватятся на работе? Жизнь будет медленно вытекать из меня под безучастным потолком, видевшим смерть уже дважды.
Мама умерла, когда я заканчивал школу, и соседка сказала после похорон: “Ты рыдаешь так, будто никто никогда не переживал подобного горя. Конечно, это несчастье, но оно происходит со всеми. Люди смерть детей и то переживают”. Тогда я понял, что она так и не простила мне разбитого стекла в своей машине и кражи магнитофона, хотя родители все ей вернули — идиотка. И еще я понял, что у меня никогда не будет детей. Мне тридцать восемь лет, и я больше не покупаю книг — кому я их оставлю? Самому хватает тех, что уже есть. Мама умерла сразу, в отличие от отца, который делал это долго и тщательно, как все, что он делал: сперва дома, потом в больнице.
Странно непрочно мы устроены. Какая тонкая у нас кожа, какие хрупкие сосуды. Герой какого-то романа, читанного еще в детстве, умер оттого, что ему вырвали зуб. Мои зубы болят постоянно. Не знаю, найдется ли хоть один здоровый.
А отец? Он наверняка понимал, что с ним происходит. Что они чувствуют, обреченные? Я лгал ему. А он злился, кричал, что подыхает, ему важно было, чтобы я согласился. Нужно ли соглашаться с ними? Лгать, между прочим, тяжелее. У отца врожденный дефект ногтей на больших пальцах, как у меня. Я смотрю на свои пальцы, и мне жутко, словно вижу его руки, как они бегают по одеялу, цепляются за ткань, за жизнь. Странное чувство, словно этот дефект дает мне дополнительный срок, словно смерть не имеет права заставить одинаковые пальцы скрючиваться в агонии дважды.
Мне тридцать восемь, пусть еще тридцать, ну, сорок — это не срок. Какой смысл ремонтировать квартиру, покупать новый смеситель взамен теперешнего, вечно текущего, если через сорок лет все равно все кончится? Ненавижу временное. Вера в вечную жизнь, переселение душ — какой бессмысленный миф! Вечности не существует даже для звезд. Как пережить обыкновенный чайник? Хрупкие амфоры прошли через века, а уж эта-то никелированная тварь попрочнее будет.
Если бы моя жизнь сложилась по-другому, если бы я женился, завел детей, устроился на престижную работу, разве что-нибудь изменилось бы, разве это бы меня защитило? Как старики не боятся вставать по утрам с постели, как не боятся ложиться в нее вечером — вдруг это в последний раз? Человек вздрагивает, засыпая, потому что пугается перехода в новое состояние — в сон: это этюд, репетиция смерти.
Мне исполнилось пятнадцать в то лето, а ей девятнадцать. Она учила меня целоваться на кровати с пружинной сеткой. Я знал, чисто теоретически, по рассказам одноклассников, что должно произойти и как я должен вести себя. Целовались мы долго, помню, что у меня затекла нижняя челюсть. Я потянулся выключить свет, ибо полагал, что все девушки предпочитают темноту, стесняются. Тогда-то у меня и случилось “это”… Удивило и напугало количество излившегося, показалось, что жизнь, кровь проливается наружу, в пустоту. Исчезло тянущее напряжение, но тотчас появилось, уже в другом месте, в солнечном сплетении. Так я первый раз познал пустоту внутри себя. Это тоже была репетиция смерти. Все мои последующие женщины одаривали меня пустотой и неблагодарностью после соития с той же регулярностью, с какой происходили наши встречи. Я перестал встречаться с женщинами.
Так бы все и продолжалось, кабы не Люся. Мы познакомились случайно, когда я пришел в ЖЭК брать форму 9, неизвестно для чего понадобившуюся на работе. Оказалось, что наша паспортистка сидит в ЖЭКе, а не в отделении милиции, как обычно. Справку мне выписала именно она. А через неделю я пришел снова, чтобы вызвать водопроводчика, починить чертов смеситель в очередной раз. Люся была столь любезна, что сама пришла с ним вместе и проследила, все ли в порядке. Поахала на мое холостяцкое жилище, пообещала помочь с ремонтом. Я нерешительно отказался. Через неделю снова появилась, не помню, по какому поводу. И стала приходить регулярно.
Нет, я не вчера родился, конечно, меня посещала мысль, что, с точки зрения лимитчицы, проживающей в общежитии, куда ее устроил на птичьих правах брат-милиционер, я весьма выгодная партия. Опять же знала наверняка, что я один в квартире прописан. Но сейчас подобные соображения я отметаю. И вот почему. Дело вовсе не в Люсиной наивности и неприспособленности. Уже полгода, как мы знакомы, а “тот самый” рубикон не перейден. Разве стала бы женщина, горящая желанием заполучить мужа с площадью, так вести себя? Ведь она ничего не знает о моем Страхе, мы никогда не обсуждали это. Все мои предыдущие дамы пытались соблазнить меня буквально со второй встречи, особо нетерпеливые приступали к делу тотчас, во время первого визита. Процесс у них со мной шел достаточно однообразно, ни одна не помогла мне избавиться от пустоты, а, напротив, усугубляла, выказывая разочарование тотчас после завершения — какая там благодарность! Думаю, что Люся была бы благодарной после… Ведь сейчас она радуется любой мелочи, любому знаку внимания с моей стороны. Разительный контраст! И никаких поползновений на близость, напротив, Люся считает, что близость допустима только в том случае, если люди живут одной семьей, то есть достаточно привыкли друг к другу и могут довериться. Пока она избегает даже поцелуев. Какая тонкость в совсем молоденькой женщине.
Не помню, что такое мы обсуждали и что именно я сказал, но почему-то Люся решила, что я сделал ей предложение. Наверное, я не имею ничего против, только не так быстро. Может быть, это спасет меня от Страха. Но Люся форсирует события. Сегодня мы весь вечер проговорили, верней, она проговорила о предстоящем ремонте и следует ли делать его капитально или слегка навести порядок. Люся хочет — в перспективе — поменять квартиру на двухкомнатную, а там уж развернуться. И надо все успеть, пока не родился ребенок. Странно, что она говорит о таком, мне казалось, что девушки стыдятся подобных предположений. Но она подробно описывала, как обустроить кухню и ванную комнату, со знанием дела рассуждала, как лучше перепланировать существующее, как сломать перегородки, что для этого потребуется, какие материалы пойдут на обшивку стен в прихожей, а какие на кухню. Ушла, когда до закрытия метро оставалось полчаса. Оставаться, разумеется, и не подумала, хотя от меня до ее работы — два шага. Но я ее понимаю. В итоге у меня очередной приступ бессонницы. Пустота еще не начала атаку, и — вдруг — сегодня пронесет, повезет? Думаю обо всех хлопотах, связанных с переездом, а перед этим надо еще найти подходящий вариант новой квартиры. Все перипетии займут не менее года. А если делать такой ремонт, какой хочет Люся, с перепланировкой, не уложишься и в десять лет. Снимать старые полы, заново бетонировать, настилать новые. Менять перегородки, значит, месить бетон прямо в квартире, что ли? Совсем я не разбираюсь в подобных вещах. Люся утверждает, что почти все можно сделать самим. Но хватит ли у меня умения? И сил? А ребенок? Ребенок, которого у меня не должно было быть. Жить вместе с орущим существом, устраивать его в школу — сейчас со школами большие трудности, на работе мои сослуживицы столько об этом толкуют. Сам себе напоминаю умную Эльзу. А если со мной что-нибудь случится? Кто позаботится о них, о Люсе и ребенке? Кто будет оклеивать фенотексом стены в прихожей? Как страшно, должно быть, умереть, зная, что твой ребенок еще мал и не может позаботиться о себе.
Люся говорила очень убедительно, она не знает, не представляет, что такое смерть. Столько сил потратить на устройство собственного гнезда, чтобы все оказалось бессмысленным. Допустим, все завершить, наконец-то вздохнуть спокойно и — прожить от силы год-два. Потратить драгоценное время на суету, заморочки, не успеть воспользоваться. Еще я боюсь этого ребенка: в борьбе с его болезнями пройдут драгоценные годы, не успеешь оглянуться. Бесконечность, пусть кажущаяся, неба с высоты моего десятого этажа отступит перед пеленками, тетрадками с его непроверенным домашним заданием. Сейчас я стою на балконе, пустота еще не согнула меня, не загнала в угол дивана, я могу, выпрямившись, смотреть вверх, на звезды, в условную темноту. На что я собираюсь потратить свою жизнь? Непрочны и балконные перила, хоть врезаются в ладони. Мама умерла, когда ей как раз исполнилось столько же, сколько мне сейчас. А вдруг мне отпущено всего ничего? Отсчет начался, и, может, уже завтра все произойдет? Должен я что-либо чувствовать заранее? О каком ремонте может идти речь! Вот он, ночной воздух, звуки шоссе, больные деревья под окном — как много всего — надолго ли? Боже мой, я все же хочу этого ребенка, пусть он станет моим продолжением, может быть, я смогу что-то чувствовать потом, через него. Нет, не бывает. Как мне успеть, когда собственная жизнь оказывается быстрее меня. Невыносимо терять ничье небо, ничьи деревья. А если своего ребенка? ведь, умирая, ты его теряешь: он-то остается здесь. Остается, чтобы умереть в свою очередь и тем умножить и мою смерть: вот бесконечный ряд. Начинается, началось знакомое жжение в подвздошной области. Как страшно не знать, сколько, сколько еще. Что следует предпринять в первую очередь, с чем не связываться. И Люсю, Люсю я тоже потеряю, я старше ее почти на двадцать лет, а женщины в принципе живут дольше. Ни от чего она меня не спасет, ее волосы цвета небытия, легкого серого оттенка только притягивают неизбежное. Вдвоем страшнее. Ко всему прочему, терять и ее. А если она первая умрет от родов? Как хочется увидеть солнце, невыносима тьма, невыносим страх, а пустота все ближе. Вдруг уже завтра? Или сегодня? Как тяжело не знать, увидишь ли следующее утро, невыносимо. Увидишь ли ее. Увидишь ли своего ребенка, еще не зачатого. А если все кончится вот-вот, вместе с пиком приступа? Крутит пустота, крутит. Еще минута, и все. Как страшно, Господи, не могу больше. Не могу терпеть неизвестности, страха своего, пустоты ненавистной. Еще секунда — и меня скрутит, не смогу разогнуться. Но последний шаг, навстречу ей, пустоте, за балконные перила я успею сделать. Пальцы как плохо сгибаются. И колени. Не успеваю. Быстрей перенести вес тела. Как ударил — неужели все? — воздух навстречу.
Даже там, за порогом, на выщербленном асфальте, он казался смешным из-за крайне нелепой позы, которую случайно приняло его тело.
Гибель богов
Все началось с того, что он умер. Первая реакция была несколько истеричной. Его лучший друг наливался мрачной растерянностью, а близкие дамы роняли частые слезы и шепотом уверяли одна другую, что это именно она, нет, никакой мистики, послушайте, вы же знаете, я не суеверна, но такое совпадение, как раз прошлым летом я сказала ему в шутку, что собрать всех вместе можно разве что на похороны. А он засмеялся и ответил: это будут мои похороны, тебе-то ведь даже умереть некогда. И теперь мне кажется, что я виновата, что каким-то образом я посодействовала. да нет же, если кто и виноват в кавычках, так это я, потому что утром после Нового года мы с ним на кухне лили воск через кольцо, и я вылила ему крест, своей рукой, и он дразнил меня по этому поводу, в том смысле, что от меня не дождешься ничего хорошего, даже нормального чая у меня в доме нет, только ароматизированный. Нет, ну вы все говорите одно и то же, все так говорят на похоронах, это общечеловеческое, мне и самой-то порой кажется, я имею в виду тот страшный сон, когда он приснился мне уходящим по воде. Дама с репутацией первой глупенькой красотки обходила собравшихся с краткой речью: отчего я ему не дала, — в чем многие справедливо сомневались, делясь на две неравные группы. Первая, бульшая, считала, что все ж таки дала и давала не раз: с какой стати делать исключение именно для него, раз никто из прочих мужчин не остался обойденным. Вторая, меньшая, факт не рассматривала сам по себе, поскольку сомневалась в том, что он высказывал желание подобного рода, они не помнили, чтобы он вообще проявлял сексуальные желания, хотя, кто знает, кто знает… Конечно, он так много работал.
Похороны прошли в меру трагично и в меру театрально. Некоторые испытали истинное отчаяние, а кто так и ужас пред бездной, приоткрывшейся внезапно: он был довольно молод. Но скучать по нему они принялись позже, почти через год после его смерти. Когда случалось несчастье, а то и просто неприятности, они вспоминали его и говорили, что уж он-то наверняка нашел бы выход, вовремя оказался бы рядом, помог, достал, привез, одолжил. Представляете, мне больше некому поплакаться в жилетку, говорила одна, а другой думал про себя уныло и безысходно, что ни за что не развелся бы с женой, не натворил глупостей и не потерял таким образом детей, если бы вовремя ощутил рядом надежное плечо, без всяких там рассусоливаний и долгих советов. Красотка и та уверяла, что все валится из рук, я даже подурнела, неужто старость, кокетничала она, но как-то грустно и незадорно. Она действительно подурнела, стайка ее поклонников сильно потеряла в представительности. Все ветшало, расходились семьи, кончались выгодные заказы и деньги, терялся интерес к любимым занятиям, то у одних, то у других принялись умирать родители, но никто не находил верных слов, служащих утешением. Постепенно становилось ясно, что лучшее и настоящее — уже прошло, счет пошел на угасание, не жизни, нет, но — интересов. Круг распадался.
Время шло и шло, как всегда. О нем не забыли, но рана утраты зарубцевалась, новые утраты, более близкие к собственной судьбе, обступали каждого. Случалось, теряя серебряную чайную ложку, вспомнить, как он размешивал ею кофе или чай в красной, ныне щербатой чашке. Он-то уж точно нашел бы ложку: у него был странный дар отыскивать исчезнувшие предметы. Лучший друг выглядывал из окна, расклеенного весной, и сетовал, что так и не выбрался на рыбалку, одному, без него, не собраться. Первая красотка пускала на тряпки полосатую юбку, мимолетом вздыхая о словах, в меру игривых, что он сказал, когда увидел ее в этой юбке, немыслимо новой и топорщащейся под весенним солнцем, на лодке в заливе, они собирались той весной на заливе.
Когда окончательно прояснилось, что от будущего не стоит ждать чего-то необыкновенного, то есть такого, чего бы не испытали прежде они сами или их умершие родители, жизнь понемногу наладилась. Оказалось, что можно удовольствоваться тем домом, который есть, и той работой, какая подворачивается. Восстанавливались разрушенные, казалось навсегда, семьи, не нашедшие нового счастья в чужих водах; впрочем, иные находили, но счастье оказывалось точно такое же, ни больше ни меньше прежнего. Глупенькая красотка вышла замуж, всех удивив, и родила на старости лет здоровенького мальчика. Ее новенький муж, взглянув на старую общую фотографию, удивился, что за смешной типчик в неприличной панаме так неуклюже выпендривается на переднем плане? Всем стало неловко на мгновение, но никто не захотел заступиться за него. Лучший друг некстати вспомнил, что так и не забрал у него книгу — не то чтоб хотелось ее перечесть, но книга-то своя. Где она теперь? Одна дама по секрету рассказала другой смешной случай, когда он, явившись поздно вечером не к месту, сильно помешал, поскольку застал даму с… ну, ты понимаешь с кем, но, представь, ему даже не хватило сообразительности извиниться и уйти, мы так и просидели втроем на кухне всю ночь. Подумаешь, а вот меня он откровенно подвел, ляпнул, а кто его знает, может, и со зла, а не по недомыслию, прямо при моих, если бы не та сцена, жена ни в жизнь бы не заподозрила и не уходила бы от меня — ну тогда, а сейчас была бы как шелковая, права бы не качала, в общем-то, у каждого есть свой черный ангел, нет, свой черный человек, ты перепутал выражения. Да нет же, это он все время путал одно с другим, смешной человек, что и говорить. А сколько лет прошло, вы подумайте.
Да не смешной он был, а страшный, все эти оговорки никакая не случайность, все выстроено. Он увлекал нас, прямо-таки тащил за собой, знаете куда? Если бы он не умер так внезапно, еще неизвестно, чем бы это все кончилось. Я и так потерял работу из-за его бредней, сидел бы сейчас кум королю, так нет же, погнался за романтикой, а ведь не мальчик уже был. Первая остепенившаяся красотка говорила трагическим шепотом, пока ее муж наливался на кухне темным пивом, не зря же я ему не дала, сами понимаете, с моим-то темпераментом, а ему — ни-ни. Уж как он ни упрашивал, как ни ходил под окнами, уже тогда чувствовала, что-то в нем не так. Уже тогда. Что говорить, он прошелся колесом по судьбе каждого из нас, проехался, ты хочешь сказать; если бы я его не послушала и вовремя сделала маме операцию на глазах; а эти его псевдопредсказания чего стоят, да у него просто дурной глаз, и дети никогда не могли заснуть после тех посиделок.
Они тихонько старели, их дети становились больше похожи на них, чем они сами, дети также мало вспоминали о нем, даже те, которые успели его застать. А если вспоминали, то с глухой неприязнью. Хотя бы к этому, что лицемерить, и ко многому другому тоже они успели приучить детей. Но это была еще не настоящая старость. Раньше, конечно, лет так сто-двести назад, они бы считались стариками, а сейчас, словно пришло второе дыхание, они собирались почти на каждые выходные, дети выросли, только у красотки еще маленький, еще не работает. Они обсуждали свои крепкие дома и далеко идущие планы, кулинарные рецепты, потому что и мужчины заделались яростными гурманами, севооборот, земля, ведь это так интересно, к земле тянет любого нормального человека, где еще и почувствуешь тишину и покой, как не… ну, вы испытали это, естественно, любой мудрый человек приходит к одному и тому же; сколько человеку надо по большому-то счету. Они вспоминали его тоже, но без прежней горячности и злости, обходя его образ негласным, но общим презрением, что, в конце концов, он о себе воображал, что он мог-то? Надо же, придумали — бояться его. Да я первая говорила, что это фигура смешная, а не трагическая или грозная, так уж и первая, он всегда был паяцем, просто мы из деликатности, как же, дождешься от тебя, чтобы ты признался, ну вот, стоило его вспомнить, как мы уже начали ругаться, он вечно вносил смуту и разлад, и не говорите, ладно, давайте о чем-нибудь приятном. И они щурились на солнышко, пока красотка не восклицала умиленно: идет мой сыночек, что это он такой взволнованный, и все умилялись с нею, потому что кто мог ожидать от красотки, что она окажется рьяной матерью, такой по-глупому восторженной и сентиментальной, но мальчишка и впрямь очаровательный, самый младший из всех их детей, даже тех, кто завел вторую, не то третью семью. И мальчишка с прилипшими ко лбу кудряшками, они уже и не помнят, когда сами были такими же, подходил к ним, бледнея от гнева, и бросал в лица слова, сносимые свежим ветром с залива: вы сидите тут как ни в чем не бывало, треплетесь о своих мелких делишках, как будто ничего не случилось, считаете себя порядочными людьми, вы лицемеры и предатели, вы убили его.