Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2005
Дмитрий Васильевич Шаманский родился в 1978 году в Ленинграде. Окончил филологический факультет Санкт-Петербургского государственного университета. Издал книгу стихов “Несказанное слово” (1996), как прозаик дебютировал в “Неве” в 2004 году (№ 1). Рассказ “Рождество” удостоен третьей премии на конкурсе “Невская перспектива”. Живет в Санкт-Петербурге.
1
— Пора, — сказала однажды вечером мама.
Они с папой сидели на кухне, дверь приоткрыта, я все слышал.
— Пора… Мама совсем больна. Надо ехать. Сашурку оставим у Тверских.
— Я думаю, — папин голос, — она захочет и внука увидеть. Неизвестно еще, как долго мы там пробудем.
— Маме ничего говорить нельзя. Хотя она догадывается, конечно…
— Ничего и не будем говорить. Мы просто приедем в гости. На Рождество. В этом не будет ничего удивительного. И Сашурку порадуем: елка, подарки, свечки, игрушки… Природа опять-таки. Да и бабушку он, конечно, не помнит — вот и познакомится.
У меня тогда было три бабушки. И всех трех я хорошо помнил.
Одна — к которой ехать сначала на поезде, а потом пешком через мост и долго в гору.
Вторая бабушка жила недалеко оттуда: надо было только еще сесть на автобус. В прошлый раз мы с мамой съели в этом автобусе целый пакет печенья, а когда приехали, вошли в дом и только разделись, эта вторая бабушка подошла ко мне, улыбнулась, прищурила один глаз и сказала: “Знаешь, что тебе бабушка приготовила? Смотри!” — и протянула печенье. Точно такое же, каких мы съели целый пакет, пока ехали в автобусе.
Третья бабушка жила очень далеко. К ней надо было ехать сначала на поезде, потом на автобусе, а потом на большой машине, прямо в кузове, и еще пешком. Я всегда спал, пока мы ехали туда, поэтому единственное, что знал точно: бабушка живет в деревне.
— Я отправлю телеграмму, что мы приедем шестого, — сказала мама.
Папа ничего не ответил, и некоторое время они молчали. Я вошел на кухню, папа протянул мне руку, посадил к себе на колени и сказал:
— Сашурка, скоро Рождество! Это очень хороший, очень веселый праздник, когда сбываются все желания. Вот ты, например, чего хочешь больше всего?
Очень сложный вопрос. Подумав, решил: конструктор!
— Ну вот! — улыбнулся папа. — Если ты очень-очень захочешь конструктор, в Рождество он у тебя обязательно будет!
— Главное — очень сильно захотеть, — сказала мама. — В Рождество сбываются только самые заветные мечты, потому что этот праздник — волшебный. В этот день родился Бог.
— Кто это — Бог?
Мама с папой помолчали немного, потом мама сказала тихо, глядя мне в глаза:
— Бог очень добрый. Он помогает нам жить и спасает от несчастий.
— И послезавтра, — добавил папа, — мы поедем к бабушке в деревню, загадаем наши желания, а когда приедем, они все сбудутся.
Неожиданно для себя самого я вдруг спросил, чего нельзя говорить бабушке. Теперь родители узнали, что я слышал их разговор. Папа снял меня со своих колен, повернул к себе лицом и медленно произнес:
— Ничего не надо говорить. Мы просто едем к бабушке в гости. На Рождество.
— Пойдем спать, — устало сказала мама и повела меня в комнату.
Перед тем как заснуть, я еще долго думал о том, что послезавтра мы поедем к бабушке в деревню, где родится добрый Бог и подарит мне конструктор. Но бабушке я об этом не скажу.
2
Вокруг пахло снегом и хвоей. Мороз больно колол щеки, ветер обдавал холодом так, что мурашки бежали по спине и кружилась голова. Уже очень давно длилась зима.
Мы долго идем по занесенной снегом дороге. Я сижу у папы на плечах и пытаюсь смотреть по сторонам. От холода и ветра текут слезы, совсем закрываю глаза. Мерное покачивание папиных плеч, где-то сзади шаги мамы, короткие фразы:
— Не спи, замерзнешь!.. Вон, видишь, уже пруд: скоро придем… Укрой горло, Сашурка… Холодно? Уже недалеко. Сейчас бабушка нам чайку горячего нальет!..
Иногда открываю на секунду глаза: папина шапка, шаги, лес. А за лесом, папа сказал, деревня. Ноги затекли, я их уже почти не чувствую, но сказать об этом нет сил. Закрываю глаза.
Мамин голос за спиной:
— Смотри, Сашурка, уже видны звезды.
Я уже видел звезды. Они очень высоко, и от этого тоже кружится голова. Нет сил открыть глаза.
— Посмотри же, глупенький! Это очень красиво! Некоторые люди всю жизнь смотрят на это чудо. Знаешь, как звезды далеко? Они так далеко, что их свет летит до Земли очень-очень долго… Может быть, вот эта — видишь, яркая? — не светит уже много-много лет, а мы все равно еще ее видим.
Открываю глаза, смотрю на небо: яркая звездочка в самой его середине мерцает белым и голубым. Мерцает, как будто вот-вот погаснет. Почему-то захотелось, чтобы она погасла прямо сейчас, у меня на глазах. Опять потекли слезы. Утер их жесткой варежкой, отчего еще сильнее запылали щеки.
Лес становился все реже, и вот уже мы вышли на небольшое поле. Показались коричневые дома, запахло печным дымом.
— Финишная прямая! Ускоряем шаг! — весело крикнул папа.
3
В воспоминании одна за другой поплыли картины далекой прошлой жизни. Ну конечно, я очень хорошо помню и деревню, и бабушку, и ее дом.
Вот мы с отцом идем по деревенской дороге. Вечер, небо стремительно темнеет, мы идем за деревню, куда-то в поле. Теплый летний ветер доносит до нас запахи леса, скошенного сена и реки. Мы подходим к огромному стогу, отец поднимает меня на руках, и я карабкаюсь на самый верх соломенной горы. Ноги по колено утопают в сухой траве, срезы стеблей колют ладони, в глаза, нос, волосы летит сухая пыль, но мне весело, и я кричу: “Уррра!”, оказавшись на вершине. Вот уже мы оба стоим на высоком стоге, откуда вся деревня видна как на ладони: череда темных изб по обе стороны дороги, еле видный в сумерках дымок поднимается над некоторыми крышами, тлеют разноцветные огоньки окон. Отец снимает фуфайку и кладет ее на сено, мы ложимся спиной на мягкое, теплое ложе и смотрим в небо. Наверное, уже наступила ночь: поворачивая голову вбок, с трудом различаю лицо отца.
— Смотри, звезда падает! Успеешь загадать желание, пока она падает, и желание сбудется.
Я ничего не увидел, но продолжаю не мигая смотреть в черноту над нами. Через какое-то время край неба вдруг разрезается тонкой яркой чертой, и даже как будто слышится тихое “Шшшш…” — опять звезда упала! Мы видели еще несколько падающих звезд, и, кажется, я успел что-то загадать…
Вот двор бабушкиного дома. Желто-коричневые листья лежат на земле, в воздухе пахнет сыростью и навозом. Внутри дома тоже какой-то свой узнаваемый запах — старости, быть может. Высокие коричневые ступени лестницы, толстая, тяжелая дверь, коридор, комната. Налево — шкафы с занавесками между ними, там кровать бабушки, я никогда туда не заходил. Направо — печь и дверь в комнату, где живем мы с родителями. В этой комнате мы однажды встречали Новый год, стояла высокая елка со свечами, и мне тогда подарили красивые синие с блестками тапочки, которые я так и продержал в руках, боясь надеть.
Вот я сижу на деревянном, покрашенном коричневой краской полу перед большой жаркой печью. За закрытыми чугунными дверцами — это видно через небольшие щели — красно-желтый огонь. Тепло волнами накатывает на мои лицо и руки, когда приближаюсь к печи; огонь завораживает, притягивает взгляд. Можно взять стоящую рядом кочергу и открыть ею дверцы. В глубокой, широкой печи аккуратно лежат черно-красные, наполовину сгоревшие дрова, из которых (прямо изнутри!) вытекает вверх пламя. Время от времени где-то в середине этого жара вдруг раздается громкий щелчок, из огня вырывается и взлетает вверх несколько искр; то вдруг послышится протяжный свист; то неожиданно уставшее сопротивляться огню дерево переломится с тихим хрустом — и развалится, и превратится в груду углей. Вот огонь утихает, его уже почти не видно среди пепла и маленьких угольков, которые переливаются белым, желтым, красным, синим… Мне приходит в голову, что затаившийся огонь можно заставить вспыхнуть снова, беру со стола газету и бросаю ее на угли. Проходит секунда, из-под газетного листа вырывается густой желто-белый дым, бумага чернеет все шире расползающимися пятнами, и — пуф! — она уже охвачена высоким ярким пламенем, которое в несколько мгновений превращает ее в тончайший серый пепел, хлопьями улетающий в трубу… В комнату медленно входит бабушка и, улыбнувшись, говорит тихо:
— Саша, не балуй, опалишься.
Подходит к печи, кочергой отодвигает угли глубже в топку. Идет к столу и оглядывается на меня.
— Что же ты газету новую пожег, сорванец? — и вместо наказания добавляет тихо: — Там вон, на окне, старые есть…
Еще долго кидаю на угасающие угли газетные листы, пока они наконец не перестают гореть. Однако не спешу уходить от печки — сижу, прижавшись к ней спиной. Тепло. Тепло…
4
Тепло… Должно быть, я задремал. Откуда-то издалека доносится до меня мамин голос:
— …как раз под Рождество. Скоро совсем стемнеет, а времени еще…
— Сашурка! — голос отца. — Загадывай желание!
Желание… Звезды… Деревня… Рождество… Елка… Подарки… Сегодня родится Бог и подарит мне… подарит всем… выполнит наши желания… Как если бы мы загадали, когда падает звезда… Самые заветные желания, потому что праздник волшебный, сказала мама… Будут елка и подарки…
Мягко, тепло накрывает меня лоскутное одеяло полусонных видений.
Сегодня будет Рождество… Бога… Доброго Бога, который помогает жить, сказала мама… Когда мы придем, под елкой будет подарок… Но бабушке об этом говорить нельзя… Надо незаметно посмотреть под елку…
Неожиданно покачивание папиных плеч останавливается; мамин голос, который я, кажется, слышал сквозь сон, утихает. Приоткрыл глаза. Сначала ничего не могу увидеть и понять: ветер бросил в лицо несколько острых снежинок, снова все вокруг замутилось слезами. Сильно сжимаю веки и — широко раскрываю глаза.
Мы стоим на том месте, где дорога, по которой мы, очевидно, только что шли, упирается в дорогу, тянущуюся вдоль деревни: по обе стороны ее в некотором отдалении друг от друга стоят невысокие дома, которые я узнал даже за нанесенными ветром сугробами снега. Мы пришли! Это бабушкина деревня. Вон там, через три дома, живет бабушка — я уже вижу ее дом.
Наклоняюсь к шапке отца, чтобы понять, почему мы остановились, и замечаю: у обочины дороги стоит женщина в толстом тулупе. На голове черный платок, на ногах высокие валенки. Женщина несколько секунд молча смотрит на нас, потом нагибается, будто кланяясь, и медленно подносит широкую рукавицу к лицу, закрывая губы. Я оглядываюсь на маму: не отрывая взгляда от незнакомой мне женщины, мама так же медленно подносит руку к губам, и вдруг из-за ее рукавицы — шепотом:
— Господи…
Становится холодно и страшно от маминого шепота. Отец все так же неподвижно стоит, глядя на безмолвную женщину у обочины дороги, и я чувствую, как моя грудь сжимается и холодеет. По спине пробегает дрожь.
— Папа, пойдем, — тихо прошу я.
Отец вздрогнул, посмотрел на маму — и вдруг быстро, почти бегом, пошел в сторону бабушкиного дома. Его ноги вязли в снегу, он спотыкался, скользил по льду и дышал так тяжело, что и у меня перехватывало дыхание. Мама бежала сзади и все повторяла шепотом, прикрыв рот варежкой:
— Господи… Господи… Господи…
Отец молчал, только дышал тяжелее, пока мы все ближе подходили к бабушкиному дому. Вот уже поворот с дороги на тропинку, ведущую к крыльцу… Уже видно, как сквозь темные занавески на окнах, которые издали казались почти черными, пробивается тусклый свет.
— Елка! Елка! — говорю, указывая рукой на тропинку.
От дороги к самому бабушкиному дому тропинка расчищена от снега и аккуратно уложена пышными еловыми лапами. Елка… Отец замедляет шаг и снова останавливается. Тяжело дыша, приподнимает меня над головой и ставит на землю. Сипло вдыхая воздух почти после каждого слова, каким-то чужим голосом он говорит мне:
— Ты… Саша… постой тут… с мамой… а я… пойду… посмотрю… что там… как там…
От долгого сидения на папиных плечах мои ноги совершенно онемели, и теперь, когда я стоял на земле, они отяжелели, и вдруг как будто тысячи иголок впились в них.
— Как больно! Очень больно, мама!.. — От малейшего движения все новые и новые уколы пронзали ноги, мама наклонилась и стала растирать их руками, умножая и без того нестерпимую муку. — Больно!..
— Терпи… терпи, маленький… Не плачь, Сашенька… Господи, как же это…
Мама шептала ласковые слова и сама плакала, наверное, даже не замечая этого, так что к моим слезам боли прибавились теперь слезы испуга и недоумения. Я плакал сильнее, мама утирала мне платком лицо, забывая о слезах, текущих по ее лицу, и все шептала:
— Господи… Господи… Как же это… Не плачь, маленький… Господи…
Через какое-то время вышел отец.
— Вчера, — вот все, что он тогда сказал.
5
Свечи… Много свечей — все стоящие в комнате держали в руках по маленькой свечке. И мне дали. Я стоял у печки, в которой когда-то, очень давно, жег газеты и смотрел на жаркое пламя. Теперь не мигая всматривался я в огонек тонкой свечи, которая таяла, таяла, на глазах становилась меньше, и горячие восковые капли жгли мои пальцы.
Елка… Перед домом и на пороге лежали еловые ветки, и повсюду, помимо знакомого запаха бабушкиного дома, слышался запах хвои, воска и еще чего-то сладкого.
Я понимал, что, наверное, так и должно быть в Рождество.
Среди людей, стоявших в комнате (иногда я украдкой разглядывал их), были и знакомые мне. Стояла здесь и другая моя бабушка, и тетя, к которой мы приходили в гости, когда ездили к бабушке, и еще несколько человек, которых я смутно помнил по дальним поездкам с родителями. Теперь все они почему-то были здесь. Но это же волшебный праздник, говорила мама…
Несмотря на то, что было утро и на снегу, наверное, ярко блестело солнце, окна в комнате были занавешены плотными портьерами, на высоком зеркале висела простыня. Я заметил, что в комнате совсем нет никакой мебели — ни стола, ни стульев, только все так же стояли на своих местах два низких шкафа, за которыми, я помнил, была раньше кровать бабушки. Теперь все пространство комнаты занимали люди, полукругом обступив… я подошел ближе, чтобы увидеть…
— Мама, смотри, какой у бабушки маленький домик!..
Я сказал это совсем негромко, но тишина, которая до сих пор нарушалась только еле слышным потрескиванием свечей да чьим-то сдержанным неразборчивым шепотом, превратила мои слова почти в крик. Гулким эхом мой голос отразился от пустых стен и упал на стоявших в комнате людей.
Отец странно покачнулся, переступил с ноги на ногу и опустил голову, глядя на угасавший в его руках огарок свечи; мать сильно сдавила мне плечо рукой и повела к двери, повторяя как заклинание:
— Тише… Тише… Тише…
Уходя, я слышал, как комната постепенно наполнялась звуками и голосами. Кто-то гулко застонал, протяжно, надрывно, не разжимая губ… Послышались скрип придвигаемого стула, быстрые шаги…
— Оой… Ооой!.. На-день-ка… Надю-ша… Я не буду… не буду… На-день-ка… Успокойся… Перестань… Оооой… На-дю-ша… Господиии…
6
Мама одела меня, и мы вышли на улицу. Солнце слепило глаза, ветра совсем не было, стоял светлый зимний день. Набрал в руки снега и бросил его в стайку ворон, сидевших недалеко на заборе. Вороны, хлопнув крыльями, сорвались с места. Стало весело.
— Не балуйся. Иди сюда, — сказала мама и взяла меня за руку.
Открылась дверь дома, и на улицу стали выходить люди. Четверо мужчин вынесли на плечах гроб. Сейчас, в свете дня, он стал мне хорошо виден: обитый красной тканью, с продольными черными лентами. В гробу лежит бабушка, видно только ее лицо в белом платке, тело накрыто белым тюлем, поверх которого лежит темноватый образ в позолоченном окладе.
Процессия медленно прошла по уложенной еловыми ветками тропинке и повернула на дорогу. У дороги стояли люди. Снимая шапки и крестясь, они провожали взглядами плывущий над головами красный прямоугольник.
Мы долго шли по занесенной дороге, я устал.
— Почему снег так смешно хрюкает?..
Мама тихо говорила с каким-то мужчиной, шедшим рядом с нами. Тот повернулся ко мне и сказал:
— Не хрюкает, а хрустит.
— Это он у нас под ногами хрустит, — говорит мне мама. — А под твоими ножками, конечно, хрюкает.
Мама, задумавшись о чем-то, замолчала. Я отпустил ее руку и подошел к людям, несшим на плечах гроб. Мне вдруг захотелось тоже прикоснуться к нему — подбежав, поднял руку вверх, пытаясь дотянуться до свисающих белых кружев.
— Куда?! Куда под гроб?! А ну — марш отсюда!
Чьи-то сильные руки подхватили меня и перенесли далеко назад. Подбежала мама, схватила меня за плечи:
— Ну куда ты пошел? Ну зачем?..
— Там бабушка, — говорю. — Куда ее несут?
Пожилой мужчина, идущий рядом с нами, серьезно смотрит на молчащую маму и, нагнувшись ко мне, медленно, раздельно произносит:
— Умерла твоя бабушка, малый. Хоронить мы ее идем. На кладбище, — и, выпрямившись, уже как будто самому себе, тихо добавляет: — Под самый пресветлый праздник. Вот ведь как! Эх-ехх…
На кладбище тишина действительно мертвая.
Я сидел на какой-то узкой холодной скамеечке и смотрел вокруг. Насколько хватало глаз, между редких черно-белых берез виднелись кресты: деревянные, железные, белые, серые… Невдалеке хоронили бабушку. Стучали молотками по гробу, кидали мерзлую землю, гулко бухающую где-то под ногами, крестились и пили из стаканов. И снова на странно выделяющемся на снегу темном холмике могилы горели свечи.
Ко мне подошли родители. Отец молча подал мне конфету, тихонько хлопнул по плечу, посмотрел куда-то назад и, так ничего и не сказав, пошел от кладбища. За ним пошли и остальные. Мама взяла меня за руку и, взглянув мне в глаза, вдруг сказала тихо:
— Ты поймешь, мальчик… Потом поймешь…
В тот вечер я сидел в комнате на диване и собирал подаренный мне конструктор. Иногда ко мне заходила мама, и в проеме двери я видел сидевших за большим столом людей — так бывает, когда взрослые отмечают праздники.
7
“Ты поймешь…” — так сказала мама.
Я не понимал. Это смущало и тяготило меня, но я никого ни о чем не спрашивал. Постепенно, день за днем, мысли о Рождестве становились все более неясными, краски непонятных мне впечатлений тускнели, сердечная дрожь воспоминаний утихла, так и оставшись неосознанной.
Однажды утром мама пришла ко мне, спящему, осторожно разбудила поцелуем, вложила в руку окрашенное луковой шелухой вареное яичко и проговорила таинственно и празднично:
— Христос воскресе!
Еще не совсем проснувшийся, я пытался вспомнить, что нужно сказать в ответ, и — не мог. Мама подсказала:
— Ну, скажи: “Воистину воскресе”.
— Воистину воскресе, — повторяю я, пытаясь понять и запомнить эти слова. И вдруг что-то больно сжимается в моей груди…