Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2005
Ольга Алексеевна Ливеровская родилась в Ленинграде. Окончила ЛЭТИ им. Ульянова-Ленина в 1960 году. Поэт, прозаик, переводчик, постоянный автор “Невы”. Живет в Санкт-Петербурге.
Я хочу написать о моих предках. Что помню и что знаю по рассказам старших и из немногих сохранившихся документов семейного архива. Моя мать, Нина Ивановна Персианцева, приехала в Петроград учиться. Окончила Педагогический институт и стала работать в Лесотехнической академии. Здесь она и встретилась с моим отцом. Корни материнской семьи — где-то за Уралом. Я очень мало знаю о ее предках. Здесь я рассказываю только о семье отца.
Бабушку мою я никогда не видела. Она умерла еще до того, как я родилась, а вот дед был самым главным человеком в моем детстве. Мои родители работали с утра и до вечера. Часто я засыпала еще до того, как они возвращались с работы. Дедушка мой, Алексей Васильевич Ливеровский, был частным врачом и принимал пациентов дома. Еще у нас жила няня Маша, которая готовила нам еду и убирала квартиру. Я ходила с ней гулять в Покровский садик, но больше всего времени я проводила с дедом. Он был моим воспитателем и другом.
Тогда не принято было говорить: “Я люблю тебя!”. Мы были скупы на слова. Но если бы я сейчас встретила дедушку… К сожалению, я теперь встречаюсь с ним только во сне, и то как-то странно: “Васильевским иду, навстречу — дед. В морской мундир с погонами одет, взволнован чем-то, растревожен вроде, почти бежит, и руки за спиной. Сейчас он повстречается со мной, но, не заметив, мимо он проходит”.
Теперь я вошла в возраст моих предков. Мне стала интересна их жизнь, мне захотелось понять их.
И снова нас влечет к своим корням!
Мы — как деревья в призрачном апреле,
что осенью с корней рвались, летели,
теперь отяжеленные стоят,
наполненные плодотворным соком,
что движется по их стволам высоким
к таинственно белеющим росткам.
И сладко нам, оторванность изведав,
одолевая отчужденья зло,
вновь обрести прабабушку, прадеда
и дальних предков, если повезло.
Вновь открывать свершившееся чудо:
вникать в их помыслы, дела и дни
и понимать, что МЫ теперь ОНИ.
А мы-то думали — мы ниоткуда!
А тогда, в детстве, жизнь крутилась сверкающим волчком только вокруг меня. И я, со своим неукротимым детским эгоизмом, обременяла деда своими требованиями. Чаще всего я просила его читать мне книжку. Вспоминаю, как, утомленный долгим чтением, он, почти засыпая, говорил: “Пойди в большую комнату и пробеги двадцать раз вокруг стола!” И я шла и честно считала: “Один, два, три…”, а потом снова вбегала в его кабинет со словами: “Ну, деда!” Но когда у него болел живот (а это часто бывало с ним после его армейской жизни; по-моему, из-за этого он и перешел на гражданскую службу), дед просил меня посидеть у него на коленях. Я прижималась к нему и терпеливо сидела, всерьез полагая, что лечу его.
Я думаю, дедушка тоже любил меня. Он дарил мне какие-то дорогие и очень неподходящие, с маминой точки зрения, подарки. Действительно, было довольно странным подарить шестилетней девочке нитку агатовых бус или антикварную чашечку для кофе. Странными были и наши чтения — основное совместное времяпрепровождение. Когда мы выучили почти наизусть детскую литературу, то перешли к книгам для юношества. А иногда бывало и так, что дед, увлеченный своей книгой и удрученный моими приставаниями (“деда, почитай!”), начинал читать мне что-то уже совсем взрослое. Надо сказать, что я не возражала и продолжала слушать с интересом. Иногда, правда, появлялась мама и говорила с возмущением: “Дед, что вы ей читаете!” Но это случалось очень редко.
Мой интерес к чтению можно легко объяснить — не было телевизора, а радио было как-то непопулярно. Удивительно, почему дедушка не научил меня читать самостоятельно. То ли я была ленивой ученицей, то ли он плохим учителем, но, скорей всего, нам были нужны эти совместные чтения.
Часто к дедушке приходили пациенты, и тогда его кабинет становился запретным для меня. Дома дедушка всегда носил мягкие туфли, темную жилетку с пристегнутой к ней золотой цепочкой карманных часов и черную круглую профессорскую шапочку на лысине. Когда приходили пациенты, он одевал поверх жилета пиджак и обязательно менял обувь. Часто его навещала приятельница — Маргарита Константиновна, или дед сам уходил куда-то, и мне оставалось только с нетерпением ждать его прихода. Однажды, случайно вбежав в кабинет без стука, я увидела такую картину: Маргарита Константиновна плакала на плече у деда, а он вытирал ей слезы своим платком. Я подумала, что ей очень больно и дедушка будет лечить ее, но оказалось совсем не так. Этот эпизод я объясню позднее.
И еще я помню, как изредка приходил к нам дедушкин брат, дядя Саша, как называл его мой отец. У него были удивительные длинные усы с закрученными кончиками. Оба дедушки садились на диван и о чем-то очень горячо спорили. Когда спустя годы я спросила отца о предмете их споров, он ответил мне, что очень часто они дискутировали на политические темы, обсуждали текущие события. И конечно, здесь они расходились во мнениях. Александр Васильевич — человек общества — деятельный и оптимистичный, и мой дед — уже несколько разочарованный в жизни домашний доктор и семейный человек. Мой отец привел мне такую фразу из их диалога: “И все-таки, Саша, политика дело грязное. Не нравится мне этот ваш Фомич!” Что отвечал дедушке Александр Васильевич можно только предполагать.
Так мы и жили, в большом доме с окнами на канал Грибоедова. Нас разлучила война, эвакуация. А после войны наша семья распалась. Родители разошлись, квартира сгорела. Мы с мамой поселились в Лесном, где ей дали комнату от работы, а дедушка стал жить в семье своей младшей дочери Татьяны. Он умер скоропостижно. Мне в ту пору исполнилось 13 лет. Это была моя первая потеря близкого человека. В моем детском дневнике на каждой странице написано специально изобретенным шрифтом для особо секретных записей: “Милый мой дедушка, я тебя никогда не забуду”. Но тогда я думала, что буду всегда помнить только вот эти, проведенные вместе годы, а оказалось не так. Оказалось, что в ногу с моей жизнью пойдет память об этом человеке и что какие-то совсем неожиданные встречи с людьми помогут мне воссоздавать в моем воображении его образ.
Семья Ливеровских
И вот я получаю письмо: “Уважаемая Ольга Алексеевна! Я с большим интересом читаю материалы о славных охотничьих династиях Ливеровских. Собирательству охотничьих книг и журналов я посвятил почти тридцать лет. …Возможно, в вашем семейном архиве нет оригинала очерка Василия Евгеньевича Ливеровского о медвежьих охотах, а потому решил вам его выслать. До революции 1917 года этот оттиск находился в богатой библиотеке известного книжника Ивана Гучкова. Мне его подарил Виталий Абрамов, внук П. Н. Зайцева, секретаря Андрея Белого. Виталий рассказал мне, что этот оттиск был куплен у ленинградских букинистов в конце 1940-х годов. Удивительным образом эта брошюра, изданная в Петрозаводске, попала в Петербург, потом в Москву, а теперь вот я отправляю ее снова в Петербург, вам, потомкам автора. Я надеюсь, что эта книжечка станет для Вас, Ольга Алексеевна, скромным сюрпризом и напоминанием о Вашем храбром прадедемедвежатнике. С уважением М. В. Булгаков”.
Василий Евгеньевич — мой прадед. Это имя я знала давно. Знала, что он был уездным охотоведом Олонецкой губернии. А теперь я держу в руках его брошюру, изданную в губернской типографии Петрозаводска в 1875 году, — 130 лет тому назад. Открываю и читаю: “В нашей лесной местности, несмотря на постепенное, с каждым годом, уменьшение строевых и дровяных лесов через сплав их на продажу в Петербург и за границу, все-таки остается много простора водиться разному дикому зверю. У нас из года в год местные охотники (называемые здесь полесниками), а иногда и заезжие, убивают по нескольку особей лосей и оленей, по 20 — 30 медведей, до 50 лисиц, до 35 волков; иногда попадается им куница, хорек и рысь, не говоря о зайцах, охота за которыми считается здесь делом ничтожным”.
Дальше В. Е. приводит описание нескольких медвежьих охот со всеми интересными охотнику подробностями. Здесь мне показалось необычным какое-то персонифицирование, очеловечивание зверя: “Укрывшись в лесной чаще, мать с тремя медвежатами, вероятно, считала себя в безопасности от всех врагов, но ошиблась, бедняжка, в выборе места…”
Очерк заканчивается подробным расчетом стоимости охоты с учетом проезда, оплаты услуг помощникам, продажной цены медвежьей шкуры. Получается, что расходы охотника не окупаются, “но ведь дело тут не в прибылях и выгодах, а собственно в удовольствии” — пишет мой прадед. А абзац в самом конце звучит уже просто как реклама: “Читаем же мы в газетах, что из Лондона целыми экспедициями звероловы отправляются, и не на один год, в Южную Америку и Африку. Отчего бы и нашим петербургским любителям охоты не приехать на несколько дней в Олонецкую губернию поохотиться?! Конечно, не найдут они у нас львов, тигров и гиен, от которых мы спасены с начала мира, но зато и наш неуклюжий мишка не везде водится, да к тому же, с истреблением лесов, все более и более становится редкостью”.
Разве это не чудо — вникать в речь своего прадеда и улыбаться его шутке?
О семье Ливеровских мне рассказывал отец. Я знаю, что они переселились из своей Олонецкой губернии ближе к Петербургу. Купили землю в селении Лебяжье, что за Ораниенбаумом. Там они и обосновались. Говорят, что там был принадлежавший им участок леса, который так и назывался “Лаверовский лес”. Сейчас он вырублен и застроен, а дом Ливеровских до сих пор стоит у шоссейной дороги. Теперь на нем висит мемориальная доска в память моего отца.
Образ моей прабабки Ольги Константиновны, хозяйственной, властной и всеми уважаемой женщины, хорошо обрисован в книге отца “Тихий берег Лебяжьего”. В семье Василия Евгеньевича и Ольги Константиновны было 14 детей. Судьбы тех, кто дожил до взрослого возраста, самые разные.
Старший сын Александр сделал самую блестящую карьеру. Получив два высших образования, он стал строителем железных дорог. Его как крупного специалиста привлекли к участию в правительстве Керенского. В 1917 году чуть не расстреляли, сослали в Сибирь, реабилитировали… В последние годы жизни он был профессором ЛИИЖТа. Там и теперь висит его портрет, а в Железнодорожном музее есть целый раздел, посвященный ему. В 1999 году в Хабаровске вышла его брошюра (А. В. Ливеровский “50 лет работы на железнодорожном транспорте”). Книжка предваряется словами: “Знаменитый русский инженер, ученый и педагог родился в 1867 году в Петербурге, окончил физико-математический факультет Санкт-Петербургского университета, в 1894 году — институт инженеров путей сообщения. Участвовал в строительстве Сибирской, Тимирязево-Нижегородской и Уральской железных дорог. По его учебникам и научным работам воспитывалось не одно поколение железнодорожников. Построенные под руководством А. В. Ливеровского объекты Уссурийской дороги, в том числе и мост через реку Амур у Хабаровска, десятки лет работают на благо России”.
Приведу небольшой отрывок из этой брошюры Александра Васильевича, в нем есть сведения и об его отце.
“Я родился 5 сентября 1867 г. в Петербурге. Отец мой в то время служил в Министерстве государственных имуществ. Он окончил сельскохозяйственную академию и был ученым агрономом. Отец с юных лет приучал нас к сельскому хозяйству. Он получил приглашение от Олонецкого губернского земства быть сельским агрономом и заняться мелиорацией угодий. Мы с детства приучались к распознаванию почв, грунтов, растений, к уходу за землей. Я, как и мои братья, мечтал продолжить профессию отца и сделаться агрономом. Но случилось одно обстоятельство, которое переменило направление моей жизни. Когда мне исполнилось восемь лет, у нас в доме появилась учительница, которая готовила меня и двух моих братьев к поступлению в гимназию. Я безумно влюбился в свою учительницу. Результатом было то, что я отлично учился и старался так или иначе доставлять ей какую-нибудь радость. Но весной, когда мне шел десятый год, явился к нам в дом инженер путей сообщения и объявил, что он жених нашей учительницы. Я уговаривал ее не выходить замуж, подождать, когда я окончу гимназию и тоже стану инженером. После свадьбы учительница уехала из нашего дома, а я заболел нервным расстройством. Болезнь прошла, прошла и первая любовь, но желание быть инженером осталось на всю жизнь”.
Уж не знаю, первая ли любовь была тому причиной, но А. В. сделался не просто инженером, а замечательным специалистом и внес огромный вклад в дело развития транспорта нашей страны. Был награжден орденами Ленина, Красной Звезды, “Знак Почета”, а также многими медалями и другими знаками отличия. Ни один крупный проект по железнодорожному строительству не утверждался без его заключения.
Вторым сыном был мой дедушка, Алексей Васильевич. О нем я напишу после.
Третий сын Леонид пошел по стопам родителей, построил себе дом недалеко от отцовского, стал жить землей. Он увлекся коневодством. В его конюшне были прекрасные лошади. Неподалеку от его дома стоял и доныне сохранившийся дом дочери Зинаиды, который за странную архитектуру называли каланчой. После революции их обоих перевели в разряд “лишенцев”, лишили гражданских прав как помещиков, враждебных строю элементов. Я видела документы, в которых они доказывали, что обрабатывают свои обрезанные участки без применения наемной силы, и просили вернуть им гражданские права.
Следующие сыновья Петр и Николай считались в семье какими-то неудачными, как сказали бы теперь, неперспективными. Они увлеклись революционными идеями, ничего не добились. Один из них эмигрировал в Париж, работал там шофером такси. Наличие “родственника за границей” сослужило впоследствии добрую службу моему отцу. Дело в том, что отец очень не хотел вступать в партию, а его всячески “продвигали”. Вот это обстоятельство и помогло моему отцу не стать членом КПСС.
Алексей Васильевич Ливеровский
И здесь опять какое-то странное стечение обстоятельств. Было время, когда я не то чтобы не интересовалась судьбой моих предков, но не прикладывала никаких усилий к тому, чтобы узнать о них больше. Мне и в голову не приходило, что я буду писать о них. Я была слишком занята своей работой и семьей. К тому же мне приходилось подрабатывать преподаванием английского языка. И вот мама одной из моих учениц, работавшая в Военно-морском архиве, приносит мне послужной список младшего врача Морского корпуса, доктора медицины, коллежского советника Алексея Ливеровского. Список датирован 12 октября 1912 года.
“…родился 18 сентября 1870 года, из потомственных дворян Санкт-Петербургской губернии…”
Никогда не говорил мне отец о нашем дворянском происхождении. На мой вопрос — как заполнять графу анкеты “происхождение”, он отвечал: “Пиши — из служащих”. Так я и писала. Понимаю, что в те времена иначе заполнять анкету было нельзя, но почему папа не объяснил мне все подробно? Я думаю, что он, как и многие люди в то время, был подавлен каким-то страхом за будущее своих детей. По-другому объяснить не могу. Но если бы не этот послужной список, я многого не узнала бы о жизни деда. Не узнала бы, например, что он окончил с отличием Императорскую Военно-медицинскую академию и ему “было вменено в обязанность прослужить в войсках четыре года и десять месяцев за пользование в Академии стипендией Военного ведомства”. Он был определен на службу младшим врачом в пехотный полк. В 1894 году, находясь на службе, он тяжело заболел и “был зачислен в запас армии на 18 лет”. После этого он много раз ездил “за казенный счет на грязелечение и на кумысолечение” и, вероятно, так и не вернул свое здоровье. (Вот откуда дедушкин больной живот!) И хотя он и был зачислен в запас по болезни, но “за пользование стипендией признан подлежащим отбыванию по Морскому ведомству”. После этого дедушка плавал в качестве младшего врача на многих кораблях, в основном в летние месяцы (с мая по сентябрь). Имена этих кораблей, перечисленных в послужном списке, звучат для меня как-то очень романтично и гордо: броненосец “Не Тронь-меня”, крейсер 1-го ранга “Князь Пожарский”, крейсер 1-го ранга “Адмирал Корнилов”…
Каждое лето дедушка уходил в море на каком-нибудь морском транспорте. Во время русско-японской войны он находился в Японском море в должности флагман-врача на крейсере “Орел” и был отмечен наградами. “За отлично-усердную службу и труды, вызванные обстоятельствами войны всемилостивейше пожалован орденом Святой Анны 2-й степени. Предоставлено право ношения на левой стороне груди юбилейного знака императора Петра Великого”. Кроме этих знаков отличия, у него были ордена св. Станислава и св. Анны 3-й степени. Он был многократно премирован и произведен в статские советники.
Позднее он работал врачом при гардемаринах морского корпуса и, выйдя в отставку (вероятно, с 1917 года), стал работать частным врачом. Женился он в возрасте 28 лет на очаровательной 19-летней девушке, Марии Борейша. И теперь следует рассказать о ней.
Семья Борейша
Отец Марии, статский советник Исидор Петрович Борейша, занимал должность правителя канцелярии Петербургского учебного округа. Семья имела квартиру где-то в университетских корпусах на Васильевском острове. Неподалеку находился и Морской корпус, где в то время работал дедушка. Возможно, где-то там и произошла их встреча.
О семье Борейша я узнала из записок Евгении Алексеевны Вейтбрехт, племянницы Исидора Петровича, которая некоторое время жила в семье своего дяди. Эти воспоминания любезно предоставил мне ее внук, Андрей Николаевич Черкасов, сын известного артиста, мой хороший знакомый и дальний родственник.
“Исидор Петрович был прекрасный семьянин, добросовестный служака, но консервативного склада ума. С детьми он был очень ласков. Своих детей в семье было восемь человек, не считая меня и еще одной девушки моего возраста. Жена дяди, Екатерина Ивановна, была очень добрая женщина. Про два года, проведенные под ее крылышком, я подлинно могла сказать ей: “В вашем доме, как сны золотые, мои юные годы текли”. Во время моего пребывания в доме дяди за громадный обеденный стол садилось 12 человек. В кухне было три прислуги. Суббота была приемным днем в семье дяди. Все бывали дома, к вечернему чаю подавались бутерброды с колбасой и сыром. Приходили подруги старших дочерей, знакомые родителей. Очень заполняли субботы братья Мелиоранские. Из них двое были профессорами университета. Они пели дуэты и соло, играли на рояле в две и четыре руки, вели оживленные беседы. Как хорошо, как тепло я чувствовала себя среди моих кузин! Со старшей их них, Верой, мне пришлось побыть недолго, она скоро ушла из семьи, выйдя замуж за А. Л. Погодина. Вторая сестра, Катя, была старше меня на два-три года, но она была уже вполне сложившимся человеком, студенткой Бестужеских курсов. Она пользовалась авторитетом не только у сестер, но и у родителей: “Катя так сказала”, “Катя так думает”. И это было основой для многих семейных решений. Подружилась я и с Надей, моей однолеткой. По состоянию здоровья она не посещала гимназию, с ней занимались старшие сестры. Последнее время она лежала в больнице. Она умирала от туберкулеза, причем очень мужественно. Однажды, когда мать, находясь при ней, не смогла удержать слез, она остановила ее: “Мама, выйди в коридор, здесь нельзя плакать”. А мне она сказала такие слова: “Знаешь, умереть — это так страшно, что даже не страшно”. Все потомство Исидора Петровича и Екатерины Ивановны отличалось прекрасными способностями. Наиболее способной из них была Мария, пятая дочь. Рыженькая, с правильными чертами красивого лица, она обладала большим женским обаянием. Жизнь ее была короткая, но какая интересная, содержательная, блестящая!”
А дальше продолжаю я сама, пользуясь статьей Е. Б. Белодубровского в сборнике “Дантовские чтения” за 1976 год.
Мария Исидоровна Борейша. Родилась 16 января 1879 года в Петербурге. В августе 1890 года поступила сразу в пятый класс Императорского Воспитательного общества благородных девиц (Смольный институт). Вот выписка из архива ГИАЛО: “Сим удостоверяю, что Мария Исидоровна Борейша, дочь статского советника, 10 лет от роду, умеет читать и писать на русском, французском и немецком языках”. Мария была принята “на казенное содержание”. Одновременно девочка продолжала серьезно заниматься музыкой. Пребывание в Смольном институте развило в ней стремление к занятиям иностранными языками, “к быстрому усвоению которых девица обнаружила незаурядные способности”.
Через шесть лет, в середине 1896 года, Мария закончила обучение. “При выпуске девица сия удостоена всемилостивейшего награждения большой золотой медалью”. Эту награду она заслужила отличными успехами не только по основным дисциплинам, но и, как было сказано в ее аттестате, “в рукоделии, пении, танцах и ведении хозяйства”. В начале 1898 года, девятнадцати лет, Мария выходит замуж за младшего лекаря Кронштадтского госпиталя Алексея Ливеровского, ставшего вскоре врачом Морского корпуса в Петербурге.
История любви
Я думаю, что в молодой семье Ливеровских наступило счастливое время. Через год родился сын Юрий, потом дочь Мария и сын Алексей. То, что дети получили имена матери и отца, как мне кажется, свидетельствует о взаимной любви родителей.
Отец был счастлив детьми, горд красавицей женой. У него была хорошая работа, дом, где по временам собирались интересные люди, проходили музыкальные и литературные вечера. Но Мария не была до конца удовлетворена своей жизнью. Ей хотелось учиться и реализовать себя не только как жену и мать. Тяга к искусству и упорство в достижении цели были в ней заложены с детства. И муж решил отпустить жену учиться несмотря на то, что ему пришлось взять на себя изрядную долю семейных забот.
Летом 1907 года Мария сдает экзамен по латинскому языку, к которому она самостоятельно готовилась дома, и становится “сторонним” слушателем романо-германского отделения историко-филологического факультета Петербургского университета. Из числа студентов и вольнослушателей того времени вышли многие замечательные филологи, такие, как А. А. Смирнов, Б. М. Эйхенбаум. Вот что пишет Б. М. Эйхенбаум о Марии Борейша-Ливеровской: “Среди нас была одна женщина, не только умственно, но и душевно богато одаренная. Она переводила песни провансальских трубадуров, └Новую жизнь” Данте. С большим музыкальным и словесным изяществом пела старинные французские романсы”.
Мария Исидоровна прослушала весь курс четырехлетней программы и защитила диссертацию на соискание степени магистра романо-германской философии. Темой диссертации были песни провансальских трубадуров. Защита происходила в актовом зале университета. Туда специально был принесен рояль. Иллюстрируя материал диссертации, Мария пела под собственный аккомпанемент. К тому времени, владея итальянским, французским и немецким языками, Мария делала поэтические переводы и писала научные статьи. Она всерьез увлеклась творчеством Данте и поехала в Италию, чтобы ощутить ее воздух и теснее приблизиться к творчеству великого поэта. Из-за границы она привезла небольшой мраморный бюст Данте, который потом всегда сопровождал ее. Это увлечение разделял и профессор Браун, декан историко-филологического факультета Я думаю, что именно на этой основе произошло их сближение. Во всяком случае, свой перевод “Новой жизни” Мария посвятила своему любимому учителю, а на экземпляре, доставшемся мне из ее библиотеки, она написала по-итальянски строчку из первой песни “Божественной комедии”: “Любовь любить велящая любимым”.
Занятая своим творческим ростом и окрыленная успехом, Мария все дальше отстранялась от семьи. Алексей, помимо работы, был занят детьми. Мальчиков отдали в гимназию Карла Мая, которая находилась неподалеку от их дома (жили Ливеровские в квартире, находившейся в здании Морского корпуса). Отец обращал большое внимание на физическое воспитание сыновей. Они занимались плаванием, гимнастикой.
В селе Лебяжье, рядом с домом матери, Алексей поставил довольно скромный, но просторный дом. Там он давал мальчикам первые уроки охотничьего мастерства. Но на летние месяцы ему приходилось уходить в плавание. Семье нужны были деньги и на обучение детей, и на поездки матери за границу. Дети жили в Лебяжьем под присмотром бабушки и прислуги. Приезды матери дети вспоминали как праздник. Ее приезды всегда сопровождала радостная и творческая атмосфера. Дом Марии Исидоровны становился центром досуга для дачной молодежи. Здесь ставились спектакли, живые картины, разыгрывались шарады, читались стихи. Приезжали гости из Петербурга.
Счастливые, наполненные событиями летние дни, проведенные на малой родине в селе Лебяжье, мой отец, Алексей Алексеевич Ливеровский, ставший потом писателем, описал в автобиографической повести “Тихий берег Лебяжьего”.
В 1914 году Мария родила дочь Татьяну. Земля полнится слухами. Говорили, что Таня — дочь профессора Брауна. Действительно, внешне она не похожа на других детей Ливеровских. Что происходило в семье — не знает никто. Супруги продолжали вести совместную жизнь, и Татьяна считала себя дочерью Алексея Васильевича вплоть до последних лет своей жизни, когда кто-то вдруг ненароком открыл ей семейную тайну. Впрочем, она все равно не поверила в это.
Мария Исидоровна поступила на преподавательскую работу на высших историко-литературных курсах Раева. Одновременно она читала курс зарубежной литературы в женской гимназии Таганцевой. Преподавательская работа увлекла ее. В 1917 году Самарское земство обратилось в Петроградский университет с просьбой организовать историко-филологический факультет в местном педагогическом институте, и Мария Исидоровна уехала в Самару, где заняла должность доцента на кафедре германо-романских языков. Позднее педагогический институт получил статус открытого университета, и Марии Исидоровне было присвоено профессорское звание.
Семья Ливеровских тоже переехала в Самару. Алексей Васильевич был направлен на ликвидацию эпидемии сыпного тифа, Алексей и Мария учились, Тане было только три года, а Юрий поначалу оставался в Петрограде, но потом и он приехал в Самару, так как там было легче с продуктами. В Самаре был впервые опубликован перевод “Новой жизни” Данте, над которым Мария работала в течение ряда лет. Он был опубликован в армейской типографии в малом количестве экземпляров, на дешевой бумаге. Но все-таки вышел в свет, несмотря на трудное время (белые подступали к Поволжью). И в этом же городе произошло событие, которое окончательно разрушило семью Ливеровских.
Николай Николаевич Семенов
На одном из литературных вечеров Мария познакомилась с молодым физиком Николаем Семеновым. Николай страстно любил музыку, охотно пел сам, и в особенности любил волжские частушки, собирателем и пропагандистом которых была Мария Исидоровна. И снова взаимный интерес перешел в горячее чувство. Мария и Николай полюбили друг друга и уехали из Самары в Петроград, взяв с собой маленькую Таню. Сначала Мария с дочкой жила на Васильевском острове у своей тетки Веры Фан-дер-Флит, но вскоре был получен развод, заключен брак, и она переехала в квартиру Семеновых, в парк Политехнического института в Лесном.
О Н. Н. Семенове, замечательном человеке, выдающемся ученом, лауреате Нобелевской премии, человеке, без которого был бы немыслим прогресс в области ядерных реакций, уже написаны книги. Что же могу добавить я?
Впервые я увидела Н. Н. в Казани в 1941 году. Физико-технический институт, где он тогда работал, был эвакуирован туда из осажденного Ленинграда. Мы с мамой тоже каким-то чудом оказались в Казани. Николай Николаевич был тогда уже женат вторым браком на племяннице моей бабушки, тете Наташе. Семья Семеновых помогла нам выжить. Не продуктами, нет, сами они перебивались, как могли; помогли дружеским участием, вниманием, сочувствием, что было тогда очень ценно. Я ходила к тете Наташе заниматься музыкой (это при полном отсутствии слуха у меня). Наши занятия сводились к тому, что мы с ней пели (а точней, это тетя Наташа пела мне) всякие песни. Преимущественно это были песни военных лет, “Соловьи”, “Любимый город”… Удивительно, как быстро они доходили тогда до людей! Но, может быть, не до всех, а до нас и, вероятно, благодаря таланту тети Наташи. Стоило ей услышать песню по радио, как она тут же воспроизводила ее. И тогда же я познакомилась с дядей Колей. Это был высокий, красивый, дружелюбный и внимательный ко мне, маленькой девочке, человек. У него были темные, слегка прищуренные глаза, готовые еще больше сузиться в улыбке. И он действительно много смеялся, слушая меня. (Уж не помню, что я ему такое веселое сообщала.) Мои первые детские впечатления подтвердились при более поздних встречах с ним: красивый, милый, обаятельный… А уж каким он был в молодости — можно только представлять! Увлекающийся, он увлекал других. Вспоминаю один его разговор с моим отцом, свидетельницей которого мне довелось быть. Семенов горячо уговаривал папу бросить лесохимию и заняться его наукой, физикой, потому что только здесь, и именно в той узкой области науки, которой он занимается, лежат все великие открытия. Только это и перспективно, и достойно вложения сил. Папа слушал, слегка улыбаясь. В то время он уже занимал должность доцента и, конечно, понимал, что его поезд давно ушел.
Но все это было потом, это мои воспоминания, а о счастливых днях, проведенных Николаем Николаевичем и моей бабушкой в Лесном, говорят воспоминания близких им людей.
Николай Николаевич Семенов был одним из любимых учеников Абрама Федоровича Иоффе, который в то время занимался созданием Физико-технического института, прилагая все силы к тому, чтобы сплотить вокруг себя талантливых и самоотверженных людей, создавалось ядро Физтеха. И Мария Исидоровна, по словам академика Виктора Николаевича Кондратьева, “сыграла большую роль в объединении физиков, расширяя их кругозор, повышая культурный уровень”. Мария Исидоровна работала в то время во вновь созданном институте “Живого Слова”, где она читала доклады, устраивала поэтические и музыкальные вечера. В их квартире на Политехнической тоже было нечто вроде литературного клуба, куда были вхожи многие из известных ныне физиков: В. Н. Кондратьев, Ю. Б. Харитон, И. В. Обреимов, бывал там и А. Ф. Иоффе.
Но счастье супругов длилось недолго, всего два года. Мария Исидоровна заболела раком и умерла. Было это летом 1923 года.
В музее П. Л. Капицы находятся письма Н. Н. Семенова в Англию, где тогда работал Петр Леонидович. Находкой для меня стало письмо от 24 февраля 1924 года, где Н. Н. очень откровенно и эмоционально пишет о моей бабушке.
“Дорогой мой, не писал тебе отчасти потому, что уж очень большую внутреннюю борьбу пришлось мне вести все это время. Весь мир я отдал ей и счастлив был бесконечно, несмотря на все удары судьбы и почти общее недоброжелательство. Можешь представить себе, как пусто стало и как одиноко, когда ее не стало. Я твердо решил не поддаваться, ибо это означало умереть фактически и духовно — что все равно. Я убежден, что такой женщины, как та, что ушла, нет. Мне жаль, что ты не знал ее. Это была удивительная, редкая женщина, это была царица. Слушай, она была старше меня на 15 лет, у нее было четверо детей, из которых старший на три года младше меня. Все родные и близкие и мои, и ее бесконечно осуждали нас и давали часто это чувствовать. Через месяц после того, как мы поженились, она заболела тяжелой изнурительной болезнью, которая так и не оставляла ее до конца. Приложи сюда трудные материальные условия, и ты увидишь, что судьба мобилизовала все, чтобы сделать нас несчастными. И вот теперь пойми, что я говорю без всякого эффекта, что это чистая правда, и те, кто видел нас вместе, подтвердят тебе это — все эти два года я был безгранично счастлив, наперекор всем обстоятельствам. Я ни разу не ощущал разницы в возрасте — так она была молода, горяча, нежна, весела, так она бесконечно любила меня, и так я ее любил. Это были какие-то вершины счастья, и только предчувствие конца и болезнь покрывали все флером нежной грусти.
С другой стороны, посмотри, как она при всей трудности своего положения привлекла к себе, в конце концов, все сердца наших политехнических профессоров. Абрам Федорович оценил ее и постоянно посещал вечера, которые она организовывала. Моя молодежь привязалась к ней, как к матери, и именно благодаря ей у меня получились такие близкие, почти родственные отношения с моими ассистентами. Почти потеряв голос, она так пела, что все приходили в восторг. Начав занятия в школе с ребятами, она их так к себе привязала, так заинтересовала, что ребята в ней души не чаяли и, равнодушные к другим занятиям, не отпускали ее по окончании урока. Нет, это был удивительный человек, и другого такого мне не найти.
Теперь посмотри на то влияние, что она оказала на меня. За эти два года я создал свою лабораторию, где стали делаться работы, воспитал помощников, взяв их юнцами прямо с первого курса. Половина организации института сделана мною в этот срок, а это — без скромности скажу — очень большое дело. Как видишь, несмотря на все невзгоды, я именно за эти два года создал свое положение.
Сейчас я живу на старый капитал. И лаборатория, и институт живут по инерции и пока не замечают моего банкротства. А я его внутри чувствую. И горек будет час, если все это заметят раньше, чем мне удастся себя возродить.
Не думай, пожалуйста, что я все время ною. Уверяю тебя, что за эти полгода — это в первый раз. Вообще же все завидуют моей видимой бодрости.
В следующем письме буду беседовать с тобой о научных вещах и прочих более веселых предметах. Прости, что нагнал мрак и тоску, но, не высказав этого, не смог бы войти с тобой в общение. Уверяю тебя, что очень остро чувствую твое отсутствие. Н. С.”.
А я читаю это письмо, плачу и думаю, что только удивительная женщина могла возбудить такую любовь. “Любовь любить велящая любимым”. И, может быть, только таким и бывает счастье?
Болезнь и смерть Марии Исидоровны
Младшая дочь Марии Исидоровны, моя тетя Таня, унаследовала болезнь своей матери. Когда тетя Таня узнала свой диагноз, ей показалось очень важным узнать, что происходило с ее матерью в те два последних года. Тетя Таня расспрашивала людей, близких Семеновым в то время, и записывала в тоненькую тетрадку то, что они рассказывали. Эта тетрадка лежит передо мной. Я долго сомневалась, надо ли использовать для моего рассказа материал из нее, и все же решилась — для полноты картины и из уважения к труду моей покойной тети.
Рассказывает друг Н. Н. Семенова академик Иван Васильевич Обреимов: “Однажды, а было это, наверное в 20-м году, Колька (Семенов) предложил мне пойти в гости на Васильевский остров к Фан-дер-Флитам. └Пойдем, я тебя познакомлю с очаровательной умной женщиной, с которой я познакомился в Самаре. Она живет у сестры с дочкой Таней”. Я согласился. Это был замечательный вечер. Мария Исидоровна рассказывала о волжских песнях, частушках, и тут же пела их, аккомпанируя себе на фортепиано. Для меня она стала └открывателем частушки”. Затем она читала наизусть └Двенадцать” Блока, тогда еще совсем новое произведение. Когда М. И. переехала в Лесной, там повесили ее портрет кисти художника Пасхина. На портрете она была изображена в виде Лорелеи, с золотыми распущенными волосами, обнаженными плечами. К 20-му году она была уже больна, и опытному глазу это было видно по цвету кожи и по некоторым другим признакам. Но о том, что она больна безнадежно, она сама не подозревала, думала, что все пройдет. Как-то летом, вероятно, это было в 23-м году, я был у них в Лесном. Она лежала, я сел за рояль и стал ей играть. Я много ей играл. Она слушала молча, а потом сказала: └Я не знала, что вы такой хороший человек”. Дело в том, что у нее были основания недолюбливать меня. В первые годы ее сближения с Н. Н. я уговаривал его не регистрировать их брак. Но вскоре она получила развод, и они поженились”.
Рассказывает академик Виктор Николаевич Кондратьев: “Это была выдающаяся женщина, ее невозможно забыть. Мы постоянно посещали их домашние вечера. Когда мы с Харитоном и Вальтером задерживались в лаборатории, то ключи от нее передавали Марии Исидоровне через окно. Семеновы жили в первом этаже профессорского дома в парке Политехнического института. На одном из вечеров я встретил ее племянниц Нину Седельницкую (будущую Фрейберг) и Наташу Бурцеву, будущую жену Николая Николаевича. Как-то после смерти Марии Исидоровны Колька (Семенов) сказал мне, что она завещала ему жениться на Наташе. └Она будет тебе подходящей женой”. Так у них и вышло. (От себя добавлю, что их брак был долгим и счастливым. — О. Л.) Как-то незадолго до смерти М. И. я зашел в ее комнату. За роялем сидела Наталья Мильевна Аничкова и пела ей. Кажется, это были └Две гитары”. М. И. лежала и плакала. Когда она умерла, Н. Н. боялся войти в ту комнату, где она лежала. Он попросил меня достать гвозди и заколотить гроб. М. И. просила похоронить ее в закрытом гробу”.
Во время своего пребывания в клинике Отто на мучительных сеансах облучения, М. И. писала такие стихи:
В чем грех мой? Или, слишком смелая,
Рвала заржавленную цепь?
И в опьяненьи, неумелая,
Крепила жизненную крепь?
За что же я теперь наказана?
Дерзающих возлюбит Бог!
Но сказка… сказка не досказана…
Мария Исидоровна скончалась в доме на Политехнической улице. Ее привез туда сын Юрий за два дня до смерти. На похоронах, по свидетельству академика Обреимова, было очень много народа. Почти весь Физтех. Хоронили в закрытом гробу, как и просила покойная, на Богословском кладбище, отпели там же, в церкви.
А дедушка? Как он жил в эти страшные дни? Об этом есть только несколько слов, написанных дочерью Татьяной все в той же тоненькой тетрадке. “Отец навещал мать в больнице и в Лесном (на Политехнической). Он остался в хороших отношениях и с ней, и с Николаем Николаевичем. Когда ему советовали подать на врачей в суд, он сказал: └Зачем? Ее не вернешь, а врачи наказаны уже тем, что знают свою вину””.
Эти его слова нуждаются в объяснении. Известно, что Мария Исидоровна отказалась от операции, и ее лечили новым тогда методом — облучением. По ошибке ей дали слишком большую дозу. Были разрушены не только раковые клетки, но и нарушены многие функции организма.
Значит, дедушка в эти трудные дни показал себя благородным человеком, каким он и был на самом деле. Он простил ее. А в том, что он любил жену всю жизнь, сомнений не было. Так считали все, близко знавшие моего деда. А много лет спустя я получила еще одно тому подтверждение.
Маргарита Константиновна
Когда я, окончив Электротехнический институт, поступила на работу в Физтех (тот самый, у истоков которого когда-то стоял Н. Н. Семенов), ко мне подошла молодая женщина и, удостоверившись в том, что я — Ольга Ливеровская, попросила меня позвонить ее бабушке. Бабушка оказалось той тетей Маргаритой из моего детства, которая часто бывала у деда в нашей старой квартире на канале Грибоедова. И опять прошлое напоминает о себе!
Я приехала к ней домой, и не сразу узнала Маргариту в располневшей бабушке. Но постепенно знакомые интонации возродили во мне ее прежний облик.
“На старости я сызнова живу, минувшее проходит предо мною…” Тетя Маргарита погрузилась в воспоминания. Я оказалась для нее благодарным и заинтересованным слушателем, потому что она рассказывала о моем дедушке. О том, как она, будучи еще юной девушкой, заболела туберкулезом. Врачи и родственники потеряли надежду на ее выздоровление, и вот тут появился мой дедушка и спас ее. Прошло несколько лет, Маргарита вышла замуж и родила дочку. Девочка оказалась очень слабенькой и больной. Тогда Маргарита вспомнила о своем спасителе Ливеровском. С трудом разыскала его (он имел теперь только частную практику) и привела к себе домой. Дедушка очень внимательно стал следить за ребенком. Маргарита рассказывала, а в моих глазах так и оживала эта картинка: вот она кормит девочку, прикрыв грудь платком, а дедушка вынул из жилетного кармана свои неизменные часы на золотой цепочке и считает глотки ребенка. (Не знаю, зачем, но, видимо, это давало ему какую-то информацию о состоянии малыша и количестве высосанного молока. Тогда как-то не принято было взвешивать малыша до и после кормления.) “Вот, сегодня уже лучше!” — говорит он. Маргарита считала, что врач Ливеровский вернул ей ребенка, была ему очень благодарна и влюбилась в него. “Он был такой красавец, Оленька!” Она стала приходить к нам в дом, и, возможно, тогда и произошло их объяснение, которому я нечаянно была свидетельницей. Маргарита была на грани того, чтобы бросить мужа и уйти к дедушке, но он уговаривал ее оставить все как есть. Она была на тридцать лет его моложе, годилась ему в дочери, у нее был хороший, любящий муж, обеспеченная семья… “И когда, Оленька, все эти доводы на меня не подействовали, он сказал, что в жизни его была одна любовь — его покойная жена”.
Потом была война, дедушка жил в Казани в семье своей младшей дочери Татьяны. По возвращении в Ленинград он остался жить с ними же. Но, вероятно, ему было не очень-то сладко в чужой семье, он чувствовал себя одиноким. При встрече с Маргаритой он, по ее словам, предложил ей жить вместе. На этот раз Маргарита не решилась, о чем потом много раз жалела. Плача, она говорила мне: “Я бы сохранила его, он бы не ушел так рано из жизни! Эта вина теперь всегда останется со мной”.
Маргарита отдала мне две маленькие тетрадочки с ее стихами, посвященными деду, наивными, бесхитростными, неумелыми, но полными искреннего чувства. “Я любила своего мужа, Оленька, но не так, как Алексея Васильевича”.
Последние годы жизни дедушки
Мой дедушка привык жить в большой семье. Сначала это была родительская семья, где было много детей. Потом его собственная семья, в которой росли два сына и две дочери. После развода с женой дедушка стал жить в семье младшего сына Леши, то есть с нами. А после войны, когда мои родители разошлись, он переехал к младшей дочери, Татьяне Шембель. Дедушка очень тяжело переживал развал нашей семьи. Он собирался прожить с нами остаток своих дней, полюбил свою маленькую внучку, то есть меня, привык к своей квартире и окружающим его людям. А тут на старости лет пришлось менять все. Квартира в полусгоревшем доме была разграблена, семьи сына не существовало.
Сохранились письма, дневниковые записи, где он писал о своих мечтах, о том, как бы он хотел провести остаток жизни.
“Я так представляю себе переход к инвалидности и потерю трудоспособности:
1. Постепенное уменьшение работы и заработка. Я все меньше помогаю своим детям, а они все больше помогают мне.
2. Подготовка “загородного плацдарма”. Наём или покупка дома с достаточным участком земли, чтобы иметь возможность развести сад, пчел, кур, а может быть, и корову.
3. Переселиться туда на постоянное жительство, при некоторой помощи со стороны детей.
Годы войны помешали исполнению этих пунктов, но я надеюсь, что после заключения мира жизнь наладится настолько, что можно будет сделать попытку привести в исполнение мои мечты”.
И ни слова, ни помысла о своих оставленных домах в Лебяжьем, где теперь жили какие-то случайные, другие люди. Неужели ему не приходило в голову попытаться вернуть их или хотя бы поселиться где-то поблизости от своих родных мест? Вероятно, в то время это было невозможно. (Ведь даже и сейчас, когда право на частную собственность признается, нам, потомкам Ливеровских, разрешается вернуть себе обветшавшие дома в Лебяжьем при условии их полного расселения. Понятно, что такое под силу только миллионерам.) А может быть, дед просто хотел вычеркнуть из жизни все, что напоминало ему о прежней, сломанной жизни?
Все грустней становятся слова в дедушкином дневнике: “Здоровье мое все ухудшается. Я уже не в силах работать, заниматься частной практикой, а жить на средства детей я не хочу — им самим нелегко. Не чувствую в себе сил нести бремя жизни без светлой цели впереди. Это невыносимая задача. От нее разумно отказаться, иначе говоря, отказаться от жизни вообще”.
И вот последнее письмо, никому не адресованное. Но может быть, оно адресовано мне.
“Наступает пора. Есть ли необходимость в объяснении своих поступков? Кому это нужно? Мне не нужно. Конечно, для близкого человека покажется странным, что ему не будет дано никаких объяснений. Но таких близких у меня сейчас нет. Дети незаметно, на протяжении нескольких лет, далеко отошли от меня. Я не чувствую их близости ко мне. Они добросовестно исполняют свой долг по отношению ко мне, и только. Поэтому у меня нет внутреннего импульса достаточной силы поделиться с ними своими мыслями и переживаниями. А кроме них, у меня нет близких людей. Поэтому я с полным основанием считаю, что могу не давать мотивации своего поступка. Таким образом, большой раздел — отпадает. Остается только вопрос: когда и где?”.
Вот она, разгадка скоропостижной смерти моего дедушки, Алексея Васильевича Ливеровского. “Мой милый дедушка, я тебя никогда не забуду!”
Дети
У Ливеровских было два сына — Юрий и Алексей, и две дочери — Мария и Татьяна. Мальчики выросли и стали большими учеными. Юрий — географ-почвовед, профессор МГУ, автор многих научных книг и двух сборников стихов. Алексей (мой отец) — ученый-лесохимик, профессор Лесотехнической академии, член Союза писателей, автор пяти прозаических сборников, напечатанных при его жизни. Оба брата заслужили много наград и почетных званий. Тетя Таня была красивая и одаренная женщина. Она была очень музыкальна. Не получив высшего образования, она периодически работала музыкальным редактором на радио в Москве и Челябинске, куда потом уехала ее семья вслед за мужем, Борисом Константиновичем Шембелем. Он был известным ученым-физиком, ставшим во главе секретных разработок атомного оружия. Я ничего не знаю о судьбе старшей девочки, Муси, как ее называли в семье. Я думала, что она умерла в юношеском возрасте, но в семейном архиве нашлось ее письмо, из которого понятно, что пишет его взрослая женщина, которая живет где-то в южном городе вместе с мужем.
Такими были дети, а дети детей — это уже мы. Здесь можно и точку поставить, но мне хочется поделиться с читателем своими мыслями и чувствами.
Мой дед, Алексей Васильевич Ливеровский, представляется мне человеком благородным, человеком дела, преданным своей профессии, своей семье. Он безропотно нес груз ответственности через всю свою жизнь, до самых последних дней.
А бабушка моя, Мария Борейша, была человеком богато одаренным от природы, творческим и целеустремленным. Она увлекалась и увлекала других людей. Внутренне свободная, она летела по жизни. Так и погибла на лету.
И еще я думаю, что со временем люди мельчают. Время — как волна — выносит из глубины драгоценные камни, а потом их катает и дробит, превращая в песок.
Не с первого подхода пишу я эту семейную хронику. Не чувство гордости вызывают во мне “дела и дни” моих предков, хотя, казалось бы, здесь есть чем гордится. Нет, плохо мне. Трудно мне. И хочется поклониться моим родным, встать на колени и покаяться, словно в их несчастливой жизни есть и моя вина. В чем? Может быть, я не могу отрешиться от страшного времени, очевидцами и пассивными участниками которого были мы, их потомки? Может быть, моя вина в том, что я сосредоточиваюсь на грустном окончании этой истории? А разве бывают веселые концы?
История семьи. Может быть, не надо было об этом говорить? Пусть бы все утонуло в молчании, кануло в Лету.
Простите, мои родные! Я потревожила ваш сон, потому что очень хотела, чтобы вы жили, еще жили в памяти людей. Простите меня, если я не права!
Санкт-Петербург, 2004 г.