Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2005
Жанар Кусаинова родилась в Казахстане. Закончила факультет журналистики, работает корреспондентом в журнале “Лесной эксперт”. Пишет рассказы и сценарии. В “Неве” публикуется впервые. Лауреат премии “Невская перспектива”. Живет в Санкт-Петербурге.
Знаешь, мне особенно нечего сказать про свою жизнь, не, ну, правда, без дураков. Правда. Жизнь моя — полное дерьмо. Да, ладно, в принципе сказать есть чего, вот только не знаю, с чего начать. А пусть будет так, пошло оно и поехало.
Я хочу рассказать о чуде
Это случилось совсем недавно. Я тяжко заболела, да так сильно, что даже встать с постели и пойти за хлебом стоило мне многих усилий. Кашель рвал мне горло, слезы текли из моих глаз, не хватало только дождя и грома, плясок и пения, да рыдающих домохозяек в первом ряду, утирающих слезы в киношной темноте, чтобы это стало индийской драмой.
“О, где ты мой Брюс Ли, Стивен Сигал или, на худой конец, Брюс Уиллис, чтобы прийти и спасти меня от этого всего?” — молилась я в те минуты. В конце концов, я согласна даже на Бетмэна. Вы только вообразите себе: он придет, он будет теплый, радостный, спустится с неба, утрет своими мужественными руками мои сопли, купит мне хлеба и останется со мной, пока ветер не переменится…
А завтра в бой, завтра экзамен на актерское. В голове ни строчки, репетировать не могу. И никакого будущего, кроме как на сцене, я для себя не вижу. Чувствуете пафос программы?
Чуда не было. Был кашель, были сопли, жарило организм, в горле прописался морской неугомонный ежик, а чуда не было. И вот оно явилось…
Я вылезла в аптеку и встретила ребят со старшего курса. Я-то кто? Так, абитура, а они… эти благословенные питерские “старушки”! С тоненькими очечками и особым блеском в глазах. Наверняка вам встречались такие.
Они учтиво поздоровались со мной. Поинтересовались, каков мой план поступления в их ряды. Я долго чихала, кашляла, сморкалась, но сформулировать ничего не смогла.
Тогда бравые молодцы поинтересовались у вчерашней школьницы, а известны ли ей какие-либо студенческие приметы.
Я мотнула головой: нет, не знаю, мне еще не удалось побывать “старушкой”. Хотя для моих племяшек я, конечно, уже давно старушка. А как же! Помню газировку, перестройку, советские рубли, была пионером и даже вожатой, что, говорят, у меня на лбу написано большими красными буквами. До сих пор не могу спокойно пройти мимо дерущихся мальчишек. Обязательно нужно разнять и провести разъяснительную работу. Даже если слышу: тетя, иди на …
Не ухожу, до полного перемирия. А потом эти мальчишки будут подходить ко мне с просьбами: нам тут задали, не поможешь?
А когда у нас в подвале заперли бомжика, я стала звонить всем, чтобы его вытащить оттуда. А мне говорили: ну, если бы человек пропал, то понятно, а то бомж. А в службе спасения твердили: “Ну, зачем вы нас дергаете? Нет ведь никакой угрозы жизни”.
Ой, что-то отвлеклась я от “старушек”, видимо, тоже старею. А они что-то такое говорили, что есть таинственное, выборочное чудо и открывается оно не каждому. Я думала, что они смеются, как те мальчики, которых я мирила и которым я теперь пишу сочинения по чтению. А они удивляются, почему я совершенно не секу арифметику, ведь для них я старушка.
А-а, была не была — смейтесь! Они мне сказали, что во время третьей белой ночи нужно быть в три часа ночи под третьим копытом Медного всадника и тогда сбудутся три желания, о которых нужно будет сказать трем своим самым близким друзьям.
— Ну, конечно, если не придут три мента в три часа ночи, не вытащат тебя из-под третьего копыта и не впаяют тебе штраф в трехкратном размере за оскорбление памятника культуры, — ржал надо мной один друг.
Но я решительно настроилась и пошла все-таки к памятнику. И воплотила совет. И сидела под копытами, гадая, какое из них третье. И все время повторяла свои три желания.
— Я хочу быть актрисой, играть в детском театре и хочу поступить на актерское.
И почему-то в три часа ночи действительно появились менты. На машине. Они долго не могли понять, что я там делаю. И даже спорили на пиво: вандал я или нет?
На актерское я все-таки поступила. Причем так, что меня даже запомнили. На всю жизнь. Нет, я не читала басен, я просто рассказала о том, как я провела полночи под Петром Великим.
А еще мне сказали, что если не спать все белые ночи, то можно свихнуться.
— Ну, это тебе не грозит. Ты у нас и так человек творческий… — сказали мне и долго-долго ругались: когда ты, дура этакая, повзрослеешь, тебе пора полоскать горло содой, а не слушать всяких “старушек”.
Потом меня заставили принять лежаче-спячий образ жизни, парить ноги, а не мозги. И забыть о всяких мистических штуках, хотя бы пока не поправлюсь.
Позвони мне
Мне в жизни всякое запомнилось. Ну, например, у папы был один друг, молодой такой парень. Однажды он подвозил девушку. Так вот, подвез и влюбился. Ну, бывает, сами знаете. И она в него. Сначала она, когда села к нему, просила до перекрестка. Доехали они, значит. А сами ни слова между собой, только немножко друг на друга посматривают. Он остановился. Она не выходит, молчит.
Он: “Ну, вот твоя трасса”.
Она: “Можно, еще с тобой проеду?”
Проехали. И еще чуть-чуть. Но он не мог ее с собой оставить, ему нужно было на базу в горы груз везти, а там начальство проверять будет, а пассажиров нельзя брать. И расстались они. И только в горах он понял, что они друг другу ничего не оставили, ни телефонов, ни адресов, только имена.
И тогда он стал всегда на ту сторону проситься, если направление выбрать можно было. И везде, где проезжал, из камней на земле надписи оставлял, огромные, чтобы из космоса было видно: “Света, позвони мне!” — и телефон рядом. И она звонила ему, только какая разница, он все равно всегда в дороге: он дальнобойщик, у него профессия такая.
Ну, а теперь он старый, наверное. Он, наверное, сейчас в общаге этих самых дальнобоев. Представь себе, полная общага мужиков, в основном молодых. Это ведь свихнуться можно. Кругом мужские рожи, как в монастыре или в тюрьме, например. Убиться просто.
Ну, у них, конечно, свои традиции есть. Например, отвальные. Приехал кто, нужно отметить. А ведь это как на вокзале: все время кто-то приезжает, кто-то уезжает. Он чуть не спился, этот парень. Но ничего, стал эти самые фигуры из дерева вырезать и по трассе ставить. Он, оказывается, мечтал скульптором стать. С детства.
И как-то приехал он в один городок, а там музей, что ли. Ну, он туда. Дай посмотрю на красоту. Приходит, а там его фигуры. И какой-то мужик в очках в женском платье туда-сюда ходит. Перформанс, говорит. Типа современное искусство. Каунтерпарарри, чтоб его так. Ну, наш-то, не мешкая, как дал промеж глаз!
А фигуры, надо сказать, странные. То корова с крыльями, то коза в балетной пачке или девочка с воздушным шариком, только вместо веревочки шампур железный. А на шарике ангел сидит. Еще у него огромный руль был, то есть баранка, и руки на ней, и была еще беременная пионерка.
Ну, это так уже, к слову.
Замуж самостоятельно…
Одна моя тетя открыла курсы, как самостоятельно выйти замуж. Причем она сама никогда замужем не была, но зато курсы были. Проходили они в маленьком кабинете, где не было ни столов, ни компьютеров, зато кофе море, и только для нее.
А у тех теток, которые приходили к ней, были такие глаза, как будто они должны успеть в последний переполненный автобус. В принципе их дела именно так и обстояли. Особенно мне запомнилась одна из теток, такая в маленьком куцем пальтишке, в очках, шапочке, такой куцей. Да она сама была какая-то куцая. Она, наверное, считала себя женщиной вамп и думала, что у нее супермодная шапочка. Тоже мне модная шапочка, ни тебе норки, ни тебе хорька или песца, а так, “гибель тушканчиков”.
У этой дамочки была ярко-красного цвета папка, в которой была супер-красная тетрадка. И фото с толстым лысым мужчиной с огромными очками.
— За него хочу! — строго сказала дамочка.
— Вас понял! — таким же тоном сказала моя тетя. А так как она бывшая физкультурница, то построила баб и начала делать круговые движения, да и вообще зарядку. И комментировать, что это успокоит их нервы и поможет фигуре.
Гибель Тушканчиков нервно все фиксировала в свою ярко-красную тетрадочку ярко-красной пастой.
Затем тетка устроила для них курс гаданий. И всем поголовно обещала замужество. А я у нее работала разведчиком, выясняла незаметно для клиенток их матримониальные возможности, отношения на работе, старые связи, наличие заинтересованных лиц и так далее. А тетя с помощью гаданий давала умственные советы. И часто помогало. Если же гадание не совпадало с действительностью, то моя тетка кричала: “Да выйдешь ты замуж, выйдешь!”
На что клиентка рыдала: “Когда?!”
Тетя невозмутимо отвечала: “Откуда я знаю? Я гадалка! А не Гидрометцентр, чтобы точные ответы давать! А выйдешь, это точно!”
И тетки уходили замуж. Просто все как с конвейера. И Гибель Тушканчиков тоже. После чего цвет ее папки и тетрадки стал не столь ярок, поспокойнее.
Поэма Тишины
А другой у меня дядя был вольный художник, из неоцененных. Знаете, как бывает, никакого образования, ничего, но при этом дико, знаете ли, одаренный, по профессии он чабан. Вот и пасет он, значит, коров и пишет потихоньку свою “Великую поэму тишины”. Слова складывает, строчки, записывает в потертую желтую тетрадочку, которую никто никогда не прочтет. И вся жизнь у него в ней. Вон куда уходит он от своих забот и тревог, вот где находит одинокий пастух утешение. Целые дни бродит он по желтой степи и ищет самого себя. Мимо в сонности и лености бредут одинокие коровы. Те, чьим цивилизующим началом он должен быть. Но ему не до них, он совершенно занят, у него поэма. Он пишет.
Но коровы при этом даже как-то пасутся и даже молоко дают. С таким необычным привкусом. Это оттого, что они, вероятнее всего, все-таки вникли…
А еще он мечтал в свое время стать дирижером. И даже учился в консерве, там, в городе. Ну и что, недоучился, ему оставалось два курса. И вдруг выясняется, что его мать тяжело больна. Он, разумеется, срывается с места и несется в поселок. И битых три года ухаживает за нею. Почему битых? Да потому, что ни фига не помогло ей это! Ни фига! Померла она. За что бесконечное ей царствие небесное. И вот остался он, обратно на учебу вернуться не может, и профессии нет, и один на свете белом остался. И тогда устроился он пастухом, завел желтую тетрадочку, а заодно жену и сам не знает откуда, неожиданно детей. Причем большое количество. И куда же от этого деться, конечно, только в спасение желтого цвета.
А еще ему долго-долго снилась та жалкая комнатка в коммуналке, в которой он ютился, пока ходил в консу. Мимо дома пролетающие товарняки, престарелая хозяйка, которая кошку любила больше, чем людей. И когда он, семнадцатилетний мальчик, простыл и лежал с температурой сорок, она, точнее, ее полоумные внуки включали музыку на полную громкость и ругались, почему бабушка купила ветчины, а не сервелата. Так оно и было. И никому из них не пришло в голову просто принести воды человеку, который не может встать с кровати. А дочь хозяйки, которая больше беспокоилась о шапке, чем о собственной душе, верила, что где-то на другом конце мира живут инопланетяне, которые когда-нибудь прибудут на эту грешную землю. А в Бога она не верила, нет. Инопланетяне как-то понятнее, даже роднее, что ли.
Вообще, это была странная семейка. Дети материли старших, старшие ругали прошлых жильцов, начальство, бывших мужей, соседей. И все хором говорили о еде. Бесконечно и только о еде.
А у пастуха была тетрадка с практически пустыми страницами, на которых бережно хранилась Тишина.
Типус и его сын
Однажды я собралась замуж за одного типуса, он был старше меня, я была хороша. Ну вот, я оповестила друзей и родителей, стала намечать, когда же лучше всего нам отпраздновать, как вдруг ночью мне звонит мальчишеский голос, дрожащий и печальный. И выясняется, что это сын моего, так сказать. И он сначала сердился изо всех сил, что-то такое даже кричал обидное в трубку, что у взрослых подслушал, то и кричал. А потом выдохся и стал говорить шепотом. Потому что горло от криков заболело. Да вот еще, оказалось, что мама его на работе, папа неизвестно где. А мальчику страшно одному в темноте, ночь на дворе. И тогда я начала рассказывать ему истории разные и сказки. Когда поняла, что он не слушает, а спит. И я положила трубку. И следующей ночью он опять позвонил. И мы снова проболтали до утра. Я его учила по телефону природоведению, математике. Скорее, не учила, а усыпляла математикой. Природоведение служило поддержкой, когда он начинал плакать или горевать. Животные — братья наши меньшие. Так мы с ним подружились. И никогда не виделись. А замуж за типуса я не пошла и про звонки ему не говорила.
А потом за мной ухаживали два близнеца. Я их дико любила. Оба — медики. Один — стоматолог, другой — хирург. Дело дошло до объяснений. Первый сказал, что когда видит мои зубы, то ему хочется посадить меня в зубоврачебное кресло, а другой поделился, что у меня череп уникальной неправильной формы, видимо, оттого, что я в детстве много падала.
Так как-то ни с одним из них почему-то не сложилось.
Зита и Гита…
Дело было летом. Жара несусветная и бесконечная, убийственная. Верблюд у загса и тот дремал вместе с фотографом, пьющим пиво в его тени. И оба были такие сонные, меланхоличные и спокойные.
Я стояла у загса под зонтиком от солнца, пила квас из огромной кружки и решала кроссворды. Рядом со мной стояла табличка с моим именем — Лера. Мимо проходили сонные прохожие, очумевающие от жары туристы и торопливые бракодельщицы. С последними я дружески “перекивалась” головами.
— Так, редкое насекомое из Южной Африки, три буквы… — возвращалась я к кроссворду.
Ах, да, забыла сказать, это же мое рабочее место. Я здесь замуж выхожу. Кроме шуток. Каждый день, кроме понедельника, с 9-00 до 20-00. Почему в понедельник не выхожу? Да потому что загс закрыт. Да, я тут, что называется, местная знаменитость, все меня знают, вон пальцами на меня показывают. Видали, вон опять!
А началось все с того, что однажды мне предложили выйти замуж. Серьезно. За большие деньги. Это все Жорик придумал! Пройдоха! Ему-то, конечно, на руку, а мне? Поясню: Жорик пробивает российское гражданство для всяких там беженцев: таджиков, китайцев и прочее. Мы с Жориком познакомились на свадьбе моей подруги. Он был свидетелем жениха, а я — невесты. Он все смотрел, смотрел на меня, а потом взял мой номер телефона. Мы с ним даже встречались слегка, в зоопарк два раза ходили, на моржика смотреть, сахарную вату ели, как в детстве. Узнал, жулик, что люблю я вату такую, колючую и пушистую. Объелась я с ним такой ваты, да так, что больше никогда… А потом он и предложил мне замуж за деньги. И еще ругался, когда я обиделась и швырнула в него этой самой ватой. Кричал: “Ты, посмотри, на кого ты похожа! Я же тебе добра желаю, дура! Будешь у меня ходить в шелках!”
Я потом все-таки согласилась. И точно, все, как он обещал, только чуточку наоборот. Добра он и вправду желал, но не мне, а себе. И действительно, хожу, но не в шелках, а в джинсах. Драных, тех самых, в которых я с ним на моржика смотрела. А в шелках ходит его жена — Стелла или Анжела, не помню. Единственная точность в его словах — это то, что я дура. В самое что ни на есть яблоко, никакого молока.
Короче, я должна была приходить вовремя со своим паспортом и ставить подпись, где нужно. Я согласилась, сами понимаете, а времена теперича трудные, специалисты по юности Бонч-Бруевича пока не нарасхват. А гражданство наше и прописка с регистрацией ценятся. И все пошло-поехало. И я как-то привыкла, и деньги как-то к рукам пришлись, и Жорик как-то даже пришелся мне. Так и жила бы. И все было бы, как было, если бы не…
Женихи-то у меня, сами понимаете, то индус какой, то азиат, то кавказец, а то и редкое насекомое… Хотя я и сама давно не пчелка. Да ладно, все мы люди, все под небом ходим. Короче, в итоге и разговориться мне не с кем. И было у меня каждый божий день: загс, марш Мендельсона, печать, пожатие рук и все, пока, поминай как звали. Кто, когда, с кем, и не помню, в голове мельтешит. Одних китайцев-то сколько! Бракодельщицы, конечно, себе в карман имеют, но при случае не упустят возможности вставить иглу под ноготь: мол, а когда же у тебя настоящая свадьба будет? Или это снова любовь навсегда?
А вообще, у меня скептический взгляд на брак. Ну не верю я в это ни на грош. И всякий раз я все эти свидетельства в урну, и все тут. Главное, чтобы у клиента такая корочка была. Ему-то она для гражданства нужна.
И вот однажды, после очередной свадьбы, молодой, чье имя я ну никак не могла выговорить, пригласил меня в кафе, пришел с цветами. Потом, выпив чашечку-другую, расстались. Хотя мой очередной индус то и дело смущенно поглядывал на меня, ничего так и не сказал. И я тоже молчала. Вот чушь, все время только и хныкала про себя, что мне и поговорить не с кем.
Сидит передо мной живая душа с глазами и ждет моих слов. Но что же мне сказать. Не про погоду ведь. Боже, что делать? А он, как назло, все молчит и молчит. И только смотрит большими глазами. Правда, чушь?
Так мы и разошлись…
Однажды через много времени мы снова увиделись. Я снова сидела под своим зонтиком у загса. То и дело ко мне подходили то один, то другой. И я то входила во дворец бракосочетаний, ах, чтоб ему пусто было, то выходила.
А тот индусик (я его про себя Димкой назвала) все смотрел и смотрел на меня и снова молчал. Стоял, как столб, и молчал. Я уж и не знала, что делать, а вдруг Димка — тронутый, с ума сошел. Кто их знает, этих Димок… А он как увидел, что у нас у загса парикмахерская есть, как раз в тот миг какая-то цыпочка оттуда крашеная и уложенная выходила, и рванул туда, типа я не просто стою, я по делу пришел.
И все, зачастил он туда. И красился и перекрашивался, стригся, брился, делал мелирование, укладку, что ты! Он даже химию себе сделал. Вот придет и стоит, смотрит на меня и моих клиентов. А потом, если уж заметит, что и я смотрю на него, бросается в парикмахерскую. Молоденький мой Димка, студентик. Он, наверное, и женщин близко не видел никогда. Никого, кроме мамы.
А бракодельщицы давай ржать: Лерка, ну, что твой индусик? А может, он и не тебя вовсе любит, а эту самую Клаву, ну, которая мужиков стрижет. Ты что, она девка видная, помоложе тебя будет.
Ах, чувырлы-вырлы, хрычовки дряхлые. Сами-то небось никому не нужны.
Но все равно все слова их — глупость. Потому что… вот он снова здесь и снова передо мной, и я стараюсь не смотреть на него, а сама-то чувствую, что краснею и очень-очень хочется сахарной, колючей и пушистой. И чтобы таяла у меня вот тут, от жары, и розовенькая была… Глупо, правда?
А он все смотрит и смотрит, затылком стою к нему и чувствую. А сама я ему кто? Жена. Причем официальная. А он мне кто? Муж! Причем тоже по бумажке. А по правде, мы кто друг другу? А никто! И как звать его, я не помню. Димка он, одним словом. И вот стоим мы друг перед другом и молчим. Еще немножко, и он снова побежит к Клавке под ножницы.
Так мы с ним и были-жили. И все было бы, как было, если бы не …
Однажды я снова с клиентом шла под венец, и снова бракодельщицы подшучивали надо мной: “Согласны ли вы, Лерочка, и этого тоже туда же?”
— Да! — хмуро ответила я.
— Ах, какая неожиданность! Ну, тогда счастливо получить тебе капусту. И долгих вам!
А клиент тоже оказался из Южной Африки, и по-людски он ни бум-бум. Зато сияет, ну просто олимпийский мишка, дитя всех фестивалей мира. Бракодельщицы кивают и торжественным тоном объявляют мне: “А не хотите ли вы, уважаемая, купить у нас картошки мешок или, например, четыре ведра яблок, тетя с дачи привезла?”
— Сколько? — “дружественно” спрашиваю я.
— Всего восемьсот ре. За все.
— Вот еще пару раз замуж схожу, тогда поговорим.
— О’кей! — отвечают бракодельщицы и тем же торжественным тоном обращаются к моему африканскому другу: — Тогда объявляем вас и ждем после обеда.
Значит, выходим мы. Я хмурая и злая, ну просто живое воплощение климакса. И мой “сияющий медальон” со мною. На пороге я ему карточку, и адью. А он от радости обнял меня и давай в обе щеки целовать. Тут его жена, вся такая чудесная, в шелковом платье ярком. Стоит, молчит. Он ей карточку, что-то лепечет, она кивает, улыбается. Он одной рукой меня обнимает, другой ее. Она такая счастливая, карточку к губам прижимает.
— Потом он на тебе женится, и ты гражданство получишь, — говорю.
А она кивает, от счастья смехом заливается. И я не удержалась и давай улыбаться. И тут климакс прошел, и юность Бонч-Бруевича куда-то испарилась. Что со мной, понять не могу, но бросилась я их обнимать. Сначала ее, а потом его. И он поцеловал меня, кажется, в щеку. Раздался дикий вопль. Оборачиваюсь — вижу Димку, лысого, как в зрелые годы Котовский. Смотрит на меня совершенно дикими глазами, делает резкий шаг и бросается к африканцу. Завязалась драка. Жена кричит, я бегаю вокруг, пытаюсь разнять, вмешаться, и хоть бы хны. Кудахчу, в общем. Ну, просто Зита и Гита.
А потом, ну что потом? Менты, машинка, лампочка мигает, и мы вперед по неоновой трассе в “бобике”. Да, это была самая экстремальная из всех моих свадеб. Да уж, кто глупо родился на этот свет, тот глупо на нем и проживет.
И самое главное, когда мы сидели в “бобике”, Димка смотрел на меня, и я смотрела на него. И никто из нас не отворачивался, и не краснел, и тем более не бежал в парикмахерскую.
Чашечку кофе и небольшой автограф…
Признаюсь, я влюбилась. Снова и безответно. Ну, а какого еще ответа вы ждали, в моем безнадежном случае? Итак, с первой цифры.
Каждый вечер я садилась перед ним прямо на пол. А потом медитировала на него с грустными песнопениями, или, как утверждает моя мама, с завываниями.
В минуты особого экстаза раскачивалась. Я, наверное, глупо выглядела: сидит такая бледная, в волнении, раскачивается, поет, и перед кем, то есть — чем? Перед телеком! Глупо! Особенно если учесть, что по телеку крутят программу новостей, и ничего более.
А я вам скажу, я все равно смотрела, даже если мой любимый вел программу “Сельский час”. Любила, и все. Когда моей маме это надоело, она спросила меня: а не пойти ли тебе на этот телеканал и не устроиться ли тебе туда хоть кем-нибудь? Ведь все равно же ты ничего не делаешь, только дуриком сидишь и воешь в пользу бедных… И тут меня как будто яблоком долбануло! Я вскочила, моему милому смотрю в глаза, а не как обычно: я на полу, а он сверху вниз…
Короче, пошла я. О, братцы мои, что это была за песня! Вой стаи волков по сравнению с этим просто хор мальчиков-с-пальчиков. Нежненький такой.
Ну, обо всем по порядку. Перво-наперво меня все-таки взяли работать на телек. Кем? Рекламщиком. Я побегала в этой роли месяцок-другой, расписывая возможным клиентам всю прелесть помещения их рекламы на нашем канале.
— Кто же смотрит ваш канал? Полторы целых, ноль десятых старушки? — усмехались они.
— Нет! — твердо напирала я. — Нашим каналом любуется все зрелое население нашего города и большая часть области. — И смотрела на них, как партизанка на фашистов. И те сдавались. И давали рекламу собачьих поясов, каких-нибудь массажеров, мумия и даже отмазки или отсрочки от армии.
Каких только начальников я не видела, каких фирмочек-однодневок “Рога и копыта” я не посетила! Моя крыша была на грани.
Милый читал подводки к новостям. И проходил по коридору, не оборачиваясь на меня. Я все время держалась за сердце. Пока наконец оно не начало болеть. И вот однажды… Я снова проходила мимо его кабинета и в тысяче первый раз уронила ручку, поднимая ее, не успев выпрямиться, я на миг задержала взгляд на его двери.
Глубоко вздохнула и услышала сзади:
— А это наша Лерка.
— Это лучшая ее часть? — спросил родной до боли голос.
И я вскочила.
— Вы, кажется, уронили ручку, — спокойно сказал он и пустил холодный смайл. Ну, просто реклама “Орбита”, тридцать три — и все сияют, как начищенный лимузин. И холодно проезжают мимо. Пока! По моей щеке — капля из глаз и…
— В общем, пока Ира в отпуске, Лерка будет с вами. Лер, мы потом поговорим об этом. А сейчас, — взгляд на часы, — извините, пора.
И смайл — ответ на смайл. Как удар мечом ответ на удар. Равно и равноценно. И вдруг среди этой идиллии моя искренняя улыбка. Простите, по-другому не могу! Дура, конечно, но что поделаешь! Моя улыбка как живая рыба на берегу. Она сначала бьет хвостом и что-то пытается, а потом только медленное открывание ротика.
Они прошли мимо. И что вы хотели? Это не “Зита и Гита”, чтобы страстно и вдруг. Но что мне делать, я не могу уйти и остаться тоже… Хотя по идее я должна радоваться. Ведь это, кажется, называется повышением?
А я по-прежнему на полу, я снизу, а он сверху.
Затем время постепенно стало работать на меня. Я собирала видеоматериалы, кодировала, много разговаривала по телефону, моталась по городу в поисках галстука именно той расцветки и приносила кофе ему. Он брал, делал смайл, автоматически бросал: спасибо. И уходил дальше в эфир. В монтажной ко мне привыкли. И уже даже не ругали, если я делала что-то не то.
Особенно не ругал Толик, монтажер. При виде меня у него все время потели очки. Он все время их снимал и тер об рубашку. А потом надевал и снимал, потому что снова и снова они потели. И вся рубашка была мятая, но он все равно… А в коридоре ждали злые журналисты с кассетами и бумажками. А он все тер и тер. Наконец прибегал какой-нибудь координатор или администратор и с дикими воплями все это решал.
Так продолжалось очень долго. Я раскачивалась, Толик тер свои очки, а мой любезный — не замечал меня. Наконец в один прекрасный день я не отнесла кофе ему, а выпила сама. И сахара положила не две ложки, как любит он, а четыре, как люблю я. Выпив кофе, я не вымыла чашку, а выкинула в урну. А когда мне закричали в трубку: “Где кофе, кассеты, гость программы, гример, почему нет осветителя и почему Толик отказывается монтировать?!”, я просто отключила ее и оставила на рабочем месте. А сама просто ушла. Есть сахарную вату и смеяться. Теперь в моем доме нет телевизора. Почему? Сама не знаю…
Сад и огород
Желая подработать, я пристроилась в газету “Сад и огород”, наврав, что во как разбираюсь в сельском хозяйстве и просто души не чаю во всяких там дачниках, пчеловодах, картофелеводах и иже с ними.
Мне почему-то поверили и дали вести две рубрики. Одну под названием “Портрет”, другую — “Лунный астропрогноз”. В “Портрете” я должна была вести интервью или давать небольшой рассказ об одном из тех, в ком я, по вранью своему, души не чаю, ах чтоб их всех.
Первые три выпуска я как-то еще держалась, не халтурила. Честно носилась по пригородам, по всяким поселкам, таскала на себе вечно пьяного фотокора, более того, разыскивала настоящих мастеров своего дела. И в дождь, и в снег, причем часто приходилось буквально уговаривать героя. Ведь ему по фиг, что мы тащились черт знает сколько и откуда. У него, видите ли, куры не доятся, ему некогда. И вообще, борода не чесана, маникюр не покладен.
Наконец мне это надоело… Набив руку на этих самых, чтоб их, поняв, что все они на одно лицо и говорят одно и то же, я создала для себя кальку. По ней строгала себе пчеловодов и знатных доярок. Более того, фотографии для своих статей я таскала откуда ни попадя. Сначала приносила настоящих пейзан, только знакомых, потом пошло-поехало. Стала вырезать из советских выпусков газеты “Сельская новь”. Потом еще круче, из Советской Большой энциклопедии.
А далее, в горку, из журнала “Меридиан”, “Пионерской правды” и тому подобное. Например, у меня в заслуженных доярках значились, судя по фото, Йоко Оно, Анжела Дэвис, среди знатных свиноводов Майкл Джексон и Ален Делон.
Какое счастье у меня было в астропрогнозах! Согласно моим предсказаниям, сеять морковку можно только во время Козерога. Потому что рога козерога чем-то напоминают морковки. Правда, если учесть, что время Козерога — это декабрь–январь… Но ничего, мы не боимся трудностей.
Все мое веселье было позволено с легкой руки редактора, бывшего физрука и военного. Он и фотокор не беспокоили меня по причине своей занятости. Правда, после их занятости приходилось выносить массу опустошенной стеклотары. Но это тоже деньги: бутылка — семьдесят копеек.
А что касается наших учредителей, это дело темное, единственное, что я знаю, что им хотелось отмыть деньги. А для этого нужна была такая никому не нужная газета, которую можно было бы выдать как причину банкротства. Мол, вложили столько денег, и вот вам… И тем самым спасти самих себя от уплаты налогов.
Так вот, газету они не читали, а зря. Потому что постепенно она стала пользоваться популярностью, вытесняя собой юмористические издания. Тираж оставался прежним, но интерес все возрастал и возрастал. Ее просто сметали с прилавков. Вот уж не думала, что кому-то могут прийтись по душе мои самодельные интервью о купоросных пчелах и битвах с саранчой на землях вечной мерзлоты. Или рецепты приготовления фирменного варенья из редьки или из хрена, самое главное — все обильно посыпать сахаром. Это для того, чтобы понять, что все-таки слаще — хрен или редька…
Так я веселилась, не зная о растущем количестве читателей. До тех пор, пока ко мне в редакцию не стали приходить торговцы газетами с вопросом: где тут можно купить вашу газету оптом?
И вот наконец пришел мой страшный час. Явился мрачнее ангела смерти красный и торжественно надутый один из учредителей. До сих пор помню фамилию — Франко. Он напоминал Синьора Помидора. А когда он закричал и затопал ногами, то мои нервы не выдержали, и я сказала ему: “О, зачем же вы так, при вашем, извиняюсь, весе сердечко зайтись может. И тогда все, придет брат Кондратий. Я же о вас забочусь, вы не подумайте”.
Франко посмотрел на меня взглядом Медузы-горгоны и просто завопил. Бедняжка. Я его прекрасно понимаю, это ж надо столько денег потерять! Ведь теперь-то эту газетенку за обанкротившееся предприятие не выдашь. И налоги придется платить.
Радиоприветы
Я стала работать на радио. Вещали мы больше на всякие поселки и деревушки. А меня поставили вести ночной эфир. Золотое было времечко. Сначала я сердилась и плакала. Мол, ночь, никто меня слушать не станет. Кому это на селе надо? А потом, когда я успокоилась, решила, что буду для своей души вещать. Что мне хочется, то и будет. Все равно никто не слушает.
Так вот, первые выпуски начальство послушало для порядка, а потом на меня забили. И понеслось. Я ставила тяжелый панк-рок с нецензурным текстом, присылала сама себе приветы, объявляла погоду на позавчера.
Приветы у меня были такие: “Аграфена Кондратьевна шлет привет Авдотье Никитичне, и желает крепкого здоровья, и дарит эту мелодию”. Затем я ставила “Реквием” Моцарта. Или делала пародию на одну известную радиостанцию, такую пресладкую, просто сопли в сахаре. Про любовь вещает. Так я придумала “Радио Ненависть”. Специально для него ходила по пивным, по очередям, на рынки, записывала ругань. И был у меня на радио такой слоган: “Открой свою душу (эти слова прочитывались сладким голоском под сладенькую мелодию, исполненную на колокольчиках), открой свои чувства. Порадуй ближнего своего (далее шел металлический скрип, голос начинал хрипеть), расскажи, что ты о нем думаешь! В эфире └Радио Ненависть””.
Затем я радостным голосом вещала, что сейчас я передам привет от того-то тому-то. И ставила скандалы, записанные раньше, а после них разные песни. Например, “Дрянь” (гр. “Зоопарк”), песни Свина и прочее, столь же жизнерадостное, жизнеутверждающее. О, какое это было счастливое времечко! Оно длилось до тех пор, пока однажды у главного редактора нашего радио не случилась ночью бессонница. Он взял и включил родное радио, думал, дай послушаю, чего вещает мне и людям на радость. Включил и ушам своим не поверил. Выключил и снова включил, проверил, на той ли он волне, вдруг что не так. Оказалось, что именно на той. Он набрал мой номер, позвонил в студию. А я была в таком грандиозном отрыве, что в ответ на его речи… “Вы └Масяню” видели? Серию про директора”, — так я ему и ответила.
Он позвонил еще раз. Трубку я больше не брала. Продолжала крутить свои любимые диски, “Сектор Газа”, и пить пивко. Тогда он позвонил мне в прямой эфир. И я по глупости своей взяла трубку и… Такими словами меня еще не увольняли. Это было первое живое выступление в эфире. Меня все-таки услышали! Виват!
Неправильный прикус
Однажды, когда я опять осталась без работы, вдруг откуда ни возьмись появилась жена одного нового русского. Дамочка с искусственным загаром и неправильным прикусом предложила мне ей позировать. Дело в том, что ее психоаналитик посоветовал для восстановления чувства собственной целостности научиться рисовать. И эта бледная поганка принялась за это. Я приходила в ее башню из слоновой кости каждый вторник и четверг. И работала с ней по три-четыре часа. Она что-то чирикала у себя на планшете, а я послушно смотрела в окно, наблюдала, как старушка в синей шляпе медленно переходит дорогу. Огромные грузовики несутся на нее. Она то вперед, то останавливается, то снова вперед. Наконец остановилась на белой полосе, посередине дороги. Остановилась и спрятала лицо в ладони. Плачет, наверное. Мне стало горько за нее. Но у меня по идее счастливое настроение, и я должна улыбаться, вот я стояла и улыбалась. А та женщина, художница, на миг оторвалась от своего планшета, посмотрела на меня. И промолчала.
Вечером я уходила домой. И слышала, уходя, как ее муж говорил: “Ну, сегодня ты разговаривала с ней?”
Женщина мотала головой: “Я не могу!”
Муж: “Ну, ты же не сумасшедшая! Ты же сможешь!”
Жена вяло кивала головой.
Муж: “Ты ведь была другой, такой общительной, веселой! Что с тобой стало?”
Жена: “Не знаю”.
“Вот бедняга, — подумала я, — а ведь я обозвала ее про себя бледной поганкой”.
А потом решила, что в следующий раз я не буду отвлекаться, все-таки работа есть работа, и поняла, что мне тоже хочется, чтобы она снова стала такой, как была.
десять лет без сна
Я спросила его, не скучает ли он по своим снам? Он ответил, что уже десять лет не видел снов. И засыпает, только если замучает себя. Я ответила ему, что просыпаюсь от желания кого-то обнять, а некого. Он сказал, что я еще ребенок. Мы никогда не виделись и говорили только по телефону. А познакомились в чате. Писали друг другу долгие письма со смайликами.
Не люблю дни рождения. Не люблю будни и праздники. Боюсь будущего и не хочу никому звонить. Одиночество — это тишина. Но не такая, что некого пригласить, а такая, что есть кого. Да никто не поймет, когда ты среди своих гостей, слышишь только, как лес вдали зашумел и журавли потянулись.
Черно-белое спасение
Мне позвонили и сказали, что тебя больше нет. Нет. Нет. Я повесила трубку, в которой были еще какие-то слова, и голос общего знакомого обвинял меня в предательстве. Перед глазами был ты. Ты, мой друг. Самый близкий и единственный. Были тишина и холод, пальцы зябли, по телеку крутили дурацкую рекламу. Казалось, что целый мир опустел и стал бессмысленным. Раз, два, три. Посмотри, скоро зима… птицы улетели на далекие юга.
Ты учил быть сильной. Ты всегда был со мной. Мы выросли с тобой вместе, в интернате, там, где детство ходит строем. Там, где мы годами не видим родителей. А потом они появлялись, и резко становилось ясным, насколько они постарели… Однажды я, не узнав родного отца, спряталась и сидела, пока он не ушел. А ты нашел меня и дал кусок сахара. Мы сидели вместе в темноте и молчали.
Сегодня мне двадцать пять, сказали, что его больше нет…
Я звонила знакомым, на телефоны доверия. Кто-то посоветовал мне смотреть комедии. Много и часто, до тех пор, пока не станет веселей. Я уперлась глазами в фильмы. Несмешные американские, чопорные английские, тоскливые немецкие, наивные советские и так далее. Фильмы, фильмы, фильмы. Перед глазами неслось и пестрило, я ничего не понимала, тупо смотрела, за окном шел снег. Я уходила на улицу и ела мороженое на ходу. Дул сильный ветер, а я все ела и ела мороженое, смотрела с моста в ночь и молчала. Глотала холодные куски. Надо мной кружились звезды, среди них, наверное, был ты, мой друг. Иногда мне кажется, что, если бы я знала, куда ты ушел и почему и встретимся ли мы снова, было бы легче.
А что касается предательства… Ведь правда, я действительно тебя предавала. Много и часто. Мне хотелось любви. Глупо, правда? Всякий раз, когда в моей жизни были романы, я исчезала и пропадала неизвестно куда, а потом сваливалась тебе как снег на голову. И ты всегда терпел это. И снова принимал меня. В любой день, в любую погоду, в любом виде. Всегда с хорошим настроением. Ты помнишь, какое удивительное солнце сияло в то лето над нашими головами? Мороженое таяло, и пальцы становились липкими. Я капризничала и облизывала их. А потом мы мчались на большой скорости в огромном поезде. Мы смеялись и летали в самолете. Ты помнишь? У меня были платье и шляпа. И огромное море над нами.
Ты любил меня так сильно, что мне стало страшно. Ты ревновал меня, но тщательно скрывал это. Ты знал, что я зависима от тебя, твоей дружбы, от нежной опеки. Даже гиперопеки. На словах ты всегда вдохновлял меня на самостоятельность, а на деле укреплял мою зависимость. Я не могла самостоятельно принять ни одно решение без тебя, не могла без твоих советов построить отношения с внешним миром. Мне все время хотелось свернуться улиткой и спрятаться в глубь себя. Ты старательно уничтожал все связи со всеми, кроме тебя. Ты следил, чтобы я одевалась так, как нравится тебе. Читала твои любимые книги, смотрела твое любимое кино, сидела за столом и партой только с тобой. Ты подогревал мои фобии и неуверенность в своих силах. И представал в самые страшные минуты, как полубог, единственный способный решить мои проблемы: ведь я сама не в состоянии. Ты строил для меня невидимую клетку, и я в нее почти угодила. Но затем взбунтовалась и сбежала в другую страну. Как ты бесился, как старался помешать мне. Но я победила.
И вот я в чужой стране. Тебя нет. И никого нет. Никому не позвонить, не сказать. А если я и звоню кому, то чужие голоса ровно отвечают, что они заняты, перезвони, пойми, все будет хорошо.
Никогда не говорите при мне таких слов, что все будет хорошо. Пошлее только: как дела? Слова-отмазки, свидетельства равнодушия. Не улыбайтесь мне сладенько. Какой фарс — потерять одного друга, чтобы понять, что у тебя нет друзей вообще. Смейся, паяц! Празднуй победу!
Курила много в те дни. Вдыхая носом дым, как лошади. Как ты, короткими затяжками. Как ты. Как будто ты рядом. Как будто.
А потом кто-то ляпнул мне: ешь, что хочешь, станет легче. И комедии не переставай смотреть. И я ухватилась за это, как за мегасоломинку. Затем на огромном скаку влетела в магазин и ткнула пальцем в витрину. Мне с удивлением подали. Торт и водку, большую бутылку. Потом я пришла туда, где кассетами торгуют, и увидела Чарли Чаплина на обложках. Схватила.
Дома пялилась на экран, где спасительное черно-белое кувыркалось и смешило. Я давилась водкой, вталкивала в себя торт. Сладчайший, йогуртовый, он напоминал макулатуру. Черно-белое грустило. Сколько дней это продолжалось, не помню. Но потом я вышла на улицу и увидела, что мир цветной настолько, насколько он может быть цветным зимой. Это здорово резануло глаза после черно-белой сумятицы. Было так больно, что я даже глаза прищурила. И стояла, покачиваясь, как китайский болванчик.
Я по-прежнему люблю тебя. Нет, это не любовь, это болезнь. Я хочу вылечиться легко и беззаботно, как от хмари. Ты не поможешь мне. Я сама себя спасу. Все потому, что я верю в Мюнхгаузена, в его подвиг на болоте. Болото у меня есть, а косичка уже начала расти.
Я хочу освободиться. Сбежать, улететь, раствориться. Хочу быть далеко, быть недоступной, призрачной, хочу стереться из его памяти. Я вновь неуловима. Попробуй поймай! Попробуй! Мир учит меня беречь свой огонь и одиночество. Что останется после меня? Только сияние, неуловимое ни уму, ни взгляду, непонятное вам и вряд ли знакомое.