Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2005
Европа напрокат
Я влюбилась в Париж, а Париж любит старушку Европу. Да я не привязалась к ней. В Париже-то я была один день, и любовь моя — с первого взгляда. А жила я в Германии, в Аахене, в гостях у своей строго-заботливой дочки, которая не принимает нашу разноокрашенную жизнь. Попала туда через дюссельдорфский аэропорт и сам Дюссельдорф. Рождество продолжалось, и жители с толстыми бутербродами и животами гуляли по площадной брусчатке, довольные собой. Мутно-зеленый Рейн проносился с курьерской скоростью. Дома, плотно прижатые к друг другу, не более пяти этажей, белели рамами окон на темных стенах. Высоких зданий не видать: подсуетившиеся в Великую Отечественную американцы разрушили город на сто процентов. И на кой строить новый “барокко”, решили, видно, побежденные, так спокойней…
И в бывшей столице (древней) Германии Аахене — размеренно, благополучно. Воздух чистый, улочки опрятные, земли-грязи не видно. Всё по правилам, люди трудолюбивые, лица равнодушные. Хожу, как глухонемая. Гляжу через окно на подстриженную природу, а кровь стеной поднимается — протестует. Давит на нее сероцветная Германия, и ничего мне с этим не поделать. И хорошего хватает, чего там: личная безопасность (зато у нас — госбезопасность). Да и сумку где оставишь, там и возьмешь. Самые почитаемые — старые люди: важные, в норковых шубах, в кафе и ресторанах обедают, в машинах рулят. Эх, думаю…
Но смотрю: по улицам и улочкам немало разноцветного народа шустрит. Тут и турки, и китайцы с японцами, и чернокожие. Прижились, разговаривают — кричат в полный голос, не то что немцы. Да и смугленьких детишек немало в колясочках едет, ножками бегает. И, видно, не первое поколение. Молчат хозяева города и страны, как будто так и надо. Похоже, надо: глаза-то нередко натыкаются на иные детские лица, арийской, так сказать, расы. На лица детей-уродов. Вот ведь как аукнулось “за чистоту нации”. А теперь — вливайся любая кровь, спасай! Терпеливы немцы, а их смирение выражает громадный католический собор с темно-серыми железными кружевами, поднятыми черной пикой костела в небо. И мрака в моей душе не убавилось.
Еду с этим в Брюссель — глянуть. Тут легче: люди повеселей, дома посветлей. Зато над автобанами самолетики американские пролетывают. Она, Бельгия, довольна своей легкой промышленностью, а кто хозяин — наплевать. Правда, среди сувенирчиков есть кукиш для бывших захватчиков-германцев в виде черепа с немецкой каской. Без боя ведь сдалась Бельгия, свербит, все же. Улочек узеньких для пешеходов — тьма. Ходишь по ним, как по коридорам наших коммунальных квартир, какую столицу ни возьми. Чем ýже Европа, тем шире Россия, “большое видится на расстоянье”. Вижу, что Европа “выглядит” за счет века ренессанса, архитектурой берет. А нынче стареет, мало чего сама может, в глазки Штатам заглядывает.
Полтора часа на машине от Аахена — и Голландия, Амстердам — рассадник падшей европейской культуры, ее нынешний показатель. Золотой семнадцатый век страны канул в каналы сего веселого города. Еще стоит архитектурная красота, но в музее мадам Тюссо смотрит в упор вопрошающе на каждого входящего восковой Рембрандт. И, кажется, ясно, почему. Здешний разноземный народ смахивает на неряшливый сброд, все дозволено по части развлечений и прочих шалостей. Посреди улочки негр сбоку прижмется — и сумочки как не бывало. Гашиш курит чуть не каждый младенец. Мужской род сворачивает в квартал “красных фонарей”. А там в красных окнах яростно предлагают свои прелести проститутки всех мастей: бери — не хочу. Гогочущие “джентльмены” примеряют шапки в виде “членов”.
И вот Париж. Муравейник редкостный, автомобили друг на друге едут, мотоциклы залихвастски снуют меж ними, и хоть бы хны — целы. Но каков — захватил сразу! Четыре часа езды от Германии, а воздух прозрачен, легок. А пространства дворцовые, а Монмартр — праздничное пристанище парижских художников! Важные, с трубками, они сидят под солнечным небом и в ус не дуют или королевски прогуливаются возле своих полотен. С какой-то птичьей легкостью я шла по площадям, по Елисейским полям, где тротуары для пешеходов в пятьдесят метров шириной. Тут нации всей планеты празднуют жизнь. Летят встречные улыбки. И моя душа взлетела вместе с Эйфелевой башней. Глядишь с высоты — дворцам конца и края не видать, Сена ликует разноцветными огнями. Колесо обозрения крутится до стометровой высоты, сияет ночным солнцем, похожее на поставленную на ребро тарелку НЛО. Мужчины совсем другие, нежели в моей России: с восхищением смотрят, морщин не замечают. Аж помолодела, встряхнулась. Так вот и влюбилась в Париж. И фраза влетела в меня: “Увидеть Париж — и умереть”.
Но — снова в притихшей Германии. И отдых уже ни к чему. Дочка спрашивает: “Хотела бы ты здесь жить?” — “Нет, — говорю, — мне с ними скучно, с ними тесно, мне с ними петь неинтересно, мне с ними пить неинтересно, мне с ними жить неинтересно”. Лед в душе нарастал, а на родине оттаяла душа. Германия — русский антимир, и Европа не Россия.
Майорка
Хорошо ли на средиземноморском острове Майорка? Что не плохо, это точно.
Наибольшая длина острова — 100 км, а городов — десятки. Самолеты привозят и увозят отдыхающую публику каждую минуту. Ждут отели, шведский стол, заранее оплаченные бары: ешь, пей — не хочу. И понеслась душа в рай земной. А там каких только нет национальностей. Но самые важные — немцы. Земля испанская, а главный язык общения — немецкий. Хозяева, одним словом. Телевизоры в отелях чеканят речь на немецком. Попробуй переключить — тут же пультик в руки и… не драться же с ними. Головы кверху, в глазах индюшачья надменность, каблуки шаг отбивают. Экономика, видать, поразвитее и страна побогаче, и не только — лезет жесткий германский этнос. А наш Лев Гумилев писал, что в жесткости нации — ее смерть. Так-то.
Обслуживающий персонал — местные испанцы. В ресторане и в барах работают молодые: узкоголовые, с черными кудреватыми волосами; черные глаза с загибающимися ресницами, бледно-смуглые лица. Субтильные, спина отступает от шеи, как после долгого тяжелого труда. Во всем облике услужливость и природная общительность. Это не те тореадоры и “камраде”, о которых я знаю. Возможно, наложила свой отпечаток обслуживающая профессия.
В приветливости им не откажешь. Попросила двух барменов со мной сфотографироваться, дескать, я из России, на память. Тут же согласились, весело подняли меня на руки — да здравствует дружба! Народ мягкий, место свое знает, никому своих принципов не навязывает. Похоже, и умом не раскидывает, в мелочах, скажем. Телефонную линию в моем номере так и не смогли отремонтировать — никакой связи с близкими и родными. Но глаз острый. Пошла я как-то прогуляться по городку. А там ресторанчики, прямо на открытых площадках. Присела отдохнуть. Тут же подскакивает ко мне немолодой, как бы подсушенный на солнце официант-испанец, мол, чего изволите. Я ему: “Посижу — подумаю”. А он: “Вы стоя подумайте, а потом садитесь”. Не обхитришь.
Хорош местный художник, рисующий и тут же продающий свои картины. Работает, как фокусник, публика смотрит во все глаза, он — раз, одну краску положит, другую, проведет какими-то приспособлениями, и готово. Аплодисменты. И здорово получается — талант. А лицо умное, замкнутое. Это все же творческая ипостась.
В баре моего отеля познакомилась с бельгийцами, семейной парой. Она — высокая, поджарая, белобрысая, он — смешанных кровей: отец — бельгиец, мать — конголезка. Два часа под выпивку горячо общались. Немцев они недолюбливают, косятся в их сторону. Есть, видно, за что. Правда, сами сдали Бельгию без боя в годы Второй мировой. Бельгиец работает в налоговой полиции. С воодушевлением вспоминал свое посещение России в хрущевские времена в составе полицейского эскорта… Наобщались, договорились о завтрашней встрече, но наутро мои новоиспеченные друзья не пришли в назначенное время. Ненадежные эти ребята — бельгийцы.
В соседнем со мной номере проживали русские немцы — молодые муж с женой, — через балкон услышала родную речь. Переселенцы из России, выехали из Казахстана в возрасте пятнадцати лет, уже лет десять живут в Германии. Между собой говорят по-русски, но ко всему русскому — полное равнодушие. “Нам здесь материально хорошо, а от России мы отвыкли”. Но, похоже, и в Германии их ничто не колышет: устроились полурабочими, обеспечиваются. Этакий проходной жизненный багаж.
Встретила и других немцев из России, более старшего возраста. Разговорились. Тоже муж с женой, из Казахстана. Во время войны их родители уехали вместе с отступающими оккупантами с Украины в Германию. Затем советское правительство предложило им вернуться на родину, на Украину. Но отправили их в Сибирь. Жили ссыльными, без паспортов. Теперь в Германии. “Здесь мы русские, а в России были немцами, и везде — чужие. В душе — разлом, но стараемся думать о положительном”. Попрощались за руку.
А на острове покой и порядок. Полиции делать нечего. Вот едут на машине автоинспекторы, на крыше авторупор установлен, из него музыка испанская разносится. Служители порядка мне улыбаются, руками машут. Не работа, а развлечение. Дело в том, что народу и машин здесь немного. На всей Майорке 650 тысяч жителей, городков — не меньше полсотни. Так что в каждом штате (городе) около десятка тысяч жителей. Улицы часто пусты, только туристы накатывают группами или разбредаются по одному.
Во время экскурсии посетили островной рынок — “Маркт”. Торгуют испанцы и негры. Продает негр мне майку, интересуется, откуда я. “Из России”, — говорю. Тут же предлагает мне, с оглядкой по сторонам, “любовь”. И мой возраст не помеха, самому и тридцати нет. Увы, видно, такая слава у приезжающих за границу русских женщин…
Берега Майорки изрезаны бухточками. Море в них не заходит, а закипает из большого пространства в малое. Потому всегда неспокойно. Волна бросает камни, те постоянно бьют по ногам. Когда плывешь, тело массируется теплой кипучей водой. Волны длинные, мощные, на Черном море — другие. Замирает сердце, когда глядишь со стометрового обрыва на синий простор, на пенный прибой. Остров окаймляют горы, не низкие, но без снежных вершин, то серые, то рыжие, с кудрявыми зелеными склонами. На равнинных местах хозяйками ландшафта красуются пальмы: высокие, со страусовыми ветвями, и низкие, кустарниковые. Вдоль шоссе полосатыми поросятами развалились дыни, зеленеют ковры картофельных полей. Это на экспорт в Англию.
Мебельные фабрики, керамические заводики — для такого крошечного острова вроде и не мало. Всем спокойно как будто. А жизнь не бурлит. Зато самая продолжительная в Испании. Остров неспешного старения, как разносит реклама, но, по мне: полуживет островок. И море недовольно чем-то. Колотится непрестанно в каменные стены гор. А храмов нет, колоколов не слышно. Неосененность какая-то ничем. Уезжаешь, а внутри ничего не дрогнет. Всего хорошего.